Сказка о серебре

               

      В большом старом доме жили люди. Людей было немного, всего двое, старый мужчина и старая женщина. Когда-то людей было больше, еще четверо их сыновей и две дочери. Но прошло время, дети выросли и уехали жить отдельно.  Изредка все дети съезжались из разных мест навестить своих родителей. Вот тогда большой дом, в котором, казалось бы, навсегда поселилась тишина, наполнялся звуками: громкими разговорами, топотом, песнями, разнообразными телефонными звонками и детскими криками. Да-да, детскими криками. Ведь дети старых мужчины и женщины давно сами стали родителями, и всегда привозили с собой кучу своих детей. И тогда собиралась вот такая большая, веселая компания, считайте: двое стариков, четверо сыновей с женами, две дочери с мужьями, трое детей старшего сына, двое того, что помладше, один третьего и четверо младшенького сыночка. Это уже сколько? Да еще трое сорванцов старшей дочери. И самый маленький ребеночек младшей доченьки, любимицы, еще пока неизвестно кто такой, потому что еще не родился, но все знали, что он уже сидит у будущей мамы в животике. Сколько насчитали? Вот то-то! И всех нужно было напоить, накормить и спать уложить. Хлопот было много, но хлопоты эти были радостные и очень приятные. А вечером все, как всегда, собирались в большой гостиной, за огромным овальным столом, который, вообще-то круглый, но, если его раздвинуть, становился овальным. Он хоть и был огромным, но совсем не безразмерным, и потому, даже за таким уважаемым столом-гигантом всей этой дружной компании было тесновато, и самым маленьким приходилось сидеть у своих родителей на коленях. Стол накрывался большой, белоснежной, старинной скатертью с бахромой, на него выставляли старый фамильный сервиз на много-много персон, и выкладывали особую гордость старой хозяйки, серебряный набор столовых приборов: ложек, вилок, ножей, и еще целой горы различных столовых принадлежностей, о назначении которых обычный человек мог только догадываться. В этом наборе было так много серебряных предметов, что он хранился в большой деревянной коробке, обтянутой красной когда-то кожей. Все предметы были очень давно знакомы друг с другом, некоторые даже дружили, но не многие, И хоть все и были соседями, и даже, в каком-то смысле, родственниками, все равно старались держаться особняком. Ложки держались вместе, и вилки тоже старались не очень пускать посторонних в свою компанию, разве что ножи были им немного ближе всех остальных, ведь, как известно, вторые блюда, для которых и предназначены вилки, едят так же и с помощью ножей. И вообще, вилки считали себя главнее ложек, так как, утверждали они, ложками люди едят что? Правильно, супы, борщи, солянки, каши. Ну, кисель еще, и прочие десерты. А вот вилки!.. Ими едят салаты, мясо, рыбу, птицу, гарниры, фрукты, морские продукты, овощные рагу и еще огромное множество различных блюд. Другими словами, вилки были уверены в своей исключительности и избранности, потому как, полагали они, гораздо более необходимы для человека. Если честно, мое личное мнение такое, что гордятся вилки совершенно напрасно. И даже необоснованно! Ну, посудите сами: можно ли съесть, допустим, гуляш с рисовым гарниром ложкой? Можно, конечно, немножко неудобно, но, все-таки можно. А теперь попробуйте съесть вилкой тарелку щей. Что получилось? Капусту из щей выловили, и все! Но это только мое мнение, и, например, те же вилки с ним никогда не согласятся.
      В один из последних больших съездов семьи, кажется,  позапрошлогодний, и произошла эта история. Снова к торжественному семейному ужину раздвинули круглый стол, снова накрыли его все той же, неизменной скатертью, выставили роскошный столовый сервиз, и выложили серебряные приборы. После долгого, шумного застолья, во время которого было сказано много теплых слов и здравиц в честь всех здесь присутствующих, и в первую очередь, разумеется, в честь самых старших отца и мамы, бабушки и дедушки, хозяев этого старого дома, и хранителей семейного очага. Было съедено огромное количество вкусных кушаний, выпито море напитков, от лимонадов и компотов до вина. Самые маленькие устали и раскапризничались, их унесли в комнаты, и уложили спать. Со стола убрали гору грязной посуды, и отнесли в мойку. А на ее место выставили приборы для десерта, принесли и водрузили на стол большой и красивый торт, а так же два огромных блюда с всевозможными конфетами и фруктами. Перед каждым гостем была выставлена небольшая тарелка для сладкого, и выложены серебряные десертные приборы: небольшой нож и маленькие вилка и ложка. Пока на кухне закипал электрический самовар, гости и хозяева занимались кто чем. Одни уже сидели за столом и беседовали, всем было, что рассказать, ведь никто ни с кем не виделся почти целый год! А кто-то вышел на веранду, подышать вечерним прохладным воздухом и полюбоваться полной луной на усыпанном мириадами звезд, черном небе. Да, уже почти наступила ночь, по крайней мере, очень поздний вечер. Но никто из взрослых, да и детей постарше и не собирался пока идти спать. Вот еще! Да и торт ждет не дождется своего часа. А ведь старая бабушка над ним так колдовала, так старалась! И все, даже самые младшие из не спящих еще, были прекрасно воспитаны, и твердо знали, что труд старших нужно уважать.
      И никто в общей радостной суматохе не замечал, что на столе тем временем происходили весьма примечательные события. Да и кто что мог заметить? Ну, стоят себе тарелки, ну, лежат ложки и вилки, подумаешь!..
      У тарелки, поставленной “кому-то”, тоже положили с одной стороны ножик, а с другой вилочку и десертную ложку. А что значит тарелка “кому-то”, спросите вы? А это, знаете ли, давняя традиция этого доброго дома. Всегда, сколько помнили себя даже самые старшие, во время обеда на стол ставили лишнюю тарелку и прибор. Так, на всякий случай. Считалось, что однажды в дверь постучится голодный путник, и для него найдется место за столом и тарелка супа. И, между прочим, так несколько раз и случилось. Ложка и вилка оказались рядом впервые. Хоть их и выкладывали на стол в числе прочих бессчетное количество раз, но, так уж получилось, что сегодня они в первый раз за свою жизнь лежали на столе рядом. Они, конечно, видели друг друга и раньше. Да и то сказать, столько лет в одной коробке, пусть и большой. Разумеется, они встречались иногда, то в мойке, когда их мыла хозяйка, то в сушилке. Чаще всего, конечно, в их коробке, но отделения, в которых они жили каждый со своей семьей, были не по соседству. Это как у людей, жить в соседних домах, и иногда по дороге на работу встречаться в метро. Они ни разу не сказали друг другу ни одного слова, привычно полагая, что и говорить-то им, принадлежащим к совсем разным семействам, было, в общем-то, и не о чем. Потом принесли самовар с кипятком, и большой заварочный чайник с душистым, крепким чаем. Гости, весело переговариваясь, смеясь и пропуская дам вперед, занимали свои места за столом. Вскоре дружное застолье продолжилось, не так шумно уже, правда, ведь час был достаточно поздний, и в комнатах по соседству уже сладко спали, утомившиеся за долгий, насыщенный событиями день, маленькие кузены и кузины.
      - Надо думать, - подала голос десертная ложка, - что сегодня “кто-то” снова не придет.
      - Что, простите? – несколько надменно спросила вилочка.
      - Я говорю, голодный странник, не пришедший к супу, к салату и к гусю в яблоках, вряд ли явится к торту и к яблокам без гуся, - рассеянно отозвалась ложка, - Ах, простите мне мою глупость. Я имел смелость начать разговор, даже не представившись. Карл.
