Чашин курган

        — А  ну-ка, сынок,  поди  сюда. Ты  это  откуда  топаешь? Поди, говорю  тебе,  сюда.  Ближе.  Ближе!  говорю  тебе!  Ну  и  чаво  то?  Тебя,  оболтуса,  спрашиваю, вон то  чаво? 
— Ну,  што  «чаво»?  Ну,  портки (штаны,  брюки)  драные  (порванные).
— Портки  разодрал  напрочь, а  сам  зубы  скалишь (усмехаешься,  улыбаешься)!  Абааалдуй  беспутный…

        (А  спросить  бы  теперь  его  — чему  же  он  сам  улыбается?)
        Качает  головой,  усмехается  и  продолжает:
— Нам же надысь (скоро, на днях) на торговище (на рынок, на  базар) ехать. Это  ж,   какая  срамота  матери  да   мне  перед   селянами   за   оборвыша!
— А  ты  во!  батяня,  глянь  сюда! — мальчишка  поставил  на  дорожную  траву свою  ношу, ;  тонко  плетёную  корзинку,  укрытую  широколистой  травой. 
— И  што,  ну, вижу.
— Во, и пойду разом к тёте Матрёнихе, оставлю ей  мою добычу. Пусть она за неё  мне  свежие  портки   состряпает.

        — Нууу?  Во  как!  К тёте Матрёнихе… — тут отец  присел  на  корточки  над корзинкой.  Он  приподнял  накрывающий  её  пучок  подвявшей  травы, и потихоньку  продолжил:
        — Во грибов-то сколько. А это ещё что? — отец  легонько  ткнул  пальцем  в  плотно  свёрнутый  огромный  лист  лопуха. —  Так  ещё  и  рыбки  сумел  добыть. Тю на  тебя,  оболтуса! — отец  вновь  привстал,  выпрямился  в  полный  рост.

        — Видать,  богатые  захотел  себе  портки! — продолжает нарочито, и улыбаясь, ворчать  отец,  пользуясь  тем,  что  парнишка  пока  не  замечает  отцовской  улыбки:— Да ну, оборвааанец, так чаво ужо! Двигай  своими  ходулями  к  Матрёнихе. За  портками.
         — А  ну  стой,— (да  сын ещё   не  успел  и  с  места  двинуться) —  стой  ешшо! Ты  вот, спроси-ка ешшо на мамку нашу  сарафан  какой-либо. И спроси, чаво ей самой  за  труды! 
Пауза. 
— Ну,  и  чаво  ешшо  стоишь?
— Аха, — промямлил мальчишка севшим голоском и, подхватив ношу, пошёл своим путём.


       Так и не успев  рассердиться на сына, Микола  поскрёб  пятернёй  свой  загривок.  Его  маленькая  досада  сменилась  большой похвалой. Но он, глядя в спину  уходящему  сыну, очень  протяжно, почти на  весь  свой  выдох  хмыкнул.  И  почти  одним  только  животом  рассмеялся — оказалось, что  не  только  спереди  в прореху у того  коленка  видна,  но  и  со  спины  глянув,  увидел отец  в  безразмерную разодрань   худенькую   сыновью  лодыжку.  Качнул   Микола   головой  ещё  разок  и  тоже   пошёл.  Своим  путём.  По  знакомой лесной дороге. 

       По кронам величавых дерев, по самым их верхушкам шарахнул порыв  полуденного  ветра.  Здесь  же,  в  низу,  на  лесной  дороге,  было  слышно  лишь  тоненькое  поскрипывание какой-то веточки,  да  раскатистый   шорох  дёрнутых   ветром  листьев. А  вот  низкоростье  лесное, да  реденький,  прозрачный  кустарник, да  узористые  заросли  папоротника  на  сей  раз  остались  недоступны  для  ветра.  И, вослед  шумному  дыханью  леса, уже шагая по дороге, шумно, раскатисто потянул  вдохом  неподвижный  и  вкусный  лесной  воздух  в  себя,  лесной   житель Микола.  И  тихое  ликование  наполнило   сердце  деревенского  кузнеца.

       А потом и ещё всей грудью вдох-выдох,и ещё,  ещё! И даже чуть шатнуло, как опьянило   его  от  этого. Будто  в лоб ему на ходу кто-то пальцем  упёрся. Незатейливое,  напевное  «мурлыкание»  вырвалось  из  его  груди. 
                ; ; ; ; ;       
       Эти древние леса  испокон  многих  веков  являются  родиной  многих   поколений  людей,   устные   придания   которых  ныне   рассказывают  о  первоселенцах. О   покровителях    и   хранителях   этих  живописных  мест.
Те  придания  рассказывают о дерзких и самодовольных  некоторых людях,  которые  давным-давно,  в  незапамятные  времена,  жестоко  загинули,  мучительно канули   во   тьму,  в  трясину,  в  напасти. Потому,   что  крепко  они  возмутили  собою, неведомых,  но,  как  оказалось,  многосильных  и  МОГУЩЕСТВЕННЫХ  ПЕРВОСЕЛЕНЦЕВ,  имя  которым — ЛЕСНЫЕ  ШОРОХИ.    
 
       Но  рассказывают  и  о тех,  кто  не  был  дерзким,  не  допускал  глупости  в  своём  общении  и  проживании  в  соседстве   с  лесной  таинственной  «МОГУЩЬЮ».
Так  вот. Многочисленные потомки таких людей и поныне справно живут в своих многочисленных  лесных  поселениях. 

       Чему   же   они,  изначально,  сами   научились  и  научили  своих  детей?
       Они  научились, а потом  насовсем  привыкли  быть  чуткими  ко  всякому  и  каждому  сущему  лесному  обитателю.
       Каждому,  имеющему   тело  тёплое,  и  слышимый  голос.
       Каждому, имеющему  тело  холодное,  а  голос  неслышимый. 

       Научились и привыкли в меру надобности чтить и сильного  из  них, и слабого  из  них.   
      
       Тому главному для лесного человека научились они сами  и  заповедали  всякому  потомку  своему — вызывать доброе их расположение к себе. И своим  заботам. Со стороны бестелесных, неведомых  глазу, но могущественных  сил.  Неведомых   на  ощупь,  но могущественных  духов,  витающих  и  обитающих   на  каждом  шагу  в   бескрайних,  дремучих,  но  таких прекрасных  лесах.  По  берегам  больших  и  малых  рек  и  ручейков, болот и низин. Да  и  в  пучинах  непомерных. Да и в недрах недоступных.   

       Теперь  в  каждодневном  укладе  лесной  жизни,  с  тех  древних  пор  и  поныне,  много  времени  и  сил  отведено  у  людей  знакам  внимания,  жертвоприношениям, ритуалам  поклонения  всякого  человека  ПРЕД   «ВЕЛИКОЙ  МОГУЩЬЮ».

                ; ; ; ; ;

Лесная,  двухколейная  тележная   дорога,  на   которой  отец  и  сын  только  что  повстречались,  тянулась  через  лес  от  околицы  большой  лесной  деревни.   Местами  дорога  изворачивалась  мимо  древних,  исполинских  древесных  стволов, местами  чуть  кривилась  через  бугорину  да  в  колдобину,  но  упрямо  продиралась по  чащобе.  До  края  леса.  Туда,  где  сквозь  деревья  уже  виднелся  простор. Туда  и направлялся  Микола.  Там  начиналось  огромное поле,  хотя  и  окружённое  со  всех сторон  всё  тем  же,  родным  для  Миколы и  его  односелян,  лесом.  Лесом   древних стволов  и  молодого  перелеска.

