Хаусхофер. Небо. - Папины сны. Часть 12

Беседка совсем заросла диким виноградом. Даже летом, когда летний зной докрасна выжигает траву перед домом, в ней все так же сумрачно и прохладно. Собственно там нет ничего, кроме грубо сбитых скамеек, стола и старой отцовской софы. Раньше она стояла в рабочей комнате, но мама распорядилась убрать подальше это огромное старое чудовище. Отец конечно очень рассердился, но вынужден был расквартировать софу в беседку. Он очень любит старые вещи, и уже давно ведет с мамой упорную борьбу за каждое старое пальто, брюки, шляпы и рыжую лисью шапку, которую мама с удовольствием бы сожгла. Мете же эта шапка безумно нравится, и даже мама не может не признать, что отец в ней выглядит как великий русский князь.
Конечно, мама не возражала бы против новой меховой шапки, но держать в доме это облезлое рыжее старьё она просто не желает. С тех пор отец проводит свой обеденный сон не в рабочей комнате, а в беседке, на том самом «чудовище» с зеленой обивкой. Старая софа источает неведомый горький запах, и кажется, где-то глубоко, в самом ее животе, между конским волосом и стальными пружинами, обитают сны.  И это не просто сны, а сны, которые предназначены специально для отца. Мета знает - только по этой причине отец спит на софе. Мама посмеивается над его причудами, но Мете кажется, что она просто тайно ревнует. Она никогда не узнает, что это за сны, возникающие из глубин конского волоса, окутывающие собою отца и уносящие его в неведомые дали. Даже в дождливую погоду отец никогда не спит в рабочей комнате, и только когда появляется первый снег, он обиженно возвращается в дом. В холодную погоду он накидывает свою старую шинель, надевает переливающуюся то серым, то зеленым шляпу, «спальную шляпу», как ее про себя окрестила Мета, и исчезает в беседке. Там он спит позади решетки и сплетающихся лоз дикого винограда, прислонившись щекой к маленькой красной подушечке, и странно закинув руку, словно защищая ею рот и нос.
Мета стоит на цыпочках позади беседки и наблюдает за отцом. Она видит только его глаза, прикрытые тонкими веками. Не совсем прикрытые. Потому что между ними остается узкая щелка, поблескивающая перламутром. Жутковато. Видит ли отец маленькое лицо за виноградными зарослями? Или он только притворяется спящим? Да, этого она никогда не узнает. Любопытство сжигает Мету и словно разрывает ее на куски, она даже не чувствует, как жесткая стальная решетка впивается в ее щеку. Загадочные дуги бровей. Одна бровь приподнята выше, и это придает лицу насмешливое и одновременно благородное выражение. О, если бы Мета могла видеть рот, который просто не может притворяться. Но он спрятан под узкой смуглой рукой. Отец не хочет, чтобы по его лицу кто-то мог читать сны. Он спит абсолютно беззвучно, только плечи под шинелью периодически то поднимаются, то опускаются.
Неожиданно Мета понимает, что снится отцу. Он в России, в далекой сказочной стране, которая каждый день, в полдень, словно вырастает из загадочных внутренностей софы. Отец тайно возвращается в прошлое, и марширует со своим полком по проселочным дорогам, утопая в песчаной пыли, клубами вздымающейся из-под тяжелых мужских ног, и снова ложащейся на них, покрывая толстым слоем. Какое удивительно волшебное слово: «Полк». Мету вдруг охватывает непреодолимая тоска по России. Полк так никогда и не узнает, что позади него, до слёз ослепленная желтой пылью, тяжело ступает маленькая девочка, то поднимаясь, то спускаясь, через Галицию, через деревни и липовые аллеи, мимо золотых полей, болот и черных лесов, хранящих следы перестрелок. Россия – далекая и невообразимо огромная, поэтому полк двигается широким шагом. Иногда марш прерывается. Тогда мужчины рассаживаются по мазанкам и пьют ром, или ложатся в солому и вытряхивают вшей из одежды. Это ужасно, когда кругом столько вшей. Даже у командира есть вши.
Сейчас он живет в Граце, и это звучит абсолютно невероятно. Может быть, как раз в это самое мгновенье, он тоже лежит где-то на своей софе и ему снится Россия. У командира темное лицо, узкие черные глаза и желтые от закручивания сигарет, пальцы.
