Хаусхофер. Небо. - С отцом. Часть 14

14.
Бывают такие воскресные дни, когда Мета и мама, а в другие - Мета и отец идут в церковь. После церкви мама всегда должна поговорить с парой-тройкой женщин на церковной площади, но Мета замечает, что ей это доставляет мало радости, от чего она становится нетерпеливой. Закончив разговоры, мама покупает Мете у лавочиника пять неаполитанских вафель.
По дороге домой мама совсем другая, нежели дома, моложе и радостней. Она показывает Мете цветы и травы на краю дороги. Мета полностью одурманена запахами трав. Больше всего она любит, как пахнет тимьян, особенно если его немножко размять.
Еще листья орешника пахнут так замечательно. К сожалению у мамы никогда нет времени, она должна закончить приготовление того, что приготавливает Берти. По дороге в церковь мама никогда не делает неприятных замечаний, это похоже на то, как если бы они заключили соглашение о перемирии. И это опасно. Часто Мета твердо решает, оставаться неприступной, но никогда ей не удается довести дело до конца. Мама может быть очень обворожительной, если захочет. Но Мета знает, всё это счастье будет длиться недолго. Она никак не может привыкнуть к внезапным маминым перепадам настроения. Поэтому на старается не очень то радоваться, чтобы позже ей не было так больно. Будь осторожна, как бы предупреждает внутренний голос, не слишком то шали. Но это очень тяжело, быть осторожной и Мета постоянно об этом забывает. Вероятно ей никогда не удастся овладеть этим искусством.
Однажды мама показала ей три маленькие ветренницы на краю дороги, чьи нежные молочно-белые лепестки остались в ее памяти как напоминание о маминой щеке. Каждый раз, когда Мета потом видела цветки ветренницы, перед ее глазами вставал мамин образ. Только вот запаха у них никакого не было.
Походы в церковь с отцом всегда проще и приятнее. Он никогда не следит за тем, какое  Мета делает лицо. Словом, она не должна изображать из себя набожную девочку, что очень отнимает много сил. И после церкви отец покупает ей пару сосисок с хреном. Мета страстно любит хрен, даже несмотря на то, что от него у нее потоком льются слезы по щекам, а отец до упаду смеется. О, как приятно это жжение в животе, а от того, что отец смеется, становится даже весело. Он разговаривает с лавочником и другими мужчинами об охоте, дровах и о делах в поселке. Он точно знает, чего он него ожидают и всегда готов поддержать компанию. По дороге домой они постоянно «наталкиваются» на полк, и в то время как ноги несут их по знакомой «церковной» дороге, вверх - вниз по горам, на самом деле они браво маршируют по проселочным русским дорогам. В очередной раз переживает Мета, как отец целую ночь пытается выбраться из болота, утопая по самый пояс в трясине; как он каждую ночь засыпает во время марша, а утром неожиданно оказывается среди царских егерей. Когда ты очень устал, то можешь часами идти и спать на ходу. Мета закрывает глаза и через пару шагов ударяется об дерево. Разумеется все происходит не так. Некоторые все-таки должны бодрствовать, кроме того в России везде и всюду не встретишь ни одного дерева, кругом только огромная широченная равнина. Мета еще ни разу не видела ровной местности; горомная равнина - это должно быть что-то потрясающее! Когда-нибудь она обязательно увидит это своими глазами - соприкасающиеся с небом поля, черные болота. Должно быть Россия - какая-то заколдованная страна, раз отец никак не может ее забыть. А может быть в ней он оставил частичку себя. Мета больше не спрашивает про Италию. Отцу нечего особо рассказать об этом, только то, что происходило в полку каждый день.
- А Италия красивая?
- Что значит красивая? Только горы, голые скалистые горы, отливаю красным в свете солнца. А море я видел только совсем издалека.
- Но ведь красные горы — это должно быть красиво?
- Да,- неохотно соглашается отец, - очень красиво, - и Мета раскаянно возвращается в Россию. Они очень медленно продвигаются по дороге, потому что отец постоянно останавливается , когда речь заходит о каких-нибудь напряженных ситуациях и совсем забывает о времени. Когда они возвращаются домой, еда уже стоит на столе, а мама немного рассержена.
