4. Воплощения Фёдор...

                Андрей В. Миронов               

                4. Воплощения (Фёдор)…
               
                «Бонапарт почтил меня своей ненавистью…»
                (Из письма Ростопчина императору Александру)

     О чем я мог мечтать, родившись в семье отставного капитана и небогатого орловского помещика… разве, что о псовой охоте… так у батюшки и псарни приличной не было… а была необычайная гордость ко всему русскому и страстная любовь к Отечеству…
     В детстве мне казалось, что Отечество он любит больше, чем маменьку…

     Каким бы русофилом ни хотел казаться батюшка, только языкам французскому и немецкому меня обучили… танцам и политесу европейскому также…
     Десяти лет я был записан в Преображенский полк…
     В 75 году в чине капрала зачислен в Пажеский корпус…
     В 76 произведён в фурьеры… а в 77 – в сержанты…
     В 79 – в прапорщики…
     В 85 – в подпоручики… в 87 – в поручики… а в 89 году получил чин капитан-поручика лейб-гвардии Преображенского полка…
     Вот такая головокружительная карьера, впрочем обычная для многих дворянских недо-рослей того времени…

     В том же 89 году, двадцати шести лет от роду вступил я в воинскую службу… под началом великого Суворова принимал участие в штурме Очакова, сражении под Фокшанами и битве при Рымнике.
    Суворов в знак признания моих заслуг  подарил мне свою походную палатку…
      По окончания турецкой кампании принял я участие в военных действиях в Финляндии в ходе войны со Швецией.

     В 90 году умер покровитель и благодетель мой в армии, принц Виктор Амадей Ангальт-Бернбургский.
    Тогда же в морском бою погиб единственный брат моего батюшки.
    Военная карьера моя, как командира гренадерского батальона, складывалась неудачно…

     В 91 году находился при графе Александре Андреевиче Безбородко в Константинополе…
     В качестве протоколиста я принял участие в Ясской мирной конференции, по окончании которой был направлен в Санкт-Петербург и представлен к званию камер-юнкера «в чине бри-гадира»…
    Подписание Ясского мира стало апогеем славы графа…
    Я наивно полагал, что и меня не обойдёт стороной Фортуна…
   
     Два года путешествовал я по Европе и даже слушал лекции в Лейпцигском университете… с Евграфом Фёдоровичем Комаровским, сослуживцем моим, посетил я Лондон…
     Меня до такой степени потрясли бои боксёров, что пришла мне фантазия брать уроки у из-вестного бойца Рейна…
     Без успеха пытался я доказать Евграфу, что бои боксёров такая же наука, как бои на ра-пирах…
     Побывали мы с Евграфом в знаменитой обсерватории в городе Гринвич…
     В Святки скуки ради бродили мы по лондонским театрам, коих было три… в театре Дрюриле представляемы были волшебные пантомимы… мы с Евграфом сидели в ложе и разговаривали по-русски…
     Несколько студентов, сидящих рядом с нами заспорили на каком языке мы говорим… один утверждал, что по-польски… другой – по-венгерски… наконец один из них не выдержал и об-ратился к нам с вопросом, на коком языке мы говорим…
     - На таком, который никому из вас в голову не пришёл: мы говорим по-русски, стало быть, никто из вас пари не проиграл и не выиграл, - ответил я…
      По выходе из театра мы с Евграфом долго смеялись…

     Всё хорошее быстро заканчивается… пришла пора воротиться мне в Отечество… к месту службы…
     В пути догнал меня любезный мой Евграф и мы вместе проделали путь до Берлина…
    
     По прибытии в Санкт-Петербург вознамерился я сделать карьеру при большом дворе… сильно рассчитывая  я на благоволение графа Александра Андреевича…
     Однако, карьера моя не задалась… верно говорили древние, что язык мой – враг мой… при дворе сочли меня буффоном и даже поговаривали, что за глаза императрица называет меня «бешенный Федька»…
     В это время был я назначен камергером «малого двора» наследника цесаревича Павла Петровича, которого забавлял и развлекал своими выходками, чем заслужил его расположе-ние…
     Будучи человеком «европейского образования», т.е. в некоторой степени либералом я легко сошёлся с любимцем Павла брадобреем Иваном Кутайсовым…
     Ох, и почудили мы с Ванькой, который был весьма не равнодушен к женскому полу…

