Дороги. 1982-2006г

1. П.П.П.

Смерть Генерального секретаря КПСС Леонида Ильича Брежнева отозвалась острой горечью в сердцах простых граждан Великой Державы. Закончился восемнадцатилетний период пребывания у власти «временного человека». Несмотря на экономические трудности последних лет его правления, чувство защищённости рядовых людей, их уверенность в завтрашнем дне были вескими аргументами «эпохи застоя». И хотя советское общество от него давно уже ничего не ждало, а сам он стал безусловным лидером по числу сочинённых о нём анекдотов, народ по своему любил этого седого бровастого старика, с трудом выговаривающего «номенклатурные» слова подготовленной ему речи. Да и анекдоты в его честь в подавляющем своём большинстве были добрыми и высмеивали не столько его, сколько бюрократические стороны жизни страны.
С кончиной Л.И. Брежнева в советской истории наступил период, который остроумно означился тремя буквами П.П.П. – пятилетка пышных похорон. Вот основные вехи той поры: 25-ого января 1982 года – смерть главного идеолога СССР М.А. Суслова; 10-ого ноября 1982 года – смерть Леонида Ильича Брежнева; 9-ого февраля 1984 года – смерть приемника Л.И. Брежнева на посту Генерального секретаря ЦК КПСС Юрия Владимировича Андропова; 10-ого марта 1985 года – смерть приемника Ю.В. Андропова на посту Генерального секретаря ЦК КПСС Константина Устиновича Черненко. Эти три года, вобравшие в себя похороны трёх глав Советского Союза, фактически стали временем, когда в обществе сформировалось мнение о необходимости прихода к власти молодого энергичного лидера.
11-ого марта 1985 года Генеральным секретарём ЦК КПСС был избран Михаил Сергеевич Горбачёв – человек, ввергший страну в политический и экономический хаос, предопределивший распад СССР с растаскиванием его по национальным квартирам и террористические вылазки шовинистов всех мастей. Плоды его «дальновидной» политики будет расхлёбывать ещё ни одно поколение Российских людей. И расхлебают ли?!



