Глава 6. День оборотня

Вакуум

Вентилятор под потолком наматывает круги. Так медленно мотает их единой ниткой серой сладкой ваты на свои лопасти. Я лежу в ожидании, как то зависнув, знаю что отпустит, только нужен выход. Например бутылка чего ни будь крепкого, запрещенного и одиночка номера где то далеко в открытом азиатском городе. С запахом гниющих водорослей и зашоренных мыслей.
Я решаю чужие проблемы, не думая даже о них, не задевает. Меня обморозило имперским воспитанием и твоим примером.
Я конечно же не говорил никому. Даже самым близким на тот момент людям. ( хотя кто ближе тебя?). мне и самому было не ясно, неприятно и страшно. Я ведь доверял тебе во всем, не умел просто по другому.
Но.
Не могу только сказать что мне было больно, знаешь, меня оглушило новокаином, как когда накрывает волной, или даже чем то крепче, и выбрасывает в голимый вакуум. Что то такое, что дают обреченным, а ты, видимо, изначально знал, что я именно такой.
Наверное потому, что я твой?
Ты тогда пропадал с какой то бабой на «с.». Я злился и тосковал, не прощал наверное, но и не возникал. Просто ждал, а когда ты приходил домой, по - прежнему сам не свой, то я тихо сидел рядом, стараясь хотя бы находится в близи этого твоего э-поля, лучистого и теплого. Такого дорогого и родного. Возбуждающего, несмотря на абсолютную холодность, как будто выцелованный снежной королевой, вылизанный ее сворой снежных змей, вьющимся по рукам в рот и под ребра, поглотившим все теплое в тебе. Меня вроде и вовсе не существовало. Было просто неприятно. Обидно, возможно, и как обычно в этом тоже был смысл. И когда я стоял перед тобой на коленях, плача и обнимая за бедра, прижимаясь, прося хотя бы прикоснуться, хоть улыбнуться мне, хоть как то подтвердить, что я еще существую. А ты все так же отстраненно смотрел перед собой – это тоже было необходимо, да?
Я не сразу понимал логику твоих странных действий и слов.
Но тогда ты меня очень задел, в первый раз наверное, за все то время пока я рос под твоей опекой. Ты так просто ушел к женщине. Так, как будто наигравшись мной, как и другими. Но для меня ведь это было неприемлемо.
Я глажу то место на животе, где когда то был резанный шрам, смотрю на набирающие скорость лопасти срезанного самолетного винта и вспоминаю.
Это уже было совсем на тебя не похоже, я пришел по твоему приглашению в тот дом, и там вы били вместе. Ты меня кажется с ней знакомил, пока я ничего не соображал от ярости, застилающей глаза. Как потом у меня в руке оказалось это нелепое копье, которое я засадил ей в печень? Как потом ты выдернул его из нее и безжалостно воткнул в меня?
Мне было стыдно говорить кому либо о том, что как то раз ты убил меня.

