Девятое мая

Девятое мая

Зимой 1941 мне было 4 года и я не скучал – у нас постоянно жил самый младший брат папы и я любил возиться с ним по утрам. Часто бывали два других младших брата и тогда накрывали большой обеденный стол,  и я помогал маме накрывать его, носил вилки, ножи и ложки и ставил их на специальные подставочки.
Днем я катался в комнате по ковру на трехколесном велосипеде или гулял с няней по бульвару Профсоюзов, который через много лет вернул свое название Конногвардейского.
Хорошо помню , как папа принес зимой виноград и я , сидя у него на руках,  с наслаждением засовывал в рот холодные ягоды и просто с большим наслаждением. глотал их.
Потом меня спустили на пол, но я не мог оторваться от этого счастья и , как говорила мама, подавился крупной ягодой, застрявшей в горле. Тут мама перевернула меня вниз головой и от ударила по спине ягода выскочила и я был спасен. Но любовь к холодному винограду осталась на всю жизнь.
 
Летом 1941 года мои родители снимали дачу в Разливе. Мне было четыре с половиной года. Я, вероятно, слышал какие- то разговоры взрослых, потому что считал, что у нас на небе звезды, а у немцев кресты. Говорили, что началась война с немцами.
Детей стали вывозить из города для защиты от возможных бомбежек. Это делалось принудительно, поэтому меня с другими детьми отправили куда–то в область в пассажирском плацкартном вагоне. Я залез на боковую вторую полку и смотрел оттуда на перрон вокзала. Мне было совсем не страшно без родителей.
Власти заявляли, что война должна быстро кончиться, так как наша Красная армия всех сильней и немецкие пролетарии не допустят войны с первым государством рабочих и крестьян.
Дети без родителей оказались где-то в сельской местности. Однажды,  с каким- то мальчиком мы зашли в ближайший лесок, там были грибы, которых мы не различали. Он показал мне на черные большие шарики в траве и сказал, что это орехи, которые можно есть. Я был не голоден и недоверчив. Потом оказалось, что это был помет  от коз.

Через несколько дней за мной приехал папа, и мы с ним ночью возвращались домой, сидя на полу в открытом сверху товарном вагоне. Где- то близко бомбили.

В Ленинграде было относительно спокойно, вероятно, это был июль.
Люди бегали и скупали все продукты в магазинах. Я помню, как мы с мамой стояли у магазина в нашем переулке Замятина и все говорили, что горят Бадаевские склады, которые были подожжены при налете немецкой авиации. Я видел зарево в вечернем небе.

С первыми свидетельствами трудностей взрослой жизни я познакомился вероятнее всего на 1 мая 1941 года.
 Наш переулок Замятина при выходе на набережную Невы всегда перекрывался грузовыми машинами на 1 мая и 7 ноября. Так что  нельзя было ни пройти на набережную, по которой колонны демонстрантов шли к Дворцовой площади, ни выйти оттуда на Галерную и бульвар Профсоюзов. Мне до сих пор не понятно, из каких соображений безопасности или порядка это делалось.
Мы гуляли с папой по улице Галерной и один из моих дядей, которые были у нас в гостях, захотел пройти на набережную, где шли колонны  демонстрантов. Менты его не пустили и обхамили, может быть даже стукнули в живот или по фейсу.
Дядя был дико возмущен и в гневе хотел идти жаловаться в районное отделение милиции. Он заявлял, что советские законы и , вероятно, Сталинская конституция (написанная Бухариным до своего до падения, как врага трудового народа) являются гарантией прав и свобод трудящихся.
Папа ему сказал: « и не вздумай соваться куда-то жаловаться, - получишь очень большие неприятности, а можешь оттуда и не вернуться». Мне тоже казалось, что дядю напрасно обидели, и было его жалко. Я понял, что мир взрослых полон несправедливости.
Мой  папа   был старшим из своих братьев и ему был 31 год. Все они приехали в Ленинград из Симферополя, где жили дедушка Борис Павлович и бабушка.
Наша квартира располагалась на первом этаже дома в лучшем месте Ленинграда  на Английской набережной Невы напротив Академии художеств, рядом с теперешним Дворцом бракосочетаний. Вероятно, до революции на месте нашей квартиры был парадный вход в дом с набережной, так как дальше шла шикарная лестница с широкими ступенями на второй и третий этажи дома. При большевиках не было необходимости в такой роскоши, и парадный подъезд переделали в квартиру из кухни, большой комнаты и эркера с видом на Неву.  Рядом с нашей входной дверью даже была маленькая кладовка, где хранилось наш разный скарб.
Теперь вход в подъезд был со двора, рядом с которым были большие ворота для кареты этих дворян или буржуев.

