Геометрия красоты в книжке и в жизни

Естественно, Валюша не бросилась сломя голову изучать труды Кеннета Кларка. Он вызывал у неё какое-то недоверие. Не то чтобы она была непроходимо глупа, но Кеннет Кларк был не сам по себе, а в какой-то степени посыльным человеком, человеком, пришедшим от Долганова. С одной стороны, мостик. К её ногам опускался мостик, соединяющий с этим человеком, а с другой стороны, с чего она должна идти у него на поводу? Есть ведь и другие мостики. Мемуары Анастасии Цветаевой, например. Это было ей близко, это объясняло тягу к красивым словам. Вся эта нагота опасна, опасна. Он будто бы считал её способной понять, он давал ей это понять! А с другой – от непонятных книг болела голова и начиналась ненависть, как при заваленном зачёте. Да, эта история случилась с ней незадолго до защиты диплома.
Как-то по хрустящему зимнему снежку побежала она в редакцию областной газеты на заседание критиков. Она не знала там никого, не знала даже темы предстоящего собрания, просто увидела объявление в газете, а сидеть в общежитии ей надоело. Она всегда с удовольствием смотрела на новых, умных людей. Она так и говорила: умники — это моя слабость. Вот и здесь так. Умников оказалось в избытке, правда, они все курили и сыпали пепел на полированные столы, но было во всём этом что-то загадочное. Они говорили про какого-то американца: ничего особенного в нём нет, реалист, тот же деревенщик, только из штатов. И вся эта шумиха вокруг его имени – Фолкнер – только из-за запретов, что нельзя публиковать. Запрет всегда порождает любопытство. Ну и кто-то бросил фразу, что ни образный ряд, ни герои никакой новизны не несут.
Для Вали все эти образные ряды были полной абракадаброй, но она заметила, как взвилась при этих словах худенькая женщина с острым лицом. И так она засыпала возражениями скептика, что ядовитые бородатые критики засмеялись, как-то весело засмеялись и продолжали смеяться этим радостным, удивлённым смехом, когда начались аплодисменты.
Вот так впервые Валя увидела Лану. Она стала искать Фолкнера по библиотекам и по друзьям, найти не могла, читала обрывки в журнале, жадно глотала тяжёлый плотный текст, надеясь, что будет повод ещё раз встретиться с научной женщиной Ланой в тонком полосатом трикотаже с большим шарфом, намотанным вокруг шеи.
А тем временем месяц уплывал за месяцем, и нужно было сдавать главы дипломной работы. Её научный руководитель, декан, в самый острый момент почему-то свалил в Болгарию. Это было странно, но объяснимо. Для деканов дипломники вовсе не стоят на первом месте в жизни. Во дворе общежития уже вовсю чирикал апрель, шелестели липы, а Валя всё ещё моталась на завод, производя хронометраж рабочего времени станочника. Ну, набрала она кое-какую эмпирику, ну, насобирала с миру по нитке объём. Но, когда она отдала свою папку с черновиками загорелому до неприличия декану, сердце её испуганно ёкнуло. Декан был в ярости: половина рукописи была перечёркнута, на половине появились угрожающие сноски, и велено было коренным образом пересмотреть своё отношение к защите дипломной работы.
В те времена дипломы печатали машинистки за огромные деньги. Но Валюша, прибежав в общежитие, рухнула на кровать читать Фолкнера. Она его читала днём и ночью, забываясь ненадолго головой на книжке. Соседки по комнате зудели на неё за круглосуточно горящую лампу, а она читала и читала. Однажды ночью проснулась и стала думать: а что её так притягивает? А её притягивали во всём этом крайности, что женщина покоряла в округе всех мужчин от восемнадцати до восьмидесяти и что каждый мужчина, да и вообще человек, жил в этом пространстве очень естественно, как будто вся эта жизнь создана специально для него. И она думала: «Вот я живу всегда под гнётом и всегда кого-то боюсь и кого-то ненавижу, и всегда я хотела бы делать что-то другое, а я должна делать это. Чего же добиваюсь? Как была я рабой, так буду всегда рабой. А они вот свободные люди».
