Врачи. Пособница оккупантов. Главы из романа

 

                ВРАЧИ

    В середине шестидесятых отца свалили накопившиеся ещё с фронта болячки, мама выбивалась из сил, разрываясь между ними – прикованным к больничной койке мужем и двумя балбесами-подростками, требующими постоянного присмотра и контроля. Наверное, отец так бы и сгорел в тех больницах, измученный болью, смирился и тихо угас, если бы не мамино постоянное внимание, её забота и поддержка, не оставлявшие никаких сомнений – его ждут, он необходим и надо бороться до конца… Обострённая наблюдательность старого разведчика помогла ему отобрать и сопоставить факты – и прийти к самым неутешительным выводам. Для проверки этих выводов он как-то раз уболтал, рассмешил и грамотно отвлёк процедурную сестру. Похохатывая от шуточек пациента, медичка вышла, но через несколько минут вернулась, почти вбежала обратно в палату и стала нервно искать что-то на прикроватной тумбочке и на полу вокруг неё.
   - Вы что-то потеряли?
   - Пустую ампулу. Горлышко есть, а сама она пропала куда-то… Стекло всё-таки, порежется ещё кто-нибудь, а у нас главврач строгий, накажет меня.
   - Так вот же она. Вы когда шприц заполнили, на простыню её положили, а потом я вас своей глупой болтовнёй отвлёк, простите уж старика.
   - Ничего страшного, бывает. - Женщина обрадовано схватила с постели пустую стекляшку, зажала в горсти, словно опасалась опять потерять её, и убежала, а больной остался лежать, уставившись в потолок, будто надеялся прочитать там ответ на какой-то жизненно важный вопрос.

       Следующим утром был очередной обход заведующей отделением, которая числилась ещё и лечащим врачом отца, но обществом своим его не утомляла – видимо, ей всё было ясно и для наблюдения за ходом лечения частых осмотров не требовалось, хватало отчётов медсестёр. В тот раз она тоже дежурно улыбнулась, поздоровалась и хотела уже продолжать обход, но пациент вдруг пригласил её присесть и затеял совершенно ненужный, с точки зрения завотделением, разговор.
   - Доктор, я у вас уже полгода с небольшими перерывами, а улучшений нет. Скорее наоборот. Может быть, у меня какая-то другая болезнь, может, рак – так вы скажите прямо, я не барышня, в обморок не упаду. Побуду лучше с семьёй напоследок, чем здесь валяться и людей от дела отрывать. Морфий мне и дома можно колоть.
   Неизвестно, как сложилось бы всё, поведи врач себя иначе, но она плохо изучила своего пациента, а, может быть, в очередной раз сработало отцовское везение. 
   - Не лезьте не в своё дело, больной! До чего дошло – каждый сам себе Гиппократ, каждый себе диагноз ставит и лечение назначает… Лежите спокойно там, куда вас положили, и выполняйте все предписания.
   То ли растерялась она от неожиданного разговора, то ли искренне хотела отвлечь пациента от нехороших догадок, встряхнув его резким внушением, но в данном конкретном случае эта тактика оказалась ошибочной. С отцом не следовало так говорить.
   - А теперь вы послушайте меня. Вам я уже не верю. Сегодня меня осмотрит специалист, практикующий профессор. Мудрить с мандатной частью не советую – я в этом неплохо разбираюсь и фальшивку распознаю в два счёта. Он поставит диагноз, ознакомившись с которым я приму окончательное решение. Если нет – сегодня же ночью я повешусь здесь на этой самой простыне. Я отправлюсь гнить на кладбище, а вы отправитесь гнить в другое место, потому, что перед тем, как вешаться, я напишу соответствующее письмо и позабочусь, чтобы оно обязательно дошло до адресата. Сейчас девять утра, времени вполне достаточно, если хорошо постараться. Вы уж постарайтесь. Надеюсь, у вас нет сомнений, что я сумею выполнить своё обещание?