Папин младший брат дядя Моня жил у нас и спал в эркере на раскладушке и по утрам я приходил к нему повозиться. Он работал шофером и его грузовик стоял у нас во дворе в бывшем каретном сарае. Мне разрешалось залезать в кабину его машины и гудеть клаксоном, только не долго. Это доставляло мне большое  удовольствие.

Как-то мы с папой вышли гулять на набережную Невы через наш Замятин переулок и по набережной шел строй солдат, которые громко пели бравурную песню « По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед…», я знал эту песню.
«Папа, им так весело идти строем?», - спросил я его.
«Что ты сынок, их заставляют петь», - ответил он.
Для меня это было откровением, что людей могут заставлять и нельзя верить первому впечатлению, надо во всем сомневаться. Этот урок я запомнил на всю жизнь.
Еще папа любил говорить: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей».
Я плохо понимал смысл этого выражения в детском возрасте, но хорошо все запоминал. У меня с детства была хорошая память, которую унаследовал мой старший сын Сережа.
Но под влиянием условий жизни я вырос совершенным индивидуалистом и не мог последовать этому принципу моего папы, да и времена уже были другие.
В жизни у меня было только двое близких друзей со школы (Марк и Тим) и, вероятно, поэтому я стремился упорным трудом заработать оставшиеся на мою долю 98 рублей из ста возможных.

В начале войны в городе были частые налеты немецкой авиации. Тогда выли сирены, и мы спускались в бомбоубежище под нашей парадной. Потом люди стали говорить, что это бесполезно, так как фугасная бомба пробивает весь дом и потом взрывается. А подвал после взрыва заваливает обломками стен и  заливает водой и все там тонут.
Мы перестали спускаться в бомбоубежище, так как и так жили на первом этаже.
А в сентябре началась блокада Ленинграда. Я постоянно сидел дома и рисовал при свете керосинки цветными карандашами. Я очень любил рисовать и папа мне сказал, что при таком плохом освещении нельзя рисовать, так как я испорчу себе глаза.
Но в своей последующей долгой жизни я их испортил совсем другим способом.
Долгие гоы я по 16 часов в день работал на компьютере.
Свои творческие наклонности я передал своему младшему сыну Диме. А Сережа, кроме прекрасной механической памяти, унаследовал также мою работоспособность.

Я не помню осень и начало зимы, так как меня не выпускали во двор и я потерял счет времени.

В феврале 1942 мне было уже пять лет. Я не знал дат и месяцев, а только то, что это была холодная зима.
Мы с мамой шли от площади Труда по Красной (Галерной) улице к нашему дому № 25.
Мой папа стоял у ворот дома, и мы его увидели издалека. Он ждал нас.
Мы пошли домой в нашу квартиру под номером 16. Папа получил повестку, его призывали на фронт, и это была наша последняя встреча. До этого последнее время он работал электриком на оборонном заводе и имел бронь. Теперь бронь отменили. Эта встреча для меня не была печальной в моем детском восприятии, и  я не понимал, что она может быть последней.
«Что тебе подарить сынок, когда я вернусь?», - спросил он.
Я заколебался между желанием иметь железную дорогу или маленькую машину с рулем и педалями, на которой можно самому ездить по улице и во дворе. Трехколесный велосипед был уже освоен.
Он так же спросил и маму.
«Замужние туфли»,- сказала мама, и я это хорошо запомнил.
Только через несколько лет я понял, что она сказала «замшевые туфли», но тогда я не знал этих слов

Папа прислал маме одно письмо из лагеря подготовки новобранцев, где написал, что их завтра направляют на фронт.  Потом дядя Миша сказал, что в это время всех направляли на Невский пятачёк, где, как он выразился, была «мясорубка».