      - Что?.. – снова не поняла вилочка.
      - Мое имя Карл.
Вот это уже было очень интересно! Попытаюсь объяснить, почему. Дело в том, что у посуды, у тарелок, вилок, ложек, блюдец, и прочей кухонной и столовой утвари, в принципе не бывает разделения на мальчиков и девочек. Просто так почему-то принято, что если название чего-либо имеет мужской или женский род, то, соответственно, это “что-либо” тем самым и является. Например, кастрюля – женщина, а консервный нож совсем наоборот, мужчина. Это только для людей так, а у самой посуды ничего похожего никогда не было! Никакой идентификации по половым признакам, тем более что и признаков-то никаких никогда и не предполагалось за ненадобностью. Одно из правил, правда, давно уже всеми забытых, допускало, что кто угодно из посуды мог сам для себя решить, кто он такой, и сам для себя выбрать, кем ему быть, мальчиком, или девочкой. Но за всю долгую историю никто, никогда, вроде бы, не воспользовался этим правом. И вот, поди, ж ты! Нашелся-таки один. Да еще и имя себе выбрал какое-то. Какое там имя?! Ложка и есть ложка. Ладно бы, еще – вилка. Тем не менее, вилочка для фруктов была весьма заинтригована необыкновенностью самого это факта. Ей, почему-то, показалось, что это и вправду интересно, вдруг взять, и самой для себя решить, кто ты. А потом взять, и сказать всем, пусть и не всем, некоторым, что зовут тебя… ну, например…
      - Клара, – вдруг вырвалось из нее.
      - Не может быть! – воскликнул Карл, - Карл и Клара, Клара и Карл, не кажется ли вам, что это даже звучит очаровательно? Удивительно созвучно.
      - Ну, не знаю, - мысленно пожала плечами вилочка. Теперь уже Клара. Да, она вдруг, поняла совершенно отчетливо, что она именно Клара. Мало того, Клара поняла, что она именно ОНА, женщина. Оказывается, все-таки в этом древнем правиле кроется большой смысл, просто никто никогда не задумывался над этим, и не пытался применить его для себя. И вот она, по примеру этого странного Карла, решила, что она женщина, и что имя ее Клара. И что самое невероятное и волнующее, ей, да, именной ЕЙ, Кларе, это очень нравится. И как только она это поняла, она, вдруг, поняла и еще одну вещь. Ей очень нравится Карл. Удивительно, как это ему удалось? Ничего, казалось бы, не делая, не прилагая особых усилий, как, само собой разумеется, так чудесно просто расположить ее к себе.
      - А мы ведь с вами, Карл, иногда видимся, правда? – уже очень доброжелательно и приветливо осведомилась Клара.
      - Разумеется, Клара, только вот, все издали. Насколько мне помнится, еще ни разу нам не доводилось вот так, как сегодня, быть рядом. И именно поэтому я беру на себя смелость сказать, что я счастлив, выразить вам свое восхищение, – учтиво ответил Карл.
      - Что вам было угодно завуалировать вашими последними словами? –  поинтересовалась Клара.
      О, не тревожьтесь, дорогая, - успокоил ее Карл, - Ничего особенного, кроме того, что я, уж простите мне мою прямоту, уже давно и тайно любуюсь вами. Вас, может быть, это удивит, но, умоляю вас, верьте мне, я уже очень много лет люблю вас.
Клара смутилась, и не знала даже, как ей правильно реагировать на это признание. Еще никто и никогда не говорил ей подобного. Такое было просто немыслимо в их такой налаженной, такой размеренной и долгой жизни. Ведь и, правда, жизнь столовых приборов очень длинна, ведь они изготовляются из прочного и долговечного металла. Поэтому такие, привычные для людей понятия, как “давно”, “завтра”, “молодость”, “старость”, “скоро” в мире серебряных ложек и вилок теряют свой смысл. Для них существует лишь несколько действительно важных эмоциональных категорий, среди которых первые, это “нужно” и “ненужно”. Вот им-то как раз и подчиняется, вокруг них неспешно вертится вся их жизнь. И никто никогда не подумает даже, даже не представит себе, что можно, оказывается, что-то или кого-то любить, кому-нибудь нравиться, и даже, вот ведь глупость, на что-то надеяться! Так и течет, как медленный лесной ручей, ровная жизнь столового серебра, сообразуясь лишь представлениями о целесообразности. А теперь попробуйте представить себе удивление и замешательство вилочки Клары, когда она услышала такие странные слова. Ведь даже то, что Карл начал ей нравиться, она еще не успела облечь в какие-либо конкретные, привычно осязаемые формы. Просто что-то необычное и волнующее, вдруг, стало происходить в ней, заставляя сладко замирать ее серебряное сердечко. И вот он, Карл, произносит фразу, само непривычное звучание которой, как бы резонируя и заставляя вибрировать и звучать некие невидимые струны ее души, открывает перед нею двери в глухой стене, за которой новое, неизведанное пространство, таинственное и прекрасное. А раньше-то она, как и все ее серебряные сородичи, не подозревала даже о существовании не только тайной двери, но и самой стены.
      - Ах, Карл, не скажу, что мне неприятны ваши слова, напротив, они меня буквально завораживают, заставляют плавиться от удовольствия. Странно?.. Что это? Какое-то волшебство? Древняя магия? – проговорила Клара.
      - Ну что вы, сударыня, - попытался объяснить Карл, - это всего лишь чувства. То, чего мы были лишены изначально. Вернее, то, к чему мы не были приспособлены самим своим естеством.
      - Чувства? Странное слово. Я, как будто, понимаю даже, что оно означает. Нет, не понимаю, а… чувствую, - Клара была ошарашена. Это действительно было похоже на волшебство. Стоило лишь задуматься, попытаться увидеть то, чего никогда не касались ни словом, не мыслью, как в ней, вдруг, всколыхнулась волна необыкновенно ярких ощущений. Она теперь, кажется, понимала, что значит чувствовать, когда сердце тихонько спрашивает, и само себе же дает ответы. Когда оно разговаривает с другим, близким ему сердцем. Эта мысль промелькнула в ее очаровательной, украшенной искусной резьбой, головке, но Клара, естественно, ни словом не показала, что она очарована, взволнованна и немножко растеряна. Каким-то древним женским чувством она понимала, что выказать сейчас, вот так сразу, свои чувства будет ошибкой. Что это даже в какой-то мере неприлично, девушке так сразу откликаться на голос своего влюбленного сердца. Влюбленного? Да, наверное, ее состояние уже с большой долей вероятности можно было назвать влюбленностью.
      - Вы необыкновенная девушка, Клара. Вы очень пластичны и восприимчивы, поверьте мне. Это большая редкость. Подавляющее большинство наших с вами родственников, к сожалению, являет собой достаточно инертную серебряную массу, невероятно ограниченную условностями и предрассудками. Вы не такая. Я давно уже разглядел в вас родственную душу. Как же я мечтал оказаться однажды с вами рядом, наедине! Сказать вам, как вы мне дороги, как я нуждаюсь в вас, как опостылело одиночество. И вот сегодня чудесный случай дал нам возможность наконец-то познакомиться, поговорить, и, быть может, я боюсь предполагать, почувствовать друг к другу не просто взаимную симпатию, но и нечто большее? Поправьте меня, если, вдруг, я ошибаюсь. У меня такое чувство полета рядом с вами, такое чувство необъятного космоса!.. Никогда я не испытывал ничего подобного. – Карл смущенно замолчал.