   Завотделением посмотрела в белые, выцветшие от долгих страданий, глаза пациента и молча вышла из палаты. Угроза была вполне реальной –  а ну как при вскрытии и впрямь обнаружится какая-нибудь ошибка в лечении? Дело, в общем-то, обычное, ходы отработаны - но тут этот правдоискатель со своим письмом. Развелось их, законников…  Прокуратуре только дай повод зацепиться – зароют за милую душу. Всем хочется ходить в передовиках и такой случай без всякого труда отличиться они не упустят - практически готовое «дело врачей-вредителей». Времена, конечно, другие, но факты всяко можно повернуть. А если ещё и в сочетании со статьёй о доведении до самоубийства, то самые блестящие характеристики не спасут. Никто за неё в такой ситуации не заступится, в парткоме тоже люди, а тут такое начнётся, что самим бы усидеть. Господи, ну за что ей всё это? Меньше года до пенсии остаётся - и вот этот писатель… Ну откуда она ему за день практикующего профессора достанет, если у таких специалистов приём на месяцы вперёд расписан? Вот разве только…
   А пациент, который доставил заведующей отделением столько хлопот, вёл себя вполне мирно. Казалось, он вдруг успокоился, расслабился и даже постоянные боли его отпустили. Он неподвижно лежал на спине, глядя в голубоватый больничный потолок, когда подошло время обеда, послушно съел свою диетическую кашку-размазню, выпил жиденький чай, но от назначенных уколов решительно отказался, взамен только попросил пару таблеток анальгина. Он так и пролежал до самого вечера, когда в угомонившуюся уже палату вошла дежурная медсестра и шепотом пригласила его пройти в смотровую.

    В смотровой сидели двое – заведующая отделением и незнакомый лысоватый мужчина лет сорока пяти в наглухо застёгнутом белом халате.
    - Леонид Маркович Доценко – представился незнакомец. Доцент. Стану профессором только лет через пять – семь. Ждать будете, или, как говорится в том анекдоте про калымящего частника, «вам шашечки надо, или всё-таки ехать?»
   - Ехать. – севшим вдруг голосом ответил пациент. – Мне надо ехать.
   - Тогда попрошу – доцент Доценко широким жестом указал на кушетку, застеленную свежей простынёй, под которой виднелась оранжевая клеёнка.
 
   Сначала это была обычная беседа – про перенесённые заболевания и травмы, жизненный путь, характер деятельности, семейные обстоятельства. Потом начались профессиональные вопросы про историю заболевания,  жалобы, ощущения, просьба высунуть язык, осторожное прощупывание живота – словом, шёл рядовой осмотр, счёт каким больной давным-давно потерял. Через полчаса врач, казалось, полностью удовлетворил своё любопытство, помолчал, а потом повернулся к заведующей отделением:
   - Распорядитесь, пожалуйста, чтобы нам подготовили рентгеновский кабинет и барий. «Не получится - рентгенолог-то, наверное, давно домой ушёл» - подумал пациент, но заведующая, ни слова не говоря, вышла из смотровой.
   - Ну что, солдат – заговорил врач. – У нас две новости – приятная и не очень. С какой начнём?
   - С любой.
   - Тогда с приятной. Они ставят тебе неоперабельный рак, но если это подтвердится, я брошу свою кафедру и уйду в патологоанатомы. Не бывает онкологии при таких показателях. Разве только это первый в истории медицины случай и тогда я, как первооткрыватель, имею шанс стать профессором уже через годик-другой. Теперь новость неприятная – случай у тебя настолько тяжёлый, что никаких гарантий быть не может. Если готов побороться – заберу в нашу институтскую клинику и сделаю всё, что могу. Только имей в виду -  это будет мучительно и долго. Но шансы есть. Готов потерпеть ради грядущей светлой перспективы?
   - А какой у меня выбор? Сдохнуть здесь под морфием без всяких перспектив? Нет уж, я лучше побарахтаюсь.
   Открылась дверь и вошла дежурная медсестра с подносом, на котором стояло два стакана - один обычный гранёный, пустой, а другой – большой, химический, тонкостенный, заполненный белой бариевой болтушкой, применяемой при исследованиях желудочно-кишечного тракта.
   - Кабинет готов.
   - Проводите нас, пожалуйста – попросил Доценко. И обратился к больному – вставай. солдат, мне нужно глянуть, что там у тебя внутри.

