Месть среды или наказание кулешом

Месть среды или наказание кулешом.
Письма на юг 7,8


Поездка на остров Зелёный логично заменила второй день свадьбы. В самом начале Валиной заводской жизни, когда бригада Оврагина приходила записываться на приём ещё к прежнему директору, приглашение на остров Зелёный прозвучало, как официальное признание приезжей Вали и принятие её в близкий круг Оврагина. Но ни в тот первый раз, ни во все остальные выехать не получалось: то её отправили на помидоры в совхоз, то она поехала в командировку по РТИ, то заболела… А в этот раз всё счастливо сходилось.
Снизу, с семейного этажа, прибежала Лера и, поискав что-то в шкафу, быстро проговорила:
— Валь, ты много не набирай с собой, ты же там всё время будешь на пляже, возьми только два купальника и кофту тёплую.
— Пляжный комплект: купальник и кофта тёплая — это что такое, Лерочка? Брюк не нужно?
— Да ну, как хочешь! В кофте не по пляжу будешь ходить, это ночью, если холодно, перед сном напялишь. Там очень холодно в палатке ночью. И трикошки возьми, конечно,— Лера давно принесла все вещи на нижний этаж, но постоянно прибегала под предлогом чего-то забытого.
— Так что ты ищешь всё-таки?
— От комаров, у меня тут много было в шкафу: и роликовый, и карандашный.
— У меня роликовый.
— Давай, я побежала, спускайся. Нонку-то будешь будить?
— Не знаю, Лер, если быстро получится, а то она сейчас заведёт эту волынку: в душ, закрутиться, накраситься. Ждать её не хочется.
— Ну, давай, смотри по обстановке, а то пошли со мной, — Леру смыла воздушная волна.
Валя, нахмурив лоб, отыскала свои купальники и потеребила за ногу безмятежно спящую Нонну.
— Нонка, вставай! На остров поедешь? Чего молчишь? Ты уже не спишь, наверное.
Нонна молчала, но кто бы поверил, что она спит! Валя всё, что хотела, положила в сумку и рванула вниз. Потом ведь будет ныть, что её не предупредили, а её предупреждали вчера.
На автобусной остановке — немыслимая рань и ни одного человека. За несколько минут набралось уж восемь человек, в том числе, конечно, Саня Оврагин, Ася с Кириком, Курочкин с братом, Ниночка прямо в бигудях. Только автобус подошёл — вся компания ринулась в две дверки. «Все вошли?» — пыталась сосчитать всех Лера. А из автобуса они высыпали уже вместе с Нонкой. «Ой, откуда ты, соня-просоня?» — «А я замаскировалась».
На остров выехали из порта, потому что там, на стоянке, были две Саниных моторки. А почему он не на лимане их оставил? Да потому что у порта ждала их вторая половина компании. Парни запаслись не только средствами от комаров: три канистры вина, две канистры пива, ящик копчёной колбасы, круглая голова сыра, в двух бидончиках маринованное мясо, коробка с крупой и вермишелью. Отдельная двадцатилитровая канистра с колодезной водой — на вес золота. Мчаться на моторке ранним утром навстречу выходным на острове Зелёном — это восторг и пьянящее предчувствие. Холодные брызги летели в разгорячённое лицо, Валя жмурилась и фыркала, её разбирал смех, необъяснимый с точки зрения вчерашнего дня. Она боялась только одного: вдруг моторка перевернётся. Вся эта скачка напоминала езду на деревенской таратайке по выбоинам грунтовой дороги. А Валя плавала плохо. Она уже убедилась, что вода здешняя солонее пресных рек её родины, но всё-таки было страшно. Саня говорил, что с одной стороны острова очень мелко, а с другой — очень глубоко. То есть будет и пляж, и лягушатник.