2. К последней станции

Жизнь – удивительное состояние души. Только прожив короткий человеческий век, душа может ступить на путь познания всех тонкостей и тональностей задуманного Творцом мироздания. Именно в теле, живом и жаждущем, она может прикоснуться к вечному и запредельному, ощутить все болевые точки созидаемого и вплотную приблизиться к пониманию абсолютной истины. Только жизнь, измеряемая еле уловимыми мгновениями, может подарить то незабываемое чувство радости от осознания окружающего мира и собственного я. Но время идёт. Сначала оно плетётся мелкими шажками, застревая на каждой кочке и останавливаясь у каждого косогора. Но с каждым годом его ход выправляется, становится размеренней в движениях и твёрже в поступи. Вот оно уже уверенно шагает по дороге, перепрыгивая через лужи и перескакивая через ручьи. И вдруг начинает стремглав лететь. И чем меньше его остаётся, тем стремительней полёт, более головокружительней высота, с которой, увы, всем без исключения предстоит когда-то упасть. Время – его не остановить! А жаль!!!
Осенью 1983 года Степан Петрович серьёзно заболел. Врачи у него обнаружили рак. Никакое лечение уже не могло выправить создавшейся ситуации. Болезнь вошла в стадию необратимости. Степан Петрович чувствовал, как его ещё крепкое тело, хотя немного и сдавшее за последний год, начинает слабеть. Пропал аппетит. Приходилось заставлять себя есть. «Кто бы сказал раньше – рассмеялся бы прямо в лицо!» Растревоженная Анна Прохоровна за обедом старалась подложить ему «кусочек послаще», но лакомства так и оставались без внимания. Даже любимые вареники с картошкой не вызывали у него должного отклика. С каждым разом всё тяжелее приходилось подниматься с постели по утрам. И хотя на базу дел было невпроворот: и забор починить бы надо, и оторванный лист с катуха назад приладить. Но душа ни к чему не лежала: молоток не слушался, ножовка никак не хотела урезонить зазнавшуюся рейку. Степан Петрович подолгу стоял у ворот загона, наблюдая, как бестолковые козы вырывают друг у друга толстые стебли сухого бурьяна. И только корова при подходе хозяина оставляла свои ясли и жалостливо смотрела ему в лицо. Казалось, что даже скотина понимала, как человеку плохо. О чём думал Степан Петрович?! Может быть, уже потихоньку прощался со всем, что ему было дорого? Может, просто наслаждался последними днями своей жизни? Годы и болезнь как-то внезапно обрушились на его плечи. Но он не держал обиды на судьбу: «Скоро пойдёт уже семьдесят второй год, как шагает он по этой трижды благословенной Донской земле! Построил дом, посадил сад, вырастил шестерых детей. Это ли не результат?! Слава богу, пожил своё! Пора собираться, поезд подходит к последней станции!»
В деревнях старики к смерти готовились загодя: покупали платочки, полотенца, покрывала, необходимые для траурной церемонии; отбирали и сушили доски для домовины… Помню, как бабушка несколько раз показывала мне, в каких местах в шифоньере и сундуке лежали эти самые принадлежности. И хотя в заготовленных вещах ничего особенного не было, меня почему-то всегда пробирала дрожь:
– Ну, зачем говорить о смерти и готовиться к ней, когда всё так хорошо?!
– Хочется, что бы вы не бегали по Бударино, как савраски, в поисках «причандал», а сели бы у гроба и спокойно попрощались! – всегда ответствовала на это Анна Прохоровна.
Встреча нового 1984 года проходило необычайно шумно и весело. Встречал я его в общежитии №9 «Политеха» (Волгоградского политехнического института). Немного скудная закуска на студенческом столе никак не могла испортить радостного настроения молодых парней – остального ведь было закуплено в достаточном количестве. А что нужно студентам? – девчонки и дискотека до утра! Поэтому домой я добрался лишь к вечеру первого января, довольный и собой, и праздником.
Дом встретил меня тёмными окнами и тишиной. Родителей не было. «Ну и загулялись предки!» Жёлтый листок телеграммы, адресованный на имя Коробейникова Алексея Степановича, сразу же бросился мне в глаза: «Умер отец. Похороны третьего. Мама». Я прочитал известие ни один раз. И хотя смысл написанного был предельно ясен, до сознания никак не доходило, что деда больше нет. Плакать не хотелось. Наверное, потому, что просто не верилось в уход Степана Петровича. Но невыносимая тяжесть сковала всё моё тело. Стало слышно, как работает сердце: гулко и с надрывами, шевелясь пульсирующими жилками на висках. Это была моя первая в жизни потеря: такая тяжёлая и неожиданная.