    - Ну, вот же она – ткнул Доценко пальцем в экран рентгеновского аппарата.
    - Но он жаловался на характерные боли в области желчного пузыря, все симптомы были совершенно типичны…- глядя в тёмное окно, медленно проговорила завотделением бесцветным голосом.
   - Естественно. Вот так – нарисовал доцент Доценко пальцем в воздухе замысловатую линию -  располагается желудок, тут двенадцатиперстная, а вот так лежит желчный пузырь. Это анатомия, первый курс медицинского училища. Вы создали себе ложную концепцию болезни и уже ничего не хотели ни знать, ни видеть…- Он резко оборвал свою речь, помолчал, а потом продолжил нейтральным тоном: - Впрочем, меня не морали читать пригласили, так что давайте перейдём к делу. Терапия уже несостоятельна – случай слишком запущенный. А также неординарный и весьма интересный. Здесь нет необходимых условий и, если вы не возражаете, я мог бы забрать пациента в клинику при нашем институте. Не возражаете? Тогда готовьте направление и документы на выписку.

    Ездить туда-сюда каждый день было невозможно – дорога в оба конца занимала часов пять и мама каким-то образом умудрилась получить круглосуточный пропуск в клинику, а потом ей даже выделили собственную койку в дежурке. Потому что ради возможности быть поближе к отцу, всё своё время, свободное от основной работы, она проводила в хирургическом отделении, в роли  добровольной бесплатной санитарки.
   Мама в то время показывалась дома два-три раза в неделю, на два-три часа. Стирала, готовила впрок – и опять уезжала к отцу. Была она деловитая, собранная, даже спокойная – каким-то другим, запредельным, спокойствием, только сильно измотанная и посеревшая лицом. Лишь однажды, проснувшись ночью, он видел, как, открыв шкаф и зарывшись лицом в отцовскую рубаху, мама глубоко и часто втягивала воздух, будто старалась уловить ускользающий запах, надышаться им. Плечи её вздрагивали от беззвучного плача, но, видимо, она вдруг почувствовала взгляд сына, потому что замерла на миг, а потом ровным голосом сказала: - «В кастрюле борщ, только берите половником, своими ложками туда не лезьте, а то прокиснет сразу. Я на первой электричке поеду, так что не засыпай сейчас, закроешь за мной».

   Отцу вырезали язву – огромную, уходившую через систему спаек из брюшной полости в ткани позвоночника, через три дня после этого у него полопались протоки перестимулированного неправильным предыдущим лечением жёлчного пузыря, потом понадобилось ещё несколько операций… Доцент Доценко при каждом осмотре радостно улыбался и цокал языком – Ну ты даёшь, солдат! Рассказали бы – не поверил. Такой язвы даже в трактатах корифеев не описано.
   - Так мне же её усиленно желчью поливали. Намекните терапевтам – они вам из пациентов таких экспонатов понаделают - залюбуетесь!
    Доценко мрачнел, но почти сразу опять начинал улыбаться, как добрый дядюшка, который не может долго хмуриться в присутствии любимого племянника.
    - Это вряд ли, солдат, это вряд ли. Мало кто вынес бы всё это. Ты у нас уникум – исключительно крепкий организм, спроектированный с расчётом лет этак на двести. Нервная система, ткани, формула крови – всё подогнано так, будто тебя специально создавали для экстрима.
       - Примерно так и есть – я из потомственных военных. Правда, насколько мне известно, до двухсот лет они тоже не доживали, да и до полковничьих погон редко. Профессия, знаете ли, долголетию не способствовала.
   - А сам-то почему в народное хозяйство подался?
   - Время другое – уклончиво пояснил пациент.- Но своё я и так отвоевал.
   - Ну и ладно. Так что за спасение своё чудесное папу с мамой благодари, постарались на совесть.
   -  А вы, Леонид Маркович, получается, ни при чём?
   А что я – хохотнул Доценко. - Есть у нас такой хирург – Подоляк, вот его благодари. Ты его по гроб жизни коньяком поить должен.
   - За коньяком дело не станет.
 