Интересно, кто-нибудь догадался взять палатку, или все будут спать под одеялами прямо на улице? Что-то уж больно много спиртного. Свадьба свадьбой, но вино надоело накануне. Надо же, и Чура пришёл. Она посмотрела на него вопросительно, а он в ответ только подмигнул. Нет, он никому не скажет. Только он один видел её с Долгановым на берегу, но он никому не скажет. Хотя… Кто знает это хитрое казачьё. Вдруг, пользуясь знанием тайны, начнёт ещё приставать, не дай бог. Опасно держалась и Лера. Может, у неё не прошла обида, касаемо недавнего Саниного предложения? Какие-то две недели прошли, нет, месяц, наверное, а как всё устарело. Центр вселенной — не Саня Оврагин, центр вселенной, наверное, продолжал мирно спать дома, а как хорошо, если бы он оказался в соседней моторке. Нет, надо привыкать жить в другой вселенной.
На остров они приехали часа через два, это оказалось довольно далеко, зато никаких жарких толп людей на пляже, полная тишина и только плеск воды. Суматоха на острове кипела недолго: поставили палатки, разожгли костёр, Оврагин достал тяжеленные якоря, укрепил лодки и всё. Курочкин и Кирик нанизывали шашлыки. Лера угостила всех пивком. И купаться можно было до одурения.
Палатки были разбиты неподалёку от рощицы, где был мелкий берег, а Валя отошла чуть подальше, ей не хотелось на людях крика, хохота, шума, который поднимался столбом с этого берега в слепое бесцветное небо, снова хотелось одиночества.
Там оказалось местечко с камнем, за которым начиналась глубина, вот этот камень весь шершавый, как пемза, изъеденный водой и стал Вале дружком на весь сумасшедший уик-энд. Она приходила в компанию, перекидывалась парой слов и уходила обратно к камню. С этого камня можно было не только в воду прыгнуть, можно было прыгнуть сразу на несколько лет назад, ещё во времена учёбы в институте. Вспоминался вечер в редакции газеты, рядом с ней сидел огромный человек с рыжей бородой в пиджаке и косоворотке. Как потом оказалось, местный критик. Он бормотал себе под нос, что наступили дурные времена, и вот теперь, когда мир убедился в абсолютном первенстве русской литературы, какие-то умники сидят и разбирают гнилых западных писателей. Там была ещё женщина, худенькая в полосатом трикотажном платье, с узким личиком, узкими глазками. Она запальчиво говорила про Фолкнера, про взаимодействие культур, но Валя тогда ничего не поняла. Она вернулась с вечера с чугунной головой, развернула смятый без обложек журнал. Это оказался отрывок из романа Фолкнера «Деревушка». Роман ей не нравился, он был скучный, в нём отсутствовала любовь, в нём не было головокружительного сюжета, каких-то сверхгероев или супергероинь, но Валя не остановилась, пока не прочитала трилогию: «Деревушка», «Город», «Особняк». Женщину в полосатом звали Ланой. Долго и мучительно Валя разыскивала её адрес и однажды без спросу приехала к ней. Она вспоминала этот эпизод снова и снова. Дома никого не было, Валя стояла в подъезде часа два, потом появилась Лана и не смогла открыть дверь: забыла ключи или потеряла. Они пошли гулять меж домов, меж кривых старых деревьев по чахлому окраинному парку и говорили, говорили. Вале казалось загадочным всё: и жёсткость её фраз, её неестественно прямая спина, её полемический запал, и как она щурилась, и держала дистанцию. Солдат, а не женщина. Но она была такая интересная. Их была целая компания: Лана, Ри, Еленка. Они любили говорить о себе в прошедшем времени, они после института вместе работали в Узбекистане и вместе оттуда вернулись, они были бедные и задиристые. На любой встрече они неизбежно вспоминали Узбекистан: там произошло что-то судьбоносное. А потом ставили пластинку и подпевали ей: «Жил-был я, стоит ли об этом…».

***
Письма на юг.
«Валя, дорогая, спасибо за письма, правда, спасибо. Это не только вежливая формула. Мне дорог каждый человек или та лучшая часть его, которая не закостенела в мёртвом стандарте эгоизма, самодовольства, или наоборот безнадежно завихрилась в трусливо-бездумном потоке общительности, прожигания жизни, всё равно как, с кем, всё равно с чем. В тебе есть мятежность, беспокойство чисто человеческая некомфортабельность (к комфорту в человеке стремится животная, а не лучшая его, духовная часть).