Спал ли я в ту ночь?! Не помню. По-видимому – нет. Всё боялся проспать звонок будильника. Рано утром, сев на автобус, я уже мчался по узкой серой ленте плохо расчищенного асфальта, затерянного среди белой пустыни. Дул сильный ветер. Позёмка местами переметала дорогу. Автобус с разгону врезался в намёты, нещадно ревя и виляя задом. Иногда порывы «северца» (северного ветра) были настолько сильны, что корпус  машины пробирала глубокая звенящая дрожь. Казалось, ещё чуть-чуть и она развалится на части.
У меня поднялась температура. Наверное, простудился на вечере, выбегая распаренный после танцев покурить на балкон. Жар поднимался. Стало ломить кости. Я то забывался недолгим сном, то вцепившись в воротник шубы, еле сдерживал готовые вырваться стоны. «Когда же мы приедем?!»
Я не сразу услышал голос водителя:
– Молодой человек, Бударино! На выход!
Поблагодарив шофёра, я собрал все силы и вышел из автобуса. Меня ударили по лицу неприветливые колючие снежинки. Начал бить озноб. Плотно укутавшись в шубу, я пошёл к хутору. Идти было недалеко – километра два, но этот путь показался мне бесконечно долгим.
Как я добрался – не знаю. На базу меня встретила бабушка. Она как-то сразу осунулась и постарела. Анна Прохоровна крепко прижалась к приехавшему внуку и тихонько запричитала:
– Слава-а-а-а, покинул нас дед! Покинул нас, мила-а-а-й! Никогда мы его больше не увидим! Никогда-а-а-а!
Слёзы катились по её морщинистому лицу. Ветер теребил выбившуюся из-под платка седую прядь. Я виновато поглаживал её по плечу. Чувство безвозвратной потери, словно звериная лапа, сжало моё сердце. «Эх! деда, деда!»
Очутившись в тепле, я в буквальном смысле свалился с ног. Меня положили на кровать в кухне за занавеской. Мама растёрла меня тройным одеколоном и укрыла тёплым лоскутным одеялом. Других лекарств в доме просто не было. Тройным одеколоном бабушка лечила абсолютно все болезни, настаивая его то на цветах акации, то – на ноготках… Вокруг суетились родственники. Шла подготовка к похоронам.
Деда я увидел лишь на следующий день. Меня поднял отец. Мы прошли в хату. В переднем углу под образами на табуретках стоял гроб. Горела лампадка. В другом углу на импровизированном аналое с зажжёнными свечками какая-то старушка читала нараспев заунывным голосом молитвы, повторяемые присутствующими. Народу было много. Степан Петрович казался живым. Лишь лёгкая одутловатость лица да восковая серость связанных платочком на груди рук выдавали печальный исход.  «Эх! деда, деда!» Отпевание длилось часа три. От спёртого воздуха, чада горящих свеч и стресса моё состояние ухудшалось. Я подошёл поближе к отцу на случай, если мне станет совсем плохо. Он и дядя Петя плакали.
Нет в мире ничего горше, чем гибель детей и смерть родителей! Нет в мире тяжелее утраты, чем потеря родного любимого человека. И хотя все мы прекрасно знаем, что жизнь человеческая всего лишь короткая вспышка в бесконечно вечной темноте, всё равно, вряд ли, кто-то из нас сможет когда-нибудь смириться с такой несправедливостью бытия.
Я так и не достоял до окончания отпевания. Отец отвёл меня в кухню. Я обессилено упал на кровать и забылся болезненным сном. Разбудил меня  крёстный.
– С дедом будешь прощаться? – спросил он сдавленным голосом, растирая пальцами и без того покрасневшие глаза.
–   Буду! – ответил я и попытался встать с кровати.
Подташнивало. Голова кружилась. Взгляд туманился то ли от жара, то ли от слёз.
Домовина стояла посреди двора на табуретках. Вокруг толпились люди. Пришли попрощаться соседи и знакомые. Многие плакали.
Единственным соседом, не пришедшим на прощание со Степаном Петровичем, оказался стошестилетний дед Каючкин. Он побоялся, что смерть перекинется на него.
На кладбище я так и не попал. Не было сил. Попрощался с дедом здесь же на базу, в последний раз поцеловав любимого человека. Перекинув через плечи рушники, сыновья Алексей, Александр, Василий и Пётр (согласно предсмертной просьбе Степана Петровича) подняли гроб, и он, мерно покачиваясь, поплыл к своей последней станции, к станции, на которую никогда не бывает опозданий.               



