Корж

1

Вот интересно: как ехал Пушкин в Оренбург? К стыду своему, до сих пор не знаю. Через Уфу или через Самару? Рациональнее, конечно, через Самару. Зато через Уфу живописнее.
Но как бы он ни ехал, всё равно должен был перед городом миновать вот этот поворот или, как у нас некоторые говорят, «свёрток». Место, где от шоссе ответвляется узенькая дорога и, изгибаясь пару раз, уходит за жёлто-бурые холмы. Конечно, асфальта здесь тогда не было. Его, по правде сказать, и сейчас нет. Но видно, что люди дорогой пользуются: то клок соломы валяется, то какая-нибудь железка от трактора, то – с полметра глубиной – колея от мощной техники, которую черти понесли в распутицу съехать на рыхлую обочину.
По этой-то дороге и проехали сто лет назад герои рассказа.
-- Только они проехали ещё дальше, просёлком, во-он за те горы!
Кузьма Евграфович, краевед, сидел на переднем сиденье вполоборота, поглядывая то на меня, то на водителя Костю, то куда-то вдаль.
-- «Железку» на восток строили позже, уже в Мировую войну, пленные. А они тут пересели на подводы и двинули малой скоростью. Хотели дальше, в Зауралье или даже в Сибирь, но у Силы жена собралась тут рожать, да в родах и померла.
-- Силы?
-- Сила Коржавин или, как его звали, Корж. Он у них был вроде как за старшего.
-- Коржик, --вставил весело Костя.
-- Не знаю уж, -- повысил голос Кузьма Евграфович, -- было ли у них такое слово, «коржик»,  а только Силу и всех его потомков Коржами звали. И посейчас зовут.
И, выдержав приличествующую паузу, продолжал:
-- Схоронил он жену и сказал своим землякам: «Всё, братья. Дальше не иду. Вы как хотите, а я здесь буду хутор ладить». Ну, братья потоптались-потоптались, а желающего дальше их вести-то и не нашлось. И говорят: что ж, Сила, раз такое дело, то давай тут и осядем. Землю нам и тут, наверное, нарежут. Речушка, вон, бежит какая-никакая. Прокормимся!
-- Ну, ты, Евграфыч, так рассказываешь, как будто сам им коней запрягал! – снова высунулся Костя.
-- Ты, вон, на дорогу лучше смотри, -- урезонил молодого Кузьма Евграфович. Но тем не менее посчитал необходимым пояснить.
-- Все самые первые шаги с девятьсот шестого и по шестнадцатый год аккуратно описаны моим тёзкой Кузьмой Шестопаловым, который, будучи грамотным, служил ротным писарем, попал на Японскую войну, по контузии демобилизован и, вернувшись на родину, в Смоленскую губернию, напросился в очередную партию переселенцев.
-- А почему по шестнадцатый? – поинтересовался я.
-- А в шестнадцатом Кузьма, как сказано в полицейском протоколе, «погиб от нутряной болезни». И летопись кончилась. Остались лишь метрики, справки да кое-какие церковные записи.
И назвали, значит, деревню Покровкой, в честь Покрова Святого. Некоторые говорят, что их родная, Смоленская деревня тоже так называлась. Не знаю, я не проверял.
Зимовал Сила Корж в одиночку (ребёночек-то тоже не выжил, так вслед за мамкой и помер). А на следующий год сосватал местную, бёрдинскую казачку Анну. С неё род и пошёл.
-- О! – крикнул Костя. – гляди, гляди!
На пригорке стоял столбом и таращился на нас темноглазый сурок.
-- Вот ты, Костян, сколько их видел? – оправившись от неожиданности, забырдел Кузьма Евграфович. – Миллион, наверное. А всё удивляешься как мальчишка.
«Пусть удивляется», -- подумал я. Сейчас столько людей, которых ничем не удивишь…
На горизонте показалась золотистая полоска спеющей пшеницы.
-- «Кубанка», -- прокомментировал Кузьма Евграфович. – Опять Корж. Вот что характерно: десять посадят, у тех плешины да осот, а у него –золото. Колосок к колоску!
-- Конечно, «колосо-ок»! – протянул Костя. – У всех бы был отец председатель колхоза…
-- Ну, чего бормочешь! – перебил его Кузьма Евграфович. – Чего бормочешь? Такая же земля, как и у всех. Да и вообще, грех тебе: когда паи нарезали, Петра Лукьяновича уж и в живых-то не было.
И, обернувшись ко мне, пояснил:
-- Директива эта дурацкая: «Колхозы разогнать!» Приехал Лукьяныч из района, хватил стакан водки, спать лёг. А утром так и не добудились.
-- А «Создать колхозы!» -- директива была не дурацкая? – подковырнул рассказчика я.
-- И «создать» была дурацкая. Как тогда, так и сейчас надо было не чесать всё под одну гребёнку, а смотреть, где что лучше и эффективнее. Здесь вот, например, такой колхоз был! Ну, до мировых высот, может быть, и недотягивал. Но по российским меркам вполне был хорош. Продукцию давал качественную, экологически чистую. Долгов…  Не поверите: долгов не имел! Колхозники реальные деньги получали. И пить… Не то, чтобы не пили, но время и меру знали. «Чёрных» алкашей Лукьяныч часть повыгонял, часть закодировал. За колхозный счёт. Ну, часть, конечно, поумирали: что делать.  Но атмосферу он создал самую нормальную. Рабочую, как полагается. И тут – на, всё под корень! Вот сердечко-то и не выдержало. А я такие колхозы не только не разгонял бы, а наоборот, поддержал. Конечно, не как при коммунистах, а в разумных пределах. Пока ещё фермерство поднимется! А тут – готовое, отлаженное производство. В фермеры ещё не каждый пойдёт, а кто пойдёт – не каждый так сможет, как Валерий Петрович. Вон, красота какая – залюбуешься! Пшеничка – аж ночью светится. Твёрдые сорта, валютный товар.
-- Но всё-таки, Евграфыч, -- начал Костя уже в примирительном тоне. – Та сторона, что Валерию досталась, всегда считалась лучшей.
-- Да кем больно считалась! – возразил Евграфыч. – Вся полоса от Савкина Ключа и до самых торфоразработок такая же самая, что и понизу: те же камни встречаются, глинка просвечивает и прочие прелести. Ничего там нет особенного, кроме Коржа самого. Вот он – так, правда, особенный.
-- Ну, не скажи, -- упорствовал Костя. – всегда все на эту сторону завидовали.
-- Да нашим лишь бы завидовать! – отмахнулся собеседник. – Взял бы Корж нижнюю – завидовали бы на неё. Вот ты, например, чего на верхней пай не взял? Думаешь, не дали бы?
-- А мне всё равно было, где брать: я её обрабатывать не собирался. И как получил, так сразу же и продал.
-- Вот видишь! Не собирался. А рассуждаешь.
-- Кто на что учился, -- ухмыльнулся Костя.
-- А что это ещё за торфоразработки? -- удалось, наконец, мне вставить заинтересовавший меня вопрос. – Сроду не слыхал, чтобы в наших местах когда-нибудь торф находили.
-- Ха!
Костя поглядел на меня через зеркало как на некую достопримечательность.
-- На что сейчас учатся? – негромко произнёс Кузьма Евграфович, словно продолжая вслух свои мысли, помешавшие ему услышать мой вопрос. – В основном на экономистов да на юристов. Прокурорами да бухгалтерами скоро дороги мостить будем. А вот инженеров, как в старину, снова станем из-за границы выписывать.
-- А он у вас инженер, этот Корж-то младший?
-- Агроном.
-- Вот-вот! – иронично вставил Костя.
-- Что «вот-вот»?
-- А то, что агроном, да председателев сын. Всё у него в руках: и семена, и удобрения, и техника, и лаборатория. А простой смертный возьмись – палки не найдёшь. За всё денежку заплати. Пока заплатишь – без штанов останешься. Какое уж тут производство!
-- А такое! – сердито возразил Кузьма Евграфович. – Вон, смотри, кругом тоже агрономы. Тот же Пивоваров из «Рассвета», или сосед его Левицкий. Где они сейчас? Пивоваров, стыдно сказать, ездит по деревням, барахлом торгует. Автолавкой, вишь, заделался.  А того, Левицкого, вообще не слыхать. Говорят, его племянница где-то в Пензе в охрану пристроила.
-- В Рязани.
-- Может, и в Рязани. Пёс с ним. Ни из самих толку не вышло, ни крестьян путных в этих  хозяйствах не выросло. Вон, телепаются там по полтора старикана, ждут, когда Господь их к Себе призовёт.
-- А у нас не телепаются!
-- И у нас телепаются. Но Корж им то зерна подкинет, то муки, то картошечки. То цыплят поможет приобресть, то арбузами побалует. И в транспорте никогда не откажет, если надо в район или даже в область съездить. И Верке, Мохнорыловской бабе, из своего кармана приплачивает, чтоб она за ними доглядывала. Она ведь медичка.
-- Какого Мохнорылова? Славки, что ли?
-- Известно, Славки.
-- Да он же в город перебраться хотел!
-- Слушай его больше: в город. Он механизатором у Коржа, да три коровы держит, ребятишек-помощников настрогал, сам, того гляди, фермером станет. На кой ему твой город!
-- Во, как! А кто там ещё, у вас?
-- Те же, что и у вас, -- передразнил Кузьма Евграфович. – Много кого. Стёпка Сурой, например.
-- Что?!
Костя чуть не затормозил от неожиданности.
-- А этот-то бандюган откуда взялся?
-- Бандюган на зоне остался. А Стёпка к Коржу пришёл. Всё, говорит, насиделся я досыта. Дай, мол, какую-нибудь работу.
-- И тот прямо-таки дал!
-- Представь себе. Сейчас за свиньями ходит. Прошлой осенью на почтарке женился, уже на сносях. Не он – она, конечно. А он в свободное время в кузне торчит. Ножи делает – залюбуешься! Это, стало быть, там научился. Наших всех обеспечил, теперь в город ездит, куда-то там сдаёт.

