Дню Великой Победы посвящяется

Отрывок из повести «Без тормозов»


   

ГЛАВА СЕДЬМАЯ





        Григорий Филиппович, конечно же, помнил те ужасные бомбёжки. Летом сорок четвёртого года командование фронта скрытно готовило наступление на много километров южнее расположения их стрелковой дивизии. Чтоб надурить воздушную разведку немцев, несколько ночей подряд полк совершал многокилометровые марш-броски в собственный тыл. Усталостью подкошенные, валились под деревья, немного отсыпались, и с наступлением утра,  батальоны и роты, изнурённые припекающим солнцем, умученные кровавыми мозолями на ногах, вновь двигались пешим порядком по разным дорогам на запад, создавая видимость концентрации войск именно на этом участке фронта. Шли до вечера, наступая на свои длинные тени. У реки делали привал, скидывали сапоги и вступали в воду остудить горячие ступни. Каждый день высоко в небе, нудно жужжа моторами, чертил круги немецкий самолёт-разведчик по кличке «рама». Солдаты  угрюмо смотрели на кромку горизонта, чертыхались, и каждый гадал: скоро ли слетятся железные чёрные птицы с белыми крестами на крыльях, и удастся ли выжить после их страшного визита?  Самолет улетал, а вскоре из-за леса на бреющем полёте выныривали, как черти из табакерки, вездесущие стервятники и, пикируя поочерёдно, поливали сверху пулемётным свинцом, сыпали на головы, противно воющие бомбы. Отстрелявшись, отбомбившись, уходили на разворот, и всё повторялось снова.
      
Жуткая эта доля – быть на войне живой мишенью. Полк нёс страшные потери… Наша авиация отчего-то не всегда поспевала на перехват, и тогда такое истязание на открытой местности среди солдат вызывало совершенно дикую панику. Животный страх наизнанку нутро выворачивал. Метались ополоумевшие меж разрывов, бежали, распахнув рты, и матом блажили... Страх смерти разум парализует, он всегда сильнее самой смерти. Хорошо, если рядом густел лес, но такое случалось не всегда. Абсолютно беззащитные перед хищными машинами с завывающими моторами,  как им казалось, они совершенно бессмысленно умирали здесь, в открытом поле, на просёлочных дорогах, где нет ни единой возможности найти хоть какое-то укрытие. Но что поделаешь, коль жестокая логика войны требовала такое заклание. Эта логика была слишком  беспощадна, но, в то же время, спасительна для отечества. Ни разу не целованные мальчишки умирали здесь и сейчас, чтоб потом выжили другие и победили умного врага пусть не малой, но всё же гораздо меньшей кровью…

Что могут про войну написать историки? Есть вещи, известные только тем, кого ужас сжимал удавом, кто в землю кровь свою сливал, кто с пулями в прятки играл и цепенел при свисте снарядов. Короткий свист – недолёт, длинный – перелёт. Свой свист знают только мёртвые братишки.      
   
На четвёртый день с красными от недосыпа глазами, с нудным гулом в тяжёлой голове Григорий Глебов брёл в первой шеренге растянувшегося солдатского строя. Жарко. Гимнастёрка на спине вымокла от пота, его капли из-под пилотки по запылённому лицу сбегают к подбородку. От роты к тому времени осталось меньше половины состава. Просёлок тянулся вдоль цвиркающего и щебечущего на разные голоса, заросшего травостоем незасеянного поля, а слева за редколесьем под изгорбья уходило болото. Оттуда лёгкий ветерок доносил сырой запах тины. Впереди, километрах в трёх, высился старый лиственный лес. Надо успеть дойти до него. Там найдётся место для привала, а в случае налёта немецких самолётов есть, где скрыться от пуль и вездесущих бомб.
   
 С утра шёл спасительный дождь, и такая мокрая погода вселяла в душу покой. Но к  полудню потянул ветер, на юге небо высветлилось, и вскоре, сквозь выдутые просветы низкой облачности, показалась восхитительно чистая синева. Она, похоже, радовала лишь птиц да всякую иную живность, копошащуюся в траве. От придорожной растительности Григорий поднял взгляд  вверх. Боже мой! До чего же хороши эти небольшие облака – лебёдушками плывут в синеве, купаются в свете и ветре.
    
