О религиозной мысли Поэта

                О религиозной мысли Поэта.
                Размышления про творческое самосознание
                Виктора Цоя. 

                «И мне не нравится то, что здесь было.
                И мне не нравится то, что здесь есть».
                «Но всё, что мне нужно, –
                Это несколько слов
                И место для шага вперёд».
                «Расскажи, каково быть мишенью в тире?
                У меня есть вопрос, на который ты не дашь мне ответ».
                «И мы знаем, что так было всегда:
                Что Судьбою больше любим,
                Кто живет по законам другим
                И кому умирать молодым.
                Он не помнит слова «да» и слова «нет».
                Он не помнит ни чинов, ни имен.
                И способен дотянуться до звезд,
                Не считая, что это сон.
                И упасть опаленным звездой
                По имени Солнце…»
                Виктор Цой.

           «Ты поднимаешь поверженных», и не падают те, кого Ты возвысил»
                Бл. Августин «Исповедь».


                1.
В данном очерке автор призывает читателя обратиться к мысли Поэта и не просто обратиться к мыли, как для любопытного поглядения, а обратиться с самой что ни есть серьёзностью, вдумчивостью, внимательностью и ответственностью к духовному содержанию мысли Поэта. Задача автора ограничена тем, чтобы дать лишь общие соображения, но и конкретные очертания и вопрошания в предметном постижении духовного содержания жизни человека-творца для будущих исследований творчества Поэта.

У некоторых читателей могут возникнуть сомнения и вопрошания такого характера, как: а с какой серьёзностью можно подходить к исследованию религиозной мысли Виктора Цоя? Но я задам обратный вопрос: а с какой серьёзностью нужно и можно подходить к изучению и к постижению религиозной мысли, например, в духовном наследии А.С. Пушкина? А, ведь, задачу постижения духовного содержания мысли Пушкина, уже более чем полувека тому назад, поставил С.Л. Франк? И к нашему стыду и прискорбию к решению задачи С.Л. Франка ещё до сих пор должным образом никто не подступался. А задача эта, во всей своей глубине и масштабности, есть, по обозначению С.Л. Франка, «прежде всего, просто задача русского национального самосознания: ибо гений есть наилучший, наиболее адекватный выразитель самой субстанции национального духа». И, с другой стороны, по Франку, «познание Пушкина, сверх его ценности для национального самопознания, нужно для познания самой правды, для углубления и просветления основ нашей духовной жизни» (С.Л. Франк, с. 83, 1999). И разве вопрошание и задача С.Л. Франка не есть ли достаточное основание для серьёзного исследования, постижения религиозной мысли Виктора Цоя?
 
Конечно, для тех людей, которым духовное наследие В. Цоя не представляет никакой ценности, по их сравнению, причём лицемерному, например, с Пушкиным, то для них и нет никаких задач, что ставили русские религиозные мыслители (Ф.М. Достоевский, Н.А Бердяев, М.О. Гершензон, С.Л. Франк, А. Карташев, И.А. Ильин, Б.П. Вышеславцев и др.). Для них есть лишь одна задача, которую в 19-м веке так страстно исполнял Д.И Писарев: профанировать образ творчества и образ личности Поэта. Но, ведь, я обращаюсь-то не к вам, для кого все вопросы и проблемы окончательно и однозначно решены с математической и с догматической ревностью, а обращаюсь я к тем ребятам, кто жаждет и алчет познавать, любить, мыслить и страдать, дерзновенно и бережно прикасаться к постижению неведомой тайны по имени Человек – по имени Виктор Цой.
 
Говорить и размышлять о религиозной мысли поэта, в общем, нужно и возможно в том понимании, что под словом «религиозность сознания» Поэта подразумевается Связь, как связь человека с Всевышним, с Непостижимым, так и отношение человека к Непостижимому, к Богу; и отношение человека к непостижимому живой жизни, что включает в себя и непостижимое живого природного мира, и непостижимое самого человека в едином существовании.
 