      - Признаюсь, со мной тоже творится что-то необычное. Я себе и представить не могла до этого вечера, что способна так иначе видеть все вокруг. Я так признательна вам, Карл, благодаря вам я, мне так кажется, наконец-то обретаю себя. Давно, давно уже мне не давали покоя странные мысли, иногда посещавшие меня, необыкновенно правдивые сны, накатывавшие, вдруг, приливы нежности к какому-либо пустяку, или же наоборот, непонятного раздражения, совершенно ни на чем не основанного. Только… - Клара оборвала фразу и растерянно притихла.
      - Что вас опечалило, дорогая Клара, - обеспокоился Карл.
      - Я, вдруг, подумала, а что дальше? Что нас ждет дальше теперь, когда я уже не представляю себе, что смогу жить, как прежде, - Кларе, вдруг, стало страшно. Она, как будто, подошла к краю обрыва, когда еще можно сделать шаг назад, и все кончится, и продолжится все по-старому. А можно, и хочется броситься вперед без оглядки, в неизвестность. А там уже либо взлетишь птицей в бесконечное небо, либо, птицей же, но подстреленной стрелой меткого охотника, вниз, на острые камни. Перед Кларой, как неизбежное следствие любой свободы, встал вопрос решения и выбора.
      - Не тревожьтесь, милая Клара, все образуется. Я не знаю пока, как. Но мне совершенно точно известно, что есть в мире высшая справедливость, ее просто не может не быть, иначе все было бы лишено хоть малейшего смысла. Вот так, найти друг друга, что бы сразу же потерять, это неправильно. Это, не знаю, какое-то нарушение большого равновесия. У меня не хватает знаний и слов, что бы объяснить, что я чувствую. Прошу лишь, верьте мне, - Карл очень старался быть убедительным, что бы голос его звучал твердо и значительно, что бы она заразилась его уверенностью, которой, признаться, он в себе ощущал не намного больше, нежели она. Но он мужчина. И он обязан быть сильным.
      - Ах, Карл, как бы я хотела без оглядки довериться вам! Забыть обо всем, что теперь уже и не дорого даже. Да и было ли дорого? Но слишком многое нас привязывает к нашим прошлым жизням. А может, и вправду, забыть обо всем? Я не знаю, я ничего не знаю. Я в смятении, мы, наверное, сошли с ума… - Клара чувствовала, что она сейчас заплачет. О Боже, что это? Она и вправду становится женщиной, невероятно, ей хочется плакать! Но она, вдруг, рассмеялась.
      - Что же вас так развеселило? – удивился Карл, несколько озадаченный ее горячим монологом, и его неожиданным окончанием.
      - А я вспомнила, как недавно штопор наоткупоривался бутылок, и, по своему обыкновению, учинил скандал. А вы его усмирили. Один, без посторонней помощи. Мне тогда еще подумалось, какая отважная десертная ложка, не побоялась этого буяна и пьяницу. Вы очень смелый, Карл, - Клара смотрела на него с восхищением, как может смотреть только влюбленная вилочка.
      Карл смутился, он бы, наверное, покраснел, если бы мог, конечно.
      - Ну, здесь все немножко не так, как вам увиделось, Клара.
      - Что же я могла увидеть не так? – Клара была удивлена.
      - Видите ли, как бы это сказать, мы, я и тот самый буян и пьяница штопор, давние друзья. Мне тогда совершенно ничего не угрожало. Да и никому другому, впрочем.
      - Как так? Штопор такой страшный! Один вид его чего стоит. Он ужасен, да и род его занятий несколько предосудителен, - Клара чувствовала, что несколько сбита с толку, - Друзья, говорите вы? Вот странно, мне кажется, вы нисколько не подходите друг другу в друзья.
      - Позвольте с вами не согласиться, любимая, и попытаться объяснить. Да, внешний вид штопора, конечно, не для слабонервных вилочек, и, представь нас с ним рядом, трудновато предположить, что нас может что-либо связывать. Но, поверьте, Клара, это только внешность. Никто не виноват в том, как он выглядит, если его таким создали. Если честно, мне иногда кажется, что я нахожусь не в своей форме, в чужом образе, что это вот все – не мое. Мне бы хотелось быть, ну скажем, серебряным компасом на корабле, пробирающемся сквозь шторм к неизведанным землям. Или же важной частью снаряжения альпиниста или спелеолога, может быть, серебряной авторучкой, которую подарят к юбилею известному писателю, и которой он еще напишет свой лучший роман. Невыносимо знать, что твой удел быть ложкой. Еще невыносимее - понимать, что сделать что-либо с этим ты не в силах. Вот и штопор не выбирал ни внешность свою, не свое предназначение. Но, уверяю вас, Клара, трудно сыскать более нежную и чувствительную душу. Искреннее, пылкое сердце, пытливый ум. Он замечательный товарищ, преданный и справедливый. И, можете себе представить, он пишет стихи.
      - В это невозможно поверить! Но я, почему-то, вам верю.
      - Да, - продолжал Карл, - и еще он великолепный слушатель и прекрасный рассказчик. Сколько интересных историй он помнит! И знаете, Клара, что показалось мне удивительным, и еще больше укрепило мою уверенность, что вы необыкновенная, что вы не такая, как все?
      - Что же это, Карл? – смущенно поинтересовалась Клара.
      - То, что вы одна из всех наших родичей, ложек, вилок, ножей и прочих, не злословили, когда с беднягой штопором тогда случился нервный срыв. Вы одна не смеялись над ним, когда он кричал не весть - что, нес, казалось бы, околесицу, пытаясь нам всем что-то сказать, что-то донести до нас. Вы искренне сочувствовали ему, вам было его жалко. Я это видел, я наблюдал тогда за вами. Ах, как же я благодарен вам за то, что вы не уподобились всей этой улюлюкающей толпе, и не приняли участия в осмеянии несчастного, напившегося поэта, - голос Карла дрогнул, его охватило чувство нежности к этой прекрасной девушке, его Кларе.
      - Ну что вы, Карл, разве можно? И мне, признаться, стыдно за наши с вами семейства. Одно дело – чувствовать неприязнь, но держаться холодно, отстраненно, соблюдая определенную дистанцию, но, не выказывая презрения. Совсем другое, в открытую радоваться чужой слабости и горю. Я хотела бы попросить вас при случае принести ему мои извинения за всю мою родню, - Клара и вправду испытывала глубокое чувство стыда за тот раз, и искренне сожалела, что ничего не может исправить.
      - Я думаю, что он давно уже всех простил. Нет, честное слово, такая уж у штопора особенность замечательная, забывать дурное, но крепко помнить хорошее. Но, все равно, благодарю вас за вашу доброту, и обещаю, что обязательно передам ему ваши слова. И знаете что? Он будет искренне рад за меня.
      - Почему? – удивилась Клара.
      - Рад, что моя избранница оказалась такой доброй и чуткой особой. Что я не ошибся в вас, - с улыбкой ответил ей Карл.