        Где  то  рядом,  аж  над  головой  Миколы,  раздались  вдруг мерные  колотушки дятла-птахи. Видимо,  по  какому-то  рыхлому  стволу  многовекового   дерева. Тут   же они  оборотились  в  азартную  дробь.  Звуки  эти  незатейливо  украсили тенистое лесное пространство. Но,  видно, этого  кому-то  показалось  маловато, потому  что  в пространство  было  добавлено;   и  басовито-хрипло-визгливые  коровьи  мыки, и  высокий   стальной  звон,  и  собачий  лай.  Все  звуки  неслись  с  разных  сторон,  неслись  издалёка, силы  их  были изрядно  скрадены  плотностями леса. Но  было  понятно,  что   уж  звон-то  долетел   в  лес  от  кузни.   

        «Это  что ж  ещё  такое  там?» — спокойно  подумал  Микола,  слухом  наслаждаясь  и  любуясь  на  размеренные  металлические звоны. А  ещё  боле — на  их  лесное  эхо. 
«Однако  ж  какое  диво делается! Мне ещё вона сколько до кузни шагать, а звон  железный,  он что?, уже захватил  меня,  уже перенёс меня к месту?!» 
Вот так изумлялся Микола тому,  что его  воображение, до  сих пор  тихо дремавшее,  сегодня встрепенулось, разбуженное узорами бесхитростного полёта эха, красотами родного леса.         


        Но  вскоре  его  мысли  опять  вернулись  к  сыну,  к  его  словам.         

        Да, Матрёниха, она молодуха  руковитая, справная. Она-то сможет даже  любые!  портки  состряпать.  А  уж  в  деревне  повелось   так,   что  издавна  и  кормится  она  только  от  рукоделия своего, а не от подворья, не от хозяйства, как другие  Городищенцы. Очень уж ладно  да  ловко, с той поры, как сама была ещё подростком,  получается у неё  хоть пряжа, хоть шитьё. Нахваталась, да  крепко  уразумела  всякие  навыки  от  бабуси  своей.  Вот  и  платят  ныне  ей соседи и дальние и ближние за всякую  вещь  рукотворную  в  полной  мере,  возмещают её труды  кто  чем. Так  что  молодуха  хоть  и не  замужняя  (и  уж  конечно  бездетная), а домишко ей люди выстроили. Домишко  добротное. На  хорошем деревенском месте.  И  пусть  даже  в  отдалении  от  родительского  домика.   Наладили  ей  в  доме  даже  ткацкий  станочек. Не крупный. Скорее  маленький  он.  И  на  нём  она  управляется. Полотна,   конечно,  выходят     узенькие, но и они очень хороши у неё на шитьё рукодельное. На рубахи, сарафаны, портки, да   и всякое прочее. 

 
       Три года тому назад (в Городище все земляки хорошо это помнят) ей на дом принесли  из леса поломанного чужестранца, беспалого купца. Она и его выходила,на ноги поставила.  Тот  чужестранец научил и её, и тех женщин, которые помогали Матрёнихе по  ходу, научил  многим  словам  своего языка. А у женщин  перенял он их  славянский  говор. Так что со временем  он   умел-таки  кое-как  объясняться с каждым в деревне. 

       И  вот, помнится,  как  только  поломанный  инородец  тогда  достаточно  окреп, так  и  начал  он  пособствовать  своей  хозяйке  на  малом  подворье.
Конечно,  не  таким  мастеровитым  был  чужестранец, как  наши парни да мужики  деревенские.  Но  уж  вовсе  не  глупый  он  был.  Поэтому  сразу  понял  то, что  ему  внушил  большой  кулачище,  поднесённый  к  его  носу. И  тем  более,  несколько  новых  словечек,  на  тему:  не  вздумай  тронуть  нашу  Матрёниху.       

       Ну а всей-то  живности  на  хозяйстве  тогда  было  у  молодухи,  так  это   семь штук курочек  во  дворе,  петух  на   изгороди,   лохматая  псина  по  прозванию Лапа в поваленной  старой  бочке. И  на   кустах  стайка  взъерошенных   воробьёв,  на  чёрной  смородине. Ну, так вот! Да оно и по сей день хозяйства на подворье  у Матрёнихи  вовсе  ничуть  не  прибавилось.   


        А  вот  Микола,  наш  кузнец  со  своим  семейством   подворье  держит  гораздое,  а  на  нём поголовье  содержится  беспокойное и  прожорливое.   

        Двое  есть  рослых    сынов   у  него,  да  третий,  вот  этот   худышка.  Весь   в   маму;  глазастый,  тонкой  кости.  Да  ещё  четвёртая,   девчушка – егоза.    Вот   они-то и   правили – ладили (под маминым, конечно, руководом) во всём семейном хозяйстве. Сам  же  Микола  ремесличал  в  кузне.  И  был  он  первейшей  головой  в том  ремесле,  первейшей   рукой.  Залогом   этому  служило   нынче  то,  что   ремесло это   горячее    усвоил  он  с  самого  раненького  детства.  Кузню  принял,  повзрослев  и  окрепнув,  у  деда  своего,  у  великана   деревенского — Гаркуши.   

        Пока  же  свои  сыны  первенцы  у  Миколы  были  мальцами,  а  хозяйство  тощее,  их  место  было — вертеться  около  материнского  подола,  да  в  догонялки  бегать  за  хрюкающей,  кудахтающей,  мычащей  животиной.               
       
        Из  года  в  год  росли  первенцы,  множилось  и  поголовье. Прибавлялось  детворы  в  семье,  разрасталось  и  подворье  хозяйское.   Не  догонялками  уж  ныне время   коротает  детвора,  да  и  не  мальцы  они  теперь,  а  добрые  работники.  И  уж сколько  всякого  и  умеют и  поспевают выправлять  в непростом  хозяйстве  домашнем!  Да  вот  именно  столько,  что  кузнецу-то  нашему  не  остаётся  на  него заботы.  Только  что  и  осталось  ему  не  покладая  рук  грохотать  своим  добротным  молотом  по  краснораскалённому  железу.

        А,правда, ведь когда-то бывало, что и в кузне, за батей, пропадали днями старшие  сыны. Пытливо  глазели  да  выспрашивали. За  напарником  батиным,  подручным  кузнеца,  так  вообще  хвостиком   ходили.  Это  ведь  был  молодой здоровяк,  басовитый,  улыбчивый.  Афанасом  названый. Мастерством он владел сполна. Миколу уважал и  почитал  беспрекословно.  А ребят  его старших как  будто  приручил к себе. 

        «Ладно  тому!» — давно   решил   Микола — «Афанас  душа  светлая,  рука  крепкая.  Выходит,  не  только  за  подолом  мамкиным   растут  мои   ребята…» 
Вот  он-то, Афанас,  пока  Микола  из  кузни   сегодня  хаживал   до   деревни  и вот  идёт  обратно,  он-то   и  запустил  из  кузни  звону  по  всей  округе;  через  поле, до  лесу,  по  опушкам-полянкам.
               

