Санта-Сюзанна

 
               
                1.


   Городок, поселок, деревня – неважно; населенный пункт. На карте так и не нашли, и в туристском бюро не могли толком объяснить, где и что. Захолустная дыра на Коста Брава, было решено, придаток к череде гостиниц, где живут – должны же они где-то жить! – горничные и повара. Непрерывная, до горизонта в обе стороны моря, - и после горизонта тоже -  гремучая змея зачатых еще при Франко постоялых дворов, отличающихся цветом и соотношением стекла и бетона, но каждое звено змеи – со своим набором жареных немцев, деловито матюкающихся русских с беленькими детьми, с бесконечными рядами чудовищного ширпотреба китайского, таиландского, марсианского пошиба и пошива, и пива.  Перед морем стояла шеренга красивых пальм, за пальмами – старенькая железная дорога, разрисованный говняными граффити – Палестина Либре - переход. Изредка мелькали, прорываясь из никогда не бывших времен, дамы в шляпках с виноградом, месье, помахивающие тростью, домашние дети на поводке у чинной бонны. Времен не было, но призраки были, без них железная дорога становится просто двумя рядами тяжелых железяк, и грех не отвинтить гайку на ловлю налима или сома.

   Нечего смотреть и нечего там делать, решительно говорили Йоси и Далия, и  длинный путеводитель по местам еврейской славы Гади. Разве что самый огромный супермаркет на Коста Брава, кроссовки за столько-то евро. И это был вокресный день, мурлыкали мы, и колокол в Святой Сузанне мирно бренчал, как еще не вошедший в раж гитарист. Шли куда попало, но вперед, холодненький ветерок перебегал дорогу – нам бы такой в Палестине, пусть даже Либре!; под ноги бросались стайки невиданных ярко-оранжевых маков. Дома у нас долго цвел  взошедший на асфальте, сломанный и выхваченный из-под копыт ультра-сине-фиолетовый, наверняка радиоактивный мак.

   Вдруг строения сгустились. Чужая жизнь выросла вокруг нас, заговорила на языке с понятными корнями, но неизвестными частицами  и суффиксами, быстро и слегка гнусаво. На глухой стене корчмы прямо под черепичной стрехой висели гроздья темно-серых пористых кораллов, и обрадовавшаяся память ликующе воскликнула – ласточкины гнезда! Дам в виноградных шляпках сменила стайка элегантных Лайз Минелли во фраках и цилиндрах, ныряющих в гнезда или негодующе вылетающих из них. Проклятый фотоаппарат в который раз заело; шепча страшный мат, мы то зверски трясли его, то льстиво уговаривали. Наконец строптивое устройство вняло голосу разума и вспыхнуло и щелкнуло, успев, надеялись мы, схватить обольстительную Лизаньку за прелестный двуперый хвостик.