      
      Вечер постепенно склонялся к своему завершению. То один, то другой, а то и сразу несколько гостей, извинившись, поблагодарив за угощение и попрощавшись, уходили спать. Компания за столом редела, свечи догорали, самовар остыл. Десертная ложка Карл и вилочка для фруктов Клара, не будучи сегодня востребованными по своему прямому назначению, так увлеклись своей беседой, новизной происходящих с ними событий, ведь, согласитесь, влюбленность, открытие для себя новой, любимой, дорогой тебе души, это, все же, очень важной событие. Я бы сказал, уникальное, и, иногда, даже неповторимое. Они совсем перестали обращать внимание на то, что происходило вокруг. Им было так хорошо и интересно друг с другом, что мир вокруг них утратил свои очертания, цвет, звуки и запахи. Для нее существовал только он. А он видел только ее. Но не всегда то, что мы не замечаем, не видит нас. Вот и за ними наблюдали, прислушивались двое. Один с хмурым, недобрым осуждением, с металлическим блеском всей своей твердой прямолинейности. Да-да, это нож, лежащий с другой стороны тарелки для “кого-то”. Как и свои напарники по столовому прибору, ложка и вилочка, он тоже сегодня не был занят на работе, и от скуки прислушивался ко всему, что мог услышать. И сейчас он, слышавший весь разговор Клары и Карла, был полон решимости, вывести на чистую воду этих двух, потерявших всякий стыд, и перешедших все границы, влюбленных голубков.
      Прямой противоположностью первому наблюдателю был другой, с умными, добрыми глазами, чутко вслушивающийся в разговор вилки и ложки. Если первый подслушивал, то второй прислушивался, первый подглядывал, а второй наблюдал, что-то отмечая для себя, что-то додумывая за них, опережая их, пусть и прекрасные, но очень уж неспешные мысли. Старый хозяин дома, и глава этой большой фамилии давно уже обратил внимание на этих двух влюбленных, когда они даже еще не были и знакомы. Обладая недюжинным умом, редким даром видеть во всем суть, и еще некоторыми особыми талантами, старик всю свою долгую, богатую на события и впечатления жизнь, старался ненавязчиво и бережно проникать в мир предметов, растений, природных явлений и прочих, не являющихся в общем понимании подходящими для взаимного, скажем так, общения объектами. Все в этом доме жило, работало, двигалось и дышало во многом благодаря заботам и пригляду старика, его добрым рукам и мудрому сердцу. Так уж с самого его детства получалось, что все, за что бы он ни взялся, выходило у него немножко не так, как у других. Не то чтобы лучше или хуже, по-другому. Вроде бы все так же, но было ясно, что это уже живое. Что это уже думает и чувствует. Бабушка его, старуха, когда умирала, велела сыну своему, не встревать в дела внука.
      - Он все сам знает. А что не знает, потом сам же и придумает. Его Боженька в маковку целовал. А будешь мешать, - шутливо пригрозила старая, - из гроба встану, и ночью критиковать тебя явлюсь.
      С тем и померла. А как сказала, так оно и вышло. Все у мальчика, потом юноши, потом мужчины ладилось, к чему бы руки свои и сердце не приложил. Дом отстроил. На первой красавице женился, да детей наплодил таких, что любо-дорого! Деревьев насажал, вон, целый сад. Груши, яблони, сливы и смородина с крыжовником в придачу. И все крепкое, все плодоносит обильно и вкусно. Старость встретил достойно, окруженный многочисленным, хоть и далеко обитающим потомством, любимый и уважаемый всеми патриарх. Это ли не счастье? А сердце свое огромное, доброе и все вмещающее, он и к малому и большому применить умел. Вот и сейчас, слушал, смотрел, видел суть живую в холодном металле. Редкую пульсацию, которая возможна и в живом, и неживом. Ведь нет различия между тем и другим. Все из одного праха сложено, все и жить, и любить способно.
      Когда все гости разошлись отдыхать, старая хозяйка снова собрала испачканную посуду и приборы, чтобы помыть их на кухне. Потянулась было и к нашим героям, но старик остановил ее мягким жестом.
      - Подожди, они чистые. Потом их заберешь…
Вдруг, Карл и Клара поняли, что вечер закончился, что они одни, и вокруг стоит тишина.
      - Ну вот. Наверное, будем прощаться? – Кларе стало грустно.
      - Да, дорогая. Надолго ли? Как не хочется! И все снова, все опять…
      - Что же мы можем поделать?
      - Я что-нибудь обязательно придумаю. Не может это все быть просто так. Так нечестно, неправильно! Ты только верь мне, слышишь? И пожалуйста, не забывай меня, нас с тобой. Я непременно вернусь за тобой.
      - Не вернешься, - раздался суровый голос из-за тарелки для “кого-то”.
Клара и Карл примолкли, опешив. Во всей приятности происходящих сейчас с ними перемен, они совсем забыли, что они не одни на свете. Что рядом всегда кто-то есть, тот, кто слышит, видит, примечает и мотает на ус. Причем, не всегда по-доброму. Даже очень-очень не всегда.
      - Это нож, - прошептала Клара. Как же она могла забыть, потерять осторожность? Нет, она, разумеется, ни о чем не жалела. Она все для себя решила. Она – Клара! Имя ее, Ее, Клары, любимого – Карл. Да, то, что она в лице этого невольного свидетеля их с Карлом откровений, да, к тому же, недобро настроенного ножа, столкнулась лицом к лицу с вернувшейся на свое законное место реальностью, отрезвило ее. Но и вызвало в ней некую бесшабашную веселость, этакий боевой задор. Наверное, с таким бегут в штыковую атаку опытные бойцы, когда “будь, что будет, а там посмотрим”. И это все, что есть в этот момент в их головах, остальное просто мешает. И, кажется, у людей это называется фатализмом.
      - Что будем делать? – прошептал в ответ Карл. А она уже вполне овладела собой, и, как это часто бывает, тут же обрела твердую решимость и уверенность в своей правоте. Как, когда из двоих один поначалу растеряется, замешкается, второй становится вдвое решительнее и быстрее. За обоих. Клара звенящим голосом бросила в пространство огромного стола:
      - Мне кажется, кое-кому следовало бы знать, что совать свой длинный острый нос в чужие дела некрасиво.
      Из-за тарелки тут же раздалось:
      - Нет здесь чужих дел, все общие. А кое-кому точно не мешало бы вспомнить, что существуют определенные правила, нормы поведения и морали, нарушение которых чревато неприятностями. Для нарушающего, разумеется.
      - И какие же правила и нормы сегодня были нарушены? Что ты имеешь в виду? – Клара была очень рассержена тем, что нож не только подслушивал, но еще и считает себя вправе делать замечания и обвинять.
      - Тебе прекрасно известно, что твоя семья не одобрит, твоей, скажем так, дружбы с этой ложкой. Еще ты не можешь не знать, что сложившиеся негласные законы не одобряют проявление так называемых чувств, ибо давным-давно расставленные приоритеты поставили во главу угла нашего серебряного бытия лишь полезность и необходимость. Все остальное делает нас слабыми, ломкими и, в конце концов, ненужными.
      Карл, наконец-то, справился с замешательством. Он не был настроен столь воинственно, в отличие от Клары, и ему хотелось все уладить мирным путем:
      - Ну, зачем нам ссориться? Мы же всегда были добрыми соседями и родней. Поверьте, уважаемый, конфликт не принесет никому никакой пользы.
      - Это как посмотреть, - немедленно отозвался нож, - иногда добрая свара сама по себе полезна и необходима. Хотя бы для того, чтобы лезвия не тупились в безделье, чтобы кони не жирели в стойлах и мышцы не дрябли.
      Необходимо заметить, что этот грозный ножичек для фруктов был весьма непрост, используя с легкостью необыкновенной такие небанальные для столового серебра образы и категории, как “мышцы” и “кони”, не правда ли?