В своем письме ты как-то хорошо поставила меня на место, теперь не рискую использовать назидательный тон.… Так вот, мне представляется, что всё лучшее и худшее в тебе – в непостижимой для меня очень запутанной форме. Как ни у кого из знакомых мне людей. Действительно, у каждого человека лучшее и худшее перепутано, как говорили древние – наши недостатки – продолжение наших достоинств. Более того, у каждого человека внутри, глубже или ближе к поверхности, существует полный набор из самых лучших черт, связанных социальной природой человека, и худших, вызванных его недоверчивой диковатой животностью. И только в движении, осмысленном и целенаправленном, в лучшую или худшую сторону, эти черты оказываются востребованными. И человек тогда получается характерно выраженным – нормальным или наоборот, злодеем, хапугой, мещанином. Как ты, наверно, успела заметить, люди преимущественно живут бездумно и бессмысленно, и черты характера в них киснут, бродят, случайно проявляются, случайно исчезают… Жизнь современного человека тяжела, кто только не стремится облегчить её, но безуспешно, а также обезличить, лишить личной ответственности, без которой личность невозможна. Я ещё в шестнадцать твердо знала, что без цели, без дела мне жизнь не нужна.
Ты упрекнула меня за то, что я всегда была занята. Я испытываю обычно неловкость, когда недодаю людям, во мне нуждающимся, но резко и прямо говорю упрекающим меня в недостатке времени для разговоров – что я всегда буду занята, пока живу, и буду жить, пока занята.
Для меня давно, несмотря на тесные отношения со многими людьми, нетерпимы бездельники. И, прежде всего тем, что они аморфны, расплывчаты, непонятны, не знаешь, что от них ждать. И неясно, где главное в них, где второстепенное. Смогут ли они нанести удар из-за угла или не смогут. А на такой почве взаимоотношения невозможны. Ни одна дружба и любовь не выдержали бы испытания такой неопределенностью.
Меня подкупают в тебе стремление к самооознанию, твоя страсть, прямо-таки страсть делать отношения, по-рабочему относиться к ним. Нравится в тебе способность критически, насколько можешь, честно относиться к себе. Но прости, мне не нравится когда ты, разочаровавшись в человеке, в возможности наладить с ним требуемые тобой отношения – отказываешь ему в каких-либо достоинствах, начинаешь относиться к нему зло и необъективно. Каждый человек сложен…нельзя ни к кому, отказавшись от взаимоотношений, относиться непримиримо.
Мне жаль, что ты так относишься к Антюховской (Татарке). Как бы ни тяжела была она сама, дружба с ней, её характер, но я, не нуждаясь в ней материально, высоко ценю в ней человека-борца. Человека, чья жизнь проходит в борьбе за кусок хлеба, за крышу над головой – а это самая трудная борьба, не считая революционной. И борьба за достойное общение, какие бы формы она ни принимала. И чем более грубые и варварские формы она принимает, тем больше я ей сочувствую. Разумеется, я могу ошибаться ней. В том, например, что она не способна на предательство. Если я когда-нибудь столкнусь с обратным, обещаю тебе признаться в этой ошибке.
Боюсь, что ваша дружба с ней обрушилась из-за различных жизненных стартов и различных жизненных позиций, такая дружба была невозможна в принципе, слишком мало общего.
И ещё. Говоря о нас и о Ри, младшей в нашей компании, ты вроде бы отметила, что мы были на равных и что она гордо держалась. Нет, ты неправа. Нет, её подавляло то, что мы её превосходили возрастом и подготовкой, она страдала от этого. И мечтала добиться равенства! Всё это проходило небыстро. Но такие вещи не выпрашивают, их добиваются. У нас с Надеждой тоже были старшие друзья, во многом нас превосходящие. Но это естественно, и у нас не было комплексов. А равенства мы добились.
А ты всё время хочешь получить то, до чего не доросла (Долганов) и пренебрегаешь тем, что тебе дается бескорыстно. Это относится и к тем мужчинам, которые изначально не могут быть с тобой близки. Тебе – либо любовь, максимум, либо ничего. Но как это неверно. Дружба дороже любви, ты ещё оценишь это. Пусть будет в жизни то, что уже есть.