За пригорком поле подошло к самому краю дороги. Пронизанные солнцем рельефные колосья слегка колебались под ветром, отчего казалось, что по полю пробегают золотистые змейки.

-- В наших местах, -- продолжил Евграфыч, -- шестнадцать центнеров с гектара всю жизнь считалось урожаем хорошим. Даже песня была такая, «Стопудовый урожай». А он, Корж-то, всё уняться не мог. В Москву летал, с академиками встречался. Они его там поднатаскали. Добавки какие-то оттуда стал получать. И так их рассыпали понемногу, и с торфом стали потом мешать.
-- Откуда здесь торф-то взялся?
Во мне опять поднялась волна любознательности.
-- Так можете себе представить: стали собирать по тридцати и больше. По тридцать и больше!
Кузьма Евграфович взметнул вверх крючковатый перст с такою силой, что чуть не продырявил винилисткожаную обшивку.
-- А эти… -- он неопределённо повёл рукой, -- в лучшие-то годы больше двенадцати не намолачивали.
-- Вот вы говорите, по тридцать, -- вмешался я.
-- И даже больше! – запальчиво произнёс он, снова подвергая  опасности обшивку салона.
-- Это раньше собирали?
-- Да. При колхозах. Не на всех полях, конечно.
-- А сейчас?
-- У Коржа и сейчас не меньше собирают.
-- А тогда зачем же было, как вы говорите, сохранять колхозы? Значит, правильно их разогнали. Продукция та же, а народу вокруг неё значительно меньше.
-- Э, не-ет!
Он погрозил мне пальцем с видом заказчика, которого хотят надуть.
-- Во-первых, когда разогнали колхоз, многие уехали. Если б не это, они б ра-аботали да работали. И тут польза бы была, и там, в городах, больше рабочих мест. Во-вторых, прежде чем уехать, они тут всё до палки порастащили. Строения поразобрали, технику разорили, скот порезали. Всё, что хоть как-то можно было продать или присвоить, -- упёрли. Ой, посмотрели бы вы, что тут было! Как Мамай прошёл. Фермеру нашему пришлось с нуля всё начинать. Даже хуже, чем с нуля! Когда с нуля, то всё чисто бывает, а тут ещё для начала завалы разбирать пришлось. И люди эти, механизаторы и прочие, думаете, сразу к нему пришли? Как бы не так! Они ещё года два присматривались. Как, мол, дело пойдёт, не разорится ли Валерий, не грохнут ли его бандиты, да не задушат ли налогами. А то ещё возьмут, да всё добро назад заберут и всех по лагерям распихают, как бывало. Власть-то наша – известно какая. Один Бог ведает, что ей завтра в башку взбредёт.
Вот и крутился он два года один – и за комбайнера, и за счетовода, и за плотника со слесарем.
А если б сохранили колхоз. Не насильно, конечно. Хоть раз в жизни дали бы сделать что-то добровольно. А то ведь создавали эти колхозы силком: хочешь не хочешь – вступай. И разогнали тоже силком. Никого не спросили, как он хотел бы жить и работать. Нет бы,  сделать по-человечески: определить паи, да и дать людям самим решать, кто в фермеры пойдёт, кто в город, а кто в коллективе останется.
-- С паями – это уже не колхоз. Это кооператив.
-- Хоть горшком назови! Пусть кооператив. Главное остаётся: вместе. Не каждый хочет, да и не каждый сумеет в одиночку. Дали бы поначалу налоговые льготы, долгосрочные кредиты отпустили. Равные условия бы сделали – и тогда пусть бы с фермерами конкурировали: кто кого. Вот тогда – в хороших, конечно, хозяйствах, -- и разгрома бы не было, и народ бы был при деле. И у нас не один бы Корж был, а два – отец и сын.
-- А отец был тоже агроном?
-- С отцом, Петром Лукьяновичем, -- отдельная история. Он был военный лётчик.
-- Вот как?
-- Да. Военный лётчик. Служил где-то на Дальнем Востоке. В шестьдесят третьем приехал сюда в отпуск, к дедам: ещё старые Корж с Коржихой живы были.
А у нас – засуха.  Ой, ребятки, такую засуху вы, дай Бог, никогда не увидите. Всё как есть черно! Какой там хлеб – трава, и та не выросла, скотину негде пасти. Падёж начался. Савкин Ключ пересох!
-- Савкин Ключ! – присвистнул Костя.
-- Именно, что. Ну, не совсем пересох, положим. Но ведро зачерпнёшь, а пока другое наберётся, можно цигарку свернуть и выкурить эдак со смаком. Да только  курить-то тоже нечего было. Махорку в городе ложками продавали! Вот так было. И в колодцах у людей – то же самое. С мутью, с тиной черпали.
И вот приехал он в отпуск. Смотрит на всё это. Сердце болит, а чем людям помочь, -- не знает.
А тут новая беда: председатель наш тогдашний, Горюнов, -- возьми, да и повесься. С основания колхоза был председателем! До сих пор вся деревня голову ломает, отчего это он так распорядился: то ли из-за этой самой засухи, то ли по какой другой причине.  Он с сорок седьмого бобылём жил: жену свою Настю как схоронил, так и жил потом один. Она, вишь, сына единственного с войны не дождалась, с того и сгорела. Да.