Он несказанно рад, что денег в полковой кассе не становится меньше. В деньгах он абсолютно ничего не смыслит.
Отцовские веки дергаются, и перламутровая полоса на мгновенье вспыхивает. Что же скрывается за прикрывающей лицо рукой, отец смеется? О, Боже, в полку определенно происходит что-то веселое, а Меты нет рядом.
Мама сердится, когда отец рассказывает Мете про войну. Война – это кровопролитие. Солдаты лишаются рук и ног или их и вовсе убивают. Мама едва сдерживается от плача, когда думает об этом. Ее брат тоже погиб на войне (отец должен всё подтвердить). Но Мета снова и снова упрашивает: «Ну, расскажи мне про войну!» С опаской взглянув на кухонную дверь, отец поддается на настойчивые уговоры и принимается рассказывать, как он подхватил дизентерию - ужасную боль в животе, от которой люди мрут как мухи. Усталый и изнуренный, лежит он в какой-то русской мазанке. Ему уже все равно, умрет он или нет, лишь бы боль утихла. Он уже закрыл глаза и больше не желает ничего слышать об этом мире, как вдруг открывается опускная дверь…. и … кто бы вы думали из нее выходит? Одна удивительной красоты евреечка с черными, словно воронье крыло, волосами, в обеих руках она осторожно несет большое блюдо, полное печеных яблок, которыми она кормит отца с ложечки. Вскоре после этого он засыпает, и на следующее утро оказывается уже здоровым - еще слабый, но исцеленный от ужасной боли, т.е. дизентерии. А прекрасная евреечка бесследно исчезает. «Возможно, это была переодетая фея?» - предполагает Мета. «Возможно», - отвечает отец, и его дымчато-синие глаза устремляются в бесконечную даль.
Через некоторое время, абсолютно неожиданно, евреечка превращается в фельдфебеля Шпиндельбёк из Хаг-на-Хаусруке. Мета возмущенно протестует, и отец тут же признает свою ошибку. Маленькое недоразумение. Это было при холере, еще более ужасной болезни. Против нее помогал ром. Очень много рома, который больным вливали с помощью специальной воронки. Как раз это и проделал фельдфебель Шпиндельбёк с отцом. Очень славный человек, этот Шпиндельбёк; к сожалению, сам он умер от переизбытка рома. Последний раз он лежал под столом в полковой канцелярии. Но это было еще в Италии, в Семи Коммунах. Грустно, грустно. Мета склонна сохранить светлую память о фельдфебеле Шпиндельбёке. Он всегда спасал жизнь отцу.
В том же духе долгими часами возникают и другие истории. В Метиной голове роятся бесконечные непроизносимые польские и русские имена. И там повсюду бывал отец. В печи потрескивают дрова, а перед ней, в кресле, сидит отец, утомленный затянувшимся днем, проведенным на промерзшем дровяном складе. Мама на кухне, и ничто не препятствует невидимому путешествию их разноликой пары, рука об руку марширующей от одной грязной деревни к другой.
Русские носят рубахи навыпуск, длинные светлые бороды, и в большинстве своем – это славные простые люди.
«Почему же вы тогда в них стреляли?» - «Но они же тоже в нас стреляли.» - «Но вы же тоже были славные люди?» Отец напряженно задумывается, его глаза становятся большими и неподвижными. «Знаешь», - наконец произносит он, - «простой человек вообще ничего не может сделать против войны», и после некоторого промедления, - «но я всегда стрелял в воздух, а не по русским. Только это останется между нами. Это наша тайна.» Мета успокаивается. Она никогда не выдаст эту замечательную тайну. Все хорошо. По крайней мере, кругом все еще ходят русские, которых не застрелил отец.
Самым замечательным в отцовских историях является то, что они постоянно, но при этом абсолютно неуловимо, изменяются. Отец просто не способен точь-в-точь повторить одну и ту же историю. И таким образом, создается некая тонкая паутинка, бесконечно разветвляющаяся во всех направлениях. Нет ничего раз и навсегда установленного, и поэтому никогда не бывает скучно. Мета могла бы слушать и слушать. Она уже давно сама участвует в плетении этой паутинки, внося различные предложения, повышая или понижая в звании рядовых и офицеров. Неугодные личности бесследно исчезают, и о них тут же все забывают и думать. Иногда Мета так далеко углубляется в свои фантазии, что отец слегка покачивает головой в знак отказа. Так, например, она однажды послала полк в некий Белуджистан, и все только потому, что ей просто понравилось это название. Отец не говорит прямо «нет», решение вопроса просто остается «висеть в воздухе», до тех пор, пока Мета сама о нем не забудет. Он убежден, что с течением времени почти все дела решаются сами собой. Это и в самом деле очень важно.