                ГЛАВА  ВТОРАЯ 

        Торговище, о котором  только  что, в разговоре с сыном,  упоминал  Микола, в  здешних  краях затеивалось  третье  лето  к  ряду.  Теперь,   знаючи,  поселяне  ждут  того  дня,  как  будут  ехать   обозом  заморские  купцы-торговцы.  Трое  глашатаев  который  день  да  ночь  коротают  у  костра,   поодаль  большого  тракта. Им  велено   первыми  завидеть  издали  гостей  заморских,  да   верховым    скоком   разъехаться,   оглашать    окрестных   местян-поселян.   На  то   дана  каждому  дуда  из  бычьего  рога.

         А  разъехаться  требно  было;   аж  и  до  Бежицы,  аж  и  до  Крыловки,  и  до  Карачижа,  и  до  Мамоновки.  Городищенские рядом.  Они  со  своей   малой   дальки   готовы  были  услыхать  глашатаев  и  без  проезда  их  в  их  сторону. А вот которые надумали  Глинищевские — те   сами  уж,  из  своего  дальнего  далёка  едут  сегодня  к  месту;  молвой  и  они  тоже  проведали   хвалёбу   про    торговище,  молвой  проведали  и  сроки  и  место.  Своего  глашатая  они  не  снарядили.  А  теперь  вот,  видать,  даже  наперёд  купцов  заморских   ряд  свой  торговый  ставить будут.

         Ну  а  вот  тем,  ещё  недавним   летом,  к  первому  тому  торговищу,  сложилось  так;  Торговые  люди   тем  летним  ранним  вечером  поодаль  тракта,  уж  на  самой  краёхе  леса,   лагерем  стали.  На  ночёвку  тогда  готовились.  Всем  своим   обозом. Храбры  да  смелы  были  те  люди,  коли   рисковали  отправиться в неведомые  им  до  тех   пор  чужие  края.   И   что   б   так   вот   ночи    ночевать,   где пришлось…   

         Как  раз  тем  же  самым  ранним летним  вечером  городищенский   охотник   по   имени   Калимон   возвращался  с  дальнего  промысла   домой.    Добычу  вёз  богатую; и  шкурки  меховые, и  шкурки - кожи.  Он  их  ещё  на   лесном  своём  стойбище  драл,  высушивал.  Да  маленько   мяса   домой   прихватил   дикого,   свежего. Да  маленько  грибов,  поспелых  своим  сезоном.  Калимон  высушил  их  на  лесном  ветерку.  Да  маленько  трав - пучков,  корешков - связок. А  всё  это  уже  по  наказу  деревенского   своего   соседа,  травника   Хромуши. 

         К ряду полное лето в дебрях лесных промышлял  Калимон  цапканами  да  ловушками,  луком - стрелками,  да  собаками  ловчими.  Спал - ночевал,  бывало,  и в  дебрях  же,  бывало  и  в шалаше своём  добротном,  плетнёвом.  Глиной,  вперемешку   с  соломой  мазаном  шалаше.  Он  его  устроил  на  сухом,   пологом  лесном   склоне  неохватного  лесного  же  взгорья.  Мясом  с  костра  сам  кормился,  собак  своих  кормил.  Да  и  лошадь  его  была   хорошо  откормлена  лесными  вольными  травами  да  листочками   сладкими  с  побегов  древесных,  молоденьких.

         Трёх  собак  своих  верных  Калимон  оставил  тогда  на  стойбище. Они  там   бочку  дубовую  с  мясом   засоленным  должны  были  до  поры  остерегать.
Это  лошадь  Калимонова  запыхтела  тогда,  зафыркала,  потому   что  издали почуяла  своих  лошадиных  сородичей.  Хоть  и  заморских.  Таким  фырканьем  лошадь   седоку  своему  издали   означила   ту   стоянку  прохожего   обоза. 

         Усмирил  охотник  тревогу  лошадиную,  и  ослабил   поводья.  И  вывезла  умная  лошадь  седока  своего  на  поодаль  купеческого  лагеря. Тут и  сам  охотник,  было,  за тревожился,  увидев  множество  чужестранных   людей   окрест - недалече своего  родного  лесного  Городища.  Решил  охотник  ближе  до ступить   до  лагеря.  Накинул   лошади   на   морду,  на  самые  глаза,  свой  телогрей. А это  ей  была  охотничья  команда — за тихориться, засмиреть и ждать.  Сам  же   Калимон  с лошади соскочил  и  пешим  ходом  по  лесной  чащобе,  по  за  кустиками,    за  деревами,  тайком,  таки   доступил   до  самого   того  лагеря.  И  всё  не  мог  понять  из  чужой   речи  ни  единого  слова.   А   чужаки   тем    временем — кто  костры   разводил,  кто   лошадей холил.  А   кто-то   прочими   заботами  были  заняты,  кто  о  чём   хлопотали.   

         И  все-таки  вскоре  тогда  довелось  охотнику   услышать   знакомые   слова.  Это  двое  мужиков  всё  в  том  же  лагере  полным  голосом   перекликались   между собой.  Да,  похоже,   как   не   видя   друг  друга,  как   издалека.  Вот   тогда  и  решил Калимон   пойти   на   их  голоса.  Благо,  что  в  лагере  витало  миролюбие. 

Появление Калимона  всколыхнуло   усталых  людей.  Его  обступили,  его разглядывали,   его приветствовали непонятными, но явно почтительными  возгласами. Двое же тех  славян  были  для  обоза проводниками.  Они  справно  понимали  разговор  чужестранцев.  Но  в местах этих  шли   впервые.  Так  что  сами  были  рады  встрече  со  славянином  здешним.
        Проводники   с  таким   же  почтением   пересказывали   охотнику  всё   непонятное   ему   ему  понятными   словами. 
Но вот  поутих  восторженный  гомон.  Наперёд  выступил  статный,  степенный мужчина.         
       
        Это  был  старшина  обоза. Они  с  Калимоном  малость  посмотрелись  друг на  дружку.  А  потом  выставил  старшина  около  себя  одного  из  провожатых,  да  и перешёл  к  деловым через него расспросам  Калимона.  Даже  велел  он своим  обозникам   развернуть  перед  ним  кое - какой   товар.  Привёл  свою  лошадь  с  поклажей  и  Калимон;  у  него  ведь  тоже  было  что  показать.  Правда,  купля - продажа    не  состоялась,  да  и  не  ставилось  это   главным. Главным  стало  то, что охотник  обещал  иноземцам  созвать  к  ним  Городищенских  своих  односелян.  Другим,  конечно,  днём,  за-утришним. 
        На  том  и  отъехал  Калимон  из лагеря.

        Слово  своё  он  немедля  выполнил;  скинувши  дома  часть  охотничьего  добытка  в  холодную  задворную  землянку – погребок,  остальное  передав  жене,  Калимон  оставил  при  себе  свой  охотничий  рог – кликун.  Выступил  с  ним   на  середину Городищенской  лобной  пустырки,  где  было  место  сходное.  Дунул,  что  было  духу,  огласил  окрест, созывая замляков. 

        Тем  мужикам  да  женщинам,  что  подошли  на  зов, (а  непременно  прибежали и мальчишки,  и  девчушки)  растолковал  Калимон  о  лагере  купеческом. Да   и  отправил  их  по  соседским  по  дворам.  Мол,  поведайте  о  том  же   всякому   встречному,  мол, скарбу  там  дивного  можно  будет  выкупить,  мол,  и  свои запасы  перетряхните.  Авось,  что-то  чужестранцами  глянется,  спросится.          
Да.  И собрались  Городищенцы  другим  днём. 