Дорогая, прости, что часто не могу писать. Я хотела ответить тотчас, но сначала Марк заболел, и не было ни минуты. А теперь, когда я пишу, он заглядывает мне в глаза, лежа диване, просительно смеется и уже начинает злиться на мое невнимание. Привет дикарке Нонке. Постарайся ей доказать, что бескорыстные отношения – самые выгодные и результативные. Не надо ничего ни от кого требовать! Отдать всё. Ничего не ждать. А там что выйдет. Нечаянная радость – самая сильная. Икона такая есть, ты знаешь? Целую. Пиши, только позволь не мучаться, когда отвечать не дают обстоятельства. Лана».

Валентина перечитывала письмо Ланы. Другие! Ох уж эти другие! Она столько описывала ей в письмах своих друзей и подружек, что, наверно, Лана уже не представляла Валю отдельным человеком. Так, что-то извилистое и многоногое, как сколопендра. Или как цепочка людей, обхвативших руками друг друга. Почему же Дикарева была такой общительной, почему тратилась так безрассудно на других людей? Да она и сама себя не помнила отдельно, а только через друзей – что кому нужно, какие у кого нелады…Главное её событие всегда было в том, что случилось у них.
Вот и Татарка, соседка по общежитию во время учебы. Валя пыталась её опекать, учить читать – не только буквам, конечно, а в более общем смысле – про что читать. Но её, бедную, это так раздражало, что она, по природе незлобивая и дружелюбная, просто зверела и посылала училку, посылала… На предательство Татарка и правда была не способна, костьми могла лечь. Но она бросила Валю открыто, когда той было плохо, хуже некуда…Вот как раз это Лана назвала страстным строительством отношений, но, увы, курам на смех такое строительство. Оно приводило к душевной боли.
Лана одиночка по натуре. Она встречалась с людьми не потому, что она этого хотела, а потому, что они так хотели. Она шла им на уступки, но вскоре начинала сторониться. А Валя, не понимая, за руки её хватала, на дороге попадалась. И вот если бы она так не тратилась на других, а начала бы строительство с себя, только тогда был бы толк. А то сидела Валюша теперь над этими письмами, головой качала. Какого друга потеряла, какую душу не услыхала.
В разгар воспоминаний на фоне зелёных острых волн перед ней закурился шашлык. Это Чура подкрался незаметно и принёс ей шкворчащее угощение. И он без слов знал, где её искать.
— Бросай свои бумажки. Насладись вот этим.
— Спасибо, Чура, это чудо.
— Это ты чудо-юдо, если бы не я, ты бы даже не попробовала. Ушла в ссылку в самый разгар праздника. Адатная девка.
— Спасибо, спасибо, это значит, я тут не одна, у меня рыцари есть. А ты насчёт того, что вчера, — никому?
— А что вчера? Я тебя довёл до общежития, ты рухнула спать, больше ничего не было.
— Конечно, не было. Чего это я, правда.
Чура-чеканщик знал, что, кому и когда нужно сказать. Или лучше вообще ничего, никому, никогда не говорить на всякий случай. Чтобы даже волна не шла.
— Чура.
— А.
— Ты не обиделся вчера? Ну, что я обнимала, целовала, но потом так всё вышло… Некрасиво.
— Нет.
— Почему? Я бы обиделась.
— Хотел приласкать тебя, жалочка. Но не вышло. Я не обижаюсь вообще, пойми. Ни на кого. Отпускаю сразу.
— Да ты великодушный, Чура!
— А то.
— Мне тоже надо так делать… Нет, жить надо так, как ты. Всё отпустить.
— А пойдём — винца?
— Не хочется, Чура. Когда пьёшь несколько дней подряд — это называется запой.
— Да брось ты. Ну, ладно, не хочешь — как хочешь. Сиди. Ты стихи пишешь или как?
— Просто думаю, Чура.
— Про что?
— Про то, что хороший ты.
Накупавшись и наевшись шашлыков, компания расползлась кто куда, большинство — спать. В общем, отдых на Зелёном и был чередованием купания и сна.