3. Одинокая старушка

Степан Петрович ушёл. Увела в далёкий край его последняя стёжка-дорожка, унесла с собою его смех, его мысли, его песни. Но человек никогда не исчезает бесследно. Остаётся память о нём. И пока жива эта память, будет жить и сам человек (пусть в ином обличии и состоянии!!!), будет дарить тепло и свет, пробиваясь невидимыми лучами сквозь толщи пространств, измерений и времени.
На семейном совете старший сын сразу же поставил вопрос ребром:
– Мама, что тебе тут одной маяться? Переезжай жить к нам! Мы только рады будем.
В ответ Анна Прохоровна промолчала, будто и не слышала предложения старшего сына.
– Не хочешь жить в Разгуляевке, переезжай жить к любому из нас! – вступил в разговор Александр.
Остальные братья молча кивнули в знак согласия.
– А как же отец?! – удивлённо посмотрела на всех вдова. – На кого же я его оставлю?!
– Отец уже далеко. Ему ничем уже не поможешь. А ты живая! Вместе с близкими людьми тебе самой легче будет! – настаивал на своём Алексей.
– Соглашайся, мама! Алексей прав! – поддержал брата Василий.
– Нет, сынки. Спасибо за приглашение. Не могу я! Никак не могу!
– Мама, подумай! Не решай всё вот так сразу! А вдруг заболеешь?! Ведь кружку воды подать будет некому! – снова попыталась уговорить её дочь Людмила.
– Вот когда заболею, тогда и думать буду! – упрямо отказывалась Анна Прохоровна.
– Мама, что бы не случилось, наши двери для тебя всегда открыты. Ты только нам знать дай! Приедем! – решил поставить точку Пётр, поняв, что все уговоры бесполезны.
– Ну, не могу! Не могу я его одного оставить!!! Сколько лет, сколько вёсен вместе прожили! Соскучусь, и на могилку схожу, и поговорю с ним. Ведь он меня там ждать будет! – заплакала вдова.
– Ну, ладно, ладно, мама, не плачь! Мы же все хотели, как лучше! – обняв мать, залилась слезами Людмила.
Дети разъехались по домам, вернулись к своим неразрешённым проблемам, к своим неотложным делам. Анна Прохоровна осталась одна: наедине с грустными мыслями, наедине с безысходным горем. И хотя она прекрасно знала, что где-то живут и её дочь, и её сыновья; и стоит ей обмолвиться только словом, все они до одного примчаться в родное гнездо. «Но зачем будоражить их жизнь?! Пусть живут спокойно! У каждого своя дорога!»
Одиночество – пренеприятная штука. Сосёт где-то под ложечкой бесконечная тоска, а поведать о ней некому. Была одна подруга детства – Маришка, землячка, переехавшая вслед за ней из хутора Галушки, да и она теперь далече. И если бы ни Швечиха и Нина Дронова, вообще пришлось бы невмоготу. А тут ещё воспоминания всплывают перед глазами, как наяву.
«Вот Степан Петрович – молодой и весёлый, весь перепачканный паровозной сажей и креозотом (разгружали шпалы с дрезины) подходит к ней, лихо заломив железнодорожную фуражку. «Казак – я, али – не казак?!» Чернявый чуб, ещё густой и кудрявый, горделиво выглядывает из-под козырька. Он степенно садится рядышком с ней на рельс, как-то смешно жмурится от яркого весеннего солнышка. Его рука автоматически скручивает «козью ножку». Ароматный дымок махорки сизым облачком уплывает в синеву.
– И кто ж ты такая будешь?! – сделав неправдоподобно серьёзное выражение на лице, спрашивает парень.
–  Много будешь знать – скоро состаришься! – быстро отвечает ему девушка.
– Вот оно даже как! – чуть растягивая букву «о», пытается справиться со смущением молодой железнодорожник. 
Такого ответа он, видимо, услышать не ожидал. Девушка казалась ему стеснительной и неразговорчивой. Она всегда опускала застенчиво ресницы, когда он проходил мимо. И вот на тебе! Получи!
– Да вот так оно и получается! – прыскает со смеха Анна, и на щеках стыдливо разгорается румянец.