Существуют также напоминания о войне, так называемые «трофеи». И каковы бы ни были эти трофеи, самый уникальный из них - это погон от униформы: небесно-голубой, расшитый золотом, с монограммой А.J. Отец и дочь постоянно гадают, кем бы мог быть этот таинственный A.J.? Ну как минимум генералом. Двадцать версий рождаются на свет и отклоняются, пока не пропадает интерес к игре и они возвращаются к полку, к Шпиндельбёку, Раухташелю, Штрассеру и Гассеру, а также к командиру и его адъютанту, который потерял свои новые сапоги в далеком Харькове. Люди из полка никогда не бывают скучны, как этот высокопоставленный A.J. Мета знает каждого из них лично и сопровождает полк, спрятавшись в обозе под тулупом. У нее тоже вши и поэтому она постоянно чешется. Мама утверждает, что это блохи Шланкла*, но нет, Мета знает лучше!
Однажды мама говорит: «Если бы пуля тогда попала в отца, тебя бы не было на свете.» Пуля – это осколок снаряда, который насквозь прошел через отцовскую шапку, выше головы, буквально на ширину одного пальца. Шапка лежит на чердаке. Мета может засунуть пальцы в обе дырки. Одним пальцем ниже, и ее бы не было на свете.
Как это – «не быть на свете»? Мета закрывает глаза, втягивает в себя всё, что она только может втянуть - глаза, уши, нос, и застывает на месте. Но она почему-то все еще здесь. Желудок что-то переваривает, сердце пульсирует, а под веками воцарились красные сумерки. Наверное, она должна еще больше втянуться, и тогда будет становиться все меньше и меньше. Свернувшись клубочком, прижавшись губами к коленям, Мета учится «не быть на свете». Краснота под веками исчезает, руки и ноги отмирают, желудок замолкает, удары сердца затихают. Мета никогда и не рождалась. Вообще ничего нет.
Но потом она заново медленно появляется на свет. Сначала просыпается слух, он слышит звонкое жужжание ос, доносящееся с крыши. Потом нос начинает чувствовать запах мешков с мукой, и уже когда она открывает глаза, мир непрерывным потоком снова устремляется внутрь нее. Мета снова здесь и снова предоставлена обрушивающимся на нее звукам, запахам и картинкам. Эта «невозможность себя защитить» - и есть жизнь. Вот лежит простреленная шапка. Мама постоянно говорит, что Мета должна быть ей благодарна. Но впервые в жизни Мету одолевают глубокие сомнения. Она вовсе не благодарна шапке. Мета живет, и с этим уже ничего не поделаешь. Иногда, это приятно, а зачастую и нет, но всегда – невероятное притеснение.
Спящий в беседке все также не двигается. Его веки плотно закрыты, губы и нос загораживает рука. Должно быть сейчас, он очень далеко. Метины взгляды и мысли не могут проникнуть сквозь плотную паутину сна. Это так ужасно, когда тебя не пускают.
Вот, что-то приближается, нерешительно, как бы украдкой. Это коричневая курица -преступница, которая завела ужасную привычку, прячась позади беседки, выпивать собственные яйца. Берти**  то и дело находит здесь пустые скорлупки. Свое преступное дело курица проделывает с невинным видом, словно она просто желает прогуляться в тенёчке, при этом она с опаской озирается по сторонам, оставляя в пыли маленькие трехпалые следы, и абсолютно не обращает внимания на Мету. Потом она тихонько, так же как и пришла, возвращается за угол. И вот уже Мета снова совсем одна.
Позади беседки сумрачно, потому что ели не пропускают ни единого солнечного лучика. Вот оно – это подозрительное место с дурной репутацией, полное куриного помета и затхлости. Место, где порочная курица выпивает свои яйца, а дочь - подглядывает сны своего отца.

  * Имя собаки
  ** Имя служанки