***

Я люблю закрывать глаза и оглядываться вокруг. Так все становится мороком, изнаночными сумерками, в которых я вижу каждое движение, не только то, что сейчас, но и то, что было до этого и то, что будет. Тройные движения и мысли, фонари, горящие всеми разбитыми лампами одновременно, светофоры, замершие на мигающем желтом. Всех, кто здесь когда то был, и всех, кто здесь не был. Мысли, стелящиеся теплым, лиловым туманом под копытами старинных экипажей, мечты приехать сюда, фантазии, навязшие поверх мостовых, потом, как сюда можно приехать. Разочарование от холодности приехавших, первый восторг гостеприимства и последний крик от ножа подстерегавшего грабителя. Я проношусь, ветром, почти над тротуаром, задеваю пальцами студеную зимнюю воду в каналах, искажая отражения лиц утопленников, и вверх, по темным улицам, искрящимся елочным светом вечной весны и праздника, послемаскарадном, усыпанным лепестками всегда цветущих деревьев, врезаюсь в сгусток прохода в другую плоскость и оказываюсь не здесь.
Этот мальчик тоже сидит с закрытыми глазами. Их ему завязали неудобной тряпкой, пропахшей пылью и машиной, он из зараженного радиацией мира, сдает экзамен главарю района. Он видит с закрытыми, как со стола убирают кусок такого дорогого хлеба и планируют достать у главного кошелек. Мальчик медиум с младшей сестрой, без денег, из совсем нищего района, но он, так же как и я, видит то что было и то, что будет. У него есть возможность бродить по городу до заражения, питаться едой с изнанки, просыпаясь снова голодным, и знать, что он пройдет этот тест и у него и его сестры будет индикатор. Будет на столе белый, безвкусный сыр и куски ржаного, бесценного здесь. Правда ему придётся распрощается с родными и навсегда влезть в дела своего теперь уже хозяина. Он это знает, поэтому так спокоен. Он с собой согласен, и с своей сущностью, слишком восприимчивой к неочевидному и от этого хромой и притупленной к тому, что реально. Мальчик чуть отвлекается, почувствовав меня и сбивается, потеряв прохладную нить ощущений.
Я отпускаю его и иду дальше.

Это оборотневый день, оборотневая ночь. Я еду на работу, не пуская за руль Мишеля, он слишком давно перевертыш, что бы на него влияли такие дни, но нет, с изнанки мне кажется то нельзя. Так объясняются многие мои поступки, которые кажутся не логичными, но я знаю. И он знает. Как это бывает, когда просто знаешь, что можно, а что нельзя, что сейчас нужно, даже если это будет желание вроде прострелить колено прохожему.

- гони, гони его, вон он куда свернул! - кричит Айхалов, указывая в чащу одной рукой и держа другой поводья рвущейся вперед лошади.
Мы несемся через поле, прижимаясь к горячим шеям коней, ломая сухие и мерзлые травы, разбивая синие обледеневшие цветы в предгорье, загоняем оборотная. Нам не нужна лицензия на охоту, мы работаем охотниками. Нам все равно на качество его шкуры и возраст, мы просто ловим, упиваясь этим диким, пульсирующим азартом, превращающим нас в зверей не хуже полной луны. Я тянусь сознанием к преследуемому, почти загнанному полуживотному, чувствую удары его лап о землю и пружинистые толчки прыжков, как обжигает морозный воздух легкие и как четко фокусируются глаза на бесполезных укрытиях. Мне достаточно дать ему в мозг не ту команду, и он налетит со всей силы на почерневший ствол дерева, или сведет судорогой напряженное, послушное и мощное тело, бьющийся в отчаянии бега мозг собьется с цели и отдав не тот приказ просто споткнется, валясь всей массой в рыхлый снег. Я почти уже берусь пальцами за его колотящееся сердце, но меня обрывает крик
- Марк, не вырубай его, я сам! - рычит почти Костя, обгоняя тигра с головой молодого оленя, начинающего метаться между нашими лошадьми, спрыгивает на него и придавливает собой к снегу, давя снизу на челюсть и прижимая намертво голову, утверждая свою победу.
Дальше? Мы перевернем его, как раз подойдут и другие. Пара оперативников на пару секретарей, так всегда. Я с Айхаловым, Миранда с каким то кабаноподобным новым. Костя перевернет оборотня, нашарит у него под горлом за стежку молнии и поведет вниз, обнажая голое, неровно дышащее, нежное мальчишеское тело. На нас уставится затуманенные, огромные, распахнутые в трансе выдернутого из сознания тела голубые глаза. Оперативники оботрут трофей снегом, счищая слизь и прилипший мех, застегнут ошейник и потащат за собой добычу, уводя в дворцовую кухню. Все же знают, что самое вкусное мясо – человеческое, но ловить можно только зверей и поэтому так кстати к столу день оборотнечества.