Ну, вот, значит. Повесился председатель, хоронить надо.  А у всех от этой засухи да жары мозги набекрень. Ходят как призраки какие. Которые чего-то ещё раньше соображали, -- и те уже полудурками. А кто и был эдак туговат, -- тот вообще разум потерял. Смотрит на тебя, чувствуешь, что хочет понять, чего ты ему толкуешь, а – ничего не получается.
Посмотрел-посмотрел Лукьяныч  на это дело, да и давай сам хлопотать.
Схоронили ничего себе, по-человечески. Поминки, какие сумели, собрали. Вот во время поминок он и говорит:
-- А кто же у вас теперь председателем-то будет?
Мужики молчат, кашу лопают. Время терять не хотят:  по тому году мало кто дома мог так пожрать, как на тех поминках. Только у выхода уже один, Илья Нихаёв, буркнул, себе будто под нос:
-- Пришлют кого-нибудь с района. Свято место пусто не бывает.
А дальше – как в том кино. Поехал Лукьяныч в райком и заявил там: «Хочу быть председателем колхоза в Покровке». Там подивились-подивились – да и привезли его к нам на голосование.
-- Ну, понятно, -- сказал я. – Хрущёвское сокращение армии, авиации и флота.
-- Ничего подобного, -- возразил Кузьма Евграфович. – Сокращение практически закончилось к шестидесятому году. И его никто сокращать не собирался. Он был хороший офицер и очень хороший лётчик.
Последнее утверждение порождало некоторые сомнения.
-- Через несколько месяцев, -- продолжил рассказчик, словно отвечая на мои сомнения, -- из Дальневосточного военного округа в наш райвоенкомат пришли на него наградные документы на Орден Красной Звезды. Райком настоял, чтобы вручали награду у нас, так что не удалось ему от сельчан утаиться.
Я молчал, посрамлённый.
-- Первым делом, став председателем, поехал он за помощью. Сначала проехал по округе, побывал у местных мастериц и за свои деньги купил у них несколько пуховых платков. И с дарами покатил в Москву. А там и дальше. И знаете, откуда к нам пришёл первый полувагон тюкованного сена? От земляков. Из Смоленской области. И колхоз выручил, и пуховязальщицам сбыт наладил. До сих пор Оренбургские пуховницы часть своих платков смолянам продают! Сейчас-то это бизнесом называется, ребяток таких шустрых всем в пример приводят. А тогда… Тогда прокуратура так вцепилась в это дело – чуть нашего Коржа не посадили. Шутка сказать: предпринимательство! Это тогда на втором месте после измены Родине было. А может быть, даже и на первом. Только на том и удалось выкрутиться, что засуха была – стихийное бедствие. Ну, конечно, учли и то, что не для себя старался.  Эх, если бы колхозам тогда такие права, какие сегодня есть у фермеров!..  Ну, да что о том говорить.
Вот, собственно, и всё. Потом от государства семена получили, то да сё. Потихоньку всё и наладилось. Даже – не поверите! – молодёжь стала оставаться. Не в массовом, конечно, порядке. Да в массовом ведь оно и не нужно.
-- Интересные всё-таки люди, эти самые ваши Коржи, -- сказал я. – Надо же: с земли да в небеса, а с небес – опять на землю. Только уважение к вам заставляет меня этому поверить. Вот истинный крест! Дорого бы я дал, чтобы узнать, что потянуло того же Петра Лукьяновича в лётчики…
-- Это как раз нетрудно, -- неожиданно для меня, не задумываясь, возразил Евграфыч. – Скорее всего, он юношей решил пойти по стопам отца.
-- Отца?! Так у него и отец был лётчик?
-- Э! Да ещё какой. Лукьян Силыч Коржавин, лётчик-истребитель, повторивший подвиг Алексея Маресьева.
-- Иди ты! – вырвалось у меня совершенно некстати. Но рассказчик, с присущим ему тактом не заметивший этого восклицания, продолжал:
-- Далеко не на каждого Маресьева у нас, к сожалению, находится свой Борис Полевой. А судьбы – почти один к одному. Судите сами. Лётчик сбит над вражеской территорией. Ноги перебиты. Долго ползёт. Попадает к партизанам. Те отправляют его на Большую землю. Госпиталь. Ампутация. Отчаяние. Огромное желание вернуться в строй. Не знаю, был ли у него в госпитале, как у Маресьева, политрук. Но он пишет письмо Сталину, который даёт резолюцию: «Аттестовать». Никто не хочет брать на себя ответственность. Но сталинская резолюция! Все в штаны и наложили. Аттестационное испытание Лукьян выдерживает блестяще. Получает очередное воинское звание. Снова воюет как  лётчик-истребитель. И до самого конца его уже ни один фашист ни разу не сбил! Так и остался наш Корж непобеждённым.
-- А где он сейчас?
-- А там, под Берлином, есть такая маленькая могилка на четверых. Немцы молодцы: они за нашими могилами, не в пример нам, ухаживают.
И, поглядев на меня, добавил:
-- Ехали куда-то на «виллисе». Захотели срезать, свернули с трассы – да и наскочили на мину. Все наповал.
-- Так он у вас Герой Советского Союза?
Кузьма Евграфович зашёлся в приступе старческого кашля.
-- Не каждая…
Он подавил кашель усилием воли  и закончил:
-- Не каждая звезда доходит до своего героя.