Но, всё же, насколько серьёзно, личностно и философски, можно подходить к исследованию и к постижению религиозности мысли Поэта, исходя из содержания «Дневника интервью»? Наверное, настолько, насколько позволяет духовное усилие самого познающего. Но, говоря о серьезности познания, я говорю не о научной серьезности, под которой подразумевается познание субъектом некоего предстоящего познаваемого объекта, то есть как объектно-объективное познание, а говорю о серьезности экзистенциально-мистической, то есть когда лич-ность предстоит лицом к лицу к личности. Ибо это есть разные уровни познания, которые иерархически различали и русские религиозные философы, и М. Бахтин. Ибо вопрос о серьезности познания конкретного человека есть снятие отвлеченностей и выход к вопрошанию о возможности постижения конкретной личности, конкретного человека, но за пределами временных условий. Например, существуют ли для познающего временные пределы и границы в постижении конкретного лица и каковы уровни этих пределов, как если бы разные познающие постигали одно конкретное лицо, как при живой жизни личности, так и после смерти человека, если при этом учесть, что познается-то один живой Образ личности? К примеру, при конкретной, реальной жизни Иисуса Христа из двенадцати апостолов более проникновенно вник и понял образ Спасителя апостол Иоанн, но и апостол Павел, не зная лично Иисуса, глубоко и проникновенно понял духовное существо и образ Христа, понял, воспринял личностно сквозь и вне пространственно-временных условий и пределов постижения. И, вплоть до текущего времени, многие подвижники духа, мыслители, философы и поэты воспринимают и понимают духовное существо Иисуса, как человека и Богочеловека, личностно вникая в образ и открываясь образу Христа, то есть лишь личностно возможно ограниченное постижение Личности Другого. Другими словами, лишь чрез личностное любящее приобщение возможно приблизиться к постижению подлинной личности Другого. Но совершенно разные постижения, как постижение образа человека и его самосознания, хотя образ и самосознание человека познаваемого взаимосвязаны. Лишь чрез любовь, как потаенное чувство, возможно приближаться в постижении к подлинному самосознанию Другого. Вообще, то, что сказали, в некотором роде разными словами, как Августин, Паскаль, Л. Толстой, Ф.Достоевский, Гр. Сковорода и М. Бахтин про самосознание «Я» и Другого, то имеет единое значение и единый смысл понимания. И этот единый смысл гениально выразил Гр. Сковорода, сказав, что «кто хорошо познал себя, тот познал и Христа…». И пример тому Путь жизни апостола Павла. Ибо самосознание самого себя и есть потрясение всего существа человека сравнимое с невероятной космической катастрофой. Ибо тайна самопознания есть тайна откровения самого себя пред Непостижимым, и есть как единая тайна творчества, то есть как явления-откровения еще не бывшего в мире.
 
Так вот, «Дневник интервью», что составлен автором А. Жавнерович в книге «В. Цой. Звёзды останутся здесь» (М., 2009), составлен частично и выборочно, фрагментарно и отрывочно, так как не все документальные записи вошли в этот сборник «Дневника». Но, помимо этого сборника «Дневника», ещё есть самая первая и по своему значению уникальная книга «Виктор Цой. Стихи, документы, воспоминания» (Спб., 1991) авторов М. Цой и А. Житинского, в которую вошли и различные интервью с Поэтом. И ещё, помимо этого, есть журналы, статьи и видеозаписи, в которых документально зафиксированы материалы интервью с Поэтом. Вот, исходя из всех этих материалов, и возможно исследовать религиозность мысли Поэта.
Но у многих читателей, и не без основания, могут возникнуть вопросы об адекватности и правдоподобности мысли Поэта в интервью. Ибо, ведь, сам В. Цой неоднократно говорил, что не любит давать интервью из-за однотипности вопросов и недоверчиво относится к журналистам, которые в статьях пишут со-всем не то, что говорил сам Поэт. И как нам относиться к данной проблеме: в вопросе об адекватности написанного в статьях журналистами и в вопросе о правдивости сказанного Поэтом? Наверное, в глубоком смысле, философски и творчески, то есть с любящим дерзновением и с глубоким восприятием.
Например, вот отрывок из интервью и вот свидетельства самих журналистов:

« – А как ты сейчас относишься к тому, что о тебе пишут, показывают по телевидению? Ты как-то говорил, что у тебя мечта попасть на телевидение.
– Я соврал.
– Ты часто врёшь?
– Очень часто. Почти всегда, честно говоря.
– И сейчас, в том числе?
– Не знаю. Минут через 10 скажу.
–  Ну, а если серьёзно. За последний год вы стали очень популярны. Это как-то изменило вашу работу?
– Конечно нет, а как это могло изменить? Мы с юмором относимся к популярности. Это вещь случайная.
– Я считаю, что ваша популярность – вещь закономерная. Мог ли ты год назад предполагать такой бешеный успех?
– Я вообще стараюсь никогда ничего не предполагать.
– Знаешь, для многих ты сейчас – как свет в окне. Некоторые уже даже одеваются «под Цоя». Что скажешь?
– Только одно: не сотвори себе кумира» («В. Цой. Стихи, документы, воспо-минания», с. 210, 1991).

«Все, кому когда-либо приходилось интервьюировать Виктора Цоя, наверня-ка согласятся с утверждением, что это нелегкая задача даже для самых опытных журналистов. Цой, как видно, относился к числу музыкантов, которые считали, что полностью высказываются в своём творчестве – в дополнениях и разъясне-ниях нет нужды, – поэтому на самые заковыристые вопросы можно было полу-чить в лучшем случае односложный ответ. Этим, судя по всему, и объяснялось почти полное отсутствие диалогов с ним на страницах как официальной, так и независимой прессы» (Из материалов журнала «РИО» // «В. Цой. Стихи, доку-менты, воспоминания», с. 181, 1991).