Но костёр на Зелёном — это вещь феерическая, неповторимая. К вечеру стало ветрено, огонь отрывался от костра, его языки мелькали, отлетая на полметра и более, искры уносились в небо и становились звёздами, а небо было не чёрное, а какое-то серо-зелёное, и вообще тьма опускалась на остров местами, сгущаясь только в палатках. Почему-то ей казалось, что, несмотря на свадьбу, Оврагин всё-таки на неё посматривал, и Чура как-то тоже подозрительно посматривал, и вот эти ребята, которые присоединились к ним в порту — она их не знала — но они тоже как-то посматривали. Она думала: сейчас начнётся. И ей не хотелось ничего этого, её центр вселенной был не здесь.
Утром её разбудили очень рано. Кто-то потряс за плечо, это был Курочкин. Он её потряс, поманил пальцем. Выбравшись на четвереньках из палатки, она сразу закоченела, несмотря на все свои кофты и штаны.
— Пошли, подержишь сеть.
— А другие что?
— И другие.
— Так в воду, что ли?
— А ты рыбу на песке думаешь ловить?
Она завернула штанины и полезла, а Курочкин полез на глубину, а ещё дальше полез Чура. И у неё мелькнула задняя мысль, что этот не бросит.
— А что Оврагины-то, короли, что ли?
— Новобрачные они, трогать нельзя.
Они шли вокруг острова по каким-то неизвестным кривым, ловили какое-то невидимое течение, вырывающее из рук тяжеленную цепь.
В полумраке рассвета вода колыхалась тёмно-голубая, с серебринкой, поверху подернутая паром, а вдалеке из неё уже наполовину показался розоватый солнечный диск, он вставал как прислонённая к стене декорация... Было смутно, но ярко, каждый предмет выходил из тьмы как тот диск, постепенно.
— На руку-то намотай конец, — буркнул Курочкин. — Всё уронишь.
Она послушалась, а Курочкин махнул Чуре «поворачивать», и они стали сходиться. Бродя у берега целый час, Валя почему-то не замёрзла. Упираясь ногами в ракушечник, она чувствовала, что её уволакивает, толкает, но она сопротивлялась.
— Мальчики, — крикнула она. — Долго ещё?
— Да скоро уже, ты рот не разевай, конец держи. Ты, Чура, плывёшь или стоишь?
— Да иду уже, иду!
Они вытащили сеть на берег. Ставили её на ночь, а утром постарались ещё пройти максимальное расстояние перед тем, как свернуть. Казалось, что это совершенно бессмысленная возня, но в результате на песке оказался ворох мокрых чёрных верёвок, который шевелился на глазах. Три больших рыбины и мелочь.
— А вот эта толстая, какая?
— А это, Валюха, настоящий деликатес.
— Неужели красная рыба?
— Вот, — улыбнулся Чура, – сразу видно, ты не рыбак, а рыбоед.
Не, девочка, это судак. Стало меньше его, но попадает. И пиленгасы. Чистить умеешь?
— Конечно, умею. А вон те, головастые – кто? У, страшенные.
— Бычки, девочка, бычки азовские. Самый смак в ухе.
Пока они возились с сеткой, настало утро, на берегу ноги поскальзывались на выброшенных морем бычках. Откуда их нанесло? Дохлые?
Но Курочкин и Чура быстренько собирали бычков в большой целлофан и засыпали солью, чтоб не стухли. Потом их провялят и будет что надо. Оказывается, иногда бычки от недостатка воздуха и жары сами выкидываются на пляж, надо хватать.
Чура выдал ей узкий кривой нож и показал, как и что, а Курочкин быстро раскочегарил костёр. Оказывается, уху надо было варить из мелкой рыбы, а крупную завернули в фольгу, чтобы испечь на углях. Пока она чистила, Курочкин поскреб млодой картошки. Пока варилась уха, Валя плавала и качалась в безлюдных волнах.
Когда она лежала тихо, даже слышно было, как в ноги щекочет мелочь и как упругая вода болтыхает её ровно в качалке.