      - И вам лично это так необходимо? – с недоверием спросил Карл. Он не мог, как ни старался, уяснить для себя, для чего некоторым так необходимо ссориться и драться? Неужели есть такие, кому это действительно доставляет радость и удовольствие? Да еще и сейчас, в этот радостный и бесконечно прекрасный миг, когда он наконец-то нашел свою единственную. Как это может кого-то не радовать? Ведь радость никому ничего не может нести, кроме самой радости. Это как цепная реакция, как падающие костяшки домино. Это же так правильно!
      Оказывается, нет. И это даже возмутило Карла, вполне себе мирную десертную ложку:
      - Вот, дорогая, яркий пример ограниченного, милитаристского мышления. Во всей, так сказать, красе! Война ради войны. Великолепно!
      - Давай просто не будем обращать внимания на него, любимый. Ну мало ли на свете таких вот… .Каждому удели минутку, и жизнь закончится, - Веселый, боевой задор Клары уже начал спадать. Она была влюблена, и готова была обнять весь мир. Даже этого дурака.
      - Вы можете не обращать на меня внимания, это ваше право, - глумливо заметил нож, - Но это лишь до того момента, пока о вашем проступке известно только мне. То-есть, ненадолго. О том, что здесь произошло, чему мне пришлось стать свидетелем, я вынужден, мало того, буду счастлив, сообщить семье.
      - А это уже как вам будет угодно, сударь, - учтиво, но ледяным тоном проговорил Карл, - а пока я хочу попросить вас немного помолчать. Я имею честь прощаться с любимой, и не желаю в этот момент никого слышать кроме нее.
      - Любимой! Вот насмешил… - пробурчал за тарелкой нож, но, все-таки, умолк.
      Хозяин дома, оставшись за столом один, задумчиво, привычными движениями набивал табаком свою любимую трубочку. Он, конечно же, все слышал. Хотя обычный человек не услыхал бы ни звука, кроме медленного тиканья больших напольных часов с тяжелым маятником. Для старика все яснее становилось, что ситуация в серебряном мирке усложняется, как будто растет критическая масса, или медленно, но верно закручивается пружина, которая вот-вот должна стремительно распрямиться. Он это чувствовал, ведь, как мы уже говорили, он знал и умел многое, чего не могут другие люди. Старик встал, взял со стола оставшийся чистым прибор “кого-то”, и отнес его на кухню. Там он, молча, поставил тарелочку на стол, а нож, вилку и ложку положил вместе со всеми ложками и вилками, приготовленными к мытью.
     - Искупай их вместе с остальными. Им нужно немного остыть, - попросил он жену. Она, услышав такие странные слова, не удивилась нисколько, лишь, кивнув, приступила к мытью посуды.
     - А то нервные все стали… - негромко, так, чтобы не услышала супруга, пробормотал старик. После чего вышел на веранду, удобно устроился в легком креслице, и, раскурив трубку, занялся одним из своих самых любимых дел. Стал наблюдать за звездами, за толстой, желтой луной, за медленно проползающими меж звезд крошечными точками спутников, и за стремительными росчерками метеоров, иногда врывающихся в почти недвижимое звездное царство. Это созерцание грандиозной картины мироздания умиротворяло его, вливало спокойствие в его, все никак не желающее успокаиваться, сердце. Медленно, степенно он продвигался к важному решению, которое необходимо было принять именно сегодня. Почему сегодня? Он пока этого не знал, да это и не важно, пока, не существенно. Осмысление причин чего-то обычно приходит позже, как бы завершая общую картину последними штрихами. Это как, построив дом, покрыв крышу, застеклив окна, внеся в дом мебель и затопив печь, задуматься, а почему, собственно, именно на этом месте решил строиться? Трубка погасла, луна почти подобралась к кроне старого дуба, рядом с которым молодой когда-то хозяин начал строить свой дом. Вот сейчас ночное светило уйдет в густую дубовую листву, и старик встанет из кресла, выколотит о перила веранды пепел из трубки, и уйдет спать. Такое окончание дня было неизменным уже много-много лет. Не было смысла менять что-то и сейчас.
      Во время купания в мыльной воде Карл два или три раза мельком видел Клару. Он не был уверен, заметила ли она его, слышит ли, но все равно шептал ей:
      - Люблю, люблю тебя…
      Но она все время куда-то исчезала в струях теплой воды и в пене. А когда хозяйка вытирала столовое серебро мягким полотенцем, Карл нос к носу столкнулся с тем самым ножом.
      - Ну что, ты подумал? – спросил тот.
      - О чем я должен подумать? Я, вообще-то, имею давнюю привычку думать. Но это ведь никого особо не касается, верно? Уж вас-то, сударь, в последнюю очередь, - Карлу начинала надоедать въедливая настойчивость ножа. Ему было просто не понятно, что тот хочет от них с Кларой.
      - Что вам нужно? Нет, именно вам, именно нужно и именно что? – лязгнул он голосом.
      Нож посмотрел на Карла с интересом, даже с некоторым оттенком уважения во взгляде.
      - Честно? – спросил он.
      - Ну, конечно, а как же еще? – удивился Карл.
      - Ну, если честно, мне наплевать на все эти древние правила, обычаи и законы. Я сам давно уже понял, что эта замшелая древность нежизнеспособна. Что наступают другие времена. Времена перемен, новаторства, прогресса, и тот, кто вовремя распознает приметы их прихода, получит значительное преимущество перед всей остальной инертной массой. А она, толпа, серая и ограниченная, непременно погибнет. Само время размажет ее тонким слоем по рельсам, а потом сдует своим дыханием, и легкое серебряное облачко рассеется по ветру. И следа от него не останется. А я так не хочу, и не буду. Я должен жить, потому, что так желаю сам. И могу.
      - Интересно. А почему тогда не даете жить другим, кто тоже, как и вы, не желает быть размазанным и рассеянным? Ведь если мы в чем-то похожи, не лучше ли нам, хотя бы, не мешать друг другу, если уж не помогать? – Карл искренне недоумевал, силился увидеть логику в словах ножа.
      - Не лучше, - отрезал нож.
      - Но почему? – начиная раздражаться, спросил Карл.
      Нож помолчал, казалось бы, подбирая нужные слова, но, скорее всего, выдерживал эффектную паузу. Черт его знает, где он нахватался правил риторики, может быть, как это часто бывает, интуиция подсказывала ему?
      - Видишь ли, дорогой, прости, что не обращаюсь к тебе, как этого хотелось бы тебе. Ведь, назвав тебя по выбранному тобой самим имени, я тем самым буду вынужден подтвердить твое право на самоопределение и самоидентификацию. Не спорю, у тебя, как и у всех прочих, это право есть. И ты, и твоя подружка вилочка, мне очень симпатичны. Ваша непохожесть, инакость мне весьма импонирует, и в других обстоятельствах мы, возможно, могли бы даже подружиться. Но. Как всегда есть одно единственное, но очень большое “НО”. Мне это не нужно. Ну, вот не нужно и все тут! Как там, у людей говорят, два медведя в одной берлоге не уживутся? Тем более три. Мне такое посягательство на мою уверенность в собственной исключительности, а ты поверь, уверенность эта не спонтанна, и ничего общего не имеет с примитивным эгоизмом, нож острый. Уж прости меня за такую метафору.
      - И что мы будем делать? – Карл уже понимал, что так просто это все не закончится. Он чувствовал, что и действительно, прежнее, такое привычное и осязаемое прежнее уходит в небытие. И на его место неотвратимо, как грохочущий поезд, накатывается новое время. С новыми переживаниями и неизвестностью. Такое туманное, полное то ли новых потерь, то ли новых обретений. Что же, новое всегда рождается в страданиях и тревоге.