     В 92 году произведён я был в камер-юнкеры и откомандирован к «малому двору»…
     В 94 году женился я на любезной моему сердцу Катеньке Протасовой, племяннице всемо-гущей любимицы государыни камер-фрейлины Анны Степановны…

     Сослуживцы мои откровенно манкировали службой, о чем я незамедлительно составил ра-порт государыне… недовольные моим поступком камер-пажи Голицын и Шувалов вызвали ме-ня на дуэль… смешно…
     Первый разделся, чтобы драться на шпагах, и не стал драться; другой хотел стреляться на-смерть и не принёс пистолетов…

     Здесь впервые столкнулся я с несправедливостью двора…
     Матушка-императрица пожурила своих придворных, а меня отправила в ссылку в имение отца моего в Орловскую губернию…
     Ангел мой небесный, Катенька сопутствовала мне…
     Она заменила мне всё… сколько в ней кротости, столько в ней и твёрдости… она составила счастье всей моей жизни…
     Жена моя весьма сведуща в истории и литературе и владеет искусством рисования в со-вершенстве… кроме того она увлекается резьбой по кости…
      Я счастлив единением с ней и мирной гармонией деревенской нашей жизни…
      От Катеньки проникся я страстью к литературе…
     Начал «творить»… хорошо у меня получалось… хотя профессиональным литератором я себя не считал…
      Вскорости у нас родился первенец, сын Сергей…

     А моя большая повесть «Ох, французы!» была напечатана в «Отечественных записках»  только после моей смерти в 1842 году…
     Цель моей было  изобразить идеальную русскую семью, построенную на старозаветных национальных началах в противоположность модным увлечениям французским распущенным нравам…
     На батюшку становлюсь похож… а ведь не старый ещё…

     Шестого ноября 96 года скончалась матушка императрица Екатерина Алексеевна… седь-мого ноября на Российский престол вступил мой благодетель и покровитель Павел Петрович…
     В тот же день был я удостоен ордена Святой Анны второй степени… и чина полковника… а на следующий день – чина генерал-майора и звания генерал-адъютанта… и в тот же день Ванька Кутайсов из камердинеров был пожалован в гардеробмейстеры пятого класса…
     Награды чины и милости новоиспечённого государя посыпались на меня, как из рога изо-билия…

     В течение трёх лет с 1798 по 1800 я, по милости государя моего сделан был кабинет-министром по иностранным делам, третьим присутствующим в коллегии иностранных дел, графом Российской Империи… великим канцлером ордена святого Иоанна Иерусалимского, директором почтового департамента, первоприсутствующим в коллегии иностранных дел и членом Императорского Совета…

     Среди поручений, данных мне императором, была новая, прусского образца, редакция Во-енного устава, в которую он внёс ряд изменений, уменьшавших, в частности, полномочия фельдмаршалов за счёт усиления роли инспекторов войск - также одна из его новых обязан-ностей…
    В апреле получил я от Павла Петровича орден Александра Невского и поместье в Орловской губернии с более чем четырёхстами душами крепостных…

     Язык мой всегда был врагом моим…
     Недооценил я силу влияния на мужа императрицы Марии Фёдоровны…
     Став Магистром Ордена святого Иоанна Иерусалимского, император решил стать рыцарем во всём… он воспылал «платонической страстью» к смолянке Екатерине Нелидовой, некрасивой, но имевшей веселый нрав и живой ум… Павел находил приятность в общении с ней… вскорости она полностью овладела его умом и сердцем…
    Мария Фёдоровна, со свойственным ей немецким практицизмом, быстро оценила все выгоды создавшейся ситуации… она стала влиять на мужа через Нелидову…
     А я своё влияние терял…
     Мои попытки вразумить императора прели к тому, что впал я в немилость… пришлось написать прошение об отставке…

     18 февраля первого года получил я ожидаемую отставку… а вскорости и высылку из Пе-тербурга…
    