2

-- Что? Коржавина в кулаки?  Да знаешь ли ты, товарищ Сукоч, что он основатель этого села! Он тут всем как отец, всё с него началось.
-- Товарищ Горюнов!
Сукоч резко повернулся на каблуках так, что  деревянная кобура маузера с размаху треснулась об угол стола.
-- Село это основали трудовые крестьяне Смоленской губернии, замордованные вековым гнётом крепостного права и гонимые проклятым царским режимом. Но среди них, благодаря провокационной политике царского прихвостня Столыпина, выделились мироеды-эксплуататоры. И наша Партия приказывает нам лишить их имущества, нажитого жестокой эксплуатацией, раздать его бедноте, а самих на подводах под охраной доставить на станцию, где погрузить в спецэшелон для переселения в бескрайние территории Севера, где они не смогут чинить препятствий колхозному строительству.
«Ишь, как чешет, -- подумал Горюнов. – Как по писаному. Мне бы так научиться!»
А вслух сказал:
-- Это Коржавин-то будет чинить…  эти вот…  колхозному? Да не видел ты, как эту Покровку строили. Всем миром глину месили!  А он – везде тут как тут, всякому готов плечо подставить. Да его первым надо в колхоз! Он всех работать научит и дело наладит.
-- Что?!
На скулах Сукоча заиграли злые желваки.
-- Ну, договорился, товарищ Горюнов. А его ещё некоторые в председатели рекомендуют. Кулака в колхоз! Это ж надо! Завтра же доложу обо всём в укомпарт. Пусть там разберутся!
-- Можешь докладывать хоть в уком, хоть в губком, хоть в ГПУ. А Коржа я не позволю на Север. Да знаешь ли ты, что он в Красной Армии служил? Что он с Туркестанской армией Оренбург от белых освобождал?
-- По мобилизации! – Сукоч трахнул кулаком по столу. – Служил по мобилизации! Если бы белые со своей мобилизацией раньше нас успели, ещё неизвестно, за кого бы он воевал.
-- Да у него два старших сына в Красной Армии – Иван и Кузьма.
-- Знаем. Уже депеши командованию направлены. Пусть решает – место им там или нет.
-- Ох, вы какие быстрые! Прямо всё успели. Даже и депеши.
Горюнов покрутил головой.
-- Ну, дорогой, как хочешь, а я завтра еду в город. Прямо к главному начальству. Прости, но в таком деле ты мне не указ.


Губерния решила: Коржавину Силе Ивановичу 1883 года рождения, по совокупности признаков причисленному к подлежащему ликвидации классу кулачества, учитывая его участие в Гражданской войне на стороне Красной Армии, а также если он даст обещание не чинить препятствий проведению коллективизации, не окажет явного или тайного сопротивления конфискации излишков движимого и недвижимого имущества и добровольно выдаст имеющиеся припасы для нужд коллективного хозяйства, разрешить иметь постоянное место жительства в селе Покровка, для чего подыскать ему с супругой Анной и несовершеннолетним сыном Лукьяном избу с постройками из фонда, подлежащего ремонту, и предоставить земельный надел по количеству едоков без нарушения целостности колхозного (артельного) клина.
-- Стало быть, земля твоя теперь будет на Краянах, у Савкина Ключа, -- пояснял Горюнов, пряча глаза. – Земелька, конечно, не очень. Но в серёдке, вишь, нельзя, а с другого края, сам знаешь, она и того хуже.
Корж сидел, глядя в какую-то точку и, казалось, вовсе не слушал, что говорил ему председатель.
-- Избу на жительство даём тебе от осенью преставившейся тётки Марфы. Изба, правда, под соломой и не так, чтобы больно просторная, зато почти что исправная. Кое-что подколотишь, баба кое-где подмажет – и живи на здоровье.