        Спозаранку  на  небе  ни  облачка.  Им  бы  на  подворьях  дела  свои  править.  Однако   ж   любопытство   одолело.   И   пошли   они    за   Калимоном,   прихватив   с собою  скарбу,  кто  чего  надумал. 
Ох,  ужо  и  хлопот  они  задали  тем  славянам – проводникам!  Притомили  и  купцов  заезжих.  Но  довольности  и  радости  на  лицах   обозников,  да  и  каждого  селянина,  было  гораздо  больше!  А  как  же!      

        За  полуднем,  когда  уж  небо  тучками  заполнилось,   притянул  за  рукав  до  себя  одного  из  двоих провожатых  и  молвил слово через  него   старшина  обоза Поодаль    них   обозники  тут  же  кругм  расступились,  допуская  селян  до своего старшины. Ведь это к ним  своё  слово  молвил старшина. Тут он признался, как  недавно  вышли  они  обозом  к  здешней реке  раздольной, что теперь вот надо им знать, где есть хорошая переправа  на другой  берег. 
 
        Задумались  на это селяне, поскребли макушки,  покачали  головами.  Сами-то    они  пользовались  при  надобности   утлой  лодочкой  текучей.  А  вот  до  переправы  мостовой,  так  до  неё  пять  дней,  пять  ночей   конного  пути  по  самому тракту,  да  по  лесным  дорожкам.  Так  что   чужим  дороги  той  сыскать    будет   муторно.  Ненарок  там  заплутать.  Ненарок  там  запропасть.

        Калимон, было затерявшийся в людской сутолоке, вызвался теперь слово сказать  про  то  дело, про дорогу:
— Конным, верховым, да  без скарба,  без утвари… Оно,  верно, оно  скорейше!  А вот  обозом  многолюдным…  Вот  ужо   тяжко  будет  ход  держать   скорый.  Вот   ужо  мало  будет   тому  переходу  даже  шестерых   дён-ночей!

        Старшина глаза потупил, думу  задумал. Потом   взял  за  плечи  своего  провожатого,  разговор с ним заговорил. А когда он умолк, провожатый головой  закивал,  с  ноги  на  ногу  переступил, набрал  воздуха и давай оглашать селянам всё то, о чём   надумал  и  наговорил  ему  только  что  старшина  обоза.

        А надумал он щедро одарить самоцветом-камешком того, кто выведет обоз до  переправы.   Помимо, будут того и кормить - поить, и охранять - сберегать. И  провожатого,  и  коня  его.

        Калимон  тут  же  было  назвался  сходить   провожатым;  лесные  тропки-дороги,  это   его  стезя.  Токмо,  вдруг  спрашивает:
— Кто  ж  это  такой   охранятель   может  быть  для  меня?

        Старшина своими непонятными словами гокнул - зыкнул, ладошкой поманил. И выступил  из  сутолоки  людской этакий дядя. А повыше Калимона! Безбородый,  черноусый. Глянул на Калимона,  на  старшину...  Опять на Калимона. Хмыкнул. Убрал  кулаки  за  спину.  Плечи  богатырские,   грудь  колесом. 
А  ведь  верно,  этого  «дядю»   примечал  Калимон  ещё  давечёра…

        Нынче   же   у  Калимона   новая   дума   заиграла,   потому  о  ней  он  сразу    решил  слово  молвить. 
Вот  и  молвил,  вопрошая:
        — А  чего бы  вначале  не  подумать основательно, не покумекать  без  прыти  о  том,  сколько  же  дней-ночей  проведёт  такой  вот  обоз  в  переходе?  А   за  сколько — сможете  полной  артелью  сладить  себе  три,  а  то  и  четыре  добротных  плота?

        Старшина  даже  рот  открыл  свой  чужестранный.  Это  уж  когда  ему  пересказали   провожатые;  а   они  так  и  ринулись  к  нему  вдвоём,  и  наперебой,  с поглядками  на  Калимона,  пересказали  всё  услышанное  от  охотника. 

        А  околь  охотника  соступились  перво  только  двое  городищенцев. Это  их  он кивнул  до  себя  к  разговору.  Купцы  же  подступили  скопом  до  своего  старшины; слушали  его,   размахивали  руками.  Говорили   кто-то  меж  собою,  кто-то  говорил  со  старшиною.

        И  вот  что  вскоре  задали  провожатому  пересказывать  в  голос;
«Да тут же,  мол, все мы - купцы! И нету в обозе с собой  инструментов  для такой  большой  работы...»

        На это один из мужиков, который был  возле  Калимона, обернулся. И уже старшине  поставил  простой  вопрос:
        — Ну, а  ежели  не  поскупишься  платой  нашим  мастеровым?  Так  и   мы    пособим  твоим  людям!  И   свойским   инструментом,  и  в  работе.
        — И  лесу, —   добавил  второй, —  повалим  брёвнами,  и  к  воде  натянем,  и  на воде  потрудимся!

        Похлопал  Калимон  одобрительно   своих  земляков - товарищей  по  широким спинам. И  тут  же  добавил своё слово  к  их   словам,  многозначительно  поводя  указательным  пальцем  в  воздухе  перед  собой;
— Так  ещё  знай  про  то,  что   вам,  чужакам  же!  пришлось  бы  и  за  переход  по  той  мостовой  переправе  нема-алую!  мзду  отвалить.
Старшина  натужился  думой.

        А  вот  и  ещё  подошли  мужики  на  сторону  Калимона. Все  молчат,  ждут  развития  переговоров. Оглянувшись  на  них,  Калимон  решился.  Набрал   вдохом  воздуха  и  шагнул  шаг   навстречу  самому  старшине:
— Ну а  здесь, самою  работою  вашей, плата  с  вас  нам  за  нашу пособную  работу  обойдётся  вона  как  меньше!  Наполовину! А  то  и  того  лучше!
Старшина  ещё  больше  натужился  думой,  всё  меру  выгоды  мерил.  Совет  судачил с купцами мудрецами. Неспешно  те  судили - рядили.  Ведь  было  над  чем!

        Меж  тем  завечерело.  Похолодало  в лесу.  Из  даля - дали,  от  Городищенских дворов,  сквозь  всю  лесную  чащобу  долетели  сюда  чуть  слышные   вечерние    переголосья   петушиные. 

        А  тут, в  сумерках,  и  переторги  караванщиков  с  поселянами  пошли  на  убыль.  Страсти на новые обретения и у  одних,  и  у  других   поутихли.  Толчея  людская   поредела. 
::  :::  ::

Вечёр  уж  небо  омрачил. 
Вечёр  и  лес  охолодил.
Уж  стылый  ветер  в  кронах  рыщет,
Приют  ночной  себе,  вздыхая,  ищет. 

          ::  :::  ::

Приют  ночной  для  каравана  выбран  был  ещё  вчера.  А  сим  разом  купцы  его  так - таки  уж  разворачивают — те  из  них,  кто  сейчас  не  втянулся  в  раздумки - разговоры    околь  своего   старшины   и  нашего  Калимона. 