     В Москве получил я известие о смерти моего благодетеля… печаль неизбывная…

     В 1809 году я предпринял попытку возвращения ко двору, заручившись поддержкой княгини Дашковой и великой княгини Екатерины Павловны, сестры императора Александра…
    Мне было позволено представиться императору, после чего я получил поручение обревизовать работу московских богоугодных заведений…
     Обстоятельный и вдумчивый отчёт произвёл хорошее впечатление на императора, но просьба моя позволить мне вернуться к активной деятельности удовлетворена не была: я по-лучил чин обер-камергера… и мне велено было числиться в отпуску… обидная доля для чело-века деятельного, коим я себя почитал…
     Только незадолго до французского вторжения повторная попытка моя вернуть расположение императора увенчалась успехом…
     Александр был заинтересован к этому моменту во мне, как в одном из идеологов течения «старых русских», особенно влиятельного в Москве…

     Двадцать четвёртого мая 1812 года  был назначен я военным губернатором Москвы… а через несколько дней произведён в генералы от инфантерии и назначен главнокомандующим в  Москве…
     На новом посту, развил я слишком бурную деятельность, в том числе и карательную, причём для репрессивных мер было достаточно даже малейших подозрений…
     Мною был установлен тайный надзор за московскими масонами и мартинистами, которых я подозревал в подрывной деятельности…
    Подозрения, хотя и не подтверждавшиеся фактами, заставили меня выслать из Моск-вы почт-директора Ключарёва… и вовремя…

     24 июня войска Бонапарта перешли Неман… и не встретив сопротивления наших армий, быстро продвигались к Первопрестольной…
     16 августа французы подошли к Смоленску и бой за город начался…
     18 августа наши армии оставили горящий город… дорога на Москву открыта…
     Неуёмный мой дух требовал большего влияния…

    Военные действия, меж тем развивались, коли можно назвать действиями бесконечное отступление армий наших… и пришла мне идея массового распространения в Москве печатных листовок, сводок и пропагандистских прокламаций, написанных простым народным языком, которым овладел я в совершенстве за время своих литературных опытов…
     Сведения с театра военных действий получал я через своего представителя в штабе Барк-лая-де-Толли, начиная со второго августа…
     Листовки сии разносились по домам и расклеивались на стенах наподобие театральных афиш, за что и были прозваны «афишками» — название, под которым они остались в истории…
     Афишки часто содержали агитацию против проживавших в Москве иностранцев, и после нескольких случаев самосуда мне пришлось разбирать дела всех иностранцев, задержанных по подозрению в шпионаже, лично…
     В Москве царило тщательно охраняемое спокойствие…

     После публикации манифеста от шестого июля о созыве народного ополчения я лично контролировал сбор губернского ополчения, проходивший не только в Москве, но и шести со-седних губерниях…
      От императора я получил указания по укреплению Москвы и по эвакуации из неё госу-дарственных ценностей в случае необходимости…

     Всего за двадцать четыре дня мною были сформированы в Первом округе двенадцать полков общей численностью почти в двадцать шесть тысяч ополченцев…
     Среди прочих оборонительных приготовлений этого периода можно отметить финансиро-вание проекта Леппиха по сооружению боевого управляемого аэростата, предназначавшегося для бомбардировки вражеских войск и высадки десанта…
    Несмотря на большие средства, затраченные на проект Леппиха (более 150 тысяч рублей), проект, однако, оказался несостоятельным… в этом была и моя вина…

    В последние дни августа, по мере приближения военных действий к Москве, я был вынужден перейти к плану по эвакуации государственного имущества…
     За десять дней было вывезено в Вологду, Казань и Нижний Новгород имущество су-дов, Сената, Военной коллегии, архив министерства иностранных дел, сокровища Патриаршей ризницы, Троицкого и Воскресенского монастырей, а также Оружейной палаты…
     Были вывезены также 96 пушек… однако эта операция была начата слишком поздно, и часть ценностей эвакуировать не успели…