Пока она так размышляла, на улице светало, и слышался протяжный крик: «Ма-ла-ко, ма-ла-ко, ма-ла-ко» — и громыхали фляги на тележке молочницы. Валюша накинула плащ, схватила со стола кастрюльку и купила литр молока. Кастрюлька молока и буханка чёрного хлеба давали ей возможность ещё день прожить счастливо с Фолкнером и без диплома…
Каждый раз, сталкиваясь с чем-то новым, она не сопротивлялась, она удивлялась до ужаса: когда же этому конец-то придёт, когда я буду такая умная, что мне не нужно будет больше напрягаться, а всех умственных запасов хватит на несколько лет вперёд. Но отказываться от подарка судьбы было глупо. Тем более она решила заочно учиться в институте искусств, и изучение анатомии человеческого тела там было обязательно. Ей полагалось знать пропорции, симметрию, упругость и апломб, которым любое тело могло себя демонстрировать. Она уже пыталась рисовать своих подружек в голом виде. Ах нет, не голых — обнажённых. Но все эти птичьи грудки, тонкие талии и ручки в браслетах ей быстро наскучили. Мужские торсы ей рисовать было негде. Особенно такие, которые она видела в книге рисунков Рубенса.
«В исследовании наготы именно непохожесть имеет значение. Греческие атлеты не носили одежды, хотя это действительно важно. Из-за двух сильных чувств, преобладавших в греческих играх и почти отсутствующих в наших, — религиозного самоотречения и любви. Эти два чувства придавали культу физического совершенства торжественность и экстаз, невиданные впоследствии. Греческие атлеты состязались почти с тем же поэтическим и куртуазным пылом, что и рыцари перед своими возлюбленными, но вся та гордость и набожность, которую средневековые участники турниров демонстрировали при помощи блеска геральдической символики, в играх античности была сосредоточена в одном — в обнажённом теле».
Современные мужчины, окружавшие Дикареву, одежду всё-таки носили. Об очертаниях под одеждой можно было только догадываться. И она с некоторых пор стала на них смотреть более внимательно, чем раньше. В ответ она получала красноречивые ухмылки. А как иначе? В данной местности всегда стихи переводили на сало. Тогда она стала брать альбом с собою на пляж. Там в толпе никому не приходило в голову, чем объяснить её пристальный взгляд — вожделением или холодным интересом исследователя. Странно, но на греческих атлетов более всего походил Оврагин, а когда она увидела купающегося в лимане Долганова, она отметила, что он сложен ничего себе, но сутуловат, и вообще, против Оврагина никак не тянет. А должно было быть наоборот. Мечтая о каком-то человеке уже как о любимом, она обязана была обожать его целиком, а она только вздыхала. И ходил он, сутулясь, и носки туфель волочил, и голову запрокидывал совсем по-птичьи.
Однажды она увидела на пляже настоящего греческого атлета. Сходство усиливалось не только математическими пропорциями груди, живота, бёдер, но и идеальным профилем, широко расставленными глазами, гривой вьющихся волос. Она схватила альбом, лихорадочно стала чиркать карандашом. Незнакомец, однако, заметил акцию и лёг на шезлонг, а потом и вовсе ушёл в воду. Разочарованная, она вернулась на сидушки к общежитским девочкам. Очарование и математическая точность пропорций – что между ними общего? Да ничего общего! Возможно, он дополняют друг друга. Но к человеку отношения никакого. Может, он вообще зек какой-нибудь…
У Кларка много разборов того, что в жизни воспринимается как целое. В результате даже человеческое тело в процессе изучения распадалось, как членистоногое насекомое. Временами там была сплошная геометрия. А человека и след простыл.
«Грудную клетку отличает классическая прямоугольность, но она плохо соотносится с плоским треугольником живота. Подобным образом в Луврском фасаде Перро ощущается, что вполне классический верхний этаж опирается на основание слишком жёсткое и тонкое, чтобы поддерживать его.
В юноше Крития эта неловкость полностью исчезает. Ноги и части торса сливаются воедино в однородном, насыщенном ритме. Как это достигается? Начнем с того, что бедра не параллельны: если юноша опирается на левую ногу, то левое бедро должно быть слегка выше. Значение этой позы проще понять, смотря на статую сзади, поскольку спина, как обычно в ранней греческой скульптуре, более натуралистична и пластически моделирована, чем передняя часть. Но, даже глядя спереди, мы сразу улавливаем тонкое равновесие контура и оси, ставшее основополагающим в классическом искусстве. Этот изысканный баланс движений придает торсу единый ритм».
Насыщенный ритм, верхний этаж, «юноша Крития»… Какая уж тут эротика? Она здесь и не ночевала…

Продолжить http://www.proza.ru/2013/05/06/1526