Вот такие это замечательные воскресенья, хотя лучше всего молитвенные воскресенья, когда мама идет в церковь одна и Мета может проскользнуть в ее кровать. Как только мама уходит, отец ставит завтрак на тумбочку около кровати, чтобы было уютнее. Завтракать в кровати — это великое удовольствие. Один раз отец кусает бутерброт, один раз Мета. После отцовских зубов остаются большие следы, после Метиных — маленькие, но они очень похожи. Оба стараются сделать равномерные «горы» и «долины», и кто уже не может сделать гору, тот — проиграл. Чаще всего это отец, потому что Мета своими маленькими зубами всегда может сделать какую-нибудь маленькую гору.
Завтраки в постели случаются очень редко, поэтому они никогда не теряют своей привлекательности. Кофе отец может пить один. Мета любит только какао. Как только  отец вытирает усы салфеткой, Мета тут же начинает упрашивать: «Расскажи, как было на войне.» Отец с удовольствием бы уснул, но он знает, какая у него упрямая дочь и не заставляет себя долго упрашивать.
- Словом, дело было так: мы шли на Тренто, но они нас в Тренто не пустили. Город был забит беженцами. Тогда мы двинулись дальше в Бриксен, и вдруг я вижу, бегут двое штатских через улицу, они как раз ограбили склад с продуктами.
- А разве можно грабить?
- Нельзя конечно, но при тогдашних беспорядках люди очень голодали. Так вот, пробегает один штатский и как раз к моим ногам у него что-то падает. Я поднимаю, а это -большая сахарная голова. Вот так радость! «Его ты отнесешь матери,» - подумал я и тут же засунул сахарный кусок под мышку. Вот. Ну мы двинулись дальше.
Вдруг подъезжает отделение итальянской кавалерии верхом и перегораживает нам путь. Они тоже двигались домой, но в другом направлении.
Итальянский капитан придерживает своего коня и так как бы танцует перед нами. Рядом со мной идет полковник Мондель, а итальянец на прекрасном венском и говорит ему: Господин, полковник, отведите ваших людей в сторону, вы взяты в плен.
Отец замолкает пристально глядит прямо перед собой на платяной шкаф. Неужели он забыл, что было дальше?
- А дальше. Что было дальше?
- Тогда полковник достает свою шпагу и разъяренно кричит: «Гоподин капитан, у меня тут тысяча людей, которые хотят домой. Если Вы нам помешаете, я прикажу вас убить. Распорядитесь, чтобы ваши люди освободили дорогу.»
- Ну а дальше, вы его убили?
- Да куда там, капитан и сам уже был сыт войной по горло. Итальянцы отступили в стороны и мы пошли дальше.
- Полковник Мондель был герой? - Отец поворачивает голову и удивленно смотрит на Мету.
- Ты так подумала, потому что он закричал на итальянца? Мы тогда все были как без ног от усталости и полковник в особенности. Мета смущенно молчит. Она снова кое-чему научилась.
- Ну, а потом, - продолжает отец, - мы двинулись через Бреннер, это высокий горный перевал, и когда мы хотели в Инсбрук, нас снова не пустили.Поэтому мы повернули на Халь-ин-Тироль. Там я реквизировал одного быка и полк два дня отдыхал.
- Что значит «реквизировал»?
- Это значит арестовал. В мирное время сказали бы — ограбил. В военное — реквизировал.
- Ага; а сахарную голову ты так и носил в руке?
- Сахарную голову? Нет, как на грех, сахарную голову я уже за Бриксеном отдал одной бедной женщине, для ее детей. Да и вообще его было тяжело нести долгое время.
- А где была полковая касса? Она была в повозке сместе с нашим багажем.Тогда нас наконец-то разместили на открытые вьючные повозки и довезли до самого Линца. Я надеялся, что капитан уже туда прибыл, он жил в Урфаре и мы с ним разминулись во время марша. На вокзале в Линце стоял человек с запряженной быками повозкой, которую я захватил себе, загрузил в нее полковую кассу и прочий скарб, ну и поехал в Урфар.
Позади моста уже стояло «народное ополчение», ну или как там оно называется, и один прапорщик уже хотел отобрать у меня полковую кассу, но я сказал, чтобы послали за капитаном, который уже направлялся домой, но пришел и снял арест.
- И много было денег в кассе?
- Да вообще ничего, только пара полковых знаков. Тогда я попрощался с капитаном. Как никак мы с ним четыре года бок о бок служили, за исключением отпусков. Да, ну а потом я немного добирался поездом, потом еще немного пешком и на следующий день ранним утром добрался наконец до дома. Мать сразу принялась готовить; мясные фрикадельки сварила, как сейчас помню. Отто тоже был уже дома, другие еще нет.