     Девятого августа в Москву стали приходить обозы с ранеными. По моему приказу под госпиталь были отведены казармы, расположенные в бывшем Головинском дворце, и сформирован штат врачей и фельдшеров…
      По просьбе возглавившего русскую армию Кутузова были ускорены работы по починке и доставке в войска оружия, а также провианта, а ополченцы сосредоточены под  Можайском…
    Кутузов также возлагал надежды на вторую волну ополчения, так называемую Московскую дружину, которую я собирался организовать, но так и не успел в связи с массовым бегством населения из города….
     Я слал Кутузову тревожные письма, допытываясь о его планах относительно Москвы, но ответы получал уклончивые, что продолжалось даже после сражения под Можайском, когда стало ясно, что Москву оборонять он не собирается….
     После этого я наконец отправил из Москвы и свою семью…
     31 августа я впервые встретился на военном совете с Кутузовым… я предложил ему план сожжения Москву вместо  сдачи её неприятелю…
     Эту же идею я повторил принцу Евгению Вюртембергскому и генералу Ермолову…
     Когда на следующий день я получил от Кутузова официальное уведомление о готовящейся сдаче Москвы, я продолжил эвакуацию города: был отдан приказ об уходе из города полиции и пожарной команды и о вывозе трёх находившихся в Москве чудотворных икон Богороди-
цы Иверской, Смоленской и Владимирской…

     На пяти тысячах подвод были эвакуированы 25 тысяч находившихся в Москве раненых…
    Тем не менее, в городе остались от двух  до десяти  тысяч раненых, которых не удалось вывезти… многие из них погибли в Московском пожаре… за что современники и часть исто-риков склонны возлагать ответственность на меня…
     Утром ему пришлось также решать вопрос эвакуации экзарха Грузии и грузинских княжон, брошенных в Москве начальником кремлёвской экспедиции П. С. Валуевым…
      Своё московское имущество стоимостью около полумиллиона рублей я сознательно оставил на разграбление французам, опасаясь обвинений в преследовании личных интересов, и покинул город, имея при себе 130 000 рублей казённых денег и 630 рублей собственных…
     Мне удалось вывезти портреты своей жены и императора Павла, а так же шкатулку с ценными бумагами…

     Перед отъездом  вышел к остававшимся в Москве жителям, собравшимся перед крыльцом моего дома, чтобы услышать от меня лично, действительно ли Москва будет сдана без боя… и я не знал, что им ответить… а главное, сделать…
     Какой дьявол нашептал мне на ухо, что разъяренной толпе всегда нужна искупительная жертва…
     По моему приказу к моему крыльцу привели двух забытых в долговой тюрьме заключённых: купеческого сына Верещагина, арестованного за распространение наполеоновских про-кламаций, и француза Мутона, уже приговорённого к битью батогами и ссылке в Сибирь….
     Я обрушился на первого с обвинениями в измене, объявил, что Сенат приговорил его к смерти… хотя и не было никакого приговора… я приказал драгунам рубить его саблями…  затем израненного, но ещё живого Верещагина, бросили на растерзание толпе…
    Француза же я отпустил, велев идти к своим и рассказать, что казнённый был единственным предателем среди москвичей…

     Впоследствии император Александр, в целом довольный действиями моими накануне па-дения Москвы, кровавую расправу над Верещагиным счёл ненужной: «Повесить или расстре-лять было бы лучше»…

    В первую же ночь после захвата Москвы французами в городе начались пожары, к третьему дню охватившие его сплошным кольцом…
     Поначалу Наполеон и его штаб были склонны винить в этом своих же мародёров, но после того, как были пойманы несколько русских «поджигателей» и было обнаружено, что все средства тушения пожаров вывезены из Москвы, мнение французского командования изменилось…
     Наполеон также отдавал себе отчёт, что в любом случае первое обвинение в пожаре Москвы будет обращено к нему, и в своих прокламациях позаботился о том, чтобы отвести от себя подозрения, обвинив в поджоге меня, называв «Геростратом»…
     Уже к 12 сентября назначенная им комиссия подготовила заключение, признающее ви-новными в поджоге русское правительство и лично московского главнокомандующего.
     Эта версия приобрела популярность как за границей, так и в России, хотя я на первых порах публично отрицал свою причастность к поджогу, в том числе и в письмах к императору Александру и к собственной жене…
     В дальнейшем я, однако, перестал отрицать её, хотя и не подтверждал, так как эта точка зрения окружала меня ореолом героя и мученика… а я ни тем, ни другим не был…
     Только в вышедшем в 1823 году сочинении «Правда о Московском пожаре» я вновь кате-горически отверг версию, связывающую моё имя с этим событием…