        Поселяне да караванщики, одни отринули от других, толкуют свойскими  кружочками  по врозь, поодаль.Кто бороду теребит, кто загривок шкорябает. Но вот подошёл им срок  уразуметь,  что  наскоком  не  найти  самого  справного  выбора  меж  двух;  толи  дальний  переход,  толи  здешние  труды.  Хоть  у  караванщиков,  хоть  у  поселян  набралось  много  важных  домыслов,  то  за  одно,  то  вдруг  за  другое.

        Тут   наш  охотник  и  высказал  вполголоса  своим   селянам  про  то,  что,  а  вот ненадобно  чужестранцам  ведать - знать   здешние  тропки - дорожки. Просто,  вот  покуда  у них, мол,  добры  помыслы  и  дела, то  и  нам  на  них   вражиться,  это  правда,  не  прок.   

        «Да!  Мы  к  ним   тоже   будем  с  миром.  Но  давай —  без  простоты!»
Мол,  нам-то,  первой  выгодой,  надобно  самим  ухватить   их   нужду   переправить  свой  караван; «А  то  когда  же  ещё  столько  мужиков   собрать   будет можно  для   изготовки   добротных  плотов?»

        Караванщики  тоже лопочут своим  непонятным языком.  Лопочут  про   то, куда  теперь  свой  путь держать, на что силу - труд  положить. А вот когда шумно заспорили надвое, вровень  (и за дальний переход, и за плоты), тут старшина и повысил  голос  о  том,  что  теперь  уж   всяко  было  сказано,  а  последнее  слово  будет  он  говорить. А по  слову  тому —  так  и дело пойдёт! 
И на этом шагнул прочь из своего круга.И отмахнул тех, кто  подёрнулся следом пойти.

        Мерным  шагом  ступает.  Шапку  свою  по  затылку  двигает.
Один  на  один  со  своими  мыслями,  заботами.  Беспокоен  и  тих.

        Тут  один  караванщик  вдруг на  пути  подступил  к  старшине,  и  с  почтением  подносит  ему  медную  чашу   стылой   воды.
  А  вот  прочие  только  издали  смотрят,  только  молча  молчат,  только  видят осанку  поклонную.  Только  слов  никаких   разобрать  невозможно.

        Тут   караванщик  и  толк!  своего  старшину  в  боковину,   да  и   зашипел   ему  в  само   ухо.   Да   и   вертит   ему   для   посмотра   левую   руку  свою: 

        «— От  ладони  моей   взята  клятва  с  меня,  тем,  что  рублен  мой   палец – мизинец. Этой клятвой кровавой вербован  на  службу  я  скрытную,  тайную  неким коварным   вельможей.  С  тех  пор  у  него  даже  дети  мои  в  залоге  жестоком. 
Я  пойму, господин,  если  скажешь,  что  тебе  далеки  и  чужды  всяки  боли  мои  и  заботы!  Но  сейчас  и  тебя   я  вербую  на  тайную  службу  к  нему…  …
И  теперь,  чтобы  не  было  жертвы  другой — от  тебя!  (чтобы  детям  твоим  не пришлося  страдать),  просто  выполни   замысел  мой…   Да!  И  помни  ещё,  что среди   караванщиков   наших   есть   один  человек…  тайный  мой  человек…!!»   

        Тут  уж  и  впрямь старшине понадобилось хотя бы глоток  водицы  хлебнуть,  притом,  что  вот  она,   чаша  стылой  воды.   
А  караванщик  тот  с  ещё  большим  почтением  раскланивается,  глазёнки  свои  на  старшину   таращит,  да  улыбочкой  рот  свой  кривит. 

        А  ведь  издали  смотрится  всё  совершенно  пристойно,  почтенно;  и  то,  как купчишка  смиренно  ожидает  возврата  чаши  из  рук  своего  старшины.  И  то,  как безропотно  удаляется,  забрав  опустошённую  посуду.   

В  ту  же  саму  пору,  и  Калимон,  покинул  кружок  своих   собеседников.  Теперь  он  уже допекал  разговором  караванных  провожатых,  сразу  обоих.  А   то  они  от  неча  делать,  было  начали  зевать,  а  тут  как  раз  и  Калимон,  да  со  своим важным  словом.  Тормахнул  охотник  славян  заезжих,  теперь  вот  слушают  они  про  то,  что  построить  здесь  плоты  плавучие — бо-ольшая  выгода  купцам!

       И даже начали, было, провожатые расспрашивать охотника про его затею.Только  он  осёк  на  начале  свой  рассказ, да и  говорит вдобавок: «А  теперь  обороти  сюда  своего  вожака,  да  прочих  советников.  Вот  с  ними  всеми  и двое  вы будете   слушать   слово   моё,   да  сами  ещё  и пересказывать». 

***
Ну,   вот  и  минула   летняя   ночка.   
Лесную  утреннюю  чащобу  чуть  подсветил   ещё  пока  реденький,  утренний светопад   от  края  небесного   купола. От утреннего  солнышка.  А  он,  купал  тот,  и сам  ещё  не  свободен  от утренних,  сонных   тучек.

        Сонные  дерева  сохраняют  промеж  собой   ночную  влажную  прохладу.  Сонный   ветерок   ненароком   теребит  траву,  в  тени   сверкающую   росой. 
Ранние  птахи, то  молчали, то  затеяли   какой-то  переполох,  то  вдруг   порхнули,   перелетели. И  тишина.   Кто  же  потревожил   стайку  пичужек?

        Да  это  ж   наши,  городищенские!  Это  они   продираются   коротким   вчерашним  бездорожьем,  по  вчерашним  своим  следам  к  месту  вчерашнего  торговища,  то  бишь  к  лагерю  купеческому.  А  ведь  стороннему  глазу  боязно  было  бы  увидеть   десяток   взъерошенных   мужиков,   когда  у  кого   топор,  у  кого мот  верёвки,  а   кто-то  с  ножом  в руке, а  кто-то  с тесаком  за  поясом.   

        На   самом   деле   эту  ораву  ждут.  Ждут  в  лагере:  кашевар  да  старшина  со  своими  советниками. И котёл с наваристой похлёбкой! 

        Приветственные  жесты  меж  мужчинами  не  требовали  вообще  ни  какого   перевода,  а  восторженные  возгласы  в  адрес  ароматной  похлёбочки,  так  они   моментально   стали   международными,   обще употребляемыми.   

        Калимон, правда, начал  было толковать про то, что  пришли  ещё не все люди, готовые  к  работе  собраться   сюда.   Но  старшина   вежливо  его   остановил.   На  своём  языке  неспешно  что-то  говоря   и  улыбаясь,  так  и  повёл  его,  и  всех  мужиков  всё  ближе  к  тому  месту,  где  у  костра  с подвешенным котлом  заправлял своим  делом    его  кашевар.

        В лагере  меж тем, было по-прежнему тихо,по-утреннему недвижно,как будто беззаботно. 

        Наступивший день набирает силу. Набираются силушкой  и  наши  плотоделы,  вычёрпывая  знатное  угощенье  из  горячих  котелков,  смакуя  хлеб,  испечённый  незнакомым  человеком.      

        Но  вот и в лагере люди пробудились,  захлопотали,  гомоном  огласили  утренний   полумрак  леса.

