Леночка-дурочка

Ленка Баюнова всегда улыбалась. Сощурив глазки в щелочку, она расслабляла полненькие щечки и смотрела с ласковой улыбкой, чуть оттопырив нижнюю губу и склонив голову на бок. Если в ответ ее одаривали недоумением, раздражением, досадой, смешно морщила носик и нараспев произносила «Все будет хорошо».
Она и плакала с улыбкой, которая высушивала слезы как солнце лужицы.
Годам к семи даже ее мать, крикливая растрепанная Клавка, тепличница с мужским лицом и траурной каймой под ногтями от постоянного ковыряния в земле, жаловалась вечером соседкам, лузгая семечки у подъезда их двухэтажного барака: «Моя-то совсем дура. Ее ругаешь, а она улыбается. С головой у девки беда, хотя оно и верно, с таким-то папашей…»

Отцов у Ленки было два.

Когда мать выпивала вина, она прижимала к себе кудлатую башку дочери, перебирала светлые прядки и мечтательно рассказывала, как познакомилась со случайно заехавшим в их райцентр летчиком-красавцем из столицы. Тот, потеряв голову от Клавкиной красоты, признавался в любви стихами, пел под гитару «Милая моя, солнышко лесное…» Дело шло к свадьбе, суровая летчиковская мама приняла трудолюбивую скромную Клавку как свою, ждала ее в большой квартире на «самой главной улице Горького в Москве». Да вот только погиб несостоявшийся муж, испытывая новый секретный самолет.
Клавка всхлипывала, приговаривая: «А ты, Ленка, вовсю уже мне пятками в кишки стучалась. Запомни, герой твой папка, совсем как Юрий Гагарин». Дочка гладила материнские руки с выступающими венами, вдыхала самый родной на свете запах и улыбалась, тихонько шепча: «Все будет хорошо, мам, все будет хорошо». Она была счастлива, что мать сейчас, рассказывая о каком-то неведомом летчике с именем «папка», - не была несчастной.

Такой, как после нескольких полных стопок водки, нервно заедаемых солеными грибами и вареной в кожуре картошкой. По пятницам Клавка приходила домой усталая, выгружала из клетчатой сумки на кухонный стол несколько огурцов, помидоров, кусты рассады для соседки Мани. Потом прислонялась затылком к стене и, постояв несколько минут, бросала притихшей, но улыбающейся Ленке: «Чего лыбишься, дурочка? Неси бутылку…» Выпив, падала лицом в скрещенные руки и посадив напротив дочь, плевалась словами вперемешку с матом. О том, что отцом ее был ****ун-тракторист Колькой из Гореловки, сначала соблазнивший юную Клавку, пообещав жениться, а потом бросивший, опозоренную, с животом, который «лез на уши». Нашел себе городскую фифу Зойку, страшную как ведьма, с пацаном-довеском, зато буфетчицу центрального ресторана. Когда Клавка поехала к разлучнице, Колька, вызванный «сукой» на подмогу, пнул бывшую в живот кулаком, - «аж печенки затряслись и в глазах потемнело».
Мать мутно смотрела на Ленку и, будто обрезавшись, обжегшись о ее улыбку, стонала горько: «Повредил тебе голову, ударив, точно повредил. То-то ты у меня юродивая. Эх, Ленка, трудно жить будет, найдется подлец попортить, а ты и ему скалиться будешь. Смотри, принесешь в подоле, утоплю и кутенка, и тебя».
Ленка подползала к матери, пытаясь забиться в пахнувшую острым потом подмышку, но та отталкивала, повторяя: «Удавлю, удавлю…» Девочка садилась на корточки, обнимала ее коленку и заглядывая снизу в глаза, четко разделяя слова, говорила: «Мама, все-все-все будет хорошо. Хорошо. Хорошо».
Клавка вздыхала, обмякала, укладывала Ленку спать, надевала сиреневое праздничное платье с глубоким вырезом и уходила на всю ночь. Ленка рассматривала тени на потолке от веток росшего рядом с окном дерева, слушала песни на улице про «Вот кто-то с горочки спустился…» и «Хмуриться не надо, Лада…», различала в нестройном хоре материнский голос и, улыбнувшись, засыпала.
Утром молчаливая мать пекла ей блинчики с вареньем, заставляла выпить большую кружку молока с пенкой и отправляла в гости к бабке, своей матери.

Бабу Настю Ленка немного боялась, - та всегда тащила внучку к Петровне: древней, похожей на бабу–ягу старухе, с желтыми выступающими зубами и ввалившимися щеками. Петровна усаживала девочку перед собой, цокала: «Порча на девке, Настасья, ох, порча. Снимаю, снимаю, а все никак…» Шептала непонятно, поливала Ленку водой, мазала вонючей мазью, связывала ей пальцы красной ниткой, сокрушаясь: «Сильная, видать, кто-то до рождения проклял… Не мать ли, не сама Клавка?» Баба Настя будто ждала этого вопроса, начинала мелко-мелко креститься: «Кто знает, Клавка же, как поняла, что забрюхатела без мужа, несколько раз вытравить пыталась, да все бестолку. Может, тогда и прокляла… А теперь девке всю жизнь маяться, больна головой-то, ох, больна…» Начинала плакать, потом вытирала слезы, ставя перед Петровной банку домашней сметаны и темную бутылку. Та кивала: «Да уж, самогонка у тебя, Настасья, знатная».
Когда возвращались домой, Ленка приваливалась к теплому бабушкиному бедру и водя пальчиком по узорам юбки, говорила свое «хорошо»: вначале тихо, а потом громче, громче… Баба Настя зажимала ей рот: «Тихо, люди и так говорят, ты ненормальная. Еще услышат…»

Ленка плохо понимала слово «ненормальная», она просто улыбалась бабушке, которую любила и хотела, чтобы той было хорошо. Очень-очень хорошо.
Ленка не знала, чем летчик отличается от тракториста, но мечтала, чтобы любимой маме было хорошо. Очень-очень хорошо.
Ленка всех вокруг себя считала добрыми и нестрашными…

Ее никто не испортил. Через восемь лет Ленка, с трудом закончив школу, помогала матери в теплице, - все также улыбаясь. Люди привыкли: «чокнутая, чего взять…», но гораздо чаще, чем когда Ленка была маленькой, улыбались в ответ и говорили «спасибо». Угощали вкусностями, отдавали платья, помогали.
А еще в райцентре появилась традиция: к каждому новорожденному обязательно звать Ленку – от «не дай Бог сглазу». Чтобы та посмотрела светло на ребенка, поводила по спинке и сказала над ним три раза: «Все будет хорошо. Все будет хорошо. Все будет хорошо».

... Двадцатипятилетняя Ленка неслась по шоссе в больницу, не замечая, что идет-бежит по встречке, - соседка Маня позвонила: матери, оставшейся в тот день дома, стало плохо с сердцем, "Скорая" увезла. Ветер, дождь, как не пытались, не могли заглушить Ленкиного крика: "Все будет хорошо. Все будет..."
Неизвестно откуда появившийся трактор сбил девушку, не дав произнести последнее слово...
Колька-водитель, давно ушедший от Зойки, рыдал, клялся, - из-за туманной пелены не видел Баюнову.
Подбежавшие люди шептались: "Ленка-то дочка его непризнанная..." Мужчину оправдали, в самом деле, какая вина? Не на переходе ведь, не на обочине...
Но еще долго, будучи в подпитии, Колька рассказывал: своими глазами видел, как от упавшего тела девчонки отлетел воробей, чирикнув человеческим голосом чуть ли не в лицо ему: "...хорошо".