Семейная фотография

Каждый год в отдалённом столичном районе  - Иван Михайлович и Мария Григорьевна Тарсаковы надевают  9 мая медали и выходят на улицу праздновать самый радостный праздник в своей жизни праздник – День Победы.
Две судьбы, два детства опалённых зловещим пожаром войны…
Не зря Вторую мировую войну называют «Отечественной» - на защиту родины в эти суровые годы встали все советские люди -  даже дети.
Когда началась война,  Ване Тарсакову ещё не было десяти лет. Отец ушёл на фронт, кроме него с матерью на хуторе Хатуша, что находился в трёх километрах от Прохоровки,  осталось четверо детей.
Вскоре фашисты оккупировали район. На улицах появились пронырливые полицаи с белыми повязками на рукаве. Многие жители по наводке этих предателей были расстреляны прямо во дворе своего дома. Родственники хоронили  их  в своём приусадебном саду или в огороде.
Но  оккупантам и их прихвостням  не всё  сходило с рук.  Одного полицая партизаны  повесили ночью посреди хутора, постоянно народные мстители налетали на малочисленные отряды немцев, на их базы, склады, учреждения. В любую минуту в  окно комендатуры могла влететь граната, в любую секунду мог взорваться под фашистским эшелоном мост – земля под ногами врагов горела. Поэтому немцы за  связь с партизанами мирных жителей безжалостно пытали, расстреливали, вешали.
… Тихо поскрипывает снежок под латаными валенками Вани. Что-то он везёт в мешке на санках.  Тогда многие на хуторе различную кладь перевозили на санках, и поэтому на деревенского мальчишку никто не обращал внимания.
А возил Ваня хлеб,  который тайно для партизанских отрядов пекла его мать. Далеко за окраиной хутора его встречал бородатый мужик - связной, подробно расспрашивал, как дела в округе, потом тушил  зашипевшую пахучую самокрутку в сугробе, взваливал мешок на плечи и растворялся в снежном мареве.
Немцам всё-таки кто-то донёс, что какой-то мальчишка снабжает партизан продовольствием. Фашисты всполошились,  стали искать его, рыскали по хатам, стучали в двери прикладами.
Ваню спрятал в подвале один из жителей хутора.
А тем временем  фронт подкатился к Курской дуге.
Перед отступлением немцы совсем озверели: согнали к глубокому колодцу мирных жителей – детей, стариков, женщин и хотели всех их сбросить на дно. Но не успели – под натиском партизан, вихрем налетевших на них с леса, они, оставляя трупы своих солдат,  бежали в панике. Однако, отступая,  успели поджечь дом Тарсаковых.
Семья  погорельцев жила в сарае. Сражение на Курской Дуге тоже задело Ваню осколком, и не в переносном, а в прямом смысле: снаряд снёс крышу  и, разорвавшись,  ранил осколками его, брата и бабушку.
Бабушка умерла от раны и её закопали в саду под яблоней, а у него и брата остались неизгладимые метки войны –  шрамы…
Ещё трагичней сложилась судьба у его супруги Марии Григорьевны.
Есть в Орловской области деревня Долы. К началу войны здесь стояло 120 домов, в основном крытых камышом. Люди  жили  тихой, мирной, счастливой жизнью. Но всё изменилось в считанные часы. Немцы оккупировали этот населенный пункт в декабре 1941 года.  Выгнали  в сорокаградусный мороз на улицу всех жителей и подожгли дома. Заполыхало пламя,  заревела запертая в горящих хлевах скотина, заплакали дети, запричитали женщины. Всюду слышались немецкие окрики: «Schnell! Schnell!», и удары автоматных очередей: тех, кто пытался спрятаться в погребе или в скирде, расстреливали на месте.
Всех жителей фашисты построили в колонны и погнали к железнодорожной станции, которая находилась в 12 верстах от деревни. Пленные шли медленно. Под ногами хрустел снег. Старики, выбившись из сил, падали у обочины,  озлобленные солдаты добивали их прикладами, грудные дети замерзали на руках.