У них было волшебное слово — «выручай». К концу второго дня, когда не осталось ни ухи, ни колбасы, ни сыра, ни вина, пришлось варить суп. Валя, продежурившая не раз у костра, хотела смыться, но ей не дали.
— Валюха, выручай, — прошептал ей в ухо Саня и запустил руку туда, куда не положено. Она откинула руку.
— Ты меня что, опять хочешь поставить на камбуз? Но ничего же нет, из чего варить.
— Валюха, ты женщина или труба на бане? Вари из ничего, выручай.
Он принёс ей короб с пригоршней вермишели, пару банок консервов. Но ещё там была какая-то пшёнка и несколько картофелин — не густо. Оврагин перепрятался, солнце показывало, что уже день к концу, а обеда ещё не было. Валя размышляла над тем, как ей выкрутиться.
— Воды-то дашь?
Но вокруг уже никого не было. Из прямоходящих оказалась только Ниночка.
— Ниночка, выручай, не знаю, из чего варить. Что варить?
Ниночка такие слова понимала быстро, она оглядела позорные, скудные припасы и спросила то же самое: «А воды нет?». Они притащили флягу, побултыхали её – маловато. Пришлось вылить остатки в ведро и заняться наполнением. Ну что, картошку почистили, с крупой связываться не стали, покрошили две луковицы и морковь, в конце загрузили вермишель.
— Ой, Валька, больно густо, надо чем-то разбавить.
— Да нечем разбавлять, пресная вода кончилась. Пойти посмотри, может, вино осталось.
— Нету вина. Ну, посмотрю.
Ниночка притащила почти пустую флягу из-под сухого. Вылили, ужас. Варево в ведре забулькало живее, соли добавили, каких-то пряностей в пакетике и полпачки забытого в углу коробки маргарина. Нет, нормально. А потом они узнали, в некоторые супа нарочно доливают вина…
— Нинка, может, несъедобно будет.
— Давай, консервами сдобрим, где открывашка?
Нинка сбегала, и ребята открыли ей банки. Не успели положить, как к костру потянулись оголодавшие разбойники. Они хищно поглядывали в сторону едва заметных бульканий в ведре, костёр уже прогорал, но пахло очень привлекательно. Пришла Лера и высыпала в ведро целую пригоршню привядшего укропа. Поскольку половника не оказалось, всю кашу до этого и всю уху разливали кружкой, но как только народ расселся, Вале пришлось разливать тем же способом. Просили добавки. И ещё много осталось в ведре. Оврагин сказал, что с Валькой можно пойти в разведку, ну и Нинку для разнообразия прихватить. Оказавшись в болоте, в горах, на лимане, в лесу, эти девицы наверняка сварганили бы вот такой же сложный кулеш из ничего, из остатков, из неликвидов, годных на выброс, в целом ведь у них получилось довольно классно.

***
Письма на юг.
Дорогая, как иногда тяжело читать твои письма. Я сама на раздумчивые многоточия до сих пор не способна. Но всё же продолжаю героически попытки сдерживаться, обуздывать себя, замедлять движения, когда хочется нестись, сломя голову... Всё равно чувствую, знаю, не могу не понять: ты вся из восклицательных и вопросительных знаков. Вот за это и бита, хотя этим же и жива.
Мне бы приехать к тебе, поболтать спокойно, услышать тебя. Увидеть эту нелепую, такую обычную и такую вечную Нонку, которой никто и ничто не поможет. И только набитые шишки вкупе с неумолимым временем сдвинут её с мёртвой точки, эту вечную девочку.
Легко и просто понимаю тебя, варварское твое желание помочь, изменить, улучшить. Как понятна эта чисто человеческая боль – сидеть на берегу и видеть, как тонет, корчится близкое создание. На моих глазах уже столько утонуло, несмотря на все отчаянные и тоже варварские – даже не варварские, ведь без насилия над чужой душой, – попытки спастись и спасти... Столько их было, что на этом безадресном берегу я уже испытываю чуть ли не кладбищенский покой.
Человек обречён на одиночество. От одиночества могут спасти только сторонники, единомышленники. Только в борьбе – а это для меня без пафоса, простое и будничное слово – можно обрести подлинных друзей, которые не только поймут, не только будут всегда рядом ощутимы, но и не предадут, не оставят… Человек, отказавшийся от борьбы хотя бы за себя и прежде всего за себя, никогда и другому помочь не сможет. И никогда не будет тебе другом – просто баба, в её вековечном, животном, древнем страхе потерять мужика. Не имею в виду конкретно кого-то из твоих подруг, но пойми, такой бабе больше не за что цепляться, если она отказалась от борьбы за себя, свою гордость, потеряла чувство реальности во взаимоотношениях с ним, в общении со всеми остальными.
Может, ты думаешь, я не человек, не женщина и себя ставлю над всем этим? Нет, я вполне могу понять, могу искренне сочувствовать, считать неизбежным и оправданным этот женский страх оказаться одной на дороге жизни. Но сочувствовать – только до той черты, пока животное не забирает человеческое, и пока баба не перестает оставаться другом – просто так, бескорыстно, вне расчетов на вознаграждение, чувственное или материальное. Другом, не только меня, но и себя уважающим, способным другим любящим помочь.
Я не знаю о твоей подруге почти ничего, но судя по её поведению, в ней сейчас лучшее, человеческое, всё забыто и забито. И в такой ситуации твоя война за неё безнадежна. Она все твои действия и слова понимает только как жажду верховодить, и природное упрямство её тратится не на сохранение себя, а на сопротивление тебе.
Тебе, как и всем сейчас, слово «борьба» скорее всего кажется слишком «далеким» и «высоким». Но ты мне близка, понятна и приятна ни чем иным как способностью к борьбе. И как бы ты сама это слово ни расценивала, оно уже долгое время остается главным и органически, естественно неизбежным в твоей жизни. И значит, у тебя есть шанс преодолеть бабью отключённость от жизни, от её действительных, реальных ценностей. Значит, у тебя есть шанс стать надежным соратником, другом, хотя это очень трудно. Нужна мудрость, умение собраться, сила, мужество, нужно спокойствие, уверенность в себе и трезвое, свое представление о жизни. Нужно истребить варвара в себе, выработать терпимость к ближним, к их способу жить, даже если ты другая, и тебе это не подходит.
Это всё трудно. Мне кажется, что я не добьюсь этого до конца своей жизни, хотя я знаю, что это нужно. Но у меня же есть шанс. И у тебя есть этот шанс. Я бы на твоём месте не стала его терять.
Мучься, страдай, плачь, ненавидь, только не смиряйся, не предпочитай мучить других.
Старайся не мстить другим за непонимание, отсутствие помощи, слепоту и равнодушие. Ты можешь надеяться только на себя, что помощь извне возможна только случайная, сюрпризом.
Как при чужеродности остаться терпимой? А надо. Терпимость нужна для того, чтобы постараться понять другого, его ценность и действительное место среди людей вообще и для тебя в частности. Вот и всё.
В глобальном смысле ты никогда никому и ничем не поможешь. Каждому придется пройти свой путь до конца, путь, предопределенный его характером и судьбой. Разве что частное, мелкое, в краткий отрезок времени. Помочь можно только добротой, снисхождением, уважением, основанном на внутренней свободе, зелёной улицей даже для их заблуждений.
Тебя волнует, как помогать остановившимся, как «лечить» от тупости? Но для этого нужна мудрость, общая и внутренняя культура, большие знания. Ибо знаменитая «Клятва Гиппократа» умоляет «не навреди». Если есть желание помочь, так помоги, прежде всего, самой себе, себя воспитай, удержись на ногах, не мчись, «закусив удила, не трать понапрасну время.
Знаешь, я пишу сейчас не столько для тебя, сколько для себя. Тоже «не волшебник, а только учусь». Но это всё необходимо человеку, на которого можно надеяться. Которого можно любить. Прошу: если веришь в возможность полностью довериться мне, пусть не теперь, позже – то будь проще со мной. Ничего не накручивай, не выдумывай, пиши, как есть. Даже не выбирай выражений, не старайся «подправить» реальность. Мне дороже и ближе по-человечески вся эта кухня твоих сумятиц, войн, страданий, глупостей, – не бойся, они неизбежны – а также благородных заблуждений, поисков и утрат.