   Колокол вздрогнул и зазвенел требовательно и густо. На дворе церкви, достаточно просторном для ауто-да-фе, народу было мало, но из темной полости сурового белого здания шел гул, и мы вошли. Там, похоже, собрались все жители Санта-Сюзанны. Все скамейки были заняты, многие стояли. Строгий коренастый священник бесстрастно читал проповедь, изредка вскидывая на паству круглые сверкающие очки. Нарядно, немного старомодно одетые женщины внимательно слушали. Две девочки – одна невероятно хорошенькая, с диковатыми черными глазами, ее имя должно было быть Кармен – и ее простенькая подружка в джинсах вертелись и хихикали перед нами, их мягко унимал дедушка в сером пиджаке, который висит в нафталиновом шкафу уже семьдесят лет, принадлежа к сословию вечных вещей; в глубинах его молекул хранятся медали и ордена и пятна своей и вражеской крови. Неожиданно запел небольшой хор, таившийся до тех пор в каком-то боковом чулане и состоявший из нескольких уродливых лицом мужчин и женщин, с ангельскими голосами. В ровном потоке слов иногда мы улавливали Кристос, Аллилуя и Аминь. Пастырь заговорил снова, и стоявший неподалеку увалень в полосатой майке вдруг грузно опустился на колени - окружающие потеснились, освобождая место для толстых ног - и зашептал горячие слова, крестясь и покачивая головой. Потом мы не раз видели его в лавках променада, он щупал марсианские купальники, но ничего не покупал. Меж тем к священнику начали подходить отроки в белых одеждах, в белых надеждах, и брать из его рук песочные облатки. Счастливые родители улыбались, один из нас бегал с фотоаппаратом туда-сюда, стремясь все запечатлеть. Маленькая Кармен играла смоляной прядью, обхваченной стеклянными монпансье. Священник опять внушительно заговорил. Прозвучало последнее Аллилуйя и Аминь, и соплеменники начали обмениваться рукопожатиями, целовать детей, многие взрослые тоже обнимались, им было хорошо вместе, и нам было приятно видеть добрые чувства, какие бы раздоры не терзали эту местность в остальные дни недели, и печальная зависть грызла нам душу. Мы уже хотели уходить, когда к нам вдруг повернулась сидевшая впереди женщина с незаметным лицом и крупной завивкой, в глазах у нее мерцали синие свечи Монсеррата. Она протянула нам руку, приветливо и ободряюще улыбаясь, ее рукожатие было сильным и добрым. Догадалась ли она, откуда мы, или уловила в наших лицах грусть тех, кто любуется радостной свадьбой, думая о своих невезучих детях, или прервав бдение у постели больного, отрешенно глядит на деловитую озабоченность прохожих на улице, стараясь не верить, что это и есть нормальное состояние дел – не знаем. Хотела ли она сказать нам – мы тоже были врагами, погибали и мучились, но прошло время... – не знаем, но нам хотелось так понять ее жест, и так мы его поняли, и вышли на яркую площадь, напротив которой на белой стене пылал костер бугенвиллеи, ее, обжигая пальцы,  поправлял худой старик с седым вихрем на голове. Если верны стереотипы, он должен был быть республиканцем, а дедушка Кармен – франкистом, и что-то от тех страшных времен, казалось нам, да и от предшествующих им, все еще тлело. Но, может быть, только казалось.            


                2.


   Дорога вела к старинной сторожевой башне, к полям, местами покрытым черными нейлоновыми тряпками. Навстречу попадались улыбающиеся туристы с корзиночками, набитыми крупными красными ягодами. Кусты желтых и оранжевых настурций бесстрашно взбирались вверх по стене башни, оттуда смотрели посмеиваясь. Посреди неприятного черного поля стоял приземистый сарайчик, туда можно было пройти только по узкой жирной тропке. Из-под нейлона, разглядели мы наконец, напористо лезли усы, резные листья, белые цветки и кое-где ягоды, откормленные как на убой и вызывавшие веселые неприличные ассоциации.

   Клубничные поля, земляничные поляны - эту ли черную оболочку воспевали битлы, думали мы, конечно, нет, в их времена еще и не придумали такого, иначе разве бы воспели? Разве увидели бы нежные россыпи живых рубинов, разве зазвучала бы томная, ленивая мелодия, зовущая к какой-то нездешней дольче вита?

   В сарайчике, тоже темном, словно все еще стесняясь своей вызывающей красоты, клубника аккуратно нежилась в корзинах, вспыхивая в дальних углах, светясь там, где ее хищно ощупывал светлый солнечный луч. Я ем Галу, так хотел Сальвадор Дали назвать одну из своих картин; может быть, он ее и ел, как клубнику, смакуя, жмурясь, урча. Мы купили полкило ягод, увесистых, как груши, и сели на кособокую скамейку на солнышке. Нет, напрасно мы бранили некрасивое покрытие - под мрачной паранджой, как афганскую деву, спрятали сочную, бесстыдную плоть, ее укрыли от нескромного ветра и насильника-холода, чтоб не мешали зреть, не спугнули раньше времени, и только хозяин-садовник был вправе регулярно приподнимать чадру и видеть, как вздымаются упругие круглые бока и чистая зеленая завязь превращается в пышный алый плод, от одного запаха которого сладкой судорогой сводит зубы.