Горюнов спустился с крыльца красный как рак. Следом тяжёлой походкой  сходил Корж. Ступени жалобно попискивали под его сапогами.
Сукоч зачитывал опись.
-- Быки упряжные, 2 головы.
Корж молча указал бородой на ворота хлева. Добровольцы весело раскидали створки, вывели на свет двух шоколадного цвета крепышей и стали запрягать их в повозку. Сзади к повозке привязали корову и годовалого телка. Погрузили плуги, бороны, ещё чего покрупнее, а на оставшееся место навалили мешки с семенным зерном. Отдельно выгнали овец и коз, и процессия медленно тронулась по направлению к стойлу – площадке, огороженной пряслами, где было решено временно накапливать кулацкое добро.
Затем вывели лошадь и тоже запрягли в большие дроги. К дрогам хотели привязать плоского, как велосипед, жеребёнка, но кто-то из толпы сказал, что этого делать не надо, потому что он и так пойдёт за матерью, и жеребёнка оставили на вольном положении.
Пришла пора личного имущества.
-- Кожух овечий мужской, 3 штуки, -- зачитывал Сукоч.
«Три кожуха!» -- зашелестело по толпе.
Корж поглядел на сына. Тот кивнул и, нырнув в сени, вынес оттуда чёрные с рыжим овчины.
-- Кожух овечий женский белый, 1 штука.
Куча добра увеличивалась. Девки и молодые бабы не могли удержаться, чтобы не приложить к себе платья и кофточки Анны или хотя бы на минутку не набросить её цветастые платки.
-- Ружьё охотничье двуствольное тульского производства, 2 штуки.
Лукьян медленно сошёл с крыльца, неся в каждой руке по двустволке. Оглядываясь на отца, он  нерешительно подошёл к упряжке и положил одно ружьё на кучу одежды.
-- Ложи, ложи, смелее! – противным тенорком крикнул ему Сукоч.
Лукьян прижал ружьё к груди. Он пристально посмотрел на отца и с жалобной, какой-то детской ноткой в голосе прокричал:
-- Батя! Как же так? Это же моё…  Ты же мне его на шестнадцать лет…
Сила смотрел перед собой пустыми глазами. Вся его плотная фигура была неподвижна, словно каменная баба.
Сукоч подошёл к Лукьяну и схватился за цевьё.
-- Ложи, куркулёк, не задерживай!
И тут Лукьян с силой оттолкнул его и, размахнувшись, ударил прикладом в лоб. Сукоч, охнув, осел, а Лукьян, размахнувшись ружьём как дубиной, уже готов был нанести последний удар, но подскочившая Анна повисла на парне, истошно крича:
-- Сынок! Сынок!
От звука её голоса оцепеневшая было толпа пришла в движение. Часть её повисла на руках Лукьяна, другая же часть держала Сукоча, пытавшегося достать из кобуры маузер. Приклад прошёл вскользь, лишь содравши кожу. Из ранок сползали мелкие алые капли, а под соответствующим глазом уже назревал порядочный синяк.
Осознавши, наконец, своё ответственное положение, Сукоч стряхнул с рук державших его мужиков, оправил тужурку и, уже не пытаясь воспользоваться своим революционным оружием, сказал, стараясь придать голосу начальственную внушительность:
-- Взять контру. Связать. Доставить в ГПУ.
Горюнов рукой отстранил  онемевшую Анну, отыскал глазами двух добровольцев покрепче.
-- Отведите его ко мне на двор. Заприте на погребке. Пусть пока посидит!


Сукоч хватил хорошую стопку первача, закусил ломтиком сала и продолжал, уже несколько запинаясь:
-- А я говорю: на Север. К белым медведям! И полная конфискация. Напасть с оружием в руках на уполномоченного губкома ВКП(б)! Ты соображаешь, чем это пахнет?
«Надо же, как повернул, -- подумал Горюнов. – С оружием в руках! И попробуй сказать, что неправда. Всё до единого слова – правда. А однако ж всё совсем не так».
Озадаченный этой мыслью, он налил ещё  полстакана, но ясности по-прежнему не прибавлялось.
Он тронул за плечо засыпающего от пережитых треволнений Сукоча.
-- Послушай.
Сукоч приоткрыл свободный от нависающего синяка глаз.
-- Кого ты хочешь на Север? Силу на Север? Разве он тебя ударял? Тебя мальчишка ударял. Сопляк несмышлёный. Ты что ж, за его, неразумного, всю семью хочешь судить?
-- Все-е-ех на С-север! – зловещим шёпотом прошипел Сукоч, взял со стола гранёный стаканчик и внимательно посмотрел внутрь. Горюнов налил до краёв, и тот, расплёскивая, отправил его по назначению.
-- Ну, пошли спать.
Горюнов отвёл затяжелевшего гостя  в дом, уложил на бывшую тёщину кровать, стащил с него сапоги и накрыл цветистым одеялом. Тот мгновенно забулькал как закипающий чайник. Горюнов прислушался. Настя с сыном тихонько посапывали на печке так, что уловить это мог только он своим привычным ухом. Тёплая волна охватила его от пяток до макушки. Он улыбнулся этому мирному посапыванию и разным картинкам из их общей жизни, пробежавшим перед ним в это мгновение, и вернулся за стол. Свернув цигарку, он медленно затянулся забористым дымом, поправил фитиль коптившей лампы и, достав из выдвижного ящика листок бумаги и огрызок карандаша, принялся писать.

«Дарагой милай мой друг и приятиль уважаемай Николай Филиповыч! С большим приветом к тибе однаполчанин Сенька Горюнов по 2му пролетарскому полку помниш как мы с табой в карауле картохи пекли. Дарагой друг товаришчь как ты там думаю харашо. Ты как ушол служить в лётнаю школу так в каждой газетки тибя смотрю может пропечатают. Я тоже харашо назначили вот передседателем колхозу типерь значить скоро сеять будем. Милай мой товаришчь ради нашый дружбы прашу прими этаго мальчику в свою школу хоть ни лётчиком а хочиш кем. Хлопиц харошый мамка казачка отец краснармеиц он у тибе хоть за каку службу справица звать Лукоян. Прими Христа ради очинь тибе прашу. Шлю тибе с им табаку сам выростил. Остаюсь с камунистическим приветом твой вечно друг Сенька. Села Покровки году 29го.»