Я не помню чувства голода в блокаду, мы жили на кухне и, вероятно,  постоянно днем горела керосинка, спали рядом с мамой для тепла.
Только однажды я могу вспомнить чувство голода, когда мой дядя Миша принес маме конские почки, и она должна была их сварить к его возвращению.
Мама ушла в магазин в очередь отоваривать карточки, почки варились на керосинке на кухне, где мы и жили, распространяя изумительный запах, я был один дома и меня притягивал этот аромат. Я залез на плиту, открыл крышку кастрюли и стал вылавливать кусочки мяса.
Когда вернулся дядя Миша, мама накрыла стол в комнате, поставила тарелку и ложку с ножом и вилкой, принесла кастрюлю с плиты и стала шарить в ней поварешкой, ища куски мяса.
Я , вероятно, понимал, что вел себя очень плохо, так как юркнул в уборную и закрылся там на крючок. Тут маме стало понятна причина отсутствия мяса в кастрюле.
Дядя Миша ушел, вряд ли он поверил маминому объяснению и больше ничего не приносил. Я даже не получил никакого наказания за это преступление.

В марте мама решила переехать на время к своим знакомым, так как, живя вместе, легче обогревать общую комнату.  Она посадила Тату на саночки, поставила ей в ноги наш узел с вещами, взяла меня за руку и мы отправились пешком на какую-то Советскую улицу. На бульваре Профсоюзов (Конногвардейском) в ряд стояли открытые троллейбусы, рядом люди оставляли своих близких, умерших от голода.

При жизни в одной комнате с другими людьми  у нас появились вши и я научился проворно уничтожать их в швах своего нижнего белья.
По карточкам жиры и сахар давали в различные дни и жильцы мечтали, что когда эти дни будут совпадать, то можно будет на жиры насыпать сахар и это будет пирожное.
У мамы потом оказалось записанных много рецептов приготовления разных изысканных блюд из поваренной книги. Она мечтала их приготовить после войны.
Но одно из впечатлений этого периода жизни осталось светлым пятном на всю мою жизнь.
Кто- то из наших жильцов выменял на базаре и принес кусок столярного клея, его сварили, остудили и получился прекрасный холодец, к которому даже имелась горчица. Это было великолепное блюдо, которое оставила навсегда любовь к холодцам, заливному и студню.

 К весне мы вернулись в свой дом, я  довольно свободно двигался, и мама брала меня с собой на улицу подышать свежим воздухом. Мы часто ходили в детскую консультацию около Театральной площади, там для моей сестренки мама получала маленький рожок молока. Как-то она дала мне подержать бутылочку, а сама пошла в соседний двор. Я поставил бутылочку на землю и сел рядом, наблюдая бегающих по земле  муравьев.
Бутылочка стояла на неровном месте и вдруг она упала, и молоко стало выливаться из горлышка. Я схватил бутылочку и издал такой громкий рев ужаса, что мама услышала в соседнем дворе. К этому времени я уже хорошо понимал ценность пищи и, вероятно, начал понимать нравственные ценности.
На пути от дома до Театральной площади и на Поцелуевом мосту я занимался пополнением своей коллекции разных кусочков цветного металла, разлетавшегося во все стороны при разрыве снарядов при обстреле.

Мы переехали с нашего первого этажа на третий в нашем же доме, где было довольно светло. Над нашей головой ежедневно в одно и то же время со свистом пролетали снаряды и разрывались где-то  недалеко. Говорили, что немцы обстреливают корабли, стоящие на Неве.
Я хорошо помню, как мы с мамой как-то вернулись домой, и меня поразило, что Тата ест кашу выпуклой стороной ложки. « Она еще не умеет», - сказала мама.
Тата сидела на стульчике ко мне спиной и больше я ее не помню.

Мы пережили блокадную зиму и нас эвакуировали. Перед отъездом мама обменяла все наши вещи и папин стол для биллиярда на 2 кг махорки, которая была ходовой валютой при обмене на продукты.
Я хорошо помню, как нас перевозили на катере через Ладогу в июне 1942. Были большие волны, мы находились близко от носа катера и на нас летели брызги, но налета немецких самолетов не было.
На берегу мы пошли к пункту питания – мама с корзиной в одной руке, моя сестренке Тате было 1 год 8 месяцев и она была у нее на руках, а я шел рядом, держась за ее юбку.
При первой кормежке надо было быть осторожным, так как изголодавшиеся люди набрасывались на еду и могли умереть от приема избыточной пищи.