   Потом мы ели клубнику на обед с багетом и утащенным из столовой маслом в маленькой казенной упаковке;  таскали с собой на прогулки, в висящий над ослепительным морем ботанический сад доктора Фауста, где в ажуре тропинок нам то и дело кивали знакомцы и друзья - огромные густо-синие колокольчики, плотные вспышки розовой и белой вербены, томные тотемы мальвы. Клубника не портилась и не кончалась, вкус ее оставался таким же, как на поле – нежным и точным, как прикосновение умелого ловеласа. В какой-то момент нам надоело постоянно видеть светло-коричневый пакет, думать о том, брать ли клубнику с собой, уходя из гостиницы, вообще таскать ее, как надоедливую младшую сестренку. И хотя она все еще была свежа и хороша, мы наполовину уловили, наполовину придумали в ней едва заметную горчинку и с радостью выбросили последние пышные пахучие ягоды в аккуратную урну на маленькой, построенной в виде островерхого игрушечного домика железнодорожной станции, откуда под пение веселого усатого шансонье поезд неторопливо отъезжал в Барселону.

                3.

   Вокруг густого букета гостиниц Санта-Сюзанны лежали поля, пустыри, околицы. Народ прохаживался по променаду, в основном жуя. Чтоб сбежать от оглушительной музыки, мы уходили на север, к Полярной звезде, висевшей вверх ногами и невидимой на светлом от людских огней небе. Там однажды нас поймал странный скрипучий звук, похожий на сердитые жалобы уставшей двери. Пришлось свернуть с каменной дорожки и пойти по твердой бугорчатой земле. Дверь скрипела все громче, это был уже целый хор дверей а-капелла, и, когда мы дошли до источника звуков, когда они раздавались прямо у нас под ногами, мы поняли наконец, что это поют лягушки, стоит прекрасная весенняя ночь, и в крошечной точке, где днем было абсолютно сухо,  ничего не росло, да и сейчас в темноте можно было разглядеть и ногами нащупать только тяжелые борозды когда-то проехавшего трактора, - из каких-то влажных глубин, из давно исчезнувших луж, прудов, лагун всплыло алчное, торжествующее кваканье, можно сказать, выдернуло само себя за басовитые трели и начало быстро обрастать бородавками, вытаращенными глазами, крепкими растопыренными ножками. Хор осатаневших лягушек гремел в ласковой тьме Санта-Сюзанны, ему едва слышно аккомпанировали едва видимые звезды и планеты,  разномастный джаз, доносящийся из гостиниц, на лету менял ритм и темп, приноравливаясь к важным пузатым солистам, и притопывало в такт лапами по берегу стоявшее рядышком большое темное море с еще более темными сторожевыми кораблями на горизонте. Мы вернулись к себе, оглушенные; во сне всю ночь перетасовывались услышанные кантаты и симфонии, превращаясь то в кошмары, то в нестрашные, но утомительно- бесконечные видения, и только ясный утренний ветер наконец разогнал клубящийся сгусток земноводных страстей. Мы опять пошли на север, желая найти лягушачье городище, но там, где, насколько мы могли судить, оно должно было находиться, молча лежала совершенно сухая земля; нет, мы не проморгали какой-нибудь тайный источник. Оставшиеся вечера были заняты другими делами, и мы уехали - по всей видимости, навсегда - из Санта-Сюзанны, так и не разгадав этой загадки, но мы надеялись что-нибудь понять, когда будут проявлены снимки, хотя лягушек в темноте мы не фотографировали. Но уже помянутый недобрым словом фотоаппарат злорадно отомстил нам за то, что мы заставляли его работать, когда у него было медитативное настроение – ни ласточкиных гнезд, ни Кармен, ни священника на пленке не было, а от клубничных корзин остались только тусклые подобия. Зато Палестина Либре на стене вонючего перехода к морю запечатлелась четко и навсегда.