Сложив листок вчетверо,  он прошёл в летнюю кухню. Взял душистый каравай, отрезал половину, уложил в сидор. Туда же вложил несколько луковиц. Помедлив, отрезал хороший шмат сала, завернул его в тряпицу.. Снял с потолка мешочек крепкого самосадного табаку. Поднёс его к лицу, вдохнул терпкий дух. Натуго затянул лямки сидора и, пригнувшись, вышел во двор. Освобождённый на ночь от цепи Полкан подбежал к нему и положил лапы на грудь. Хозяин потрепал его большую тёплую голову, слегка оттолкнул от себя и вышел со двора. 
Ночь была звёздная, но безлунная. Тишина приятно щекотала уши. В лёгких потоках воздуха носились запахи оттаивающей земли. Горюнов обогнул снаружи своё подворье, остановился у внешней стены маленького сарайчика, устроенного над лазом в погреб. Крохотный проём, оставленный для вентиляции, был ещё с зимы заткнут тряпкой. Он вытащил тряпку и почувствовал, как изнутри дохнуло теплом.
-- Эй! – негромко позвал он.
Ответа не последовало.
«Заснул, -- подумал Горюнов. – Эх, молодо-зелено!»
Он просунул руку в отверстие, ухватился изнутри за его край и с силой рванул к себе. Кусок саманной стены выломился и вылетел с такой силой, что мужчина чуть не потерял равновесие.
-- Кто тут?
В расширившемся проёме показалось белым пятном лицо Лукьяна.
-- Тс-с! – шепнул Горюнов. – Помогай!
Следующий кусок они выломили уже вдвоём. А через пару минут Лукьян без особого труда выбрался наружу.
-- Спасибо, дядя Семён!
Он  сделал попытку пойти.
-- Погоди, «спасибо»! – схватил его за рукав Горюнов. – Ты что, домой, что ли, собрался?
-- А куды ж!
-- «Куды ж»! Тогда уж лучше здесь сиди. Завтра тебя в тарантас и в город, в ГПУ. А там на Колыму. Слыхал про такую?
-- На Колыму-у? – с тоской протянул Лукьян.
-- А ты думал, на курорт? Натворил делов. Нападение на уполномоченного губкома ВКП(б) с оружием в руках! Ещё ладно, если не расстреляют.
И, увидев испуганное мальчишеское лицо, сказал ободрительно, насколько мог.
-- Ладно, не дрейфь. В бега тебе надо. Смоешься подальше – глядишь, всё помаленьку и утрясётся. Вот, возьми.
Он протянул ему сидор.
-- Прямой дорогой не ходи. Иди во-от той стороной, выйдешь на Илецкий тракт. Трактом пойдёшь, обязательно соляной обоз тебя нагонит. С этим обозом доберёшься в Оренбург. Иди прямо на станцию. И там просись в какую-нибудь теплушку до Москвы. А нужно тебе в Зарайск, есть под Москвой такое местечко.  Найдёшь лётную школу. Городок небольшой, люди подскажут. И там есть друг мой дорогой Истратов Николай Филиппович. Ему поклон и вот это отдашь. Он-то тебе жизнь и наладит.
Он вытащил письмо.
-- Спрячь лучше, не дай Бог потерять. И ещё табачок передай, в сидоре найдёшь. А домой ни-ни! Слышишь? Даже не мечтай. Я сам отцу расскажу, что с тобой и как. Запомнил?
-- Запомнил, -- дрогнувшим голосом ответил Лукьян.
-- Ну, вот и хорошо. Иди, сынок.
Он прижал Лукьяна к себе и с удивлением обнаружил, что пшеничная шевелюра юноши пахнет точно так же, как и стриженая головка его шестилетнего сына.


-- Убежал?! Это как же он из-под замка убежал?
Не тронутый прикладом глаз Сукоча испускал вспышки и всполохи.
-- Как-как! У меня тут тюрьмы нет. Ни бетона, ни кирпича жжёного. Саман! Двинул  как следует плечом – кусок стены-то и вывалился.
-- Ой-ой-ой! – недоверчиво покрутил головой Сукоч. – Прямо-таки вывалился. Наверняка помог кто-нибудь. 
Он пристально вгляделся в безукоризненно честные глаза Горюнова.
-- Уж не ты ли?
-- Ну, коне-ечно! – обиделся тот. – Я своими вот этими вот…  трудовыми…   разломал свой собственный сарай, чтобы выпустить какого-то паршивого поганца. Ты хоть думай, что говоришь!
-- Дома у него были? – не обращая внимания на обиду, продолжал дознание Сукоч.
-- Ну да, дурак он тебе – домой бежать. Он уже не знай какие вёрсты мотает.
-- Надо срочно организовать погоню.
-- Ну, какая погоня, какая погоня! Пока ты до города доберёшься. Пока там разберутся, что к чему. Пока найдут людей. Пока их сюда доставят. Знаешь, сколько воды утечёт? А потом: кто знает, куда он подался? Куда за ним гнаться? На все четыре стороны? И сколько людей для этого потребуется? И дадут ли столько? Дело-то, между нами, совсем пустяковое. Никто к тебе классовой ненависти не проявлял. Ударил мальчишка сдуру – так ему игрушку жалко стало. И что ж, его расстрелять за это? Там, в гепеу, небось, поважнее дела есть, чем за сопляками деревенскими гоняться.  Давай, вон, лучше ещё подлечимся, да горяченьким чем закусим. Настя! Настя!! Где твой петух обещанный, трында-марында? Вмиг тащи сюда, мужики жрать хочут!
-- И, главное, ты вот чего сообрази, -- уже под петуха продолжал Горюнов. – Что ты там скажешь? Что с семнадцатилетним пацаном не справился? Обсмеют же тебя же первого! У вас же там не мужики – орлы! Атамана Дутова за хвост ловили! Ну, как они на тебя после этого посмотрют?
-- А это? – уже без всякого энтузиазма хмуро произнёс Сукоч, бережно прикасаясь к вошедшему в полный сок синяку.
-- А это… -- хитро усмехнулся Горюнов, наполняя стаканчики. – Я бы так посоветовал. Скажи: хорошая, мол, баба попалась, да с мужиком ейным малость не поладили. Во-во, так и скажи. И будешь ты герой, и всяк к тебе будет с уважением. А я подтвержу, если что. Или даже…
Он аж просветлел, увлечённый внезапно пришедшей удачной мыслью.
-- Или даже – хочешь? – я тебе к такой бабе сведу, что и врать не придётся. И будешь ты свой синяк носить как Орден Красного Знамени.
-- Это к какой-такой бабе? – поинтересовалась вошедшая Настя, недвусмысленно поигрывая ухватом.
-- Да я для примеру говорю! – отмахнулся Горюнов. – Хоть, скажем, к бабке Потылихе. Она не только что синяки, а и зубы может заговаривать.
-- Ну-ну, зубы-то …  -- проворчала Настя, тем не менее запуская ухват в печку и используя его там по прямому назначению.
Обиженный жизнью Сукоч сидел, млея от гостеприимства и начиная понемногу соображать, что вообще-то  в словах этого бойкого председателя что-то есть. 