И вдруг она понимает каким-то шестым, а, может быть, – и десятым чувством, что он, именно он, и есть её судьба, что именно с ним ей всю жизнь будет хорошо и спокойно. А парень, ещё не ведая о её предчувствиях, сидит, молча, рядом, волнуясь и краснея, и боится продолжить начатый разговор».
«Вот Степан – уже крепкий мужчина, только что вернувшийся из армии, нежно, словно пушинку, подхватывает Анну и кружит её на руках. И кажется, вместе с ними кружатся и хаты, и степь, и облака в бездонной синеве. Чувство радости, какой-то непонятной лёгкости охватывает всё тело. Сердце наливается приятной истомой. Они со смехом падают в копну сена».
Мычание проголодавшейся коровы возвращает Анну Прохоровну в реальность. «Наверное, придётся корову продавать. Жалко, но одной не потянуть. Никак не потянуть». Заботы о хозяйстве ненадолго отвлекают от непрошенных мыслей. Она заставляет работать себя до изнеможения. Уже в который раз Анна Прохоровна скоблит и без того белые полы (полы никогда не красили) в кухне, протирает начищенную до блеска посуду. Но как только она обессилено садится на табурет, воспоминания пчелиным роем снова кружатся в онемевшей от горя голове. Они будто всё время летали где-то рядом, за дверью и только ждали подходящего момента.
«Как Анна боялась в первый раз рожать!!! И хотя бабушка Устинья и соседка по казарме уверяли, что это совсем не страшно, нужно только тужиться посильнее и всё. Страх всё равно не покидал её, прятался где-то на задворках души и шипел оттуда безобразным гадом. Рожать было непривычно и больно. На последнем вздохе боль резанула так сильно, что она чуть не задохнулась, но, услышав крик своего первенца, почему-то сразу успокоилась… и уснула. Какими восторженными глазами смотрел на неё тогда Степан! Как смешно, как неуклюже брал он на руки сына.
Потом родились Саша, Витя… Да Вите досталась тяжёлая судьба. Сначала – один глаз, затем – другой. И – темнота. Наверное, это – страшно?! Как он там?»
«Дети выросли. Пошли внуки. Какое было прекрасное время! Хата снова наполнилась детскими голосами. Всюду было шумно, весело. И пускай частенько лились слёзы – не без этого. Вот Филоновский Санёк («Сан-Саныч») привязал к дереву в саду Лёшку («Петровича») из Тольятти. «Вот антихрист!» Слава последнее время что-то почти перестал приезжать: то колхоз, то стройотряд, то практика. У него уже своя дорога.
Но шумливая орава внуков всегда радовало сердце. Ради этого, наверное, и стоило жить!»               
«Ещё вспомнился забавный эпизод. Анна Прохоровна «занедужила», целый день пролежала в постели. Сильно болела голова. Степан Петрович не находил себе места. В его глазах она видела растерянность и тревогу. Но самое смешное было впереди, когда он, присев на край кровати, вдруг произнёс: «Бабка, не дай бог, ты раньше меня помрёшь! Что ж я тогда делать-то буду?!» Степан Петрович сидел такой тихий и обескураженный, что Анна Прохоровна невольно рассмеялась. Она выполнила его просьбу. Он ушёл первым».
Долгие тринадцать лет прожила Анна Прохоровна после ухода мужа. Пережила смерть сына Виктора, смену политических деятелей и политических формаций. Женила внуков, выдала замуж внучек. Но всякий раз отказывалась переезжать на новое место жительства, как бы её ни упрашивали сыновья. Ответ был всегда один и тот же: «А как же я деда одного здесь оставлю?!» Но ей всё-таки пришлось нарушить свой обет. Правда, ненадолго. Весной 1997 года Анна Прохоровна заболела. Пришлось переехать к сыну Александру в город Новоаннинск. Через три месяца её не стало. Похоронили Анну Прохоровну рядом с мужем, в одной могиле.