        Маленький кусок громадного окрестного леса, прежде ни чем  не  приметный, теперь  получил    живое  и  тёплое  наполнение  и  голосами   людскими,  и  даже  новой  тишиной.   
Костры   прогорят,   притоптанные  травы  воспрянут,  канут  скоро  вдаль   чужестранцы.  Но    этих   людей,  их   непонятную   речь,   денёчки  и  ночи,  проведённые   ими   в  здешнем   лесу,   местные   селяне  теперь   будут  помнить  долго.  Уже   потому,  что   не   богата   у  них  самих   событиями    размеренная  своя лесная   жизнь.


        Вот наши  мужики  и  любопытствовали  (хотя  бы  глазом) за укладом  необычного   для  них  лагеря. И один другого в  плечо  толк! Смотри, мол, что вижу… А третий им — глянь, мол,  туда, глянь, что я заметил!

        Старшина отправил своего советника за одним из провожатых. А к нему подошёл один  из  купцов, молча развернул  мешковинку  и  со всем  содержимым  расположил  её  у  ног  своего  господина.  Коротко  звякнул  металл  о  металл.  То  был  малочисленный   набор   ручного   походного   инструмента.
Жуя  на  ходу,  появился  провожатый,  тот,  кто   из  двоих  пониже  был ростом. Калимон ринулся к нему, и тоже с куском  в руке, тоже дожёвывая. Развеселились, увидя  друг  дружку.  Но  вскоре  перешли  к  деловому  разговору.

        Старшина тем временем  созвал круг  себя  нескольких  купцов, выдал  им  свои  указы.  Те согласно покивали головами  и разошлись.


       А я, как автор, с этого момента в своём рассказе оставлю в стороне и пропущу  описание  множества мелких, но неизбежных в рабочей сутолоке подробностей. Скажу только, что, пожалуй,  с  этой  самой  минуты  (притом,   что  о  «минутах»,  в  нашем,  научно-техническом  их  представлении  в те старо-древние времена юности наших пращуров, —  о минутах  ни  кто  из  древнеславянских  племён и  понятия   не  имел!) —  с  той  самой  минуты,   задуманное  дело  стало  набирать обороты;

      Калимон со старшиной побывали на берегу реки,  определили   место спуска  плотов, да и возможное место причала к другому берегу. Подошли ещё боле дюжины селян,  собравшие  по своим соседям и даже на кузне, в запасах, множество инструмента. Да и верёвок, густо про-смолёных, собрали,сколько можно было. 

        И вот, ещё до половины того дня — так первый плот уж был готов. По этому  поводу  к  деловому гомону примешались  восторженные крики с пересвистом. В совместном деле люди  стали  понимать  друг  друга  и  без  перевода,  а  первый  успех  прибавил   каждому  силёнок.

        И  пусть  бы  таким   всё  и  шло   чередом! 
Ан  нет…

        Толи запутавшись как-то ногами в лесной траве, то-ли  в кустарнике, поди, разбери  теперь,но один мужик, кто-то из  купцов, не  успел-таки  увернуться  от  падающего   дерева.  То  дерево  подрубили  поодаль.  Рубщики  гокнули-крикнули, остерегая людей от повалины, да  вот  всё-таки…  Его  и  кроной   оглушило,  и  ветвями  повредило.   Пока  спешили   жердями  ослабить  привал,  он  там  был  тих  и бездвижен. 

        Ну,  решили,  вот  и   всё  с  человеком. Крону жердями приподняли, под неё двое подобрались, глянули на  перешибленного.Это оказался Доминик беспалый. А  он  там  и  сопит,  и  даже  ослабшим  голосочком  начал что-то  шипеть. Свои  его  смогли  понять.  Ну  да,  ну  лихо  человеку. Живой  ведь. Стонет, дышит, по сторонам  смотрит. Только  вот   надолго  ли  ему духу  теперь  хватит?…

       Однако с большими осторожками, на своих рубахах, на руках  да  на  ветках   вынесли  болезного  к  той  самой  реке.  Раны-то  оказались  у  него — так  себе, царапины.  Промыли,  самого  напоили.  А  он,  пришибом  контуженный,  так  и смотрит  бегающими  глазами.  То  куда-то   в  небушко, то  на  своих,  то  на  поселян. Может  ни  чего  и  не  понимает.  Теперь. 
Но  ведь  живой!  (Пока?)

        На  основании  очевидного,  наблюдаемого  факта,  немногочисленные  представители    двух  различных  народов,  не  имеющих на тот период  ни  каких дипломатических  соглашений  между  своими  государствами,  (частным,  выходит,  порядком)  решили  оставить  иностранного  раненого человека  на территории  не подведомственной  юрисдикции. Нелегально,  стало  быть.

        Короче говоря, те, кому довелось помогать раненому,так и решили — живой, так и пусть   живёт!  Да  и  оставить  его  на  поправку  в  здешнем   Городище. И  тут  же  решено  было  Городищенскими   мужиками,  что   расположат  поломанного  у  Матрёнихи   на  присмотре.   
      
        А что б той не в тягость, не в обузу стал больной чужак, так и своих  ещё  бабёнок  ей  на  подспорье  временами  присылать  будут. На  том  и  снарядили  и  отправили  носильщиков  в  деревню. Да вот и каравану  теперь верный замысел появился — другим  сезоном  свой  путь  сюда  же   направлять.  За  своим  человеком. А  уж  плоты-то  переправные   самый   к тому   разик   их  здесь  ждать  будут. Нынче  заготовленные!

       Ну а нынешним днём, несмотря на горький  урон,  работу   надолго  не  останавливали.   
       Так   что   где-то   заполдень-к-вечеру   на  реке  у  берега  колыхались  на  верёвочных  чалах   уже   пара готовых   плотов. 

       Мелкая  набегающая волнушка речной воды с хлёстом и клёкотом  игралась  по вдоль  их  боковых брёвен. Мокрые,  взъерошенные  люди, кто  босяком, а многие в  толстоплетёных лаптях-верхонках поверх онучей,  и хлюпающих  речной  водицей,   неспешно   трудились  на  самих  плотах, да вокруг. А из лесу так и  носили  хоть по брёвнышку, да к месту. Волокли  из  лесу  и верёвку лыковую, свежемотаную, крупно - канатованую. Только изредка досадовали  некоторые  заезжие  мужчины  на то, что хоть сами-то они  рукой - плечом  крепки,  да  вот  дел  таких  делать не сноровлены. Вот  и  присматривались, научивались  от  лесных людей  новенькому   ремеслу,   себе   полезному. 

       Тем временем старшина обоза уж теребит - смотрит караванную казну, к выплате трудовых  за  первый  день  готовится. 

       «Только  бы  не  сделать, —  думает  он, — соблазну  злому,  вредоносному  глазу  таким  богатством». Потому   он   таится.  А  поодаль  верные  его двое  слуг  вроде как  невзначай   переминаются,  а   на   деле — охраняют! 

       Да  тот,  кому  чёрная  дума  голову  натужила,  тот  старшину  давно  высматривал,  неотступно  за  ним  ползая  меж  дерев  да  кустиков,  корчившись  даже  в  грязи  по  лесу,   пуще   самого   старшины   затаясь.  Таков   был   дан  указ  ему.
      
      О  том,  что  произошло  тут  же  вскоре,  всяк,  кто  брался  рассказывать,  говорил  по-своему.  У  кого - то  рассказ  выходил  ладный,  стройный,  а  у  кого - то не  очень.  Случалось,  что  двое  рассказчиков  даже  забывали  о  слушателях,  а  только  что  спорили  уже  меж  собою. 