«Мне было тогда 8 лет, - вспоминает Мария Григорьевна Тарсакова. - Отец и два старших брата ушли на фронт, а мать меня и двух моих младших братьев  немцы  погнали в Германию. Колонна пленных пополнялась жителями попутных сёл.  На станции Моховой фашисты, подталкивая прикладами в спину, загнали нас в товарные до отказа набитые людьми вагоны, в которых ехать можно было только стоя. В Орле нас выгнали на платформу и устроили показательную казнь. Пригнали трех связанных, избитых советских солдат. Одному на грудь прицепили   надпись «Партизан», другому - «Коммунист», третьему - «Комсомолец» и всех троих повесили на наших глазах. Дескать, так будет с каждым, кто нарушит немецкий Оrdnung. Потом нас опять затолкали в товарняк и повезли. Дорога была долгой, многие люди умирали от голода и холода. Мать успела захватить из дома немного хлеба и сала и давала нам по маленькому кусочку. Через несколько дней мы прибыли в концлагерь Равенсбрюк. Он был расположен в 90 километрах к северу от Берлина  в глухом месте - с одной стороны лес, с другой - болото».
Из исторической справки, сегодня видно, что это был единственный большой концлагерь на германской территории, который определялся как так называемый “охраняемый лагерь заключения для женщин”. В нем содержались узники более 40 национальностей. Заключённым выдавалось полосатое платье и деревянные колодки-шлёпанцы. На левом рукаве был лагерный номер и винкель — знак в виде треугольника, нашивавшийся выше лагерного номера и окрашенный в зависимости от категории заключенного по национальному, религиозному или политическому признаку. Среди узников лагеря были дети, прибывшие с матерями или родившиеся уже на месте.
Всего с 1939 по 1945 год в лагере Равенсбрюк было зарегистрировано в качестве заключённых 132 000 женщин и детей, 20 000 мужчин и 1 000 девушек «лагеря охраны прав молодёжи Уккермарк».
«Всех нас распределили по баракам, в которых теснились ряды трехъярусных нар, - продолжает Мария Григорьевна. - Матери выжгли на руке номер, а нам, детям, повесили на шею табличку с номером. На другой день после прибытия в концлагерь мать погнали на работу. Всех детей в бараках по распоряжению начальника концлагеря поднимали в 4 часа утра и заставляли маршировать. Потом вызывали на допрос: « Где отец, где братья? Нет ли в семье коммунистов?». Мы отвечали однозначно, как нас научила мать: «Погибли на фронте».  Если скажете, что отец коммунист, воюет, вас повесят, - поясняла мама.
Жирный немец остался доволен ответом, даже на ломанном русском зарифмовал экспромтом: «Папе капут, а дети вот тут», - и  долго смеялся своей идиотской шутке.
А потом нас отделили от матерей, сказав, что будут готовить детей для хорошей жизни, и с нами стала «работать» фрау Лиза. У нас взяли кровь на анализ: оказалось, что у братьев 2 группа, а у меня 1-я. Поэтому нас развели по разным баракам - немцы любят порядок во всем. Так мы стали подневольными донорами. Кровь у всех детей концлагеря брали с определенной периодичностью: завязывали глаза, туго перетягивали в предплечье руку и совали иглу в вену на внутреннем сгибе локтя.  Случалось, что из-за этой процедуры  некоторые дети, жившие в антисанитарных условиях, умирали от заражения. После забора крови нам давали ломтик белого хлеба и предупреждали, что, если мы скажем матерям о том, что у нас берут кровь, нас будут бить, и не будут кормить. Кормили нас два раза в день баландой из гнилой картошки и брюквы. Хлеба давали 200 грамм в день. Мы были такими голодными, что сразу же его съедали.
За малейшую провинность немцы наказывали детей в концлагерях по-зверски. Били плёткой. Зимой выгоняли на мороз и поливали босые ноги водой, пока ступни не покрывались ледяной коркой, летом - наливали в поддоны горячую воду и,  таким образом, заставляли голодных детей  приплясывать под их лошадиный хохот.
Братья мои, не выдержав голода и издевательств, умерли, и их сожгли в крематории вместе с трупами других детей концлагеря».
Особенно зверствовали в концлагере фашисты в 45-м перед приближением советских войск, когда уже была слышна канонада. По словам Марии Григорьевны, они перестали кормить малолетних узников концлагеря. Дети от голода не могли встать с нар, многие умирали. Тогда пришли фашисты и стали плетками сгонять всех с нар - и тех, кто не мог встать - скелеты, обтянутые кожей, и  умерших они оттаскивали за ноги к забору - всех в одну кучу. В этот курган подобий детских тел была брошена и полуживая Мария.
В бессознательном состояние она пролежала среди разлагающихся трупов несколько дней. Очнулась, услышав родную речь:
- Ты живая?
