Дом

 Старый дом умер. Обвалилась крыша, повело стены. Стекла из распахнутых настеж окон осыпали землю, потрескивая под ногами. Я не был рядом с ним в момент смерти и даже не знал, как тяжело он был болен. Позвонили соседи, рассказали о том, что произошло, поинтересовались, почему не были на даче уже столько лет.
Найдя, наконец-то, время я приехал в деревню, в которой раньше проводил каждое лето.
Когда-то деревня была маленьким хуторком — несколько семей, в том числе мой прадед со своей женой обосновались здесь в начале ХХ века. Потом хуторок слегка разросся, но и в лучшие времена в нем насчитывалось не более двадцати домов, в которых жили дальние и очень дальние родственники.
Хуторок располагался в пяти километрах от большой деревни, на высоком холме, окруженном широкими полями.
Дом прадеда, стоял чуть обособленно, практически у самого леса.
Срубленный на совесть, с большими, светлыми комнатами, высокими потолками и русской печью он, наверняка, очень гордился собой, важно поглядывая на своих более скромных собратьев.
Уверен, что гордилась домом и семья, поселившаяся в нем.
 В семью, вскоре, пришла большая радость — родилась девочка, первый человек из моей семьи, появившийся на свет в этом доме. Она же принесла в дом  первую беду. Дочка не прожила и года.
После дочери родились три сына, причем два последних были близнецами.
Страна в это время вступала, возможно, в самый тяжелый и неоднозначный этап своей истории.
В 1914-ом началась Первая мировая. В то время её называли Отечественной.
Мой прадед  был последним — четвертым сыном у своего отца и не подлежал призыву.
При любых раскладах в семье должен был остаться хотя бы один кормилец.
Такие гуманные законы были в Российской империи. Как все изменится менее чем через тридцать лет.
В семнадцатом случится революция и в деревне по очереди побывают белые и красные.
И те и другие будут считать своим долгом приходить в дом за «излишками» продовольствия.
В начале двадцатых, во времена продразверстки, забирали  уже  все.
Зато северные деревни, в отличии от южных, меньше пострадали во время коллективизации.
Все равно, там, толком ни чего не росло.
В тридцатые старший сын (мой дед) уехал учиться в Свердловск. Младшие сыновья остались в доме, устроившись на работу в соседний леспромхоз.
В июне сорок первого дом увидел их в последний раз, молча проводив близнецов на фронт.
Деда мобилизовали по месту учебы. Начав войну младшим лейтенантом, к концу  её он станет майором, командиром батальона.
В декабре в дом принесли две похоронки — на младших сыновей. Через месяц, в январе 1942 умер мой прадед, он был в это время в городе, работал там на оборонном предприятии.
 В доме осталась прабабушка. Одна.
До конца войны было ещё 3 года и 4 месяца. Я не знаю как часто приходил в деревню почтальон — два раза в неделю, три, может быть, даже, каждый день. Это помнил дом. И только он знал как смогла пережить эти страшные посещения моя прабабушка. Больше тысячи дней и каждый раз томительная, выматывающая неизвестность, что достанет почтальон из своей сумки  - письмо от сына или третью, последнюю похоронку.
Когда я пытаюсь себе это представить у организма включается защитная реакция — сознание не позволяет воображению увидеть, прочувствовать эту ситуацию, даже слишком глубокие мысли об этом не выносимый стресс для человека.
Десятки миллионов матерей в ту войну испытали то, что нельзя до конца понять, а, тем более, описать.
9 мая 1945 война закончилась. Третью похоронку так и не принесли. Дом радовался вместе со своей хозяйкой. Они не знали, что за два дня до окончания войны дед и четверо его сослуживцев ехали в открытой машине по Берлину и с чердака какого-то дома «солдат» из гитлерюгенда выстрелил в них из фаустпатрона.
Берлинский гарнизон официально капитулировал, но фанатики, готовые сражаться до последнего найдутся всегда.
Четыре человека, в том числе, командир бригады, прошедший первую мировую, гражданскую, финскую и всю Великую Отечественную, погибли, у деда смогли обнаружить отдаленные,едва улавливаемые признаки жизни.
Парня поймали и привязали к двум танкам. Потом танки поехали. В разные стороны.
Деда отвезли в какой-то немецкий госпиталь, нашли врачей. Солдаты сказали, что если их комбат умрет, все работники больницы будут расстреляны. Деда вытащили с того света. Медперсонал остался жив.
Все это я знаю со слов отца. Просто при мне дед уже не пил. А трезвым он никогда не рассказывал о войне.
Дед вернулся домой. Один из всей деревни.  У дома снова появился хозяин. Впрочем, дед не долго жил в нем.
Почувствовав себя лучше он уехал доучиваться в город. Чуть позже встретил мою бабушку, женился. Через год у них родился сын — мой отец. Прабабушка переехала к сыну и внуку. Деревенский дом превратился в дачу.
Отец приезжал сюда на лето со своей бабушкой, позже, с дедом и бабушкой стал приезжать я.
Во многом этот дом был для меня роднее городского, ведь я приезжал в него летом. Каникулы, речка с прудом, походы за грибами, деревенский хлеб, буханку которого легко можно было съесть под парное молоко. А позже знакомства с  девушками из соседней деревни, драки с деревенскими парнями, первая выпитая брага  с леспромхозовскими мужиками.
Время, проведенное в деревне было одно из лучших в моей жизни.
Летом 1987-го я приехал в деревню только с бабушкой. Дом понял, что умер последний человек, для которого он был, когда-то родным и единственным, «отчим» домом.
В 90-е умерли последние люди, знавшие дом молодым.
Я вырос, бабушка стала болеть. Мы приезжали в дом все реже.
Он начал сдавать. Чем реже мы ездили, тем сильнее он сдавал и тем сильнее это становилось заметно.
Дома как люди, брошенные своими родными, ни кому не нужные, они стареют очень быстро.
Умерла бабушка. Я обзавелся  семьей, делал карьеру. У родителей давно была своя дача.
Несколько лет дом ещё держался, каждую весну всматриваясь потрескавшимися окнами в даль — ни идет ли кто к нему.
Поняв, что больше он ни кому не нужен дом перестал бороться. Время, ветер, дождь и снег быстро доделали начатое.
Осталось нанять трактор, чтобы окончательно разворотить остатки дома, затем можно будет пустить бревна на дрова. Желающие их купить уже есть.