        А я расскажу Вам о том же после того, как  хорошенько сам всё распознаю.   
    
ГЛАВА  ТРЕТЬЯ

          Много   зим   и  лет   прошло  с  поры  той  давней,
          О которой  поведу  рассказ.
          Ещё   мальцом   тогда  Миколка  шмыгал.
          Вот  однажды,  будучи  в  кузне  на  подхваточках  у Кондрата,
          у   дедовского   подручного,
          затеял   спрос    у  деда   своего,  у  кузнеца.               
         
          Тогда   они   сидели  с  ним  на   скамейке,  поодаль  жаркого   горна;
          — А  по  што  наша   кузня   так   корява   и   жалка? — спрашивает.
          …Вот  это  малец!  Во  какие  глаза.  Во  какие   слова…
          Ох   уж   и   больно  они  колонули  сердцевину  кузнецовскую.               
          Хватил,  было, кузнец  бравый   воздуху  —  а  и  он  его
          жаром  своим   только   жиганул  по  глотке.
         
          Тут  уж  и  от  жару,  и  досады
          пригоршню   воды   стылой  черпанул   из  лоханки   кузнец,
          охолонулся   ею   в   лицо  себе.
          Из  второй   пригоршни  напился  вдосталь.
          Дух  переведя,   головой   мотнул.
         
          А  из  ладоней  своих,  водушку  ту,  из   пригоршни
          хоть с полдюжины капель всего) прямо на макушку внуку своему.
          Сказать  то  было  нечего…
         
          Отпрянул   малец   чуть  в  сторону,  руками  макушку  потёр;
          — Ой,  деда!  Ну,  ты,  это  зачем? —  спрашивает.
          А   наш  кузнец – великан    усмехнулся   вдруг,   заулыбался  даже!
          Пристально   глянул  на   мальца,   да   на  руки  свои,  таки   выговорил:
 
          — Ну,  так  вот  затем,  Миколка,  что  расти,  давай!
          Это  ж  выходит,  что   из  рук  своих
          я  тебе  передал  свой  дух  кузнецкий! 

          Тут  уж  и  мальчишка  ручонки  свои  закопченные  пригоршней  сложил.
          К  лицу  подносит.  Глазёнками  смотрит,   носом  вроде  как   нюхает.
          А  великан – дед  и  сам  засмотрелся  на  чумазика – внука;

          — Ну  и  как  тебе  дух  такой?

          На  вопрос  мальчонка  как  бы  даже  задумался, 
          по-своему  соображая,  что  вдруг произошло  сейчас:
 
          — Огнём  пахнет…  и  железом…  и  руками  твоими!

          — Так ведь и твоими  тоже! Так что вырастай, мужичёк, да крепчай.
          А  что  про  кузню  нашу…  так  ведь   мы  здесь  хозяева.
          И  мы  теперь,  когда  надумаем  с  тобой,  тогда   и  соберём  артель.
          Артелью  той  нашу  кузню   и   поправим,  и  уходим.
          Да!  Так - то  вот!
          Теперь  и  ты   со  мною  полный   здесь   хозяин!

  Ну  и  как  мальчишка  понял  дедовскую  щедроту?  Да  на  полном  серьёзе!     
          Правда,  вначале  он,  глядя  на  своего  великана,  так  и  спрашивает  его:
  — А  зачем  тебе  другой  хозяин?  Ты  же  сам  такой  большущий  и такой  сильный.   
          Ну,  тогда   что — я  буду  маленьким  хозяином? 

          — Знамо дело! Хоть пока и маленький, а уже хозяин! …Ну, так вот, хозяин!
         Ступай  за  нашим  Кондратом.  Он   укажет  тебе,  перво-наперво,  самое  главное    
         дело  сегодня  твоё. А то у нас горнило  и  то совсем охолодело!

         Ан,  и,  правда,  мальчишка  наш  как  будто  ростом   даже  прибавил,  когда  со  скамейки-то   соскользнул  да   на  ноги  стал.  А  тут  ещё  и  плечики  свои  расправил, приосанился.  И  совсем  хорош  стал,  когда  штанюхи   на  заднице  поправил  и  солидно   (как  умел…)   зашагал   искать  Кондрата.   

        Кондрат  был  станом  племени  не  такого,  как  его  дед  Гаркуша,  великанского.  Но Кондрат был жилист  и  кряжист.  Как   из  камешков   круглышей   сложенный.  Годами   ровня  мужикам, но, ни бороды, ни волос  на  круглой  голове,  ни  когда  у  него  не  росло. 

        На подворье, тогда ещё родительское, привёз из Карачижа Кондрат когда-то  молодуху.  Вскорости  отделился  хозяйством  от  старших  своих,  да  так   и   живёт  с  ней  в  новоставленной  хатёнке.  Право  дало — своей  детворы  народили,  вынянчили.  А  вот  кликнул  когда - то    Миколку  сынком,  а  он  и  давай  выспрашивать: «А  я  и,  правда,  теперь  сыночком  твоим  буду?  А  ты  всегда будешь  папкой   моим?  А  мамке  моей  ты  тоже  будешь  папкой?»


        Миколка сызмальства папки своего не знал, не видел. Всё за дедом, всё в кузне,  да    около неё. Вот тогда, несмышлёнышем  ещё, годиков четырёх,  и додумался    он   себе   папку     выспрашивать  у  Кондрата. И себе и мамке своей. На самом деле она, мамка  его, вот уж  как  двадцать  четыре  годочка  папкой   называет   деда   Миколкиного. Да потому, то дочка  она ему. Как  есть — самая  старшая. И уж  восемь  ому  годиков,  как  родила  себе  сына,   да   так  и  зовёт  его  с  тех  пор — Миколушка,  Миколка.               


(Девять  годиков  тому  назад.)  Об этом расскажет —  ГЛАВА  ЧЕТВЁРТАЯ

В  самом  Городищи  люди  во  все  времена  жили  добродушные,  по-житейски  мудрые, дальновидные. Наперёд готовились запасы,  но и нажитого  уразумения, да ловкие навыки копили, сохраняли. Кто-то в  ремесле, а  кто-то и в хозяйственном  обустройстве усердием, полезной выдумкой  достигал  блага.  Ни  кто,  ни  чего не  утаивал, а вот  поведать  свой  навык  соседям  да  односелянам, — это  было  почётно.
       Но и  не  только,  что  почётно.

       Было  это основным  залогом  повседневного  и  многолетнего  выживания! 

       Многие  десятки  веков,  неизмеримо-великое  множество  поколений  насчитывает  история  жизни  и  труда  людей  сурового  лесного  края. 
Не  сохранились,  правда,  ни  имена,  ни  облики  их  древнейших, ну  самых,  что  ни  есть  древнейших  пращуров. Реальные  имена,  реальные  облики  давным-давно  растаяли  и  затерялись  за  плотным  фоном  устных  приданий, добрых   сказов,  напевных  былин  и  красивых  легенд.   

        А  вот  реальные  навыки, множество  из  которых  тоже  непостижимо  древние, —  они  у  каждого  разумного  да  ловкого  селянина,  у  каждой  селянки —  в  пользовании. И  всё  это  хорошо  способствует  в  непростой  повседневной  жизни  лесным  людям. 
 