Блокадников везли в Сибирь в товарных вагонах, все спали на нарах, поезд очень часто останавливался на длительное время и блокадники вылезали из вагонов и садились на железнодорожные пути, справляя свою нужду.
Моя сестра Тата умерла в поезде от дизентерии на руках у мамы, и я тогда не понимал всего этого несчастья. Мама оставила тело своего ребёнка на какой-то станции, бросать поезд было нельзя, так как в дороге блокадникам давали пайки питания, а без этого в отсутствии карточек умрешь от голода.
 Но и потом я никогда не спрашивал у мамы о сестренке, так как по наивности считал, что ей тяжело вспоминать о своем горе.

Примерно через месяц мы приехали к маминой сестре тете Жене в Сибирь в  город металлургов Сталинск (Новокузнецк), где был большой металлургический завод.
Первый месяц я только спал, просыпался, ел картошку пюре с подсолнечным маслом, и снова спал. Только потом начал выходить на улицу.
Мама устроилась работать калькулятором в столовой для ИТР и мы вполне сносно прожили до конца войны и не голодали.
Первое время мы жили у тети Жени, которая жила в комнате вместе с своей подругой Анной.  Наша совместная жизнь им быстро не понравилась. Они работали по сменам в лаборатории на заводе и после работы хотели спать, а я им мешал, хотя знал, что надо вести себя очень тихо. Днем тетя Женя жарила картошку на воде и мы с ней ели картошку со сковородки. Я любил жареную картошку и когда залезал вилкой на ее сторону, то она меня ругала , а мама меня жалела и стыдила ее. Однажды мы с мамой были на выделенном нам участке земли далеко за городом, где сажали картошку, и там я поймал ящерицу и принес ее домой в коробке. Ящерицу я посадил дома под крышку от чуда –печки, которая по бокам имела маленькие отверстия. Эти дырочки я заткнул скомканными кусочками бумаги, чтобы ящерица не могла убежать. Когда тетя Женя пришла с работы, я хотел показать ей ящерицу, но она сидела под этой крышкой. Я открыл одно из отверстий в крышке и тут ящерица неожиданно выскочила  и побежала по полу. Тетя Женя и Анна громко завизжали от страха и залезли с ногами на кровать.
Это была последняя капля, которая поставила точку в нашей совместной жизни. Мама поссорилась с тетей Женей и сказала ей :«не плюй в колодец. Пригодится -  воды напиться» и больше они не общались пока мы жили в Сталинске.

Вскоре мы, как блокадники, получили комнату в квартире на той же площадке дома. Там жила семья из бабушки , мамы и дочки моего возраста, которые занимали три комнаты. Их уплотнили, вселив нас, что им сначала очень не понравилось, и с нами не стали разговаривать. Потом мы быстро с ними подружились, и моя мама долго с ними переписывалась после войны.

Меня устроили в детский сад, где я впервые почувствовал большую симпатию к женщине – своей воспитательнице, которая была добрым и ласковым человеком. Днем я ходил в детский сад, а потом гулял во дворе, играл в войну с мальчишками. Кто-то из ребят постарше лазал на заводской склад, куда привозили металлические части с фронта на переплавку, и все были вооружены настоящим оружием и носили каски. У меня был настоящий пистолет, не знаю какой марки. Моим дефектом было то, что я не умел имитировать стрельбу из автомата или пулемета и издавать звук «ррррр», у меня получалось только «пппп», что не производило должного впечатления на врагов. Но при игре в войну я считал, что убитый должен обязательно падать на землю. Только в школьном возрасте я научился стрелять как следует.
Вечером сидел на угольном ящике около дома и смотрел на наше окно. Когда там зажигался свет, это означало, что мама уже дома и надо идти домой ужинать.
Как-то на улице летом я увидел маму в голубом платье и сказал, что она очень красивая. Это было первое ощущение женской красоты. Маме тогда было около 30 лет, она была молодой и красивой женщиной.
Мама оставляла мне еду дома, которую  я любил есть из тарелки, лежа на полу. После еды тарелка и ложка оставались лежать на полу, демонстрируя мои привычки.
Зимой мы катались с горки, расположенной во дворе, и какой-то мальчишка угодил мне головой в зубы. Я испытал страшную боль и громко заорал - два передних молочных зуба были выбиты. Образовалась большая щель во рту, через которую можно было эффектно «цикая» плеваться, но это было не долго. На этом месте скоро выросли два новых больших зуба с большим расстоянием между ними. Мама водила меня к стоматологу, но тот сказал, что для мальчика и так сойдет.