4. Дроновы

Семья Коробейниковых уже основательно обустроились в хуторе Черкессовском. Привыкли к гортанному, поначалу режущему слух, названию улицы – Киквидзе. Отстроили новый дом. Перезнакомились с соседями.
Напротив, в небольшой саманной хате жила дородная, бедовая «молодайка», казачка, нелишённая красоты и мечтавшая, как и большинство женщин, о тихом семейном счастье (бабы каются, а девки замуж собираются). И счастье ей улыбнулось в образе серьёзного, с седыми подпалинами, вдовца, фронтовика, прошедшего войну от Сталинграда до Кинесберга. И пусть ухажёр не отличался не статью, не обхождением, к тому же немного прихрамывал на левую ногу (сказывались последствия ранения), но ведь он мог оказаться тем единственным шансом, которого ждут всю жизнь. После недолгих колебаний она, взвесив все «за» и «против», вышла за него замуж, продала хату и уехала на житьё к мужу в Борисоглебск.
У Коробейниковых появились новые соседи – молодая семейная пара: Василий Николаевич (1933 года рождения) и Нина Ивановна (1938 года рождения) Дроновы. Василий оказался на редкость энергичным и трудолюбивым хозяином. Разломав старую саманку, он сразу же приступил к постройке нового дома. Дом получился на славу: большой, просторный, с железной четырёхскатной крышей. На базу новый хозяин вырыл колодец. Жила, на которую наткнулись землекопы, доставляла чистую, без всяких примесей воду, что не так уж часто встречается в обожженной солнцем степи. Сколько я себя помню, Коробейниковы всегда брали воду из этого колодца. В своём она имела заметный солоноватый привкус.
Дроновы всегда жили в достатке. Их двор изобиловал всякой живностью. Особенно, много было «утей», которых предприимчивый Василий Иванович успешно реализовал в городе Новоаннинске. Имелся автомобиль «Жигули». Многие, конечно, завидовали «ихнему богатству» и шептали разное за глаза. На что Анна Прохоровна каждый раз повторяла:
«А ты покрутись, как Васька, день-деньской от зари до зари, может быть, тебе и богатства никакого не захочется!»
Не смотря на большую разницу в возрасте – почти четверть века – Коробейниковы и Дроновы подружились и пронесли эту дружбу через всю жизнь, деля напополам радости и горести. Нина Ивановна при необходимости всегда со спокойной душой могла оставить своих детей на попечение бабы Нюры. Той никогда не было в тягость присмотреть за соседскими ребятишками: сначала за Сашей, потом за Леной. Тем более свои-то давно уже выросли.
Саня Дронов по прозвищу Буля был старше меня года на три-четыре. Булей его стали называть из-за моей тётушки Любы, впоследствии ставшей Людой. Вернее сказать, из-за её имени, которое он так коверкал,  ещё не умея толком разговаривать. Дорожку к хате Коробейниковых Саня узнал, едва научившись ходить. Часто кое-как перековыляв через дорогу, он дёргал Анну Прохоровну за подол и просил:
– Баба, няня кики!
Это означало: « Бабушка, дай мне, пожалуйста, кислого молока!»      
Получив молоко, Саня медленно выпивал стакан, морщась и покряхтывая, как взрослый. Но бывало, «няня кики» не оказывалось в наличии, и Анна Прохоровна разводила руками: « Мол, не готово ещё, милок! Подожди, скоро заквасится!» Ждать Сани было недосуг. Он тащил бабушку за запон к погребу, куда опускались крынки на хранение, и показывал пальцем:
– Там няня кики!
Однажды, напившись кислого молока, Саня прихватил с собой из кухни только что испечённую пышку. Пышка для двухлетнего ребёнка оказалась настолько большой, что донести до дому он её так и не смог. Пришлось волочь до ворот её по земле, несколько раз отдыхая. Но хлеб Саня всё равно не бросил. Домовитый!!! На вопрос матери: « Где ж ты её взял, сынок?!», он махнул рукой в сторону Коробейниковых: «Баба дала!» Находчивый!!! Сейчас Александр Васильевич живёт в городе Ульяновске, работает механиком на каком-то предприятии. Ходят слухи, что он стал уже директором.
Елена Дронова – моя ровесница. С ней связано много тёплых детских воспоминаний, начиная от игр в дочки матери и кончая невинными поцелуйчиками в саду. Она мне всегда нравилась. Это была та первая чистая любовь, о которой потом всю жизнь слагают стихи и поют песни. Сейчас Елена Васильевна превратилась в красивую статную женщину, имеет двух дочек, живёт где-то рядом с хутором Черкессовском, работает главным бухгалтером.
Василий Николаевич Дронов всю жизнь проработал водителем на пожарной автомашине, Нина Ивановна – воспитателем в детском саду. В этот садик, правда, только три дня, водили и меня с Леной.
Те тринадцать лет, что Анна Прохоровна прожила после смерти мужа, ещё больше сдружили семьи. Дроновы всячески помогали одинокой старушке. Каждое утро Василий Николаевич первым делом смотрел в окно: не идёт ли дым в доме напротив? Если его не было, он торопливо одевался и бежал через дорогу узнать: «Почему печь не растапливалась? Всё ли в порядке?!» Дроновы никогда явно не выказывали свою заботу о бабушке, не ставили эту заботу в ранг добродетели, а просто жили рядом, по-соседски, по-человечески. Что стоит только одна фраза, сказанная однажды Анной Прохоровной:
– Нина для меня – как будто дочка! 