С усилием приподняла веки, увидела советского воина и едва слышно спросила:
- Вы русский?
Это был офицер 49-й армии - Николай Папилов. Он бережно поднял на руки Машу и отнёс её в госпиталь. Она была  худой и бледной, как травинка, выросшая без солнца под камнями. Когда врачи стали раздевать девочку, из-под её одежды на пол упала семейная фотография, которую мать когда-то привязала ей платком к животу.
Офицер поднял фотоснимок и стал пристально в него вглядываться:
- Это кто? - спросил он обрадовано девочку, показывая на снимок.
- Это мой отец.
- А ты знаешь, мы с Григорием учились в разведшколе, вместе в разведку ходили, а потом нас распределили по разным воинским частям.
- А это кто с тобой стоит? - указал он на женщину на снимке.
- Это моя мама. Её угнали немцы на работу и не привезли обратно. А это два моих брата - их фашисты сожгли в крематории.
- Если встречу твоего отца, - дрогнувшим голосом сказал Николай, - я ему скажу: «Прости, что не успел спасти двух твоих сыновей!». А твоего отца и братьев, что на фронте, я обязательно найду через газету «Красная звезда». Больше никого не бойся, тебя здесь кормить будут, и обижать не будут. Ты никуда не уезжай, я скоро за тобой приеду и заберу тебя.
Николай объяснил врачам, что Мария - дочь  фронтового друга, и что он заберёт её.
У него тоже была 1-я группа крови, и он стал первым прямым донором девочки. Вот только врачи не сразу нашли, куда можно воткнуть иглу Маше - вся рука на сгибе локтя была у неё исколота, пришлось воспользоваться  веной выше ключицы.
Уходя, Николай дал девочке большой кусок сахара из своего пайка - первая сладость за несколько страшных голодных лет.
Над бывшим концлагерем взвился красный советский флаг. Все вокруг цвело, - казалось, сама природа торжествует победу. Но война ещё продолжалась - шли ожесточенные бои за Берлин. Маша каждый день ждала Николая. Но однажды вместо него пришел солдат. Он снял с плеча полинялый вещевой мешок, достал из него три куска сахара и отдал девочке.
- Это от дяди Коли, - сказал он, отводя глаза в сторону.
А потом, помолчав, добавил:
- Я принёс плохую весть. Николай Папилов во время штурма Берлина был тяжело ранен и умер.
«Я никогда его не забуду, говорит, вытирая слёзы, - Мария Григорьевна, - он дал мне вторую жизнь. Отец мой, как я узнала позже, не вернулся из разведки, брат Василий погиб при взятии Кенигсберга, брат Иван пропал на фронте без вести, мать убита в Германии на работе. Вся семья моя погибла - я даже не знаю, где их могилы. Казалось, я осталась одна во всем мире. Но нашел меня мой дядя Максим, брат отца, который жил в Москве, и забрал к себе».
Сегодня Марина Григорьевна, не отирая влажных глаз, пишет о своём  кошмарном детстве стихи:

Под моим окном поёт синица,
Наступает утренний рассвет…
Равенсбрюк  мне часто снится,
Хоть прошло с тех пор немало лет.
Будет колоситься в поле жито
И журчать по камушкам вода.
Сколько было мною пережито
Не забуду в жизни никогда!
Вспомню иногда, как пышут печи,
Но не те, в которых хлеб пекут,
Те, в которых трупы человечьи
Немцы жгли, - и слёзы потекут…
Ежедневно сотни умирали:
В сутки – двести-триста человек.
Трупы братьев мы к печам таскали.
Не забуду этого вовек!
В лагере нас голодом морили –
Псов кормили лучше, чем людей,
Палками резиновыми били,
Запрягали вместо лошадей…
Говорят, что чуда не бывает.
Но случилось чудо наяву:
Я восьмой десяток доживаю.
И ещё, быть может, поживу…
Люди все, живущие на свете!
Я прошу, я умоляю вас:
«Берегите мир на всей планете!
Помните – живём мы только раз!»


После Победы  судьба Марии сложилась счастливо. В 1957 году она встретила своего мужа  Ивана Михайловича Тарсакова, который к этому времени отслужил четыре года на Балтийском флоте.
Две судьбы с обездоленным детством,  прожили долгую счастливую жизнь – у них есть  сын, две внучки, правнучки.
-  Пусть хоть они-то радуются жизни, - говорит Мария Григорьевна, утирая платком слёзы.