     Оставаясь после падения Москвы при армии, я продолжал сочинять листовки и лично ездил по деревням, ораторствуя перед крестьянами… призывал к полномасштабной партизанской войне…
     Проезжая во время перемещений армии своё поместье Вороново, я распустил крепостных и сжёг свой дом вместе с конским заводом…

     После ухода французов из Москвы я поспешил вернуться туда и наладить полицейскую охрану, чтобы предотвратить разграбление и уничтожение немногого уцелевшего имущества… также пришлось заниматься вопросами доставки продуктов и предотвращения эпидемий в сожжённом городе, для чего были организованы экстренный вывоз и уничтожение трупов людей и животных… за зиму только в Москве были сожжены более 23 000 трупов и ещё более 90 000 человеческих и конских трупов на Бородинском поле.
     Были начаты работы по восстановлению застройки города и, в особенности, Кремля, ко-торый уходящие французы попытались взорвать.
     В начале следующего года по моему представлению в Москве была создана Комиссия для строения, которой были выделены пять миллионов рублей… ранее казной были выделены два миллиона рублей для раздачи пособий пострадавшим, но этой суммы оказалось мало, и я, как московский главнокомандующий стал объектом обвинений и упрёков со стороны обделённых.
     Эти нарекания, а также распространившееся мнение о том, что именно я является ви-новником Московского пожара, возмущали меня, и мне казалось, что заслуги мои несправед-ливо забыты и все помнят только неудачи.
     В первые же месяцы по возвращении в Москву я приказал восстановить надзор за масо-нами и мартинистами и учредил комиссию по расследованию случаев сотрудничества с французами.
     Мне было поручено также организовать в Московской губернии новый рекрутский набор, при котором, однако, следовало учитывать потери, уже понесённые при создании ополчения…. 
     В Москве предписывалось собрать всю оставленную французами артиллерию, из которой планировалось создать после победы памятник для уничижения и помрачения самохвальства  агрессора…
     К этому моменту начались у меня проблемы со здоровьем, выразившиеся уже в сентябре 1812 года в повторяющихся обмороках… Я страдал от разлития желчи, стал раздражителен, исхудал и полысел. Император Александр, вернувшись из Европы, принял в конце июля 1814 года мою отставку…
     Некоторое время я провёл в Санкт-Петербурге, но, столкнувшись с враждебностью двора, вскоре уехал…
     В мае 1815 года я покинул Россию с целью пройти в Карлсбаде курс лечения от развивше-гося у меня, смешно сказать, геморроя…
    В итоге провёл за рубежом восемь лет — до конца 1823 года…
    Благодаря репутации знаменитого героя войны за границей ко мне относились с восхище-нием, к которому примешивалось чувство неблагодарности со стороны соотечественников…
    Во время пребывания за рубежом он был удостоен аудиенций у корлей Пруссии и Англии…
      С 1817 года я поселился в Париже, выезжая периодически в Баден для лечения, а также в Италию и Англию…
      Мой старший сын Сергей вёл в Париже разгульную жизнь… попал в долговую тюрьму, и мне пришлось уплатить его долги…
      Жена моя, Екатерина Петровна, перешла в католицизм и обратила в эту веру дочерей, а младшая дочь Лиза серьёзно заболела…
      Эти обстоятельства заставили Ростопчина поспешить с возвращением на Родину, издав перед этим в Париже заметки «Правда о Московском пожаре».
     Отправив дочь в отстроенное Вороново, я задержался в Лемберге, где прошёл очередной курс лечения, и вернулся в Москву в сентябре 1823 года.
     По возвращении, будучи номинальным членом Государственного совета, подал я прошение о полной отставке, удовлетворённое в декабре сего года
     В отставку я вышел в чине обер-камергера…
     1 марта 1825 года любимая дочь моя Лиза скончалась в Москве… мне незачем стало жить…

                май 2013