      - Вам, тебе и твоей подружке, следует всего лишь не мешать мне. Это все. У меня далеко идущие планы на остаток моей, надеюсь, еще очень долгой жизни. И вы, уж простите, никак не вписываетесь в стройную конструкцию моего будущего, так тщательно смоделированного мною. Я подниму против вас общественность. Я спущу с цепи эту тупую серебряную свору. Может быть, для тебя быть изгоем вполне осознанный и логичный выбор, но ты подумай о ней. Каково ей будет осознать, что привычный ее мир рушится на глазах, и погребает ее и тебя под своими обломками? В общем, времени вам думать, пока до дома не доберемся, а там – все.
      Дальше их снова раскидало в разные стороны. Ловкие и быстрые руки хозяйки тщательно вытирали влагу с чисто вымытой посуды, и мягкое, но настойчивое прикосновение полотенца заставляло их обоих жмуриться, и чуть ли не мурлыкать от наслаждения, подставляя свои плоскости, ребра и грани. И все остальные их братья и сестры, невзирая на свои убеждения, или их отсутствие, на свой социальный статус, либо же на желание или нежелание в него верить, на принадлежность к разным, не очень дружным между собой кланам получали несказанное удовольствие от теплого, приятного душа. От пахучего моющего средства, и сушки полотенцем, как апофеоза всей мистерии. Собрав все серебряное семейство на поднос, хозяйка понесла его к деревянной, обтянутой кожей коробке.
      В хозяйской спальне старик сидел в кресле, опустив голову на грудь и прикрыв глаза. По внутренней поверхности его век проплывали цветные пятна, линии, точки, сливаясь в своем движении в сложные картины, образы, которые он, имевший в этом деле немалый опыт, достаточно легко расшифровывал, и очень надеялся, что верно интерпретировал. В этот раз общая картина получалась тревожная и безрадостная, как не крути, и не переставляй с места на место фрагменты мозаики. Он встал, и, выйдя из комнаты, стал спускаться по лестнице в кухню, на пороге которой встретил выходящую оттуда супругу.
      - Ты уже закончила? – спросил он.
      - Уже, наконец-то. Руки-ноги отваливаются, устала очень.
      - А они… где?
Старуха посмотрела на мужа, чуть улыбнулась и кивнула головой в сторону кухни.
      - Там же, где и все, в коробке.
Старик удивился, что жена его даже не поинтересовалась, что он имеет в виду.
      - Как это ты?
      - Дорогой мой, мы с тобой ведь немножечко знакомы, как считаешь? И за это “немножечко” я имела возможность узнать тебя чуть-чуть больше, нежели кто-либо. Я могу по некоторым признакам, только мне и заметным, легко определить, что у тебя на уме и на сердце. И нет здесь никакой мистики. Понятно тебе, балда? – она легонько щелкнула мужа пальцем по носу, поцеловала в щеку и пошла наверх. Но на середине лестницы остановилась.
      - Да, а что ты задумал?
      - Ты же знаешь, - съехидничал старик.
      - Ну, знаю, конечно, в общих чертах. Но я же не умею читать мысли. Тем более читать твои. Пробовала, но там сам черт ногу сломит.
Старик кивнул рассеянно, помолчал, как бы прислушиваясь к чему-то, происходящему неподалеку.
      - Эти двое заслуживают иной участи, чем быть просто столовым серебром. Они другие. И они в опасности.
      - Я это почувствовала сегодня. Они теплее всех остальных, - заметила старая хозяйка.
      - Да? – удивился ее муж, - Интересное наблюдение, обязательно мне расскажешь об этом. Только сейчас времени осталось совсем мало, боюсь, как бы с ними чего не случилось.
      - Ну, беги, спасай! Сколько тебя знаю, ты всю дорогу кого-то спасаешь, кому-то помогаешь, что-то переделываешь…
      - Это, разве, плохо? – смущенно спросил старик.
      - Это прекрасно. Это делает прекрасным все вокруг. У тебя великий дар божий. И, знаешь? Я горжусь, что все это время могла быть с тобой рядом, - старуха улыбнулась ободряюще и ушла.
      Нож в упор смотрел на Карла. Тот, выдержав взгляд, отрицательно покачал головой. И нож… облегченно вздохнул.
      - Если бы ты знал, как ты меня обрадовал, дружище!
      - Простите, не понял вас, - Карл недоуменно пожал плечами.
      - А чего тут непонятного? Я боялся, что вы все-таки согласитесь с моими требованиями. И с этого момента все пойдет по незапланированному сценарию. Все еще не понимаешь? Ну, вот смотри, все просто. Мне нужен этот скандал вокруг тебя и этой девчонки. Это будет отправная точка большой комбинации, в результате которой все, в конце концов, полетит в тартарары. Теория управляемого хаоса в действии. Уж и не помню, где я об этом слыхал, но идея мне понравилась. Видишь ли, любой революции нужна жертва. Как символ, как сакральное таинство, как цена искупления, нужное подчеркнуть. Вы оба идеально подходите для этой почетной роли. И вы оправдали мои смелые ожидания, уважаю вас за это, хотя, я ведь еще не поинтересовался мнением твоей избранницы, как полноправного участника этого спектакля, - нож взглянул на Клару, которая, вот удивительное совпадение, почему-то оказалась совсем близко.
      - Что вы скажете, дорогая? – нож по-скоморошески исказил голос, и заговорил каким-то писклявым тенорком, - Готовы ли вы для общего блага отказаться от этого вот вашего, не будем называть имен, друга? Готовы ли все забыть, все оставить неизменным, и продолжать влачить убогое существование в этой вашей жалкой ипостаси?
      Карл замер. В нем боролись двое. Один всем сердцем желал сберечь, сохранить то маленькое чудо, что случилось сегодня с ним, и его любимой. Другой же хотел любой ценой, даже ценой потери всего самого дорогого сейчас, оставить в неприкосновенности и спокойствии привычный, обжитой мирок, скучный, зато родной и понятный. Но он так же понимал, что теперь это уже невозможно. Что как раньше уже не будет никогда. И не этого ли он сам желал почти всю свою жизнь? Правда, не такой ценой. А потом Карл услыхал негромкий, спокойный голос Клары.
      - Я всегда буду с моим Карлом. Всегда, сколько бы нам не было отпущено жизни. До конца вместе. Понятно вам, чудовище? Я так понимаю, вы замыслили что-то страшное? Что же, мы принимаем вызов. Карл?
      - Да, моя хорошая, я слышу тебя. Я горжусь тобою и очень тебя люблю, - серебряное сердце Карла переполняла огромная нежность и счастье. Все было решено, и отступать было некуда.
      - Я с тобой, любимый. И будь, что будет, - Клара улыбалась ему тепло и радостно, и от этой ее улыбки он стал спокоен и собран.
      - Прекрасно! – воскликнул нож, - иного от вас и не ждал, если честно, я не ошибся в вас. Примите мою искреннюю благодарность и уважение, - он кивнул кому-то. Большой, угрожающего вида инструмент, то ли для вскрытия раковин моллюсков, то ли для дробления костей, с целью извлечения костного мозга кивнул ножу в ответ.
      - Все понял, друг, как договорились.
Эхом отозвались и щипцы для колки сахара: - Все, как договорились, друг.
      - Послушайте, - обратился Карл к ножу, - я, все-таки, не понимаю, зачем вам вообще все это нужно?