Но не только в этом, но и во многих других отношениях. Во-первых, я уже говорил о причине недоверия Поэта к журналистам. А, во-вторых, наверное, многие журналисты, мягко говоря, поверхностно относились к личности Поэта и должным образом не осознавали всей сложности той натуры, что предстояла пред ними, как Личность по имени Виктор Цой. И это не преувеличение – это факт, а, с другой стороны, философско-психологическое видение. Ибо нужно уметь видеть человека, а для журналиста это задача первостепенная, как и для психотерапевта. Но, вот, есть люди, которые изначально «раскусывают» и журналистов, и психотерапевтов, ведая то, что они от него хотят. А они, как щенята, не ведая существа, играют с ним в слова и подступают к нему так, как щенята подступают к яйцу, скорлупа которого для них не по силам.

Итак, отвечаю на вопросы, поставленные выше. Во-первых, не все журналисты негодяи, но и есть вполне ответственные люди. С другой стороны, если вполне глубоко философски подойти к проблеме адекватности содержания статей журналистов, то тогда нужно, вообще, поставить под один большой вопрос все те материалы, что на сегодняшний день уже являются документальным свидетельством. И подведение исторических материалов под вопрос приведёт к полнейшему абсурду в области научного исследования. Тогда можно смело ставить под вопрос все исторические источники. Но такая нелепость никому, никакому здравомыслящему человеку не придёт в голову, ибо интервью с Поэтом есть уже исторический документ. Во-вторых, нужно философски и психологически подходить к проблеме, к тому, что и как и кому отвечает Поэт на вопросы в интервью, и уметь философско-психологически различать мотивацию, интонацию и смысл контекста диалога между вопрошающим и отвечающим.
 
Например, вот отрывок из интервью газете «Молодёжь Эстонии» (9.05.1988):
« – И вы совершенно не думаете о том, насколько искренни те, кто сейчас громко так заговорили о роке, как о больном ребёнке, нуждающемся в ласке?
– Нет, я вполне отдаю себе отчёт в этой суете. И не доверяю ей.
– А чему вы доверяете?
– Не знаю… Есть люди, которым доверяю, и есть люди, которым я не доверяю. Есть люди, в чьей искренности сомневаться не приходится, и есть люди, которые мне кажутся нечестными. Допустим, тот, кто два-три года назад кричал, как это ужасно, как это всё омерзительно, какое это подонство и пошлятина, сейчас кричит, какие они замечательные, наши рокеры, какие они молодцы и борцы за правое дело…
– Вы себя ощущали когда-нибудь борцом за правое дело?
– Скорее, я просто занимался тем, что мне нравится, и к каким-то препятствиям, которые приходилось преодолевать, относился философски. Потому что точно знал, что ничем дурным я не занимаюсь. По большому счету все эти конфликты с роком на меня не влияли. Они меня не заботят. Заботит отношение людей – в массе…» («В. Цой. Стихи, документы, воспоминания», с. 199, 1991).

Таким образом, исходя из интервью, что выше рассмотрен, можно сказать, есть люди, и из числа корреспондентов, к которым человек интуитивно чувствует некую антипатию, даже просто на чисто психологическом уровне, а есть люди, к которым чувствуешь духовную симпатию и потому с ними налаживается доверительный контакт в общении. Именно, вот эти психологические моменты и нужно учитывать, когда соприкасаешься к исследованию интервью. Ибо про то же говорит, как посторонний наблюдатель, и Юрий Белишкин (директор группы КИНО с осени 1988-го по конец 1989-го годов):

«…Это неправда, что Витя не любил общаться с журналистами. Все от людей зависело. Если ему было интересно с человеком, мог два часа с ним разговаривать. С удовольствием…» (А. Долгов «Цой. Черный квадрат» // А. Долгов, с. 314-315, 2010).

Но это ещё не самое главное видение и понимание проблемы. Например, вот возьмём для сравнения три совершенно разных вопроса, что задали Поэту журналисты. И, вот, попробуйте-ка «раскусить» этот таинственный и крепкий орешек, даже с чисто психологической и метафизической точки зрения? Попробуйте  распознать: где, что и как Поэт говорит, то есть где он говорит искренне и откровенно и вполне конкретно и серьёзно, а где говорит адекватно и аналогично тому, что ему задают и как к нему вопрошают журналисты? К примеру, возьмём самый сложный и трудный вопрос и в то же время самый ясный и простой, как вопрос о Боге. И вот в этом-то вопросе и открывается человек, каков человек внутренне и какова его духовная суть? И здесь, исходя из содержания проблемы, нужно приобщиться к цельному видению и пониманию всей сложности вопрошания других и всей сложности самого человека.