Зимой я часто ходил к маме и обедал у них в столовой, там был очень вкусный борщ, в котором находились крупные куски картошки.
На этом пути находился небольшой мост над маленькой грязной рекой Обушкой, протекавшей от завода в середине города, по которой стекали отходы с завода.
Как-то весной на этом пути я решил перейти эту речку по льду вдоль моста, где лед синел, и не было слоя снега, но вдруг лед подо мной провалился и я оказался по пояс в воде, ногами я не доставал дна.
Я вспомнил знакомую сказку «Кот в сапогах» о коте и его хозяине, как хозяин снял старую одежду и стал барахтаться в пруду, чтобы его заметил проезжавший король и подарил маркизу приличную одежду, и так же стал кричать «Караул, караул». На берегу стоял мальчишка и с интересом наблюдал, как я барахтаюсь в воде.
Все-таки я самостоятельно вылез на лед, дополз до берега и мокрый пришел на работу к маме. Мама меня не ругала, меня раздели, разложили одежду на батареи для просушки, а потом хорошо накормили в заводской столовой. Так что все окончилось благополучно.
В следующую зиму мы как-то пошли на эту речку с моим соседом Колей. Я стоял на берегу, а Коля взял большой камень, отошел с ним метра на два от берега и шарахнул камнем себе под ноги. Лед разломался, и Коля оказался по пояс в воде. Когда мы вернулись домой, то Коля сказал, что это я его так подговорил. Но это была не правда, а враньё.
Летом у нас под крышей четырех этажного дома вили гнезда ласточки. Снизу хорошо было видно, как они влетают и вылетают их этих гнезд и почему-то хотелось туда залезть и посмотреть. Мы с приятелем пробрались на чердак, окно на крышу было открыто и я попытался лечь на крышу вниз головой и засунуть руку под карниз к гнездам, приятель при этом держал меня за ноги, чтобы я не упал с крыши. Но расстояние было очень велико, чтобы дотянуться и достать гнезда. Это была опасная авантюра и у меня все же хватило ума от нее отказаться.

Мама меня водила в баню, где сажала на скамейку, намыливала голову и всегда обливала слишком горячей водой. Наверное, мокрая голова так воспринимала эту воду, но ощущение всегда было именно таким.
Потом у мамы появилась подруга-тетя Поля, которая жила в большом доме с лифтом в отдельной квартире, где была ванна. Муж тети Поли был начальником цеха на заводе и у него всегда болели зубы, которые он грел синей лампой.
Мама мыла меня в ванной каждую неделю, а потом делала тете Поле маникюр, и они долго болтали о своих женских делах. Но чаем нас там,  кажется, не угощали
Мама считала, что папа может вернуться с войны и будет искать нас неизвестно где, так как мы сменили адрес и уехали из Ленинграда в эвакуацию в Сибирь.
На свои запросы она получала ответ : «Ваш муж Арлюк Илья Борисович пропал без вести». Значит надежда оставалась.
Потом уже после конца войны мама поняла, что под Ленинградом вряд ли вообще вели учет погибших на фронте.

Я очень любил ездить на трамвае, сидя на скамейке, от кольца до кольца и смотреть в окно. На остановках мальчишки собирали окурки, которые назывались «бычки». Мы из них высыпали табак и делали папиросы, которые курили в компании. Умельцы пускали дым изо рта кольцами, из носа и говорили, что из ушей.
Я пробовал курить, но это мне не понравилось.
Я помню, как еще до войны папа взял меня с собой в баню на Фонарном переулке в Ленинграде. После бани и тогда можно было заказать бутылку –другую пива. Я попросил его дать мне попробовать. Пиво мне очень не понравилось своим горьким вкусом, то ли дело лимонад. Это отбило у меня желание пить пиво на много лет
Потом после бани мы переходили Мойку по мосту, и я бросил в воду огрызок яблока и долго смотрел на круги, расходящиеся по воде.
В блокаду я часто вспоминал этот недоеденный огрызок яблока, а также печенинка с маслом, которая упала из моих рук на пол и мама ее выбросила в мусор.