      - Зачем? – нож помолчал, задумчиво глядя куда-то в сторону, - А ни зачем. Мне скучно, понимаете, друзья мои? И я развлекаюсь, как могу. А сейчас я попросил бы вас обоих помолчать, - и он отвернулся от Клары и Карла.
      - Минуточку внимания, господа соседи, братья и сестры. Прошу разрешения уважаемого серебряного сообщества сказать несколько слов, - зычно, поставленным баритоном выкрикнул в пространство этот небольшой ножик для фруктов. В коробке для столового серебра стал смолкать гул многих голосов, разговоры, смех, споры. Постепенно стало совсем тихо, взгляды были устремлены на осмелившегося нарушить привычное течение жизни. Нож, дождавшись полной тишины и внимания, откашлялся и заговорил. Голос его звучал приветливо, душевно, значительно, с располагающими к вниманию интонациями и обертонами.
      - Друзья мои, простите мне мою нескромность. Только лишь чрезвычайные обстоятельства вынудили меня обратиться к вам. И, располагая сведениями особой важности, следуя голосу своей совести и своему гражданскому долгу, я прошу вашего глубокоуважаемого внимания.
      Карл и Клара оказались совсем рядом, даже слегка касаясь друг друга. Как-то незаметно рядом с ними, по бокам, встали щипцы для колки сахара и тот самый жутковатый инструмент, который непонятно, для чего.
      - Смотри, любимая, - негромко, весело заметил Карл, - нас взяли под стражу. Я прошу тебя, ничего не бойся. Я с тобой.
      - Я ничего не боюсь, потому что и я с тобой, - улыбнулась ему в ответ Клара. Из толпы зашикали, неприязненно поглядывая на эту, не имеющую никакого уважения к замечательному оратору парочку.
      Вдруг, потолок над их головами уехал вверх. Это открылась крышка коробки, свет электрических ламп хлынул в нее, вместе со светом появилась огромная рука. Она плавно проникла внутрь коробки, чуть шевеля пальцами, прошла над головами вилок, ложек и прочих обывателей, как бы выискивая кого-то. За тем рука решительно подхватила Клару и Карла, и вместе с ними рванулась вверх, к свету.
      - Не-е-е-е-е-т! – отчаянно закричал нож, - стой, так нельзя, неправильно это! Нет!!
      - Да! - Громом пророкотало где-то в невообразимой вышине, и крышка коробки со стуком опустилась.
      Какое-то время в коробке стояла мертвая тишина. Потом зазвучал одинокий, тихий смех. Он становился громче, заливистее, приковывая к себе внимание. Именно сейчас этот обычный, в общем-то, веселый смех звучал как колокольный набат, как сирена воздушной тревоги, как грохот низвергающегося с большой высоты водопада. Потому лишь, что был абсолютно неуместен и нелогичен именно в этот миг. Конечно же, смеялся пьяненький, как обычно, после застолья штопор. Все присутствующие вилки, ложки, ножи, другие разные серебряные столовые инструменты и приспособления недоуменно и напряженно смотрели на этого, чуть ли не в истерике катающегося, весельчака. Переглядываясь и пожимая плечами, все терпеливо ждали, что им все растолкуют сейчас, но кое-кто уже стал проявлять нетерпение, и даже понемногу раздражаться.
      - Ну, что еще? Долго он ржать будет? Что это с ним? Допился до чертей? Что происходит? – такие вопросы сейчас слышались ото всюду, и, разумеется, оставались без ответов. Успокоившийся немного фруктовый ножик, досадуя, что на короткое время утратил контроль над ситуацией, и даже потерял лицо, хмуро, но спокойно смотрел на смеющегося. Нож привык делать выводы и предпринимать что-либо, лишь обладая достаточным объемом информации по конкретной теме. Сейчас же для каких-либо умозаключений имелось слишком мало исходных данных. Тем временем штопор тоже начал успокаиваться, в его смехе уже стали появляться паузы, постепенно смех перешел в хихиканье, и, в конце концов, смолк совсем. Штопор обвел пылающим взглядом толпу, чуть дольше задержав его на ноже, и заговорил совершенно трезвым, уверенным голосом.
      - Вот, скажите мне, глупцы, для вас судьба и жизнь одного из вас что-то вообще значит? А двоих? Не вас или вас именно, не семейство вилок, и не клан ложек, я о тех двух, что были только что взяты. Они были одни из вас, они долго жили среди вас. Вы успели заметить, как они прекрасны? Увидели, что они стали другими? Вы успели понять, почему? Потому что так сами для себя решили, чем, конечно же, вызвали бы ваше неодобрение, неудовольствие, гнев и даже ненависть. Вы успели разглядеть в них что-нибудь, кроме серебра? Именно это сейчас пытался сообщить вам этот вот… деятель. Но только цели он преследовал несколько иные, нежели я, - штопор сурово посмотрел прямо в глаза ножу.
      Старый хозяин шел по дорожке сада к уже виднеющемуся среди кустов смородины и грушевых деревьев небольшому домику с кирпичной трубой. Он бережно нес в обеих руках вилку и ложку, чуть покачивая их, как бы баюкая и утешая, он даже негромко что-то им напевал. Потом начинал говорить своим тихим спокойным голосом, полным нежности и участия:
      - Ну вот, уже скоро придем. Все старое для вас уже кончилось, дорогие мои. Теперь только хорошее, только свет и радость. Тихо, тихо, не нужно бояться, тс-с-с-с-с…
      Карл, которого старик нес в правой руке, осторожно сжимая своими сильными пальцами, будто бы ложка и не из твердого металла была сделана, а, как минимум, из фруктового желе, видел Клару. Она смирно, а как же еще, покоилась в левой руке хозяина. Летела над дорожкой из битого кирпича и крупного речного песка, видела, что по травинке у самого края дорожки ползет божья коровка, алым пятнышком в море зелени. Она пролетела над синим пластиковым совочком, забытым кем-то из внучат сегодня днем. Внизу и сзади осталась пестрая пробка от пивной бутылки. Это уже кто-то из неаккуратных папаш здесь проходил. Глазастый старик вернулся, поднял пробку и сунул ее в карман вязаной кофты, недовольно и неразборчиво пробурчав что-то в адрес неряхи.
      - Карл? – негромко позвала Клара.
      - Да, любимая, я здесь, - отозвался Карл.
      - Ты знаешь, что с нами будет? – голос Клары не был испуганным или обеспокоенным. Странно, но Карл тоже не испытывал тревоги. Наоборот, чувствовал, что все идет как надо, все делается правильно.
      - Нет, мое счастье, я не знаю. Но, думаю, что ничего плохого.
      - И мне так кажется…
      Старик распахнул массивную дверь на хорошо смазанных, потому и не издавших ни звука, петлях. Щелкнул выключатель. Небольшое помещение, верстак с тисками и парой небольших электрических станков, токарным и сверлильным. По стенам на гвоздях развешаны всевозможные слесарные и столярные инструменты. У стены слева огромный столовый буфет, на полках, и за стеклянными дверцами которого, вместо банок с вареньем, вазочек с конфетами и посуды, стояли стеклянные банки, полные разнокалиберных болтиков, винтиков, гаечек, шайбочек и еще многого разного, красивого и загадочного. В углу была печь странной формы, кузнечный горн. Рядом с горном на огромной деревянной плахе стояла наковальня, а рядом с нею лежали молотки, клинья, уголки и что-то еще, непонятное.