5. Путешествие в детство
 или встреча в Новой Анне

Тихим сентябрьским вечером в доме зазвонил телефон. На другом конце провода раздался, как всегда, жизнерадостный голос Алексея («Петровича») – моего двоюродного брата из города Тольятти:
–   Привет!
–   Привет!
– Слава, есть предложение: собраться всем двоюродникам в Новоаннинске. Съездим в Бударино на могилки. Сходим на улицу Киквидзе к нашему дому. Ты как?
– Я – только «за»! Даже двумя руками! Ты мне лишь дату назови!
– Планирую где-то в начале ноября. На День Народного Единства. Там как раз три выходных выпадает. Я сейчас обзваниваю всех своих. Саню («Сан-Саныча») уже предупредил. Он – тоже «за».
– Ну, что ж лады!
– Попозже я ещё перезвоню. Всё уточню. Давай!
– Давай! Буду ждать.
Идея собраться всем двоюродным братьям и сёстрам вместе была замечательной. И как она мне самому в голову не пришла?! Алексей звонил ещё два раза: уточнял, что и как. Было решено, я добираюсь до города Тольятти поездом. Оттуда на двух машинах – в город Новоаннинск всей тольяттинской ватагой. Остальные подтягиваются, кто как может. В ночь с 29-ого на 30-ое октября поезд «Магнитогорск – Москва» увозил меня из Белорецка, разрезая локомотивом непроглядную уральскую темноту.
В Самару я прибыл с большим опозданием. Поезд задержался почти на час. Стоял тёплый солнечный день. И если бы не осенняя раскраска листьев и не холодное веяние ветерка, можно было бы подумать, что снова вернулась летняя пора. Но ничто никогда не возвращается. А жаль!
Меня должен был встречать двоюродный брат Алексей («Прапорщик»). Такое прозвище он получил благодаря своей работе. Алексей Викторович – кадровый военный, прапорщик. Мы с ним не виделись лет, наверное, двадцать, если не больше. Узнаем ли друг друга?! Выглянув из тамбура, я увидел серьёзного мужчину, одетого в пятнистый бушлат, но всё равно, даже сквозь грим, наложенный беспечным временем, в нём проглядывалось что-то неуловимо-знакомое, оставшееся от того весёлого карапуза, приезжавшего каждое лето погостить к бабушке.
– Узнал?! – спросил он.
– Узнаешь тут тебя! Весь при званиях, при параде!
– Ну, здравствуй, брат!
– Здравствуй!
Мы обнялись. Приятно было осознавать, что на свете есть люди, с которыми ты можешь не видеться по двадцать лет, но которые чувствуют в тебе родственника не потому, что так положено, а потому что в нас течёт одна кровь, потому что все мы растём из одного корня.
– На сегодня я свободен. В Тольятти до 18.00 нас никто не ждёт. Все на работе. Так что давай покатаю я тебя по Самаре, покажу город. Ты как?! Не устал в поезде?
– В поездах я никогда не устаю. Я как-никак – и сын, и внук железнодорожника. А посмотреть город – мысль, заслуживающая внимания.
Экскурсия началась прямо с привокзальной площади. Здание вокзала – удивительное архитектурное сооружение, похожее на космический корабль, но только из стали и стекла. Солнечный свет, отражаясь от его зеркальной поверхности, создаёт эффект дрожания корпуса ракеты на старте. Кажется, ещё чуть-чуть и вся эта махина по команде неизвестного оператора ринется ввысь, оставляя далеко внизу и здания, и людей с их вечными проблемами и неурядицами.
За два часа мы объехали множество интересных мест. Побывали у памятника Чапаеву, расположенного перед драматическим театром; прошлись по площади Свердлова, читая заманчивые афиши оперного театра; сфотографировались на фоне настоящего ракетоносителя «Союз» возле аэрокосмического музея и, конечно, посетили набережную Волги…
Дорога от Самары до Тольятти занимает около часа. Но мы потратили на неё немного больше времени: решили заехать на могилку дяди Вити – отца Алексея. Да, нелёгкая досталась ему судьба. Я стоял у маленького голубого обелиска с нечёткой овальной фотографией, а память вновь возвращала меня в далёкое прошлое.
Вот дядя Витя в белом халате и смешной белой шапочке выносит из жаркой пекарни ломоть, только что испечённого хлеба. Хлеб настолько мягкий, настолько вкусно пахнет, что я, отбросив все предостережения, пытаюсь его откусить. Мякиш обжигает мне губы. Я чуть не плачу. Дядя Витя смеётся: «До свадьбы всё заживёт!» До чьей свадьбы?! Я жениться вообще-то не собираюсь!
Эх, судьба, судьба! Прощай, дядя Витя! Нам пора.
«Коробки» – народ гостеприимный. За те два дня, что я находился в Тольятти, я побывал в гостях почти у всех родственников. Меня возили, как того свадебного генерала из одних гостей в другие, от одного стола к следующему. Везде было весело, везде шутили и смеялись, отложив на потом все свои неразрешённые печали.
В шесть часов вечера первого ноября караван из двух машин тронулся к намеченной цели. Предстояло проехать почти восемьсот километров. В первой машине собралось вся молодёжь: Татьяна, Евгений, Владимир; за рулём – пилот Алексей («Петрович») – прирождённый Шумахер. Во второй – старички: я и тётя Люба; за рулём – «старый волк» дядя Петя. Ехали всю ночь, останавливаясь лишь только для дозаправки топливом. Спать почему-то не хотелось. Наверное, сказывалось волнение от предстоящей встречи с детством.
Езда ночью – занятие замечательное. Чёрная лента мокрого асфальта, слегка поблёскивающая в свете фар, свободна. Чувствуешь себя королём трассы. И если исключить усталость (водители только что отработали смену и совсем не отдыхали) и трудности вождения в тёмное  время суток, то дорога могла бы показаться увеселительным местом. Но это, к сожалению, далеко не так. Мы едим, оставляя за собою километры непроглядной тьмы. Впереди у нас хороший ориентир – стоп-сигналы Алёшиной «Калины». Вдруг замигал правый поворотник. Его машина резко приняла в сторону обочины. За ним, как будто из-под земли, выскочил встречный КамАЗ, увешенный, словно новогодняя ёлка, фонарями и фонариками. Дядя Петя молниеносно крутанул баранку, и только чудо помогло нам избежать лобового столкновения. Водитель «фуры», видимо, уснул за рулём. Спасибо Алексею успел предупредить.