По дому в Сталинске часто ходили попрошайки, они стучали в двери, так как звонков ни у кого не было, и просили: «подайте, Христа ради».  Двери открывать детям не полагалось.

У меня была соседка по квартире моего возраста, ее звали Анька. Мы с ней несколько раз под ручку ходили по нашей лестнице, как муж и жена. Это было очень интимно и не стыдно, так как никто не видел. Ее мама была учительницей и приехала в Сталинск с Украины. Они называли лук – цыбулей, знали еще какие-то не понятные слова и я понял, что есть иностранные языки.

Я свободно проводил время на улице и как-то познакомился с раненым солдатом, который сидел в скверике недалеко от госпиталя. Мы разговорились, и он мне так понравился, что я пригласил его к себе домой.  Мама потом говорила своим знакомым, что сын привел незнакомого раненого и она с трудом дождалась его ухода.  Но выговора мне не было, солдата нам обоим было жалко.

Летом 1944 мама отправила меня в пионерлагерь и мне там понравилось.
В конце лета  к нам приехала мамина сестра тетя Валя с сыном Вальтером, который был на три года младше меня. Они стали жить вместе с нами в одной комнате, но это нас совсем не стесняло. Вальтер отличался тем, что очень любил стричь ножницами ногти у себя на ногах. Он это делал очень часто – каждую неделю раза по два. Дядя Дима, отец Вальтера, был на войне и присылал из Германии посылки с разными вещами. Меня особенно удивило мыло. Оно было овальной формы с очень приятным запахом, что очень отличалось от привычного нам  хозяйственного мыла, которым мы пользовались для мытья и стирки белья.
Мама оставляла мне на день 7 рублей, чтобы я покупал себе молоко у молочниц, но я покупал вместо этого две порции мороженого, которое было удивительно вкусным.
После лагеря у меня стала чесаться кожа между пальцами рук, и врач-кожник в поликлинике сказал, что это чесотка. Для лечения надо класть руки в теплую воду и подливать туда кипяток, пока я смогу терпеть. Мама лечила меня этим способом почти каждый день две недели.
Потом Вальтер заболел скарлатиной, и его увезли в городскую больницу, которая была на горе. Я давно мечтал о скорой помощи, но Вальтера увезли на телеге, запряженной  лошадью.
В нашей квартире сделали дезинфекцию.
И вдруг через неделю у меня поднялась температура, пришлось вызывать врача, который сказал, что у меня осложнение после скарлатины. То есть я перенес скарлатину на ногах, заразил Вальтера, а теперь получил осложнение сам.
«Что же вы, мамочка, не обратили внимания на признаки скарлатины у сына, ведь у него было шелушение кожи», - спросил врач.
«Так я его и водила к кожному врачу», - ответила мама.
Первые дня три в больнице я, вероятно, был в бреду, так как помню только темноту, а потом пошел на поправку. Мама передавала мне любимую рисовую кашу на молоке, и я пытался рисовать с натуры сестер в больнице, но это оказалось не так-то просто.

С осени я пошел в первый класс.  В начале весны  мы с приятелем решили найти клад. В старом городе на кольце трамвая после реки Томь на горе была старая разрушенная крепость. Вероятно, там ранее был острог или пересылка для ссыльных. Ребята говорили, что в крепости зарыт клад.

Мы доехали до кольца трамвая и, не выбирая дороги, полезли в гору вдоль плетней огородов по раскисшей земле. Когда подъем стал достаточно крут, лезть дальше стало невозможно, ноги вязли в грязи. На этом кладоискательство окончилось.

На следующий день по радио объявили о капитуляции Германии – было 9 мая 1945 года.
Окончилась эта страшная война, в которой погибли моя младшая сестра, мой отец, его двое братьев и его родители – мои дедушка и бабушка.
Остались одни только мы с мамой.