Вот, эти три вопроса, что представлены в «Дневнике интервью» (2009):
1) «В.: Ты веришь во что-то: В Бога, допустим, в судьбу?
ЦОЙ: Во что-то – да, трудно сказать во что.
В.: У меня создалось такое впечатление, что ты фаталист.
ЦОЙ: Может быть, я не занимаюсь самоанализом. Я такой, какой я есть, и всё…»  (Харьков, сентябрь 1989, «Дневник интервью», с. 287, 2009).
2) «В.: Есть ли у вас потребность верить в нечто мифическое (например, в Бога)?
     ЦОЙ: Нет, пожалуй, нет. Но назвать себя «воинствующим атеистом» то-же не могу. Так как-то…» (Одесса, 15 мая 1990, «Дневник интервью», с. 287, 2009).
3) «В.: Как Вы относитесь к Богу?
     ЦОЙ: Как к Богу и отношусь. Это не кумир и не повальный целитель. Это Бог, и к Нему неуместно применять обычные наши эмоции» (Архангельск, июнь 1990, «Дневник интервью», с. 287, 2009).
 
Вот, и где по Вашему уразумению, дорогой читатель, искренность и во всей глубине серьёзность мысли, а где адекватная ирония в слове Поэта?

Но прежде, чем перейти к анализу, к исследованию интервью с Поэтом, нужно рассмотреть свидетельства тех людей, кто близко общался с Поэтом, чтобы воспроизвести некие наброски, штрихи, очертания к духовному портрету Поэта и попытаться понять живой образ человека-творца, понять какой он был в жизни сквозь зеркало сознания близких, других.

                2.
Итак, о Викторе Цое говорят:
1) Юрий Каспарян: «Сейчас трудно стало. Сказать много можно, но не стоит, потому что другого ждут. Мифология творится, а мы в ней участвуем. Я сам не знаю, как к Витьке отношусь. Я и любил его, и ненавидел иногда. Это сложно, когда столько лет вместе. Но я его уважал всегда, потому что он был боец настоящий» («В. Цой. Стихи, документы, воспоминания», с. 157, 1991).
2) Алексанр Титов: «У меня с годами выработался такой подход: мне совершенно неважно – есть ли у человека слух, техничен ли он как музыкант. Мне важно – что за этим я могу угадать. Если я что-то почувствовал, даже мелочь, это для меня всё решает. Если же человеку не дано почувствовать, он начинает расчленять труп. В целом я не могу высказать Цою ни одного упрёка. Именно в этом плане. Мы мало виделись последние два года, но мне хватало того, что перед этим мы четыре года плотно общались. Я знаю только одно – последние два года ему было очень одиноко. Не с кем было вместе порадоваться, приколоться к чему-нибудь. К тому же последнее время ему было сложно общаться с людьми чисто технически. К нему все лезли, какие-то посторонние люди… Я не знаю ни одного человека, который относился бы к Цою с пренебрежением или с непониманием. Даже если они ни хрена не понимали и несли чушь, всё равно это было доверительное общение. Его уважали. Для меня он был последним героем, как сам себя назвал. Когда его не стало, я долгое время не мог придти в себя» («В. Цой. Стихи, документы, воспоминания», с. 127-128, 1991).
3) Андрей Тропилло: «Надо сказать, что Цой всегда разрывался между трагедией, серьёзностью и попсом. А трагедия не может быть попсовой. Просто по определению. Поэтому путь, который нашёл Цой, его дальше формировал и не давал ему измениться. Он стал рабом этого пути. Это путь мужественного попса. Цой постепенно влез в образ, созданный не только им самим, но и группой. И если БГ мог изменить собственный имидж в какой-то момент, то Цой, по-моему, в последних альбомах этот образ только дорисовывал и менять что-то ему было неохота и не нужно. Но совершенно ясно, что это тупиковая ветка и путь этот никуда привести не мог. Поэтому музыкальный конец КИНО был для меня очевиден… Цой был гармоничен. Поскольку он был очень замкнутым и сдержанным человеком, он практически не выражал себя другими средствами и формами поведения. И в песнях пел то, что думал… При всей его цельности, у него было раздвоение на уровне его и коллектива, что ли. Даже, скорее, не раздвоение, а отделение. Может, это тоже восточная черта. Общение с ним, насколь-ко я мог судить, всегда носило всплесковый характер. Что-то там наливается, кипятится, варится, а потом – раз! – и выплескивается. Собственно, у него и в песнях то же самое. Для меня уход Цоя был какой-то закономерностью, потому что он уже вступил в этот бой. А в бою что? Можно было только пожелать ему удачи. Хотя… То, что в таком виде – в этой попсации – не может дальше продолжаться его творчество, для меня было абсолютно очевидно. Тут никакого боя не должно было быть. Получилось так, что армия пошла что-то завоёвывать, и вдруг колотится где-то там за деньги или за идею никому недоступную. А в этой армии есть воин-единоборец, который на своём квадратном метре всегда борется за справедливость. Это Витя… Плохо так говорить, но Цой ушёл во-время. По крайней мере, это дало возможность на старом уровне, ничего не ме-няя, создать легенду о Викторе Цое и группе КИНО. Ну как если бы две первые серии были хорошими, а следующие по набору актёров или там по сюжету должны были быть значительно слабее, и их не сняли по уважительной причине… И ещё мне кажется, что никто из окружающих на самом деле его хорошо не знал» («В. Цой. Стихи, документы, воспоминания», с. 114-118, 1991).
4) Александр Липницкий: «Я очень надеюсь на тех, кому сегодня восемнадцать. Среди них миллионы выросших на песнях Виктора Цоя, – а он как никто мог поднять человека с колен» («В. Цой. Стихи, документы, воспоминания», с. 153, 1991).
5) Нина Барановская: «Но «Группа крови», «Звезда по имени Солнце» и, ко-нечно, «Начальник камчатки» – это мои самые любимые альбомы. И последний – не потому что он последний, а потому что там очень много серьёзных вещей, и Цой в нём раскрывается совершенно по-новому. Он там какой-то не восточный, я бы сказала. Очень русский получился альбом, с какими-то даже фольклорными мотивами. Поэтому я не верю в то, что он сделал всё, что мог. Даже по этому последнему альбому чувствуется, что тут только что-то началось – совсем другое, новое. Оно ещё даже не раскручено, только намётки, отдельные моменты, из которых мог вырасти совсем другой стиль… У нас почему-то принято считать, что если человек рано уходит… Как Шукшин сказал о Есени-не в одном из рассказов: мало пожил, но прожил ровно с песню. Не знаю. Дело даже не в том, что Цой погиб очень молодым человеком. Я считаю, что у него ещё был очень большой творческий запас. Поэтому мне кажется, что это самая печальная и трагическая ошибка кого-то там, кто над нами» («В. Цой. Стихи, документы, воспоминания», с. 134-135, 1991).
6) Борис Гребенщиков: «Каждый раз, когда я читаю биографии каких-то известных людей, когда люди вспоминают ушедшего, – а я таких книг читал достаточно много – и каждый раз, у меня возникают два чувства. Первое: какой полный мудило тот, кто рассказывает о человеке, поскольку про это рассказы-вать нельзя, а второе – что ж ты, сука, играл с человеком всю жизнь, а так и не понял, что же он сделал.
Я попытаюсь сейчас развить этот тезис. Музыканты, а в особенности люди, занимающиеся тем, что называется рок-н-роллом, исполняют в обществе абсолютно чёткую и ясную духовную функцию. И то, что они делают, важно, и даже жизненно необходимо для культуры, народа, планеты, потому что на них эта миссия возложена. Люди, которые считают, что это просто музыка – а таких большинство – к сожалению,  теряют из виду самое главное. Они теряют смысл всего этого. Тем более это печально, если они сами играют эту музыку и не по-нимают, что они делают. Я говорю это к тому, что когда начинают живописать людей, которые исполнили какую-то важную функцию в культуре, то, как правило, подробно описывают их жизнь, начиная с момента рождения их родителей и так далее – что никому не нужно. Мне хотелось бы избежать всего этого и не рассказывать о том, какие штаны он любил надевать с утра и какой портвейн он предпочитал, потом что это ничего к его песням не добавляет, это убавляет. Моя задача, как мне кажется, сделать так, чтобы люди его песни чуть больше поняли. Если я смогу это сделать – хорошо, а нет – так нет.
Я буду пытаться говорить исходя из того, что Витька здесь присутствует… Я любил его как носителя этого духа, который через него говорит, и просто как человека. И то, что говорило из него, мне было очень дорого, потому что это гово-рило и из меня тоже. То есть он сказал то, что, может быть, мне самому хотелось бы сказать, но у меня такого голоса нет, а ему он был дан и голос без ограничений, голос настоящий. И этот голос говорил со мной всю Витькину человеческую жизнь. Совсем недавно – на прошлой неделе в Москве – переслушивая ночью с друзьями «Звезду по имени Солнце», я просто был в неистовстве отто-го, насколько ясно дух говорит, что ему здесь тесно, что он не понимает, зачем он здесь, и хватит уже, уже всё. Там каждое второе слово об этом…
Когда они ещё были с Рыбиным, в общем, в самый начальный период, как-то раз меня понесло, и я начал объяснять Витьке, почему он как бы главный теперь. Я говорил ему тогда, что есть АКВАРИУМ, который более-менее чем-то стал и высказал всё-таки ту вещь, которую нужно было сказать. И теперь мы будем с этой вещью работать. Но на этом развитие человечества не останавливает-ся, и что-то требуется дальше. Мы своё нашли, теперь над этим работаем и с этой гонки сходим. Остаётся вакуум. Кто этот вакуум заполнит? И я сказал ему – «вот ты и заполнишь, потому что ты пишешь то, что надо и как надо. Поэтому ты в России главный. А поскольку Россия и в мире занимает специальное место, значит, ты и в мире отвечаешь за всё это». Тогда для учащегося деревообделочного ПТУ, может быть, это звучало немножко парадоксально, но, по-моему, внутри-то он к этой своей царской миссии был готов, это только сознание было ещё не очень готово. Тогда как раз и разрабатывался тот путь тигра, которым он шёл. Путь, в общем, по касательной к действительности. Если кто-то и считает, что он выражал мысли и чаяния простого народа, то это глубокое заблуждение. Он выражал сам себя и тот дух, который через него говорил. Это была просто реакция на действительность… Но в период «Группы крови» мы были уже на слишком разных направлениях: он был в одном месте пространства, занимаясь чем-то своим, а я был в совсем другом. Я просто радовался за не-го, за его зрелую матёрую работу. А уже обмениваться-то было нечем, потому что он себя нашёл, я тоже приблизительно знал, что я делаю, тут даже и мнения никакие не были нужны…  Он если и давал интервью, когда вынуждала его к этому судьба, то старался не расколоться. Потому что тут не о чем говорить словами. Всё, что он делал, – он делал в музыке, а слова – это пустая трата вре-мени. А за этим фронтом была человеческая душа. И у нас никаких проблем в общении не было никогда. Другое дело, что, чем больше он набирал силу на своем тигровом пути, тем меньше нужно было говорить. Да и нечего тут было особенно говорить: он знает, что делаю я, я знаю, что делает он. Мы были, как пилоты в соседних истребителях… Вообще, как мне кажется, КИНО у нас в Рос-сии, пожалуй, единственная группа из тех, что я видел, которая была действи-тельно группой в настоящем  понимании этого слова. То есть люди, вместе де-лающие одно и то же дело и держащиеся эстетики того, что они делают, и на сцене, и в жизни… Другое дело, что эта эстетика в России очень густо сущест-вовала, была необходима как раз в то время, когда её воплощало КИНО – года с восемьдесят пятого до девяностого. В теперешних условиях в России не то что-бы этой эстетике нет места, сейчас вообще с эстетикой очень туго. Поэтому всё произошедшее с Витькой мне кажется вполне исторически объяснимым и ло-гичным. Его путь мне представляется как абсолютно ясная законченная вещь. Последние три альбома он всё время говорил одно и то же. Разными словами выражался один и тот же эмоциональный знак. И не потому, что ему нечего было сказать, а потому, что это было то, что нужно сказать. И в последнем альбоме это сказано с максимальной простотой. «Солнце моё, взгляни на меня – моя ладонь превратилась в кулак». Проще уже некуда. Всё…
А по поводу того, что через нас говорит… Существует бесконечное количество районов, областей, плоскостей бытия, населённых духами или, не знаю, гениями разнообразных названий и иерархий. Но есть непосредственно какой-то слой, духи которого являются воплощённой идеей, ощущением. Судя по всему, это то, что называется «астральная плоскость». Эти духи являют собою подход к бытию как эмоциональному знаку бытия. Но чтобы проявиться, им нужен кто-то: как мужчине нужна женщина, чтобы родился ребёнок, так и духу нужен че-ловек, чтобы что-то появилось. Они равные партнёры в этом деле. И, насколько я это понимаю, перед тем как человеку быть зачатым и родиться, дух себе гото-вит почву для воплощения, то есть выбирает тело, место, время… Я думаю, что духовная работа, которую предстоит проделать этому человеку, тоже учитыва-ется. И когда люди пытаются это священнодействие проституциировать и писать песни по заказу партии, правительства, кабака или чего-то ещё, то получается всегда… Слово «порнография» здесь слишком мягкое.
Тот, который с Витькой работал, – он меня всегда потрясал. Это было что-то типа лермонтовского Демона или Манфреда, только гораздо интереснее и приятнее. Огромного масштаба существо, полное неприятия бессмысленности жизни. Собственно, об этом и все его песни были. О том, что я вот этой лажи не принимаю, это не то, чем мы все должны заниматься.
Мне даже, честно говоря, неудобно Цоя называть Витькой, есть в этом какая-то ложная задушевность, которой никогда не было. Потому что то, что я знаю, не назвать ни Витькой, ни Виктором, ни Цоем – это реальность, никакого обозначения в языке не имеющая. У него другое имя, и не человеческими губами его говорить. Вот как обычно описывают ангелов? Ангел – это фигура бытия, выполняющая определённую функцию в бытии, совершенная изначально, то есть неразвивающаяся. И то, о чём я говорю, это не ангел, но это фигура тако-го же типа. Она совершенна от природы Вселенной. Сущность, которая так или иначе находит разные методы воплощения. Вот то, что делала группа КИНО, то, что делал Виктор Цой. Просто мы не о том говорим, имя – оно уводит в сторону. Не было никакой задушевности ложной. Никогда» («В. Цой. Стихи, документы, воспоминания», с. 94-105, 1991).
7) Рашид Нугманов: «Мне выпало счастье видеть, – как работает Виктор. Это чистый Поэт. Настоящий художник работает, как рука пишет. Он не может хо-лодно спроектировать и сделать вещь. Ведь как бывает в поэзии: пишешь строчку, а потом уже её понимаешь. И говоришь: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!». Виктор именно такого склада был… Пел только то, что диктовала ему интуи-ция. Как говорят, Бог водил рукой. Что-то Свыше в него входило, и он это де-лал. Здесь не может быть попсы. А упрёки происходят из нашей совковости, на-учившей нас ненавидеть тех, кто хорошо зарабатывает, получает то, что ему по-ложено. Вечная зависть к людям, которые чуть-чуть выдвинулись вперёд. А по-том – заполненные миллионами людей лагеря только потому, что эти люди вы-совывались. Рассчитанная попсовость видна сразу, она слаба.
Я приведу поразительный факт. Я знаю уже несколько маленьких детей, которые буквально влюблены в Цоя. Им два, три, четыре годика. Самый яркий пример – моя внучатая племянница… Эти дети что-то в нём видят. Я ставлю ей пластинку, она говорит: «Это выключи, Витю давай! Хочу Витю».Она слуша-ет всё подряд и при этом с ним разговаривает. Сидит в комнате одна, слушает, подпевает, разговаривает, отвечает ему…
Я думаю, что настоящее, подлинное чувство магнетизирует. И даже тиражи-рованное на плёнке обладает способностью действовать. То же самое с кино. Я не знаю механизмов, но знаю, что душевная печаль запечатлевается навсегда… Рок вообще, особенно в его ранние годы, был колоссальным прорывом к взаимо-пониманию людей. Оно и подняло рок на уровень прямого общения художника со слушателем. А искусство – это всегда общение. Ты имеешь возможность общаться с людьми посредством своих произведений. Так что в этом смысле Вик-тор жив, пусть даже рок-н-ролл и мёртв» («В. Цой. Стихи, документы, воспо-минания», с. 168-170, 1991).
8) Александр Житинский «Послесловие к жизни»: «Феномен короткой и яркой жизни всегда притягивает внимание публики, таит в себе загадку, наводит на размышления, главное в которых – вечный вопрос о предопределённости судьбы, о закономерности трагического исхода для избранного Богом типа личности, именуемой чаще всего Поэтом. Избранник Божий – старое словосочетание, несущее счастье таланта и бремя рока одновременно. Бог избирает челове-ка, чтобы сказать его устами нечто важное, и Он же до срока, а точнее, в пре-допределённый им срок забирает избранника к себе.
В поэтической судьбе есть опасный период на рубеже 27-28 лет, когда Поэта подстерегает опасность. Достаточно вспомнить трёх национальных гениев – русского Михаила Лермонтова, венгра Шандора Петефи и грузина Николоза Ба-раташвили, которые ушли из жизни в этом возрасте. Это не значит, что благопо-лучно миновавшим этот рубеж следует отказывать в поэтическом призвании. У них другая карма, как принято говорить. Но трагические романтики часто ухо-дят из жизни молодыми.
Однако не будем залетать в столь высокие и опасные сферы, вспомним лучше, что на этом же рубеже мы потеряли совсем недавно двух поэтов и музыкан-тов, вышедших из русского рок-н-ролла, из питерской её ветви, давшей нашей культуре ряд известных ныне имён. Я говорю, конечно же, об Александре Башлачеве  и Викторе Цое. Называть их гениями или нет – не в этом вопрос. В конце концов гений – понятие большей частью историческое, временное. Нацио-нальные гении, о которых шла речь выше, выдержали проверку временем, с ними, как говорится, всё ясно. Ушедшие же совсем недавно Саша и Витя ещё не перестали быть для многих из нас просто хорошими знакомыми, славными ребятами, каких много среди рок-музыкантов, со своими заморочками, со своими простыми житейскими бедами. Они ещё не в бронзе, и дай им Бог подольше сохраниться среди нас живыми.
Но… (все слова выделены автором – В.Г.) есть одно качество, которое возбуждает  интерес больше, чем непосредственно поэтический и музыкальный талант, чем достоинство текстов или музыки. Это – способность вызывать любовь. И в особенности, когда эта любовь принимает гигантские размеры, а личность, вызывающая такую огромную любовь публики, казалось бы, не прикладывает к этому ровно никаких усилий.
Виктора Цоя любили именно такой любовью. Я рискну утверждать, что это была именно любовь, а не так называемая популярность, чаще всего основанная на моде. Популярность – понятие коммерческое, тогда как любовь – духовное. Многие из тех, кто упрекал Цоя в том, что он «ударился» в поп-музыку, не чувствовали природы этой любви. Они полагали, что имеют дело с популярностью типа популярности Юры Шатунова или Димы Маликова. Конечно, среди поклонников и, в особенности, поклонниц немало таких, кто «тащился» на внешнем – черной куртке, восточном разрезе глаз, стройной фигуре, горделивой осанке. Но даже они, я думаю, нутром ощущали, что есть нечто в их кумире, что отличает его от сонма эстрадных звёзд. И даже когда он сам, казалось бы, смешивал себя с ними, выходя на площадку вслед за попсовыми певцами на сборных концертах и фестивалях последних двух лет, первые же звуки его голо-са убеждали в обратном. Там он был чужим, своим он навечно остался среди тех, из кого вышел, – рок-музыкантов.
Впрочем, любили его не только поклонники рока. Он сумел выйти за жанровые рамки и стать просто Цоем, занять своё, принадлежащее только ему мес-то в музыкальном мире, как это и происходит с каждым большим артистом(?)  (примечание автора В.Г. – «но В. Цой не есть артист в глубоком философском видении и понимании, а есть Поэт с большой буквы и даже больше, чем Поэт; но чтобы увидеть это нечто большее и нечто Вечное в Человеке, нужно прило-жить усилие творческого духа к  постижению Образа; и принадлежащее место Поэта не только в мире музыкальном, ибо взирайте духовным оком глубже?»).
Так в чём же природа этой любви? 
Об этом уже много писали и размышляли (? – вопрос автора В.Г., что мной было прочитано, так А. Житинский первый, кто поставил вопрос к разгадке любви к Поэту). Рассуждали о романтизме, об искренности и честности, о доходчивости мелодий и простоте ритмов, о сдержанности и благородстве, о магнетизме голоса, наконец. Во всём этом есть резон, но сами по себе эти качества, даже собранные вместе, не обеспечивают артисту столь широкой любви масс. Должно существовать нечто, дающее ключ к разгадке любви.
Заманчивее всего просто-напросто объявить, что любовь не поддаётся объяснению. Любили, потому что любили – вот и весь сказ. Я не собираюсь расчленять это чувство на составляющие, я сам мучаюсь вопросом – в чём загадка этого чувства, возникшего буквально из ничего на протяжении всего нескольких лет. Ведь путь Цоя от полной безвестности до ошеломляющего успеха был столь коротким и стремительным, что охватить его одним взглядом не представляет никакого труда. Вся его фантастическая карьера заняла каких-нибудь де-сят лет. Семь из них мне довелось лично знать Виктора, бывать на его концертах, слушать альбомы и следить за тем, как из гонимого, неизвестного и бедного рок-музыканта, каких сотни в Питере, он превращается в звезду всесоюзного масштаба.
Не скрою, мне, как и многим, хотелось узнать его получше, достигнуть доверия, поговорить, что называется, по душам. И мне, как и многим, это не удалось…
Каждая творческая личность несёт в себе загадку. Это уже стало трюизмом. Не меньшим трюизмом стало говорить о загадочности Цоя. Между тем, «загадочность» – слово неточное применительно к Виктору, это реакция публики на его внешнюю сдержанность, немногословность, на его нежелание раскрываться в словах интервью перед журналистами. Но разве немногословный или просто молчаливый человек всегда загадочен? Разве непременно в словах содержится разгадка его натуры? Скорее, наоборот. Ведь язык, как известно, дан нам, чтобы скрывать свои мысли. (Как в выражении Ф. Тютчева: мысль изреченная есть ложь, – автор В.Г.).
Цой своих мыслей не скрывал. Только высказывал он их в песнях, а не перед журналистами. И высказывал вполне определённо, открыто и искренно.
Разгадка любви к нему, на мой взгляд, заключается как раз в определённости человеческих черт и качеств, которая подкупала при знакомстве с песнями Цоя и его ролями в кино. Но одной определённости мало. Набор этих качеств был удивительно созвучен времени – вот почему его так любили. В тот сложный период нашей истории, когда на арену её стали выходить свободные и независимые личности, Цой лучше других соответствовал идеалу свободы и независимости. Он был суверенен – это слово стало модным уже после того, как Цой явочным порядком утвердил свой суверенитет в этой жизни. Он был независим не только от властей, но и от обстоятельств жизни, от денег, от самой своей популярности. Это давало ему возможность быть по-настоящему свободным и чувствовать себя уверенно и на месте, куда бы не забрасывала его судьба – в котельную, на съёмочную площадку или на нью-йоркские авеню. (Тут А. Житинс-кий, как говорится, попал в точку, увидев феномен Поэта, но… вот самую глу-бину «природы» этой Свободы Поэта он не увидел, ибо суть Свободы Виктора Цоя как раз исходит из глубины евангельского изречения: «и познаете истину, и истина сделает вас свободными; