Когда цвели маки

                Повесть

Что за страшное слово – «война»!
Боль потерь испытали до дна,
Кто мальчишками призван в
                солдаты
С сорок первого по сорок пятый.
Но и тыл превращался во фронт.
Тыл – солдат. Каждый день,
                каждый год…




Родителям моим –
Антиповым Георгию Ивановичу и Екатерине Васильевне
посвящается




        - Ой, Катюша, хорошо-то как! Не надышишься! Ты привыкла к этим вечерам? – отдышавшись от бега, Маруся Шамрай тесно прижалась к подруге, положив голову ей на плечо. – Вечера какие-то густые, тянучие, как деготь, не то, что у нас под Воронежем – ясные, синие, как глаза у тебя, - и рассмеялась от распиравшего ее девичьего счастья.
        - Тише ты, дурная…
        - Ой, прости. Толкнула тебя, да, - и уже шепотом, - а тебе скоро?
        - Да с месяц, наверное.
        - До-олго, - и совсем заговорщески, - девочку, ладно, а?
Катя погладила Марусю по плечу.
        - Ты – сущий ребенок. Какая разница, девочка, мальчик.
        - Пусть я ребенок, но девочка лучше: юбочка, бантики, глазенки – во! - Девушка брызнула ладошками. - Назовем ее – Ла-ри-са. Договорились? Павел сказал, что «Лариса» - это «чайка» по-гречески. Представляешь, свободная, гордая, как птица.
        Маруся рассмеялась.
        - И как это получается, родится такая кроха, а все, как у взрослого человека: ножки, ручки, пальчики, глазенки хлопают. Ну, ни оттуда – ни отсюда. Чудно!
       Катя улыбнулась.
       - Сама ты еще кроха. Завтра замуж, а ты – дите дитем.
       - Боязно мне, Кать. И счастливо, и боязно, вроде, радуешься за чужой счет. Ведь такое перевидали, душа заходится, как вспомнишь… Да еще и война не замирилась.
       Катю всегда поражали эти переходы от немыслимых причуд и фантазий, от безудержной радости – к чуть ли не бездонной грусти, рассудительности и житейской мудрости. Вот и сейчас, до краев переполнявшее девушку счастье и смутное рождение материнского начала, сменилось видениями, от которых долго еще девушка будет полыхаться по ночам. Да и не она одна. Еще свежи в памяти надругательства, зверства фашистов, горе, потери, города и деревни в руинах…
       - У меня, Кать, будет много-много детей. - И уж совсем горько, по-бабьи. - Сколько люду-то за войну полегло! А я-то что видела… Да этих гадов, фашистов проклятых, живьем бы их всех позакопать! Как вспомню братьев…
       - Не надо, Марусь, успокойся. Нам их не вернуть и не выплакать. Мы ничего не забудем.
       Они обнялись и замолчали.
       Еще шла война. Она откатилась в Германию, но черные бабьи платки все лежали наготове, да остановившиеся глаза впивались в сгорбленного от чужого горя калеку-почтальона. Все еще рвались из домов крики и стоны, переворачивающие душу. Только живая людская память не соглашалась, не верила, ждала…

__________

       Сейчас, спустя много лет, вижу отца и мать то родителями, то ровесниками, то просто молодыми людьми, старше которых я – на десятилетия…
       Вижу маму, отца, Марусю в этот прохладный черный крымский вечер, а в памяти, почему-то – беззаботное поскрипывание сверчка, однообразно-ладное гортанное лягушачье пение в пруду, скрежет воротных петель, мычание и блеяние возвращающихся домой стад, разноголосица собачьего лая, звонко-упругий стук молочных струй о подойник… Воронежские вечера, густо пахнущие разнотравьем, парным молоком, облегченно задышавшей после долгой зимы землей, откуда навсегда ушли в мир иной мои родители.
       Там, на тихом деревенском кладбище, голубеющем по весне от подснежников, их вечный приют.

__________

       - Кать, а хорошо было до войны, правда?
       …И босоногое детство, и бедность в деревенских избах, где мал-мала-меньше, работа в колхозе, наравне со взрослыми… Но все это было ХОРОШО. Хорошо, хоть и не хватало книг и тетрадей, и чернила – из дубовых орешков. Легкий берет на непослушных кудрях да резиновые ботики зимой, от неоткуда взять. Все равно было ХОРОШО. Была трудная рабочая смешливая юность.
       Откуда брался смех? Смеялись на работе, на посиделках, на репетициях в клубе… И трудно, и бедно, и голодно, но люди выпрямлялись, светлели, верили: завтра будет лучше, легче. Дышалось вольно и глубоко. Чувствовалось это всеобщее ХОРОШО, но… пришла война.
       - Я когда была маленькой, - Маруся заулыбалась, - думала, что солнце вовсе не садится. Мне всегда светло было. - Девушка примолкла. - Слышишь, идет кто-то.
       - Егор.
       Катя не видела, но знала, как устало и медленно ступая, ковыляет муж простреленными навылет ногами, спотыкаясь в темноте на костылях. По темну идет. Гордый, не хочет, чтобы видели его таким немощным.
       Егор подошел, остановился, но не сел: встать будет не под силу.
       - Секретничаете?
       Он понял это бабье сидение. Завтра у Маруси свадьба. Хорошая девка, рабочая, и жених ладный. Егор достал табак, повертел кисет, сунул в карман: все одно – не курит.
       - Уходишь от нас, значит. Женихов тут тебе мало… - хотя знал, что их тут и вовсе нет. - Счастливые вы с Пашкой. Войне скоро конец, ждем со дня на день. - И неожиданно, испугав женщин, с силой всадил в землю костыль.- Мать ее растак, эту войну. - Повернулся и пошел в дом, тяжело припадая на костыли.
       Маруся встала. Оправив юбку, вздохнула.
       - Засиделась я, Кать. Завтра мне вместо мамы выходить на виноградники. Какой уж день Лидка ревмя ревет от руки. Утром поедут в Балаклаву. Как бы руку не отрезали…
       - Не болтай ерунду-то. Вылечат, на то они и врачи.
       Маруся неловко ткнулась подруге в плечо:
       - Стыдно все же как-то: война, а я замуж.
       Катя погладила непослушные марусины кудри.
       - Глупости говоришь. Глу-пос-ти! Война-то ведь тоже за наше счастье, - и, вздохнув, подтолкнула девушку. - Беги, а то вставать чуть свет, этак тебя к вечеру не хватит.
       - Хватит!- И, убегая, весело крикнула,- меня на все хватит!

__________

       С войны отец пришел инвалидом второй группы. Стал работать бригадиром в колхозе, но в 1944 году его командировали в Крым, после выселения оттуда татар. Семь суток добирались из Борисоглебска до деревни Новые Шули,  что недалеко от Сапун-горы. Отец закончил курсы и был назначен председателем колхоза.
       После яростных боев, каждый сантиметр крымской земли был полит кровью наших солдат. Каждый метр – начинен неразорвавшимися снарядами и специально заложенными фашистскими минами.
       Когда приехали в деревню, то увидели сплошные руины. Новые Шули будут отстраиваться одновременно с боями за землю. Тут не просто работа для фронта, для победы. Тут свой фронт, свои бои, свои потери…
       Пядь за пядью минеры прощупывали землю, удаляя смертоносную начинку. Казалось, они работают слишком медленно. Весна алела маками, норовя превратиться в лето. Ждали люди, Ждала, высыхая, земля.
       После подписания акта о приемке площади: «Проверено – мин нет», - люди бросались в атаку, отвоевывая метр за метром утрамбованную, изрытую бесчисленными воронками, усыпанную металлом и обгоревшей техникой, тяжелую каменистую землю у только что прошедшей по ней войны.
       В кровь растирали руки, разбивали их до мозолей, да так, что они мозжили по ночам, не давая спать. Ныли натруженные спины, болели ноги, с трудом вгоняющие в землю сразу же тупящиеся лопаты.

__________

       Катя работала заведующей детскими яслями. Несмотря на беременность, которая проходила тяжеловато, работу не бросала, ночами засыпала с трудом. Вот и сегодня не могла уснуть от какой-то непонятной тревоги.
       Намучившись за день, храпел, сотрясая стены, Егор. Но к этому она привыкла, как привыкла к его стонам и скрежету зубов от нестерпимой боли, окопному мату во сне, который еще больше раздирал жалостью нежное и столько пережившее катино сердце. Она легонько погладила мужа по плечу, понимая, как ему трудно. Без любимого дела было бы куда труднее. Понимала, что не на костылях держится Егор, а на накипевшей ненависти, что вынес с фронта, на памяти о тех, кого, будучи старшиной, старался сберечь и терял, терял и терял. Он, будто, работал за них всех, забывая о кровавых мозолях под мышками, о ненавистных, вечно мокрых, но спасительных бинтах, стягивающих незаживающие раны. Понимала, как хотелось мужу сорвать их, заметаться, вгрызться в землю, ища облегчения. Но с утра до ночи, то на подраненной лошади, то, прыгая на костылях, обходил и объезжал свое хозяйство. Где-то с шутками и прибаутками, ущипнув притворно взвизгнувшую бабенку, где с советами и укорами, а где – разъяренный, с бешено выпученными глазами, костерил чью-то нерадивость и лень матом, не поддающимся никакому описанию.
       Не раз она увещевала мужа, одергивала, но воздействие этих взрывов ярости было настолько поразительным и сиюминутным, что не надо было и костыли в ход пускать.
       Секретарь райкома не раз «разносил» Егора за его нагульновские замашки, но дело шло, люди работали, не жалея сил, а сам он ощущал себя на передовой.

__________

       Мы жили уже в Воронежской области, и я была большенькой, когда провели радио в каждый дом. Как-то всей семьей мы слушали «Театр у микрофона». Шла «Поднятая Целина». Отец кивнул на черный круг приемника, подмигнув маме:
       - Вон, какие дела мы с Нагульновым творили.
       От нас через Новохоперск, и впрямь, рукой подать до шолоховских мест.
       Передача закончилась, и отец разговорился…
       К революции он покончил со всеми науками, и не потому, что боялся дранья за уши или указку, ходившую по спине. Чего-чего, а дранья он не признавал, но всегда, сколько помнится, недобро отзывался об учителе Соломатине.
       На беду мальчишки, не хватило синего сатина на рукава рубахи, и мать, моя бабушка Алена, пришила цветные, дескать, мал еще, сойдет. В такой обнове и отправила мальца в четвертый класс. Но не мог выносить Егорка насмешки и издевки. Дрался со всеми – и ровесниками, и старшими. Хватило его на полгода. Лопнуло мальчишеское терпение, забился в угол на полатях: «Больше в школу не пойду». Как ни бились, как ни драли, настоял на своем. Довольный, пулей взлетел на сеновал, когда, тяжелый на руку дед Евстигней, вешая уздечку после порки упрямого внука, отрезал: «Не хошь учиться – работай».
       Так началась у Егорки трудовая жизнь. Тайком от старших и младших доучивал  тянувшую к себе грамоту. Рос сметливым, бойким, рачительным.
       - Хозяин, - довольно щурился дед, любивший внука за проказы и деловитость, - живут ведь и не образованные, была бы голова на плечах.
       Хозяйствовать только было не над чем. Бедность.
       …До войны, закончив курсы полеводов, ходил в бригадирах, потом в председателях. В войну – ранение обеих ног. Врачи единодушно: «Ампутировать». Но отец сказал: «Не дам». Написал расписку и… проходил всю жизнь на своих ногах.
       Направленный партией в Крым, он, председатель колхоза «Коммунар», сделает все возможное и невозможное, восстанавливая хозяйство в кратчайшие сроки. Отец получит медаль за доблестный труд. Эта награда будет для него дороже фронтовых.
       Вот они, маленькие корочки-удостоверения «Е № 0451918 «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 г.г.»

__________

       Катя встала с постели, подошла к кроватке сынишки, прикрыла одеяльцем, улыбаясь его дневной выходке…
       Вместе с ними приехала в Крым старшая Катина сестра Мария, спокойная, рассудительная, печальная. Она получила похоронку на мужа в самом начале войны. Еще не успела выплакать свое горе – погиб Катин первый муж. Обнявшись, голосили сестры над похоронками. Катя ждала своего первенца. Он родился в начале 42-го года, самого страшного года войны.
       Надо было жить, работать, растить малыша. Через два года встретила Егора...
       Видя состояние сестры, Катя убедила ее уехать вместе с ними к далекому Черному морю.
       Время шло. И здесь, в Новых Шулях, незаметно для себя Мария выздоравливала вместе с людьми и землей.
       Приехав в Крым отовсюду, одни, что называется, вили гнезда навсегда, другие, не приживаясь, переезжали с места на место, пока не возвращались в родные места, где и обретали ростки могучей жизненной силы.

       Катя не могла уснуть. Не спала и Мария: вечером увидела в газете портрет генерала Шатилова, первую свою любовь. В памяти всплыла прекрасная девичья пора. Вспомнила увещевания отца: «Потеряешь его – всю жизнь жалеть будешь…» Тогда ее ущемленная гордость недоучки не позволяла связать судьбу с парнем, рвавшимся к учебе. Газетная встреча всколыхнула множество воспоминаний. Женщина молилась, чтобы Иван остался в живых: последние дни войны были самыми кровопролитными.
       Совсем скоро она порадуется за Ивана и его солдат, Егорова и Кантарию, что водрузят знамя Победы над Рейхстагом.

       Ловкую, деловитую Марию приметили. Выискался жених, в начале войны потерявший семью. Контуженный на фронте, добрый, тихий человек, спрятавший свои сорок с небольшим в лохматую стариковскую бороду.
       Приходил он в дом председателя частенько. Пришел и в это утро. Потоптался, покашлял и заговорил о женитьбе.
       Валерик, Катин сынишка, играл в уголке, вроде бы, не вникая в разговор старших. Вдруг он вскочил, подбежал к «жениху» и, выпучив глазенки, по-детски коверкая слова, серьезно спросил, указывая на бороду: «Жениться-то ты думаешь, а умирать ты не думаешь?»
       Все оцепенели, потом рассмеялись, а Мария заплакала.
       Мужчина поднялся.
       - Пусть поплачет, ей выплакаться надо. А завтра я зайду.

__________

       Утренняя история с малышом, над которой долго смеялись, не заслонила беспричинно росшей тревоги.
       Катя легла. Было неудобно. Ребенок не хотел сидеть в ней спокойно. Пытаясь уснуть, она начинала считать, сбивалась, а в памяти вставали руины, руины, руины, все, что увидели за неделю пути в Крым. Душа просто разрывалась, когда открылся перед ней славный матросский город Севастополь. Кулаки сжимались от ярости. Она стояла и плакала, видя разбитый, сожженный город, город великой матросской славы.


       На улице послышался шум, крики, грохот. Подошла Мария.
       - Вот, окаянные. Опять полундра с солдатами счеты сводят. Ишь неймется. Все девчат не поделят. А ты-то что не спишь?
       Катя вздохнула:
        - Да тревожно что-то на душе. Как предчувствие.
       - Ну, будет тебе. Все у тебя хорошо, до родов осталось немного. - Мария обняла сестру, чмокнула в висок. - Спи, тебе ведь тоже на работу. Может уж пора посидеть дома?
       - Да нет, Мань, поработаю еще. А тебе-то трудно? Это ведь не как у нас на воронежской земле.
       - Трудно – не нудно. Ладони вот, как подошва. Завтра опять копать. Егор-то хоть спал?
       - Спит.
       - Обещал трактор достать в военной части,- и, тихо прыснув, засмеялась. - А Валерик-то что отчудил: «Жениться думаешь, а умирать не думаешь». Просила «жениха» бороду сбрить, говорит, что только после женитьбы. Да уж не знаю я, Кать, не знаю…
       Сестры помолчали и скоро разошлись. Катя уже и не пыталась заснуть. Вспомнила, как боялась чужого края, чужих людей, а вот привыкла. Люди – везде люди. Только зачерствели в войне. Захлопнулись раковинки их душ, глубоко запрятав свои жемчужинки, то особое, неповторимое, чем богат человек. Надо было встряхнуть людей, зажечь, объединить живым интересным делом, увидеть их оттаявшими, потеплевшими, подобревшими после военной жути. Именно ей, жене председателя, надо было что-то сделать. Решила: драматический кружок.
       Люди потянулись к ней. Нашлись музыканты, танцоры, даже поэты и художники.
       Первой прибежала Маруся Шамрай, дочка инвалида-парторга, быстрая, как ветер. Ей, ловкой, с той особенной женской ухваткой, которая не всем дается, и не всеми приобретается, удавалось все: работа, песни, пляски…
       Теперь, в восемнадцать, девушка вызрела, выколосилась, ошарашила красотой да статью и старого, и малого, а более того – неуемной любовью ко всему, за что ни бралась.
       Так случилось, что женщины-переселенки в большинстве своем были Мариями, вот и прозвали Марусю ласково – Шамраечкой.
       Маруся притащила в кружок ребят и девчат. Кате и теперь отрадно сознавать, что все они: Зина Новоселова, Таня Атанова, Павлик Лисовкин, Миша Рубцов, Ваня Кудряшов – останутся живы.
       Ни много - ни мало, взялись сразу за «Бесприданницу» Островского. Катя верила: сдюжим.
       На спектакль пришла вся деревня. Никому в голову не приходило, что Маруся на сцене впервые. Она прожила Ларису Огудалову, трепетно влюбленную, оскорбленную, похожую на раненую птицу – на одном дыхании. Ее последняя реплика: «Живите, живите все», - дышала таким торжеством жизни, которое смерть заглушить не могла.
       Уму непостижимо, откуда такая правдивость, глубина чувств и переживаний в недоучившейся деревенской девчонке, не успевшей ничего увидеть, кроме следов войны, по дороге в Крым, да почти непосильного труда… Люди плакали, будто омывали, наконец, светлыми чистыми слезами зачерствевшие в горе души.
       Катя вспомнила, как бросилась поздравлять девушку и онемела: лицо Маруси было еще счастливо-благодарным лицом умирающей Ларисы Огудаловой. «Боже мой, это же талант! Ей учиться надо! Не учительницей быть, как мечтает, а артисткой, только артисткой!»
       Но Маруся уже вскочила, затормошила подругу, затараторила, гордясь общим успехом и своим, и общей радостью. Ее поздравляли, и единое чувство объединяло всех: талантлива, ей надо учиться.
       - Нет, нет и нет. Буду учить ваших детей. Каждый день стану рассказывать о войне, об ее ужасах, о тех, кто победил, кто скоро вернется. О тех, кто погиб… Мы не должны допустить войны еще и не должны ничего забыть!
       Все слушали Марусю затаив дыхание.
       - Помните, когда мы ехали сюда, видели в Харькове слепого безногого солдата, помните его песню? - Девушка запела:
       «Начался бой кровавый,
       За Харьков наш родной,
       И, как всегда, я вспомнил,
       Твой образ дорогой…»
       Она пела, а слезы лились и лились. Люди боялись всхлипнуть, а в звенящей тишине трепетал удивительно чистый и проникновенный Марусин голос.
       Когда люди возвращались домой, то тут, то там слышалось: «Я думала, душа у меня разорвется…», «Даст же Бог такой талант…», «Пошли ей, Господь, счастья»…
       Господь и впрямь наделил душу девушки невиданной всеохватностью. Ее чистое, родниковое сердце вмещало весь мир, каждую травинку, оно рвалось навстречу людям, всюду звенели ее песни. А как она играла на гитаре!..
       Катя вздохнула. Горько осознавать, но то ли от зависти, то ли от обозленности на весь мир, нет-нет да выползут низкие сплетни о Марусе, болтыхаются в грязи гаденькие догадки.
       Что к чистому пристанет? А жизнь девушки – вот она, у всех на глазах. И почему это, чем ничтожнее человек, тем с большей силой и упорством хочет он растоптать высокое, чистое, несоизмеримое с ним?..
       Безо всякой связи с Марусей вспомнилась мать там, далеко, в Воронежской области, измученная детьми, бедностью, пожарами… Братья… Как они там, где-то в далекой Германии… Вспомнила, как перед войной все вместе ловили рыбу в крохотной речушке Карачане. Тащили старенькие бреденьки до самого Хопра, чистой, прозрачной, глубоководной реки, протекающей по заповедным местам.
       Катя будто ощутила теплую упругость песка, золотящегося на косах, резко-неприятный запах желтых кувшинок и хрустальный холод белых лилий, одолень-травы, с невысохшими после ночи росинками, драгоценными камнями сверкающими на солнце.

       Вспомнила еще более далекий детский страх, когда, проваливаясь чуть ли не по пояс в пушисто-ледяной ил, запутывалась в холодно-липких, по-змеиному скользящих по телу лилейных стеблях. Не замечая цепко впивающихся и больно ранящих водорослей, мешающих продвигаться, со страхом колотила ручонками по воде, поднимая брызги, пугая рыбу в черной от близости нависших дубов и осокорей реке. Боялась того, что висит и шевелится на подводных корягах: страшного, лохматого, волокнистого, теплого и живого. Сердце билось у самого горла, да так гулко, что боялась не услышать спасительного: «Будя, Катерина, вылазь!»
       Вспомнила Михаила, первого мужа, недолгое счастье, похоронку… Воспоминания натыкались одно на другое, больше горестные, безотрадные и – люди, люди, люди…
       По приезде сюда познакомилась со старушкой. Та несла на руках ребенка. Лица их были серыми, землистыми. Задыхаясь от неотпускающего кашля, женщина вытиралась скомканным платочком, аккуратно обвязанным нежно-голубой каймой. Поймав удивленный Катин взгляд, старушка улыбнулась:
       - Старая? Мне и сорока;-то нет… - И она рассказала о норах, где всю войну пряталась с девочкой от фашистов. - Люди жалели, приносили еду, воду, не дали умереть. Выдал бы кто, не миновать фашистской пули ни мне, ни им. Да Бог миловал.
       - А сколько ж девочке-то?
       - Три с половиной.
       Катя охнула про себя: «Ей и полтора не дашь. Поросла вся сереньким пушком, как мышка».
       Мать вздохнула:
       - Глаза только чуть-чуть открывать стала. Все ведь в темноте жили. Боялась, так и останется слепой.
       Женщина с трудом прокашлялась, горячечно заворачивая в платочек кровянистую мокроту, погладила дрожащей рукой притулившуюся девочку.
       - О муже вот ничего не слышно. Он еще в гражданскую комиссарил. К вам-то я насчет садика. Мне где-то работать надо…
       И она опять зашлась в надрывающем грудь кашле.
       «Скоро вставать, уже не усну». Но тут же ее сморил сон.

__________

       Проснулась – ни Егора, ни Марии. В уголке на кроватке посапывал сынишка. Голова дурновато гудела. Пора подниматься. Сегодня свадьба у Маруси. Кое-как расходилась. Забот много, а надо еще что-нибудь напечь к вечеру.
       Счастливая Маруся. Павел – умница, мастер – на все руки.  Тут же вспомнился сон: девушка тянет жениха в гору, не отпуская его руку, но уже  скоро идет одна, а от каждого ее шага солнце все чернее и чернее. Катю вновь охватило предчувствие беды. Женщина опустилась на табуретку, не в силах двинуться. Не сиделось только будущему существу. Живот ходил ходуном.
       - Ишь, не сидится. Быстрее бы уж.

__________

       Еще и десяти не было, как Маруся «загнала» бригаду. Далеко впереди горела ее красная косынка.
       - И куда прет, непутевая, - беззлобно ворчала Маяцкая, ловкая, работящая бабенка, бьющаяся с тремя детьми. Камнем давил грудь жгучий листок. Не могла прочитать похоронку детям. Не спала ночами, все думала: «Как одной поднимать эту ораву…»
       - День у ей такой. Чать, ни кажин день-то такой бывает.
       Говор приехавших отовсюду людей был различным, а иные диалекты и вовсе мало понятны.
       - У Шамрайки щас сил – Сапун-гору своротит!
       - Загонит Пашку ноне, сумасбродка!
       - Да он и так обессилел, ожидаючи!
       Вслед за шутками взорвался дружный бабий смех. Лишь девчонки прыскали в юбки, боясь расхохотаться.
       Веселье догнало Марусю.  Девушка  разогнулась:
       - Надо мной, поди. – Помахала рукой, стащила с головы косынку и, размахивая ею, побежала к женщинам, легко выбрасывая длинные сильные красивые ноги.
       - Ну, чертовка, прям, летит по воздуху, как Сивка-бурка.
       - Говорят, налетала уж…
       - И чего зря брехать! Говорят – кур доят. Хватит, Оля, - Маяцкая потянула Олю Мизинко за юбку. Та, не устояв, шлепнулась и растянулась на теплой земле, блаженно закрыв глаза.
       - Хорошо-то как.
       - Нынче Егор Иванычу на всю площадь надо было одну Шамрайку ставить.
       - Это уж точно!
       - Ох, бабоньки-и, скрябка-та моя совсем затупилась, - ударяя лопатой о лопату, пожаловалась одна из женщин.
       - Егора нет. Он бы тебя таким семиэтажным покрыл, ты бы и с зазубренной гектар за час кротом перерыла.
       Женщины захохотали, садясь поудобнее, поправляя платки, развязывая узелки с едой.
       - Да уж на это его не занимать…
       - Он и не на то мастер!
       И вновь взлетел дружный хохот. Что греха таить, любил председатель бабенок. Их наметанный глаз враз узрил Егорову слабость, вот и посмеивались над ним в глаза и за глаза тоскующие по мужским ласкам женщины. Пересмеиваясь, уселись, как повелось, вокруг воронки, поглядывая на подбегающую Марусю. Нежная, слабенькая с виду, зато острая на язычок Аня Бубнова крикнула:
       - Опоздала, сидячих мест нет…
       - А я в це-е-ентр!
       Оттолкнувшись сильными ногами, девушка, перелетев Олю Мизинко, прыгнула в середину воронки.

__________

       Бежать мешал живот. Катя поддерживала его обеими руками. Ее обгоняли, голося навзрыд. Волосы поднимались дыбом от криков и стонов. Споткнувшись, женщина упала, но скорее от толкнувшей ее мысли. В глазах сразу потемнело. Кто? Кто на этот раз? Сил подняться не было.
       - Нельзя вам туда, на сносях ведь.
       - Давайте-ка, поднимайтесь потихоньку, мы поможем.
       Вернули. Довели до крыльца. Не помнила, кто. Вцепившись в доску, шептала, как помешанная: «Площадь… Успел ли принять площадь? Кто? Кто?»
       Мысли мешались, путались, во рту пересохло. Ей надо было все увидеть самой, но…
       - Ох Егор, Егор!..
       Катя знала его необузданность, доходящую до сумасбродства. Порой он не знал границ. Форсировал события, когда надо было подождать.
       - Господи, помоги! Только бы успел принять площадь от саперов. А если нет… Осудят… Расстреляют. Кто же подорвался, кто?

__________

       Известие о трагедии в Новых Шулях настигло Егора в Балаклаве. Не заходя в райком, он бросился назад, чуть не загнав лошадь. Посеревший, едва держась на ногах, пробрался сквозь обессилено и глухо стонавшую толпу.
       Защищая «дорогу жизни» под Ленинградом, он видел столько смертей, сколько, казалось, волос на голове не было. Люди гибли, гибли и гибли. Там это было неизбежно. Там – фронт, а тут…
       Остановившимся взглядом уперся в безобразно изуродованные трупы девчат, точнее, в то, что от них осталось. Он чего-то не понимал… Не осознавал… Не мог слить воедино. В заторможенном мозгу не соединялось это кровавое месиво, кургузо закостеневшее, с тем – утренним, обступившим его, щебечущим, требующим, шутящим, смеющимся, живущим.
       Ужас нарастал. Егор Иванович сдерживался, чтобы не заорать, не замотать головой, может, исчезнет это жуткое видение. Его тошнило, но он не в силах был отвести взгляд от странно укороченной, чуть ли не детской ноги, обутой в Марусин башмачок, который совсем недавно он подшивал дратвой.
       - Ма-ру-ся…
       И только когда прибежавший Павел пробрался сквозь скорбную толпу, и, оглядев  всех безумными глазами, выдохнул: «Свадьба, а? Вечером же свадьба», – Егор завыл, уткнувшись в костыли, его нечеловеческий дикий вой всколыхнул каждого, и люди застонали, заревели, запричитали. А Павел, по-детски беспомощно раздвигая скачущие губы, не мог что-то взять в толк, пока ни опомнился, ни свалился, обхватив голову руками, пока ни прохрипел имя одной единственной, своей ненаглядной Марусечки.
       Это был такой выплеск боли и горя, что, мешаясь с новым взрывом людского плача, слился в жуткий, дыбом поднимающий волосы реквием.
__________

       Комиссия примчится вперед отца, потребует парторга. Шамрай же, видя жесткие глаза и немо шлепающие рты членов комиссии, не понимал, что от него хотят. Нет его «ластивки», дитятка. Не будет ни артистки, ни учительницы, ни невесты. Маруси – нет! Нет его жаворонка, лапочки, любимой дочечки. Он колотил себя кулаками по голове: «Зачем я ее послал? Зачем? Ей не надо было сегодня работать…»

__________

       Девушек, восемнадцатилетних красавиц, похоронят в братской могиле. Не совершат героического подвига на фронте ни Маруся Шамрай, ни Аня Бубнова, ни Оля Мизинко, как мечтали, но следы великого трудового подвига красовались на ладошках, кроваво-красных от мозолей. Не состоялось счастье Маруси, не дождались с войны суженых Аня и Оля.
       Запричитает, упадет без чувств Олина сестра. Не простит себе, что привезла сюда веселую жизнерадостную хохотушку из далекого воронежского села. Не допела Оля своих раздольных широких песен.
       Долго пролежит в больнице, но выживет Надя Баранцева – нежная, милая, застенчивая. Выживут остальные пятеро, но их имена не удержатся в памяти моих родителей.
       Мне же так и не удалось побывать на родине, в Крыму, в Новых Шулях. И случится ли постоять и поклониться девичьей могиле.

       Запыхавшись от бега, принесет Вера Андрейцева людям, застывшим от горя, долгожданную весть – ПОБЕДА!
       Закричат микрофоны с Сапун-горы, сливаясь с плачем радости и горя.
       ПОБЕДА!

       Вызовут саперов. Найдут акт приемки площади, но не сможет отец послать людей на поле. Выпросит в военной части трактор, который встанет на дыбы от разворотившей его мины. Чудом уцелевший тракторист, схватив председателя за китель, тряхнет его, обрывая пуговицы, и заорет дико, истошно, мешая нормальные слова с матом.
       - Не хочу!..  На фронт!..  Там хоть погибнешь со славой, а тут что!..
       Споткнувшись о стеклянно посиневшие глаза председателя, сожмется, свалится мешком на землю, шепча: «Жив… Жив…»

__________

       Почему-то стало сдавать сердце, не желая подчиняться. Наверно, в таком состоянии курят взахлеб или пьют таблетки.
       Все написанное будто с кровью вырвано из памяти и сердца.
       Эпизоды. Отрывки. Имена. Крым. Средняя российская полоса…
       И все-таки странно, что же чувствует и осознает существо, готовое вот-вот родиться? Почему все так живо и ярко в моей памяти? Мое рождение случится месяц спустя после Победы.
       Почему думая о войне, вижу не дядей-богатырей, не вернувшихся с войны, не эпизоды из художественных фильмов, а изуродованные тела молоденьких девчат и Марусю Шамрай, пронизанную солнцем, стремительно взлетевшую над смертью, безмерно счастливую, с развевающейся алой косынкой в руке, в ореоле пушистых, сияющих волос.
       Почему память не в состоянии отпустить ее в Вечность? Она парит и парит в ярких лучах крымского солнца символом женственности, красоты и безграничной любви к жизни и людям.