- И что сказал дядя Отто, когда тебя увидел?
- Он сказал: «Слава богу, что ты вернулся, а то у меня уже все сигареты кончились.»
И тогда я ему целую упавоку сигарет подарил, чему он был конечно ужасно рад.
- А дальше? Что было дальше?
Отец немножко вздохнул. Сон почти сковал его глаза.
- Потом я четыре дня подряд лечил свои разбитые ноги, а на пятый принял в подчинение свой лесной участок. Это было величайшее время. Мои предшественники погибли, а браконьеры чувствовали себя хозяевами в лесу. Всё находилось в ужасном состоянии. Мм-да, это было конец войны.
Мета хотела бы продолжить расспросы, но отцовские глаза уже сомкнулись до узеньких щелочек, щека уперлась в подушку — верный признак, что отец действительно уснул. И с этим уже ничего не поделаешь.
Мета беззучно выскальзывает из постели, одевается и отправляется на кухню, где нанди сидит перед своим строительным ящиком строит комнату для своей куклы. Берти разогревает плиту и ставил на нее картошку, круто царит мирная, приятная атмосфера. Мета не может понять, как это Нанди может нравиться играть в куклы. Но он просто одержим этой уродской штукой. Куклу зовут Юлиус, она сделана из целлюлоида, Нанди еще даже не может выговорить это слово. Мама постоянно шьет одежду этому страшиле Юлиусу. Вторая кукла Нанди влачит жалкое существование, на нее постоянно обрушивается ругань и наказания. Ее зовут Михерль и она гораздо красивее, чем Юлиус, но Нанди ее не любит, из-за того, что она якобы дерзкая и невоспитанная.
Иногда Мета прячет помятого Юлиуса когда Нанди впадает в бешенство. Он еще слишком мал и глуп и не понимает шуток. Лучше бы она вообще не приказалась к его дурацким куклам. Кроме того, мама тут же вмешивается, если он начинает реветь, и это всегда кончается для Меты скверным образом. Разумеется, если Нанди слишком долго ревет, мама теряет терпение и тогда ему тоже попадает. И это невыносимо. Мета, которая никогда не ревет, когда ее бьют, забирается под стол и начинает выть как собака. Тогда мама отпускает Нанди, вытаскивает Мету из под стола и задает ей пару оплеух. От этого  Нанди заходится новым приступом душераздирающих рыданий. Тогда мама уже сыта по горло от обоих и поспешно скрывается в кухне.
Бумс, с силой ударяется дверь, так что даже стаканы в ящике начинают дребезжать. Мета обязывает вокруг швейной машины скатерть и затягивет Нанди в образовавшуюся маленькую тёмную пещеру. От Нанди приятно пахнет влажной кожей. Через некоторое время он засыпает, положив голову на Метины колени и закатившись как Шланкл в печном отверстии. Мета сидит нешелохнувшись и придумывает прекрасную грустную историю о двух изгнанных из дому детях, которые ютятся в старой лисьей норе. Маленькая девочка заботится о своем брате и кормит его  земляникой и молодыми еловыми побегами, и тогда возвращается лис и они становятся друзьями. По ночам он согревает их своим рыжим мехом, а еще приходит семья оленей и разбивает свой лагерь рядом с лисьей норой и все рады и счастливы, что они далеки от взрослых.
Вдруг Метой овладевает желание записать придуманную историю. Но пока она собрается это сделать, проходит уже несколько часов и тогда обнаруживается, что история стала совсем не та. При написании она ужасно изменилась. Мета очень недовольна. Всё, что так живо и блестяще проносилось в ее голове, стало тусклым и серым. Она засовывает бумагу обратно в стол и забывает об этом. Позднее Мета вновь обнаруживает свою историю, но теперь уже восторгается ею. После ужина она читает ее полностью вслух. Мета готова провалиться сквозь землю, так она стесняется. В этом доме ничего нельзя спрятать, абсолютно ничего не может ускользнуть от зорких маминых глаз. Что же она наделала - убила карандашом такую прекрасную живую историю. Приятное во всем этом только то, что мама хвалит Мету и гладит по щеке. Но и эта радость не такая уж совершенная; Мета хочет, чтобы ее хвалили и гладили даже тогда, когда она не пишет истории, но об этот и думать нечего.