Крайний участок, доставшийся Коржу от колхозных щедрот, представлял из себя настоящую целину. Редкие низенькие хвостики полыни, между которыми просвечивала красноватая земля, просверлённая кое-где суслиными норками, отдельные «блины» такого же красного плитняка, неизвестно какими силами и в какие времена разбросанные по поверхности, да несколько узких тропинок, протоптанных коровами, много лет прогоняемыми здесь на дальние пастбища. Всё это богатство представляло из себя склон пологого холма, на вершине которого виднелась сложенная из того же плитняка низенькая кладка Савкина Ключа.
Сила поднялся наверх. Мощный ключ, фонтанируя,   выбивался из-под большого камня,  заполнял огороженное когда-то плитняком пространство и, переливаясь через замшелую стенку, стекал по противоположному склону в лощину, на дне которой зеленели высокие луговые травы и щёткой торчали кустарники. «Как всё чуднО устроено, -- подумал Сила. – Ведь вон же низина, готовое ему русло, а он из-под земли пробился почему-то на самой шишке!» Продолжая удивляться необъяснимой причуде родника, он поглядел вокруг. Из-за дальних холмов показался краешек солнца. «Ох, и пекло тут будет в июле!» Сила вспомнил, как много раз проезжал летом этим местом и поднимался вверх, и поил из ключа свою гнедую Мачеху, обалдевшую от слепней и жары. И, смахнув что-то мешающее с глаз, подумал: «Вот на том склоне – красота. Травка растёт, всё лето зелено. А тут!.. » Что делать: южная сторона. Он посмотрел вдаль, на колхозную землю. Вот вроде бы один массив, а как всё по-разному! К началу колхозного клина местность выравнивалась, уклона там практически уже не было, и солнце пекло совсем не так яростно, как здесь. Привычно отыскал он бывшие свои десятины – и тут же отвёл глаза, стараясь не давать волю ненужным мыслям.
По колхозному полю ползли, оставляя тёмные следы, плуги, запряжённые волами, лошадьми, да  и коровами. Сила ревностно следил за тем, как прирастает коллективная пашня. «Медленно, медленно движетесь!» -- мысленно подгонял он односельчан. Когда же они закончат! Когда освободят общественные  плуги, чтобы мог, наконец, вспахать свою полоску единоличник Корж?
-- Ты что, Сила Иванович! Не закончив пахать колхозное, дать плуг единоличнику?  Да с меня голову снимут.
-- Тебе же трактор обещали.
-- Обещали, обещали. Да нет пока ни трактора, ни тракториста. А время, сам видишь, не ждёт!
-- И вот как это раньше: плугов было столько же, а все всё успевали.
Горюнов посмотрел исподлобья и сказал, понизив голос:
-- Ты это при Сукоче не скажи. А то он тебе пропишет «раньше».

Каждый день разминал он ком земли, вздыхая при виде того, как уходит влага. Ах, ты, язви тя! Ах, ты, южный склон.
А может, и не так уже плохо, что ты южный?
Корж присел на краешек каменной кладки. Над колхозными плугами, словно нехотя, медленно летали грачи. За спиной журчала  чистая, как слёзы, вода.
Он взял лопату и, ещё толком не представляя себе, что собирается сделать, -- скорее, просто, чтобы дать разгон застоявшимся мускулам, начал копать. Получившуюся канавку выложил плитняком, который они с Анной от нечего делать собрали по участку и снесли к меже. От канавки сделал маленькие ответвления так, чтобы расстояние между ними соответствовало расстоянию между бороздами. Теперь, если перекопать перемычку, отделяющую всю систему от Савкина Ключа, вода потихоньку пойдёт по главной канаве в ответвления, а оттуда на поле. Если воды окажется слишком много, то перемычку можно снова засыпать землёй  и теми же камнями.
«И не нужно нам дождя», -- подумал Сила, пригоршней зачерпывая воду, чтобы напиться.


-- Я к тебе давно присматриваюсь. И вот что скажу: либерал ты. Мягкотелый. Врагов Советской власти жалеешь, покрываешь их.
-- Тпру-у-у! – остановил повозку Горюнов. – Это как же так я их жалею! И каких это врагов? Уж сколько лет как война кончилась, а ты всё врагов каких-то видишь. Где они? Ну, где?
-- Вот я о том и говорю, -- назидательно прогнусил Сукоч. – Оно вот и видно, что нету в тебе классового чутья. «Какие враги»! Да те же самые.
-- Коржа имеешь в виду! Какой же он враг. Чего ты на него взъелся? Работает мужик – дай Бог каждому. И, между прочим, Советская власть его врагом не признала. И сыны его так и служат командирами в Красной Армии.
-- Погоди ещё, доберётся власть и до Коржа твоего, и до сынов-командиров. Всему своё время! А ты вот лучше скажи: кто ему такую землю поднёс? За какие такие заслуги?
-- Это какую? – аж поперхнулся Горюнов.
-- А такую, что урожай у него, как я слышал, втрое выше против колхозного!
-- Да землю ему дали самую ху…  Худшую, -- поправился Горюнов перед начальством. – А что он такой урожай на ней вырастил, так это уже его достижение.
-- Значит, не самую «ху-худшую», -- передразнил Сукоч. А что касается  «достижения», то я тебе советую, очень советую спрятать его поглубже и в своём отчёте ни в коем случае не упоминать. Если, конечно, не хочешь, чтобы надавали тебе по заднице. А то и по шапке! А ещё было бы лучше, если б в отчёте твоём значилось, что единоличник Коржавин собрал урожай втрое меньше колхозного. Вот и будешь  ты тогда молодец, и о хозяйстве твоём могут даже в Москву доложить как о ярком примере преимуществ колхозного строя. А я подтвержу по старой дружбе, что, дескать, видел всё это собственными глазами. Но землю эту ты у него отбери! Не дай бог нам с тобой ещё новых  единоличных «достижений». Ведь один-то раз проскочит, а постоянно врать – не получится. Обязательно найдутся добрые люди, доведут до сведения высокого начальства. И тогда уже нам с тобой несдобровать. Поэтому землю у него прямо срочно забери. Уяснил?
Горюнов тяжело вздохнул и пустил шагом бывшую силину Мачеху.