Уже далеко позади остались Сызрань, Балаково, Саратов, десятки мелких посёлков и хуторов. Начались Донские степи. Самойловка – последний форпост Саратовской области, за ним – Волгоградские земли. До Новоаннинска подать рукой. Но… двадцать минут четвёртого ночи бдительный наряд Самойловского ГИБДД, хорошо замаскированный за какой-то кучей, останавливает машины. Нарушение при переезде железнодорожного переезда. Нами не был замечен знак «Стоп», а это – лишение прав. Но шуршащая купюра достоинством в тысячу рублей благотворно повлияла на безопасность дорожного движения посёлка. Получив божий дар из наших рук, «гибэдэдэшники» тут же собрались и растворились в темноте. Их задача на сегодняшнее утро уже была выполнена. Как выяснилось на обратном пути, этот дорожный знак был смят и развёрнут в другую сторону.
Новоаннинск встретил нас мелким, будто просеянным через сито, дождиком. Неуютно. Сыро. Половина шестого утра. Стучимся в ворота. Так рано нас не ждали. Людмила, жена Александра («Сан-Саныча»), увидев такое количество гостей, так и села на табурет. Из зала показалась заспанная Алла. Она с сыном Васей приехала ещё вчера. И дом, и двор наполнился весёлым гомоном. Собрались все, кто смог. Не доставало лишь Лены («Москвички»). Она опоздала на поезд и ехала следующим. Было решено дождаться Елену, захватить с собой крёстного и на трёх машинах съездить в «Бударку».
Восемнадцать километров пролетели незаметно. Машины осторожно спустились с шоссе на просёлочную, заросшую по краям бурьяном дорогу. Показался облупленный кладбищенский заборчик. Где-то тут должна быть могила.
Небольшой голубой обелиск с крестом в правом углу, с двумя фотографиями на эмалированных овалах, под каждой из них прямоугольная табличка из нержавеющей стали с именем и дефисом между датами. Вот этот дефис и означает жизнь. И от того, как ты её проживёшь, зависит: будет ли он простым прочерком между двумя числами или же останется в сердцах людей нескончаемой нитью воспоминаний о том тепле, в лучах которого они когда-то согрели свои души. 
«Здравствуйте, бабушка и дедушка! Если бы вы знали, как вас не хватает! За мелкими суетными делишками, кажущимися большими серьёзными делами, мы порою не замечаем самого главного –  одиночества дорогого тебе человека, человека, который всегда сумеет и понять, и принять тебя всем сердцем, который всегда сможет простить все твои обиды и ошибки. Сколько раз ты мне, бабушка, писала: «Приезжай! Хоть поговорим! Когда помру, поговорить уже не удастся!» А мне всё было недосуг, а мне всё было некогда. Простите меня за мою молодость и глупость. Жаль, очень жаль, что мудрость приходит только с годами!»
На какое-то мгновение стих ветер и из-за серой низко нависшей тучи выглянуло солнце. «Наверное, бабушка с дедушкой лежат там и плачут, увидев всех нас тут!» – тихо проговорила Елена. Может быть, она  была права.
Машины с разгону перепрыгнули через перешеек между Казённым прудом и балкой, раскисший до неузнаваемости от осенних дождей. Это была единственная дорога в хутор Черкессовский с Московской трассы.  Вот она – улица Киквидзе. Вот он – дорогой дом моего детства. Закрытые ставни с отшелушившейся краской. Густо поросшая мхом крыша. Разваливающаяся труба. Теперь этот дом принадлежал другим людям.  Но не за какие деньги нельзя продать те счастливые дни, что были в нём прожиты. И это – хорошо!
Завидев подъехавшие машины, к нам потихоньку стали подходить соседи: Дроновы, Швечиха, мать моего друга детства Лешки Булындина (сам он оказался дома, и мы даже успели немного поговорить перед отъездом) и много других старичков и старушек, которых я и не знал, но для которых мы стали частью их жизни. Они обнимали нас: кого вспоминали, кого уже за давностью лет – нет. Восемь внуков из тринадцати и один правнук смогли приехать на этот раз. Воспоминания, разговоры… Но всего не переговоришь.  Эх, прощай, Бударино!
Выскочив на трассу, мы быстро добрались до Новоаннинска. За большим столом места хватило всем. Первый тост, как и положено по старшинству, поднял крёстный:
– Наконец-то вы выросли. Наконец-то вы поняли, что все мы – одна семья. Сила – она ведь не в кулаках, она в том, что мы вместе. В этом, безусловно, большая заслуга и деда, и бабки, которые привечали вас каждое лето! Помянем их и выпьем за ваше здоровье.
Оставшиеся два дня тридцатилетние и сорокалетние дяди и тёти, не видевшиеся порой друг с другом по десять, а то – и по двадцать лет, вели себя, как маленькие дети, словно снова вернулись в те далёкие времена своего безоблачного детства: от души веселились, плясали, пели казачьи песни.

 На лужке, лужке, лужке,
На зелёном поле,
При знакомом табуне
Конь гулял на воле.

«Ты гуляй, гуляй, мой конь,
Пока не вспоймаю.
Как вспоймаю, зауздаю
Шёлковой уздою».

Вот вспоймал казак коня,
Зауздал уздою,
Вдарил шпорой под бока.
Конь летит стрелою.

«Ты лети, лети, мой конь!
Смотри не споткнися,
Возле милкина двора,
Конь, остановися!»

Конь остановился,
Вдарил копытами,

Чтобы вышла красна девка
С чёрными бровями.

Но не вышла, красна девка,
Вышла её мати:
«Здравствуй, здравствуй, милый зять!
Пожелайте в хату».

А я в хату не пойду,
Пойду во светлицу,
Разбужу я, крепким сном
Спящую, девицу.

А девица не спала,
Парня поджидала,
Правой ручкой обняла,
Крепко целовала.

А на утро всё село,
Всё село узнало,
Как казачка казака
Крепко целовала.
 
(Казачья песня в исполнении Коробейниковой П.Я.)