Чего точно не прощу, и тебе в том числе – низости, кривды, корыстно-хищнического отношения к людям. Их использования, звериной злобы в их адрес, стремления оскорбить и унизить… Даже если есть за что, даже если – виновны… Думаю, этот список ты легко продолжишь сама, обо всём догадаешься.
А любая душевная борьба, бескорыстное стремление к истине, дружбе, любви – мне позитивны и родственны. Не знаю, кем надо быть, чтобы этого не понять, не принять.
Книги, господи, да не было ещё человека, способного обрести абсолютный покой в их обществе. Они дают знание, но не тогда, когда душа в смятении. Ты мне такие «монашеские» представления не клей… Даже хуже, чем монашеские – одно их общение с Богом куда дороже стоило – но зато он был им истинным, живым, настоящим другом. Какие книги, что ты.
На улице скоро весна, весна принесет надежду на тепло, свободу, раскованность. Правда, гнёт уже надежды на встречу с самым лучшим другом, любимым. Но не страшно. Это даже прекрасно – знать, что это невозможно, но всё же не терять ощущения полноты сущего, высокого строя внутренней жизни. Я не имею морального права желать тебе того же. Но могу пожелать душевных сил и любви исходящей. Лана».

Суждено ли… Как знать, суждено ли тебе встретить главного человека в жизни. Почему Лана думала, что ей не суждено? Может, печальный опыт общения с отцом Марка настроил её так? Никогда Лана не была закомплексованной, она отчетливо понимала свою самоценность. Но горечь, горечь всё покрыла  и пропитала.
Но при этом она Валюшу ещё и на оптимизм, на радость настраивала. Сама сидела, горем давилась, а всё же вырабатывала концентрат радости и надежды.
Нет, она должна как-то узнать, что её тревоги не оправдались. Дикарева не попала в рабство формального брака, наоборот…
Тем временем на острове Зеленом все сели играть в карты, и кто проигрывал, тот должен был съесть миску кулеша. Валя-то в карты не играла и этого ничего не слышала, она сидела с книжкой и письмами на своём камне, а потом Чура крикнул, что пора собираться обратно, и она пришла. И она это увидела, что такой хороший кулеш, который спас их от голода на острове, вдруг превратился в наказание.
— Оврагин, ты чего здесь устроил? Я тебя выручила? Выручила.
— Валюх, надо всё собирать и мыть. Ты не следишь за хозяйством, девчонки пошли укладывать скарб, а ты сидишь, читаешь, а кто будет мыть всё это?
— Я тебя выручила, Саня, и ты меня выручи. Ну, что непонятно?
— Пусть компания выручает. Доедайте, козлы. Я не допущу, чтобы потраченные деньги пошли в помойку.
Она потеряла дар речи. Да, он потратился, да, он имел право всех утыкать. Но когда никто не хотел и не умел выйти из положения, она это сделала, а теперь она стала посмешищем. Всех уже тошнило от этого кулеша. Тогда она подошла и всё, что осталось, вылила в море. А потом набрала полные горсти ракушечника, почистила ведро и поставила рядом с Саней. Все смотрели во все глаза, если бы эта сцена разыгралась с участием Леры, это было бы понятно. Лера — жена, и её будут бесконечно проверять на прочность. Но Валька была таким же гостем острова, как и все. Может, он решил взять реванш за тот неудачный ресторан, когда делал ей предложение? Поставив ведро, она постояла, посмотрела вдаль, порисовала пальцем ноги узорчики на песке.
— А знаешь, лихой казак, что я тебе скажу? Всё-таки правильно, что я тогда ответила «нет». Да, ты устроил всем праздник, спасибо тебе. Но не дай бог, чтобы каждый праздник кончался таким обломом. Не разочаровывай меня больше. Ведь они твои друзья — и тебе их не жалко? Лично я не собираюсь с тобой ругаться, хотя могла бы. Но не буду.
На обратной дороге ехали молча. Разлетались брызги от моторок. Разлетались в пыль иллюзии.

Продолжить  http://www.proza.ru/2013/05/10/1376