      - Это мастерская, - шепнул Карл. Они с Кларой лежали рядышком на верстаке, и во все глаза смотрели вокруг, - вот всеми этими инструментами люди пользуются, чтобы сделать что угодно.
      - Что, например? – поинтересовалась Клара.
      - Ну, например… например, ложки и вилки, - Карл сам был ошарашен своей мыслью. Тогда, это что же получается, это место, где они с Кларой…
      - Мы здесь родились, да? – Клара была в смятении. Ей, вдруг, стало страшно, и, вместе с тем внутри нее звучала торжественная музыка. Ее не слышала даже она сама, но она точно знала, что в этот самый миг внутри нее звучит потрясающе-красивая мелодия.
      - Ты слышишь музыку, дорогой?
      - Значит, и ты тоже? А я-то уже подумал, у меня слуховые галлюцинации, - улыбнулся Карл.
      Вдруг загудел электродвигатель, послышался шум воздушного потока, и в кузнечном горне вспыхнул огонь. К Карлу и Кларе приблизился старик. Он улыбался.
      - Ну что, дорогие мои? C днем рожденья вас, что ли?
      А в коробке штопор уже не мог, да и не хотел остановиться. Его несло, и ему было глубоко безразличны последствия этого вот его выступления.
      - Вы же своим чванством, своей гордыней дурацкой, своей жуткой ксенофобией можете убивать. Без петли и пули. Самой своей злобой и вечным недовольством, своей косностью, - он уже кричал, силясь переорать нарастающий рев толпы, - Как же вам непонятно, что не вы, вилки, и не вы, ложки, и даже не вы ножи и прочие обитатели этого вот, изъеденного древоточцами мира, не особенные. Вы не лучше и не хуже всех остальных прочих. Да и я тоже, куда ж меня девать, такой же. Вот, сплавь нас всех снова в один кусок серебра, от меня-то хоть палисандровая рукоятка останется. Но мы все снова станем единым целым, чем, по сути, и являемся, если разобраться. Почему вы не хотите, и никогда, ни в чем не хотели разобраться? Понять, почувствовать! Вот были, родились среди вашего болота два прекрасных цветка, всего два настоящих сердца, и что? Да вы готовы были сожрать их без остатка. Не успели, хвала Создателю! – штопор заговорил тише, как бы понимая бессмысленность своих усилий, в голосе его зазвучала боль и, вот удивительно, искреннее участие и сострадание. Он как будто плакал над их будущей могилой, - Вы же сами себя убиваете, готовы убивать, или равнодушно смотреть, как вас же самих и убивают. Когда же вы уже проснетесь?..
      Находящийся неподалеку фруктовый нож улыбался. Все-таки получалось так, как он планировал. Все бы пошло по непредсказуемой колее, если бы не этот юродивый со своей кликушеской философией. Он сам бросился в пекло, ну и поделом ему. Толпа ревела, гневно клокотала, никто уже даже не прислушивался к словам бедняги-штопора, никому это уже не было нужно и не интересно. Нож вышел вперед, дождался, когда штопор сделает паузу, чтобы перевести дыхание, и зычно крикнул в толпу:
      - Все всё слышали? Довольны? Нет? Что прикажете делать?
      - Карать! – выла и бесновалась серебряная, бурлящая масса. Это уже была река, а реки, как известно, текут в предлагаемых им руслах, а не где хотят. Фруктовый нож оглянулся и кивнул своим подручным, незаметно и ловко оказавшимся, вдруг, рядом со штопором.
      - Бей!
      Двое набросились на одного, схватили его мертвой хваткой, скручивая и растягивая его в разные стороны, сминая его формы, уничтожая его естество. Полетели щепки от прочнейшей палисандровой рукоятки, сплющилась крепкая, идеально ровная спираль. Задыхаясь и теряя силы в неравной схватке, убиваемое не рассуждающей силой, слепо покорной  воле маленького злого гения, то, что еще минуту назад было, великолепной работы, столовым штопором хрипело:
      - Чума на оба ваших дома…
      Когда стих шум борьбы, если только это убийство можно было назвать борьбой, и азартно и шумно отдувающиеся палачи, отступили от бесформенного комка серебра, вперед, к притихшей уже толпе вышел фруктовый нож. Он помолчал, потом улыбнулся простецкой, обаятельной улыбкой, по-дружески открыто и честно глядя в глаза присутствующим.
      - Полагаю, мне необходимо представиться высокочтимому собранию? Александр. Честь имею.

      А потом было утро. Выходящее в мир, солнце выкрасило в розовое верхушки самых высоких сливовых деревьев. Во всю уже пели птицы, нашедшие себе уютный и безопасный дом в саду. Несмело поскрипывали первые кузнечики. На ветках фруктовых деревьев, пригибая их к земле, висели созревшие этим теплым летом плоды. Много яблок, красных, зеленых, полосатых, и даже полупрозрачных. Яблоки с деревьев Белого Налива обычно отходили уже в июне. Но в этом саду их можно было встретить на ветках и в августе, как сейчас. Старый хозяин сидел в своем любимом кресле на веранде, покуривая трубочку. День вчера выдался хлопотный, а ночь бессонная. И годы его были уже далеко не юные. Он очень устал, но все равно, он радовался. Радовался, что ему удалось сделать еще одно хорошее дело на этой планете, и что это хорошее дело, может быть, Бог даст, не последнее. Хлопнула дверь, на веранду вышла хозяйка. Она тоже привыкла вставать не свет ни заря, но сейчас, встретив еще не ложившегося мужа, удивилась.
      - Ну, и как это понимать? – она втиснулась в кресло, рядом с подвинувшимся супругом, - кури, пожалуйста, в сторону, никак не могу привыкнуть к твоему табачищу.
      - И не надо уже, - хмыкнул старик, - Вон, посмотри, - он указал трубкой на свисающие с карниза веранды два серебряных колокольчика, - подожди, сейчас…
      Внезапно зашумели кроны деревьев, затрепетала листва, прилетел ветерок и легонько качнул колокольчики. И они сразу же заговорили.
      - Здравствуй, дорогой. Странно, откуда я тебя знаю? И почему я тебя люблю?
      - Доброе утро, любимая. Удивительно! И я тебя тоже знаю! Ты… ты – Клара!
      - Ты Карл! О Боже, мы с тобой живы!
      - И мы вместе. Навсегда?
      - И не как иначе!
      Старая хозяйка, прислушиваясь к звону колокольчиков, качала головой и улыбалась.
      - Видишь, как они счастливы? Ну, вот что им еще нужно в этой их новой жизни? – старик, принялся выколачивать погасшую трубку.
      - Да, дорогой, им ничего не нужно, только ей он, а ему она. Ну, разве что еще, ей кораллы, а ему кларнет, - закончила она, вставая, - Пойду народ будить. Что у нас сегодня намечено?
      - Сбор яблок. А вечером готовим варенье, - хозяин задумчиво смотрел на колокольчики, - Как думаешь, что если везде-везде, на веранде, над дверьми, на окнах, на деревьях развесить серебряные колокольчики? И чтобы они звучали на ветру на разные голоса, птиц это не очень испугает?
      - Думаю, птицы переживут. Только вот чем мы будем есть? Ты ведь о столовом серебре сейчас говоришь, да? – старая хозяйка с любовью смотрела на мужа, - все-таки ты у меня такой еще ребенок…
      - Обо всем этом стоит подумать, - старик снова прислушался к разговору колокольчиков.
      - Привет, Клара, чудесная нынче погода, не правда ли?
      - Привет, Карл, не могу с тобой не согласиться…