        Нравы  меж  ними устоялись давние, бесхитростные и мягкие. Каждый селянин  другому  всегда  приветлив.  Уже  по  тому,  хотя  бы,  что   не  чужие  они   друг  дружке.  Кто   свойством,  кто  кумовством  породнённые.  Так чего  уж  говорить  о  добром   соседстве: 

        РАДУШНОЕ  СОСЕДСТВО — СВЕТЛЫЙ    ЗАКОН   ПРЕДКОВ!
Вековой   и   неотменный!

        Старейшие селяне неизменно передавали законами бесхитростные  наказы своих  предков   молодым   родичам.   Да   чтоб   и   те  неизменно  же   заповедали   их  своим   детям,   внукам,  правнукам.  И  обязательно  важно — каждому  пришлому,  новому  в  их  деревню   подселенцу. Это  ж  вот  сходом  деревенским  много  принимали  таких.  Молодых – одиноких,  да  и  семейных – многодетных.  Уж   для   того,  чтоб   не   ломать   своих  устоев.   А   вот   чужаки   пусть   решают;   либо  оставаться   на   новом   жительстве,  под   здешними   устоями, либо… 

        Либо  одиноко  загинуть,  мучительно кануть  во  тьму,  в  трясину,  в  напасти.
*
        Ох  уж  и  давно  оно  было,  а  был  как - то  случай,  плохой  случай. 

        И  уж  ни  кто  не  помнит,  как  звали   того   поганого   приблудного,  но  помнят,  как его  поймали на  воровстве. А то ведь присунулся  в  работники  к  самому  справному в Городище  хозяину… Да и ладно бы тому! Только не тяни, не воруй  во вред соседу. А он вишь  ты — позарился!  На  то,  что   оставлено  было  без  присмотру!

        Ан и правда — без присмотру… Да потому, что на своём простом  месте,  на  жердочке,  оставлено  на  свежем  ветерке.  Этак-то   через  три  двора  от   того  справного  хозяина  было  развешано  несколько  одёжек.  Ну,  вот  так   надумали   те  соседи,  ну  вот  и   развешали.   И  день   оно   всё   висело,   и  другой,   и  третий.   

        Ни кому не сказывал тот коротышка пришлый круглоносый своих задумок про то, что, вот  мол, когда много народу ходило мимо, когда все видали те несколько одёжек,вот и гадай пропажу  потом на кого любого. Мол, всяк же мог позариться, всяк мог унести. А вот  он, ну, хоть  и  пришлый, а вот  будто  вовсе не причём…

        Так и думал, что скроет, утаит от  поселян  свою  дорогую ворованную добычу. 

        Только  не  понадобилось людям тяжко  гадать  про  то,  где  пропажу  искать. Но   и   отнимать,   найдя,  не  стали.   Просто  вытянули  пройдоху  из  каморки  на  свет   белый.  Напялили  на  него  кое-что  из  краденого  им,  да  и   вытолкали  в  загривок  за  саму  околицу  деревенскую.  Прочь,  долой,  и  навсегда. 

        И что важно — без  вреда  у него  на теле,  и  без  всякой  злобы  у себя  в  душе.      

        Как-никак, только  размеренная  жизнь  посёлка  иногда   разбавлялась    новыми  событиями.  И  вести  о  них  непременно  доходила   почитай  до  каждого.   

        А  случались  и  курьёзы. Был такой,  как;  речной  сом  мальчишку  за  жилку-леску,  с  крутого   бережка,  да   купанул   за   собою   в   реку.    

        А  то;  молодухи – подружки,   где  то  в  лесу  летом  набрели  на  рой  диких  пчёлок.  И  только  тиканув  от  них  по  лесной  чящёбе  немеренно  вдаль,  вроде  успокоившись,  спрашивали  друг  у  дружки,  мол,  а  чего  ж  это  мы  медочку  у  них  не  набрали?

        А  ещё  такое  было;  как-то   застала   зимняя   ночь  в   дебрях   троих   городищенцев.  И  уже   на  обратном  ходу  к  дому.  Так  и  прут  они  уже в  сумерках   бесшабашно,  беспутно.  Вымотались  поснегу,  заморочились  потемну.

        Зимний-то  день  короток,  да  темень  зимняя  даже  ночью   прозрачна.   А  лесному  человеку  и  тёмный  зимний  лес  не  страшен.  И  лес  и  человек  давно  уж знаются  и  не  чуждаются  друг  от  дружки.  Да  только   шалить  с  лесом — не  потерпит  он!  За  то — чужого  накажет! 

        …А  вот  и  хватит,  решили  те  мужики,  хватит  карабкаться  поснегу.  Вот  и  притулимся  запросто  на  ночёвку,  на  лапнике,  да  под  елочками.  По-надышим  за  пазуху,  каждый,  конечно,  себе.  Не  помёрзнем  в  тулупах.  Покемарим  малость,  а  там  и  дальше  попрёмся. 

        Вот  уж  и  засопели  они,  затихли,  запахнувшись  тулупами   каждый  под  своей  ёлочкой. 

        В звёздном зимнем небе над бескрайнем лесом холодное ночное светило реет. Оно изредка тучками  застится,  тень  отбрасывает. 

        Чернотные   ночные  дерева   стоят  во  всю  вековую  свою  высоту.
Белёсый ночной перелив стелется меж ними по  сугробистому  лесному  снегу.
Глухо  ночью  в  древнем  зимнем  лесу.

        А  что,  разве  здесь  в  лесу  и  шумнуть   уж  некому?

        Ну как  же!  Прям,  некому!  А  эти  вон  трое,  хоть  любой  из  них,  на  выбор!  Да  вскоре  и  «выборщик»  рядышком  появился.  Ну  и  что,  что  ночь.  Может  это  самое  время   для   знатного   шума-ора.
   
        Этаким   «выборщиком»,  на  предмет того — кому  из  мужичков  в  ночи  немножко  придётся  поорать  во  всю  глоточку,  вызвался  быть  деревенский  пёс.  Хозяин  ни  когда  не  держал  его  во  дворе  на  привязи.  Потому-то  он  постоянно  шнырял  по  всей  деревне,  всех  жителей  хорошо  знал,  сам  вырос  миролюбивым,  к тому  же  на  редкость  не брехливым.

        Вот и почуял деревенский сторожок наших шатунов ночных. Да потому, что они с устатку,  да и за весь наморокавшись,да вовсе и не стараясь! проглянуть ночной темени, так и завалились на ночёвку   ну,  самое  большее,  так  это  за  четыре  дюжины  дюжин  своих  шагов  от  своей  деревни. 

        А пёсик и задумал проведать, от кого же это, мол, духом вроде знакомым, да из леса ночного  до него  на веяло?  Благо,  ветерок  ночной  ему   помог.  А  вот  печные-то  дымки  деревенские,  от  заблудившихся  мужиков,   ветерок  тот  отвернул…

        Покараулил  псина – собака  молча поодаль, неведомо чего подождал,свесив язык. Да  и  сунул  за  ворот  тулупа  морду  горячую свою  одному  из  сонных  мужиков.  И  давай  того  лизать,  да  мимо  бороды-усов,  да  всё  по  глазам. Ну  и  пришлось  тому   напугаться,  пришлось  тому  криком   орать. 

        Говорят,   что   и   в   деревне   хорошо   его   слыхали. 
Всякое   бывало. 
Но  ведомо  становилось  только  всё  то,  что  на  потеху  высказывалось  людям.  А  выслушивалось   ими — без    укора,  без   злорадства.