Вагон из прошлых лет. Картины воспоминаний. Гл. 8

                Новенькая
            
Однажды, на одном из занятий группы появилась «новенькая» – миниатюрная, очень хрупкая, но как-то по особому изящная и миловидная девушка с льняными волосами, чем-то напоминающая Коломбину, и с какими-то, чересчур, не по возрасту светскими для нашего школьного круга манерами, которая сыпала стихами из поэтов «Серебряного века» и сама, казалось, явилась к нам из этого времени.  Ее звали А-а, но она предпочитала называть себя полным именем – А-са, а подписывала свои стихи, конечно же, напечатанные на машинке, а не написанные от руки, как у большинства из нас, загадочным, несколько претенциозным, но красивым псевдонимом «А-са Синяя». Девушки из нашей литстудии сразу насторожились, и лица у многих из них приняли крайне язвительное выражение. К моему удивлению, сразу после занятий, когда еще все только начали расходиться, а я сидел за роялем и пытался что-то наигрывать, Алиса подошла ко мне и сказала, что мои стихи ей понравились, и она хотела бы со мной познакомиться. Ее естественность и простота в общении так меня поразили, что я вообще очень стеснительный  по натуре, не знал что ответить.  Тогда, она пришла ко мне на выручку, и спросила о прочитанном мной на занятии, стихотворении, в котором было упоминание об эстонском Таллине, был ли я в нем, и почему в нем идет речь о мостах над рекою.. И мне со стыдом пришлось признаться, что я никогда в нем не был и все это лишь мои смутные представления, почерпнутые из каких-то своих фантазий и снов.
                Утопленный город
                В далях сиреневых,
                Где чистые луны
                И тихая северность.

                И белые платья
                На улицах Таллинна,
                Мосты над  водою
                И тени, развалины...

Я ожидал насмешек. Но, оказалось, наоборот, то, что я дал волю вымыслу, ей как раз понравилось, что сразу расположило меня к ней. Своим  изящным аристократизмом, какой-то взрослой светскостью, несколько странными для пятнадцатилетней девочки, она резко выделялась из нашего круга советских школьников и надо ли говорить, что сразу же вскружила мне голову. Тем более, что для этого можно было обладать и куда более скромными талантами. Своим появлением, самой своей манерой общения она как-то давала понять, что в Москве, оказывается, существует совсем другой мир, другой круг общения, ранее мне неизвестный и по сравнению с ним мой привычный круг знакомых сразу потускнел, стал казаться заскорузлым, лишенным блеска и настоящей культуры.   
Вскоре я стал довольно часто приходить к ней домой. Жила она в самом начале проспекта Мира недалеко от Садовой на втором или скорее на третьем этаже внушительного дома дореволюционной постройки в большой, видимо коммунальной квартире, где ее семья занимала несколько (две или три) соседствующих комнат, расположенных отдельно в конце коридора, в левом от входа крыле. Поэтому, мне, казалось, что они жили в отдельной и очень уютной квартире. Помню, что одна комната была очень большая и светлая, почти, как зала, с несколькими окнами, выходящими на оживленный проспект. Сама же А-са занимала очень небольшую, но вытянутую в длину, как пенал, комнату без окон, в которой поэтому всегда горел свет и большую часть которой, занимала большая старинная железная кровать, застеленная под белым покрывалом. Помимо кровати в комнате мог поместиться лишь небольшой столик и стул. Поэтому во время моих посещений я сидел на стуле, а она преспокойно забиралась на кровать.
Надо сказать, что для меня это были довольно мучительные встречи, хотя я уже вскоре, естественно, смотрел на нее с обожанием. Но к вольному обращению с девушками я не привык, а разговаривать о чем то было трудно, так как умные слова, которые я обдумывал, пока шел к ней, у меня куда-то терялись, или застревали в горле, в голове быстро все перемешивалось, все что я произносил, казалось крайне скучным, и я быстро умолкал, растерянно глядя на нее. Конечно, она всегда брала разговор в свои руки, болтая о всяких литературных новостях, книгах, выставках, своих подругах, читала свои стихи или просила меня почитать что-то свое. Но моя крайняя робость и скованность видимо обескураживала и ее, и когда атмосфера становилась тягостной, она подавала знак к прощанию. Все это крайне мучило меня и нашло отражение в таком вот искреннем, хотя и не слишком совершенном стихотворении.

                Я никогда не испытал подобной нежности,
                Когда была ты где-то далеко.
                Вошла с какой-то легкостью, небрежностью
                И оказалось очень нелегко.

                И были фразы тяжелы и вымучены,
                И искренность в неискренности слов,
                И было все потеряно и выплачено,
                Когда ушла ты холодно и зло.

                Прости же мне всю глупость этой нежности,
                Но если мне пришлось бы выбирать,
                Твою небрежность, всю твою отверженность
                Я без раздумий выбрал бы опять.

Из ее подруг я видел, однажды, только одну, со странным, но красивым именем, Зана. В ней чувствовался какой-то отголосок только рождавшейся тогда, в конце 1950-х, начале 1960-х, московской молодежной богемы, круга артистической, художественной молодежи. Она, кажется, впрочем, как и А-са, хорошо рисовала. Это была, скорее темноволосая, длинноногая, стройная, как модель, очень эффектно одетая девушка, довольно экстравагантная, быстрая, решительная и насмешливая. Тем временем, встречи с А-сой, как ни странно, продолжались у нее дома, или у меня в комнатке на Малой Бронной, которую мать некоторое время снимала для меня у моих дальних родственников. Я в то время пытался поступить в Университет, на искусствоведческое отделение и мать решила из-за больного отца и тесноты нашей комнатки, где мы жили вчетвером, отделить меня, чтобы я мог спокойно заниматься. В то же время в литстудию А-са перестала приходить, хотя студийные девушки очень любопытствовали на ее счет и спрашивали почему-то именно меня, почему она не приходит. Иногда мы гуляли вместе по улицам или заходили в дешевое кафе. Помню ее миниатюрную и хрупкую, но стройную  фигурку (она была меньше меня, что меня очень устраивало) в какой-то очень солнечный, но ветреный день. Свитер обтягивал ее грудь, легкий ветер бил в лицо и у нее было очень счастливое выражение лица. Она улыбалась каким-то своим мыслям. И глаза ее то  голубые, то серые, то зеленоватые чуть вспыхивали от лучей и светились. Ей было шестнадцать, а мне 19 лет. У меня есть стихотворение, которое начинается так:

                Когда встречаю я девчонку,
                В которой хрупкость лепестка...
               
Эти две строчки родились, когда я был рядом с ней. Но я очень долгое время не мог их продолжить. Продолжил я это стихотворение гораздо позже, через несколько лет, когда встретил другую девчонку, в которой так же таилась «хрупкость лепестка», но было и нечто другое, может быть, меньший снобизм и аристократизм, большее равенство со мной, и которая, в конце концов, стала моей женой.               

Когда встречаю я девчонку,               
В которой хрупкость лепестка,               
Глаза – два маленьких чертенка,               
Перчаткой стянута рука.               

Я знаю, нежностью объяты,               
Пред нею падали бы ниц               
И рыцарственный император               
И юный элегантный принц.               

А я, мальчишка угловатый,
Весь в оборотничестве грез,
Ей посвящал стихи когда-то
Янтарные как горсти слез.

И милой Золушки виденье 
Балетной поступью пройдет.
Мне улыбнется на мгновенье
Старинной сказкой промелькнет.