     Отца выписали из клиники через полгода. За это время он превратился в обтянутый желтоватой кожей скелет, а голова его окончательно побелела. Седым отец был давно – таким вернулся с войны, а вот теперь стал совершенно белым. Волосы приобрели такой чистый, ясный цвет, что иногда казалось даже, будто голова таинственным образом подсвечена изнутри. Говорил он мало и как будто через силу, двигался осторожно, словно заново учился ходить – но, странное дело, ни у кого язык не повернулся бы назвать его стариком. Это был просто мужчина, сильный мужчина, чудом выскочивший из смертельно опасной передряги. Наверное, такое впечатление создавали глаза – живые, внимательные глаза старого разведчика.
 
    Через несколько дней после возвращения отца, к ним домой приехала Мариванна. Она достала из сумочки и вложила маме в руку небольшую брошь - фиолетовый камушек, обрамлённый тонкой золотой оправой с несколькими искристыми бриллиантиками-розочками.
       - Когда у меня родился сын, его отец подарил мне эту брошку. Сейчас он родился у тебя, ты ему теперь и жена, и мать, и ангел хранитель. И прости меня за всё, наверное, я что-то понимала неправильно…

    Когда отец пришёл в районную больницу, его там сначала не узнали. Замешательство началось после того, как он выложил на стол и попросил официально зарегистрировать заявление с законной просьбой выдать на руки его историю болезни. Очень вежливо и доброжелательно ему предложили обратиться в архив, там направили к главному врачу, которого на месте не оказалось… Без всякого раздражения, со спокойной решимостью, отец расположился на жёстком диванчике у двери кабинета, раскрыл потрёпанный роман «Дмитрий Донской» и приготовился ждать сколько потребуется – времени у него теперь было предостаточно.

   - Здравствуйте, очень рада вас видеть.
   Отец поднял глаза. Рядом стояла и приветливо улыбалась среднего роста миловидная женщина лет пятидесяти. Они познакомились года три – четыре назад, когда у него началась очередная полоса обострения, заворочались старые осколки. Обычно ему удавалось перетерпеть, изредка, когда становилось совсем плохо, сбивая боль таблетками, но в тот раз спина заныла как-то особенно противно, рядом с привычным свищом открылся ещё один, новый – и отец пришёл сдаваться врачам. Участковый терапевт, увидев, что дело не по его части, сразу направил пациента к специалистам. Строгая и немногословная женщина-хирург осмотрела больного, помяла кожу вокруг свищей и констатировала:
    - Запущенный абсцесс. Сформировавшиеся фистулы. Инородные тела в поясничной части. Почему в карте нигде не отражены причины заболевания?
    - Исключительно по разгильдяйству. Мне уже пеняли на это обстоятельство. Неоднократно ставили на вид. Не удосужился своевременно взять в лагерном ревире справочку по установленной форме о том, что множественные осколочные ранения получены при защите нашей советской Родины. Бланков соответствующих у фельдшера под рукой не оказалось, а я не настоял. Извините, не подумал тогда, что это так важно.
   Врач подняла глаза от бумаг и вяло поинтересовалась:
   - Ну и как там у них всё это было устроено?
   - Вполне цивилизованно. Чистенькая комнатка в общем бараке, печка-буржуйка, фельдшер из таких же военнопленных. Из медикаментов – хлорка, зола от печки, в исключительных случаях фельдшер доставал откуда-то из-под половицы пузырёк йода. Перевязочный материал – располосованное бельё ранее умерших, прокипячённое с той же древесной золой. Из инструментов – пинцет и скальпель, чтобы вскрывать нарывы. Это у фельдшера. Для особо тяжёлых случаев – парабеллум. Но это уже у охранника.
   - Надо же, везде одно и то же. Только у нас парабеллума не было, просто оставляли безнадёжного доходить в уголке на нарах, а вместо фельдшера был дипломированный врач. Врачей у нас хватало.
   - «У нас» - это где?
   - Пермьлаг.