Углы хаты проросли мутными жёлтыми сосульками. Анна в валенках и старом зипуне, закутанная в коричневый шерстяной платок, ввалилась с улицы, держа в красных задубелых руках дохлую кошку. Попыталась содрать с неё шкуру, но сделать надрезы на мёрзлой тушке оказалось невозможным. Тогда она начала скоблить её  как рыбу. Шерсть веером разлеталась из-под ножа, а полоски на кошачьих боках становились от скоблёжки ярче, отчего тушка начинала всё больше походить на окуня.
Сила поискал валенки, не нашёл, плюнул и вышел так. Не чувствуя холода, он прошёл пустым ледяным хлевом на зады, туда, где возле баньки обычно высились пирамиды его кизяка. Там было пусто. Всё правильно: травы не было, скот порезали от бескормицы. Стало быть, нет и навоза. Откуда же взяться кизяку! Хорошо, что ещё можно пока топить крышей. Взяв вилы, он поднялся на избу, где  среди голых стропил ещё торчали  тут и там  клочья грязной, набитой пылью, соломы. Сбросил их вилами во двор. Подумал немного – и сбросил туда же две корявые стропилины. Упавши, они разломались на мелкие части, так что не было нужды  распиливать их на поленья. «Это хорошо», -- подумал Сила. 
Внизу, на улице, чёрные от голода и грязи  мужики рвали что-то похожее на человеческое тело. Рябой Фрол выпрямился, посмотрел в его сторону и поднял над головой два кукиша. «Дура ты, лошадь!» -- подумал Сила. И в этот момент один из мужиков швырнул  в него каким-то предметом. Он попытался остановить его вилами, резко подавшись вперёд. Предмет оказался кистью человеческой руки. От резкого движения  и неожиданности увиденного Сила потерял равновесие, сорвался и полетел вниз…
-- Ты чего? – громким шёпотом спросила Анна.
-- Чего я?
-- Кричишь.
-- Ничего. Спи.
Он отвернулся и, закрыв глаза, проговорил про себя, как учили его когда-то в детстве: «Тьфу-тьфу-тьфу, куда ночь, туда и сон!» Он повторил это несколько раз, прислушиваясь к своим ощущениям. Многократно проверенные жизнью магические слова сейчас почему-то не приносили обычного,  так хорошо знакомого полного облегчения. Где-то на дне оставалась смутная тревога, не дававшая до конца отряхнуться от мрачной картины приснившегося.
Поворочавшись ещё, он встал, босиком прошлёпал в сенцы. Задел   воды из ведра и, отхлебнув несколько глотков, застыл с недопитым ковшиком в руке. Все годы, прожитые на этой, ставшей уже родной земле, выстроились перед ним в ряд. Удачные, неудачные, богатые и совсем никудышные.  То дарившие тучным урожаем, то отнимавшие всё подчистую, вплоть до последней крохи надежды.
Кутая голые плечи в платок, вошла Анна. Отпив из его ковшика, она положила голову на мужнино плечо.
-- Давай уедем отсюда, Силушка.
Сквозь вмазанный в стену кусок стекла виднелась порция светлеющего неба.
-- Нет, правда. Куда-нибудь подальше, в город. Да хоть в Москву!
При слове «Москва» оба подумали о Лукьяне.
Беззвучно вошла кошка по прозвищу Кошка. Обнюхав пустое блюдце, она проскользнула в чулан сквозь отверстие в двери, приготовленное специально для неё.
-- Не дадут нам  жизни. Или всё-таки сошлют, или тут заморят.

Место, где выделили полоску Коржу на этот раз, называлось Култыш и находилось на противоположном от Савкина Ключа  краю деревенских угодий.  Чтобы подчеркнуть его удалённость от цивилизации, местные остряки даже сочинили частушку:

Я в оглобли и дугу
Свою тёщу запрягу
И проедусь не спеша
От Краян до Култыша.

От  косогора на Краянах он отличался главным образом тем, что, если из-за известных рисков распахать косогор до Силы не решались, то о возделывании Култыша за всю историю села никто даже и не думал. Находился он в низине, росла там какая-то, пёс её знает, колючка. И те селяне, которым изредка случалось проезжать по ней, говорили, что земля там дрожит – того гляди, разверзнется, и черти повыскакивают. Другие, правда, опровергали это, говоря, что не замечали ничего подобного, но такие разногласия лишь усиливали подозрительное отношение жителей к данному месту с непонятным, невесть откуда взявшимся названием.
И сейчас, шагая ранним весенним утром по хорошо укатанному лоснящемуся просёлку, Сила вспоминал и эти истории, и эту частушку. Проходя мимо своих бывших, ещё «кулацких» десятин, он ревниво оглядел их, заметил несколько новых, невесть откуда взявшихся камней, плюнул и вспомнил ещё одну частушку, появившуюся совсем недавно – всего-то пару лет назад:

Колхоз, колхоз,
Рваные дерюжки!
Собираются в колхоз
Одни побирушки.

Слегка улыбнувшись в бороду, он начал смотреть вдаль, на холмы, вспоминая, как в двадцать первом из последних сил слонялись по ним, выливая ещё оставшихся сусликов. Зверьки, видно, почуяв беду, исчезали прямо на глазах. Вслед за птицами, которым, благодаря крыльям, сделать это было ещё легче.  И, сжавшись от непреходящего обжигающего стыда, словно это было вчера, вспомнил, как он, здоровый и сильный мужик, своевавший войну,  вместе с другими стоял на площади с холщовым мешком  в очереди за «американкой» -- необычным, похожим на пуговицы зерном, называемым чечевицей, -- помощью от американского Красного Креста.
Он аж остановился, задыхаясь, и простоял так несколько минут.  В голове закрутилось сразу всё – и сегодняшний сон, и тот страшный год, и ещё другие, хоть и не столь жуткие, но пережить которые тоже было ох, как нелегко. И  чёрною тучей выползла мысль, что по всем наблюдениям и расчётам пора уже прийти и году новой беды. Он почувствовал, как внутри нарастает тревога. Но—странное дело! -- по мере её нарастания уходило то чувство тягостной неизвестности, что пришло с сегодняшним сном  и никак не хотело отпускать. Сейчас оно съёживалось и таяло, пока не исчезло совсем.


Придя на Култыш, он для начала попрыгал, прислушиваясь. И, так и не почувствовав толком, трясётся ли тут земля, прошёлся по ней, шурша сухой прошлогодней колючкой. Копнув в одном месте, отметил, что почва не столь тверда, как ей полагалось бы быть на целине. Да и цвет её был не совсем обычным: хоть и красно-коричневый, как и вокруг, но, казалось, немного потемнее, чем следовало бы. Поплевав на ладони, Сила вскопал небольшую площадку. Откидав землю, углубился ещё на штык. Опустившись на колени, вдохнул  пряный, слегка кисловатый и отчего-то показавшийся очень давно, ещё с детства знакомым, запах. Взявшись за лопату, Сила копнул дальше и неожиданно для себя выворотил большой ком пористой и лёгкой почвы. Он взял его в руки, поднёс к лицу и, поднимая к небу, ещё не вполне доверяя случившемуся,  но уже чувствуя, как против воли переполняет его огромная безотчётная, захватывающая дух благоговейная радость, сказал в голос, -- словно  выдохнул:
-- Аж сам торф!