Броня и бронь - рассказ

Детству моему, опалённому войной, голодом и лишениями, ПОСВЯЩАЮ...

– Малец, подойди сюда! — послышалось из-за госпитального забора. – Вот сюда!  Видишь мой палец в дырке?
– Вижу.
–  Как тебя зовут?
– Арсенька я, а если просто, — Сенька…
– Ну, брат, это здорово! Меня, вроде тебя, Семёном зовут. В школу ходишь?
– Не... Мамка не пускает. Ходить не в чем.
– Понятно, – отозвался тот за забором. – Война! Всем напаскудила, проклятая!
– Чо звал-то? — спросил Сенька.
– Вот какое дело. Тут, я слышу, стадион где-то рядом, музыка   играет, бо¬лельщики кричат. И дымком папиросным попахивает. Не могли бы вы с пацанами окурков пособирать? Думаю, их там набрать можно, а?
Голос был мягким, ласковым, таким простым, что Арсений тут же ответил:
– Эт можно, - и подумав чуть, добавил: – А что за это?
– На закрутку соберешь,  гривенник получишь, а то и «пятнашку». Согласен?
К вечеру Сенька насобирал «чинариков», вышелушил табак на газетный лист и в нем же понес его к госпитальному забору. Издали увидел, что в дырке торчит ветка березы – знак, что его ждут.
– Асенька, ты? — спросили оттуда.
– Я, дядь Семен, – ответил он. – Табак принес, а ты, что обещал, принес?
У ног Арсеньки звякнула монета.
– Тогда держи! – Он вставил бумажную трубку в дырку. С другой стороны ее подхватили, она исчезла. Послышался шелест бумаги, а через некоторое время – одобрение: – Молодец, Арсений! Спасибо!
Затянувшись, Семен посетовал:
– Слабоват, малость, табачок, Сеня. Однако ничего, сойдёт...
– Это еще что такое? — Там, за забором, послышался голос женщины. Сенька узнал ее. «Тетка Шура-Александра» – медсестра. Так ее звали все. Ох, и сердитая была!
– Красноармеец Ильин, почему не в палате? – Я, тётя Саша, по заборчику прогуливаюсь, – крикнул ей Семён, – а то ноги совсем не хотят слушаться.
– Я тебе поброжу по заборчику! А в руке что? Куришь!
«Влип», подумал Сенька и присел на корточки, хотя его, все равно не было видно.
– Арсенька, – чуть слышно, позвал Семен парнишку, когда ушла медсестра. – Ты постарайся насчет табачку еще разок, а? Только горелое не мешай с табаком, а то горький, собака, получается.
Прошло три дня. За это время Сенька раза четыре носил Семёну табак, но его не видел. Он знал: раз табак берут, значит, – все нормально.
На четвертый день был праздник. С утра на стадионе играл духовой оркестр, было шумно, весело. Сенька, глядя то сторонам – не бросит ли кто хороший окурок, – присел на край скамьи. Вскоре рядом сели двое дюжих мужчин, закурили. Потянуло ароматным дымком. «Вот бы такого табаку дяде Семену», – подумал Сенька. – «Только разве дадут? Надают тумаков и уши надерут, если папиросу у них попросишь».
– Бронь нужна ему, – услышал Сенька, когда заговорил один из них, – иначе загремит на фронт.
– Не бронь, а справочка с изъянчиком в здоровьице, – ответил другой. – Это лучше всякой брони.
Сенька ловил слова, не понимая смысла разговора. Оркестр заиграл марш, стало еще веселее. Вдалеке, за поселком, грянуло несколько выстрелов.
– Надо же! — услышал Сенька чей-то голос. – Даже с салютом!
Он уже собрался уходить, как вдруг увидел под лавкой папиросу. Целую папиросу! – «Вот дяде Семену радость будет!» – И сразу же побежал к госпитальному забору.
За забором было тихо. Ветки березы в дырке не было. Постояв минут двадцать около забора, Сенька ушёл домой, а папиросу спрятал в лопухах. Вечером, когда пожилой солдат Сабиров шел колоть дрова для столовской кухни, Сенька спросил его:
– Дядя Сабир, – он  его так называл, – а что такое «бронь»? Разве можно так говорить – «бронь»? Наверное, броня?
– Мне трудно Тебе объяснить русский слово. Я плохо ваш язык говорю, но знаю, что такое «бронь» и «броня». Видел танк? Пуля, как муха, летит сторона, не может вынутрь лететь. Вот такой броня крепкий! Или солдат смелый – это тоже, как «броня» наш. А «бронь» – это такой дакумент, на фронт не берут. Бронь дают, кто тыл нужен.
– А ты? — поинтересовался Сенька. – Тоже тыл нужен?
Сабиров поднял топор, что держал в руке и, глядя  на острое лезвие,  продолжил:
– Старый я. Много лет хожу земля. Начальник говорит: «твой фронт – дрова рубить, снег убирать, чтобы двор чистый был». Я трудфронтармия забрался. Я – солдат!
– Спасибо, дядя Сабир! – крикнул Сенька и побежал к госпитальному забору. По дороге взял папиросу.
В дырке торчала веточка березы: «Семен, значит, там, – за забором!» Стал ждать. Когда же услышал шорох, потянул за веточку.
– Арсений! – тут же услышал он голос и ахнул: «Саша-Александра!» – От страха прясел даже.
– Сеня! Я знаю, что ты здесь. Ильин говорил мне о тебе, – голос ее дрогнул. – Только вот нет его:  Умер красноармеец Ильин, Сеня.
Сенька оцепенел. «Как же так – умер? Ходил ведь! Не может он просто так умереть!» А слезы уже текли по впалым щекам, солонили беззвучные губы.
– Просил передать тебе вот этот сверток, – продолжала медсестра. –  Что там, не знаю…
Свёрток упал в траву в двух шагах от Сеньки, а он, как сидел, прислонившись к забору, так и остался в этой позе. Потом, когда всё вокруг стихло, развернул свёрток. В нем было несколько комочков сахара, ножичек с узким от частой заточки лезвием, компас на ремешке и фотография, на которой были запечатлены шестеро красноармейцев.
Разглядывая фотографию, Сенька пошёл в сторону станции, где находилось кладбище. Шестеро солдат: двое молодых по краям стоят, а четверо сидят. Все четверо с усами, как братья-близнецы. Только у того, что посерёдке, усы гуще, да вид сердитый.
– Не он, — подумал Сенька. – Слишком нахмуренный. Скорее всего, вот этот, справа от него – усами поменьше да взглядом ласковее. Недаром он меня «Мальцом» звал!
Вспомнил  вдруг, как утром гремели  выстрелы: «Не салют это был, а дядю Семена хоронили, значит?». Стал искать могилу. Она была крайней, свежая, бугорком. Сенька внимательно посмотрел на деревянную стелу со звездой на макушке, на приколоченную фотографию молоденького солдатика, вслух сказал:
– Так, это же не дядя Семен! – сердце его ёкнуло в радости. – Не его схоронили, значит, а другого! Тоже жалко человека, слов нет, но и обманывать не хорошо. Вот Саша-Александра!
Бодро шагая обратно и надеясь дотемна сходить к госпиталю, вынул фотографию, разгладил ее на ладошке, всмотрелся в лица красноармейцев и... замер.
– Малец! — вдруг послышалось Асеньке из уст того молоденького солдата, что стоял крайним слева. – Не узнаешь меня? Это же я, – Семен Ильин! А тебя как звать?
– Арсенька, — прошептал тот тихо и побежал к могилке, которая была с краю, совсем свежей, бугорком, с небольшой деревянной стелой, со звездой на макушке, с фотографией молоденького солдатика...
– Дядя Семён! – прошептал Сенька и заплакал. Беззвучно, скорбно, кропя слезами последнюю землю, которой коснулся его незнакомый друг, близкий человек. Звякнули монеты: из разжатой детской ладошки покатились под комочки земли, под камешки опочника – «пятнашки» Дяди Семёна.
Поплакав, как умели плакать дети войны – тихо-тихо, Сенька вытер рукавом глаза, достал папиросу, аккуратно положил её под стелу...