                ПОСОБНИЦА   ОККУПАНТОВ

   Она работала в немецком военном госпитале – сначала, недолго, санитаркой, потом медсестрой, потом к ней присмотрелись, устроили проверку и допустили к самостоятельной работе. Экзамены она сдала без труда – перед войной, после окончания мединститута, успела проработать три года в районной больнице. Раненых было много и аккуратная, старательная русская, которая быстро преодолела языковой барьер, оказалась очень кстати. Начальник госпиталя даже обещал после победы над большевиками премировать её поездкой в Берлин, а пока ей хорошо платили и обеспечивали продуктовым пайком. Командир действовавшего в окрестных лесах партизанского отряда, который и направил её на службу к немцам, был тоже доволен – если раньше бойцы нередко погибали даже от пустякового, в мирных условиях, ранения, то теперь, когда в отряд стали регулярно поступать медикаменты, потери партизан резко снизились. Знали о ней трое – командир, комиссар отряда и её связник, которого ни на какие другие операции обещали не посылать, во избежание непредвиденных случайностей. Командир считал её самым ценным агентом, настоятельно требовал придерживаться у немцев образа добросовестного и аполитичного профессионала, ни во что не вмешиваться, а если вдруг прервётся связь, никаких авантюр не затевать, просто работать и ждать человека, который придёт к ней и скажет обусловленные слова пароля.

   Связь оборвалась весной сорок второго года, а ещё через год с небольшим, после освобождения района, она была осуждена на десять лет как пособница оккупантов. На коротком следствии ей сказали, что указанный ею отряд, действительно, существовал, был блокирован карателями и целиком уничтожен при попытке прорыва из окружения. Никаких документов, подтверждающих её участие в подпольной работе, в штабе нет и надо ещё разобраться, откуда ей известны фамилии погибших героев и кто мог выдать отряд немцам.

   Отсидев свой срок от звонка до звонка, она освободилась и устроилась работать санитаркой в фельдшерско-акушерский пункт глухого и малолюдного сельсовета – после освобождения ей было запрещено проживание в крупных городах. В пятьдесят пятом её вызвали в облисполком и молодой человек в строгом синем костюме после короткой установочной беседы задал ей вопрос – а каким образом партизаны должны были восстановить связь, если бы отряд тогда вырвался из кольца? Она ответила, что если бы не смог прийти её связной, к ней ночью должен был явиться на квартиру человек и попросить вылечить заболевшую родственницу. Далее пароль: - «Ничем не могу помочь, в нашем заведении обслуживают только господ немецких офицеров. – Бога ради, выручи! Я могу заплатить - есть пять золотых монет царской чеканки. – Червонцы? – Четыре империала и пятёрка».
   Молодой человек выслушал ответ и сказал, что она может ехать куда захочет, с устройством на работу, соответствующую её диплому и опыту, ей помогут. Документы о полной реабилитации она сможет через несколько дней получить у него, или, если ей не терпится уехать на малую родину – в соответствующем органе по новому месту жительства.
   Оказалось, командир блокированного отряда, опасаясь радиоперехвата, не рискнул передавать личные данные.  Но не оставить ей никакой ниточки он тоже не мог – и дважды передал в Центр пароль для связи со своим личным агентом, за что получил из штаба замечание и просьбу не засорять эфир. Почему те шифровки не фигурировали в материалах дела, по которому её осудили на десять лет, женщина так и не узнала.

   - Здравствуйте, дорогая Анна Михайловна! Какими судьбами? Вы же, говорили, в ЦРБ теперь - или врут люди?
   - Да нет, не врут. Приехала по делам к здешнему главврачу, а тут вы воюете.
   - Наговаривают – я ещё и пушек не расчехлял.
   - И не надо, не расчехляйте.
   - Что вы такое говорите? Даже странно слышать эти толстовские мотивы от человека с вашей биографией.
   - Именно потому и говорю, что биография такая.
   - Жалеете? А они нас жалеют? И скольких пациентов она ещё искалечит, если её не остановить?
   - Не надо её останавливать, никого она уже не искалечит. Заявление подала об увольнении в связи с достижением пенсионного возраста. Её и впрямь пожалеть впору - не на своём месте человек жизнь прожил. Страшная, по сути, судьба. Да ведь не одна она, и вина в том не её...