До линии фронта оставалось не менее двух часов торопкого пути, а там ждал горячий ужин и блаженство короткого сна. Только бы успеть дойти до леса, только бы успеть… Хотелось упасть в траву минут на двадцать, подышать родными запахами земли, дать отдых изнурённому телу, насладиться коротким и желанным бездельем…      

     Шире шаг, матушка полей! Веселей, веселей шагай, мужики! Скоро привал будет, – зычно подбодрил командир роты, старший лейтенант Игнатов. Он остановился, кинул строгий взгляд на растянувшийся строй, потом с тревогой оглядел край горизонта.
     – Не нравится мне такая везуха. Ох, не нравится!.. Как бы опять светопреставление не началось. Задом чую: прилетят на лёгкую поживу. Обязательно прилетят… Глебов, шире шаг, говорю! Остальным не отставать…   
      
Ротный и сам чертовски устал за эти четыре дня и ночи. Уже последние силы на исходе, а приказа занять свои обустроенные позиции на переднем крае обороны всё нет и нет. Вчера вечером на КПП командир полка прямо не сказал, но намекнул ненароком, будто нынешняя ходка будет последней. Немцы, по данным разведки, срочно стягивают со своего правого фланга резервы на наш участок обороны и даже снимают с боевых позиций некоторые фронтовые подразделения.      
    
Голос фронта не был слышен. Осталось топать километров семь или восемь, а там обещана деревенская банька на ближнем хуторе и желанный сон до утра… Жалко, невозможно жалко мужиков… За три недели наступательных боёв таких потерь не знали, как за последние три дня – семнадцать человек убито, тридцать шесть изранено да изувечено… Остатки роты проходили как раз то самое место, где вчера настигли немецкие самолёты. На испечённом солнцем просёлке осталось несколько глубоких воронок, развороченных бомбами, а слева – посечённые осколками и пулями стояли жалкого вида молодые деревца. Сколько воронок в стороне от просёлка – и сосчитать недосуг. Раненых потом на себе по переменке несли, а погибших похоронная команда вечером прибрала. Иные повоевать так и не успели. Прибыли с последним пополнением малорослые щуплые пацаны из уральских да казахских степей, впервые в своей короткой жизни успели разочек прокатиться в эшелоне по железной дороге. Вот их-то больше всех и полегло. Не обстрелянные ещё, опыта совсем никакого. Нет, чтоб на землю упасть – бегут баранами куда попало, аж пятки в зад втыкаются. За родимую землю лучшей смертушки и не выберешь, но гибнуть вот так…         

Где-то далеко послышался нарастающий гул моторов. Григорий Глебов его узнал сразу. Когтистая тоска остро схватила и сдавила душу. Здравствуй, ужас – смерть летит!.. Тут главное – быстро найти какое-никакое укрытие. 
     – Во-о-здух! – выкатив глаза, зычно крикнул Игнатов.
    
      
И началось… Сколько времени прошло, Григорий не знал. В такие моменты всякая минута, утрачивая свою эталонную меру, растягивается до невероятного размера.  Земля корчилась от невыносимой боли, дрожала от разрывов, пулемётный свинец жалил её нежно-зелёное тело. Противный, наводящий ледяной ужас вой моторов, сливался с грохотом  бомб и треском пулемётов. Опять устроив небесную карусель, хищные чёрные машины ныряли из подоблачной выси к самой земле и, сделав свою страшную работу, с натужным рокотом взмывали одна за другой вверх, снова и снова уходили на повторные круги. Немецким асам очень нравилась такая работа, как только может нравиться волчьей стае отара ошалевших от страха овец – чем больше крови, тем больше азарта… Наконец-то последний самолет отстрелялся, отбомбился и улетел. Наступила какая-то невероятная звенящая тишина. Затаились птицы, замолкло всё живое, что уцелело на этой перепаханной тротилом земле. Удушливый, злой смрад взрывчатки перебил все пряные ароматы летнего поля, запахи хвои, мха и болотной гнилости. В горле першило. Оглохший от грохота, с долгим нудным гудением в ушах, он приподнялся и сел, отряхивая голову от комочков назёма. Рядом, густо осыпанный сырой землёй, кореньями и мусором, на дне вчерашней воронки без движения лежал Петька Белый.   
    
 Жив ли? – подумал оробело.
     Ы-ы-ых... кх-х-х… – вдруг послышалось совсем рядом.
     Григорий медленно поднял взгляд и – тошнота накатила под горло… С нижней ветви ближнего дерева, на высоте метров двух, вниз головою медленно раскачиваясь и прокручиваясь, беспомощно свисало чьё-то туловище с одной ногой. Кровь хлестала из перебитых сосудов обнажённого человеческого мяса, пульсирующим фонтанчиком лилась из живой рваной артерии на землю. Значит, сердце ещё трудилось. Нога на крепкой ветви дерева держалась только на вытянутых белых сухожилиях. Раздался последний хриплый вздох, тело в мучительной конвульсии вздрогнуло несколько раз и, присмирев, затихло…    
    
Рядом зашевелился Петька. Закашлялся, застонал, трудно поворачиваясь на спину. Потом сел ослабело, тупо, мутно и непонимающе некоторое время оглядывал изуродованное тело.
     – К-к-то эт-то?.. – спросил сдавленным голосом, заикаясь.
     – Сам не могу узнать, – ответил Глебов, сквозь тошноту.
     – И м-мне ногу за-за-цепило… Б-больно!..
     – Тебе, кажется, больше повезло, чем вон тому… Не дёргайся, перевяжу.