За мужем! 3

За белесыми снегами,
За бесцветными дождями,
Волга в Каспий слёзы льет,
Песни грустные поёт.

Ухнулась Лукерья в Волчье озеро, а вода в нём ледяная, - сверху холодно, а снизу ещё холоднее, - ключи бьют, ноги, будто огнём обжигают. Тут в голове у неё всё поплыло, потемнело в глазах, да руки сами за что-то зацепились. А это лесенкой оказалось. Еле взобралась она на две ступеньки, голову из воды высунула, смотрит,- лодка-плоскодоночка, узкие борта, забралась она в лодку. Прямо над лодкой - луна  и свет от неё серебристый, как днём, только ни звёзд, ни озера не видно. Спать захотелось, мочи нет. Уснула она прямо в лодочке. Долго ли, коротко ли спала, вдруг ветер ей в ухо зашумел: - «Пеняла ты на судьбу, а судеб то много, выбирай любую».
Открыла глаза Лукерья,- и ахнула. Кругом, куда ни взгляни, безбрежное море. Сидит она на рее, на высокой мачте, лицом к солнцу. Солнце быстро всходит. У неё в селе солнце не так просыпается. Посмотрела вниз,- ладья большая. Гребцы гребут, не разгибая спины, надзиратель их понукает, а на каком языке, не понятно. Иногда к Лукерье обращается, спрашивает что-то, а что,- неизвестно. Тут и душа из Лушки почти выскочила вон. То и дело, что на море Лукерья никогда не была. По реке, когда плывёшь, всегда оба берега видно, на сердце легко от этого.
Потом поняла она, что ей смотреть надо, нет ли впереди мели или скалы, какой и надзирателю сказывать вовремя, чтоб ладью в щепки не разнесло. А она к тому же ещё и высоты боялась, очень боялась, да немолодая ведь на реях сидеть! Ну, всё же немного оклемалась, чувствует, тело у неё совсем другим стало: - молодым, гибким, упругим. Смотрит руки стали лёгкими и проворными, как в детстве когда-то. И одета она не в свой сарафан, - голая по пояс, в белых, широких штанах, босая, а на голове огромный тюрбан. Посмеялась снова над ней судьба, мальчишкой её сделала. Сидит она на рее, смотрит вперёд, а ладья ни с места. Гребцы гребут, пена от вёсел видна, а движенья нет. Солнце высоко поднялось, печёт, как в печке, кожа её почернела, солёным воздухом надубило её. От скуки потрогала она тюрбан на голове, а там и отцов кисет с угольками, и зеркальце. Доставать не стала, уронить боялась.
Так плыли они день, ночью луна огромная над морем поднялась, и кажется, что над Лукерьей она усмехается. День, да ночь, - сутки прочь. Утром потянулась Лукерья, повернулась, и увидела другую половину ладьи…
- Да они совсем одинаковые, и такой же мальчишка на рее сидит с другой стороны, и гребцы гребут в другую сторону. Поняла Лукерья, так и до смерти досидеться недолго. Или солнце днём её спалит, или луна ночью, своей насмешливой улыбкой задерёт.
Надзиратель снизу кричит, не поворачивайся, мол, а то с реи скинем. Хоть и на чужом языке он балакал, а такое-то каждый поймёт. Поглядела Лукерья вокруг, - нет нигде островка, беспредел везде. Достала потихоньку зеркальце. Взглянула, а в нём околица села, и одуванчики, и, вроде, ветер на них налетел, один одуванчик рассыпался, и полетели – поплыли прозрачные парашютики по ветру. Вспомнила, что когда-то в детстве в соседнем селе жила старушка По-прозванью Божий Одуванчик, столько она стишков, песенок, сказок знала. Всегда вокруг неё дети кружились, взрослые тоже любили её сказки послушать. Ещё песенка про неё была:

"Божий Одуванчик,
Наливай в стаканчик,
Воду святую,
Про старину седую.
Пей до дна, пей до дна, пей до дна".

На память пришла давно забытая сказка старушки: «В тридевятом царстве, в тридесятом государстве, на мёртвом море, за морёным лесом, за солёным перелесом, ларчик зеркальный стоит. Само зеркальное стекло с тремя фасками всеми цветами радуги играет-переливается. Вместо оправы столешница небольшая, с ящичком деревянным, вроде ладьи, и всё в этой ладье как по-настоящему, - и гребцы, и весельца, и надсмотрщик. Сам царь Соломор этот ларчик велел сделать у лучших мастеров, чтобы Солнцу угодить. Утром солнце встаёт, своим отражением в зеркальце любуется.  А за зеркальное стекло Солнышко не заглядывает, не видит горя, болезней, страданий людских. Так появились близнецы – Ложь и Обман…» Всю сказку Лукерья уже не помнила, только говорила тогда Божий Одуванчик, кто живой в эту ладью попадёт, мёртвым оттуда возвращается. Коварный тот ларчик зеркальный. Не успеешь три раза произнести Ложь, так три раза Обман к тебе явится, и от тебя один уголёк останется. А Соломор угольки собирает, заклинания читает, изумруды, смарагды, сапфиры, аметисты в сундуки свои ссыпает. Загрустила Лукерья, не заметила, как вторая ночь подошла. Луна над ней повисла, - того и гляди упадёт
И вспомнился ей месяц над родным селом, а если кто заблудится ночью, всегда песенку пел:
- Ах ты, Месяц, златоустный,
Ты ведь братка мой капустный,
Пошепчитеся с Луной, погуляйте муравой.
У меня в руках игла,
Дай мне нитку серебра,
Шить – вышивать,
До дому добежать.
Как спела Лукерья детскую песенку, так на рею, нитка лунная легла. По этой лунной нитке, как по лезвию ножа, не чувствуя под собою ног пошла Лукерья. Не считая шагов, не оборачиваясь, только слыша странный звон за спиной, будто кто нитку серебряную за ней ножницами окорачивает.
Целую вечность, кажется, она по этой нитке шла - ни земли, ни неба, ни моря, ни людей, ни зверей, ни ветра, ни луны, ничего не видать.
Куда она с ладьи исчезла, не знает никто. Может в уголёк превратилась, а может в дороге нитка оборвалась.
Только утром на мёртвое море туман пал как парное молоко, и Солнышко не сумело собой полюбоваться, рассердилось на Соломора, а тут ещё тучи набежали. Туман держался много недель. Солнце в отчаянье пришло, да и людям тоже, когда Солнышка долго нет, плохо. Ну, молитвы, конечно, свои читали. Сам Соломор Солнце восхвалял. А Ложь и Обман свои молитвы читали, им ведь тоже без Солнышка никуда. Уж, что они там говорили, никто не знает. Да и не надо это людям-то знать.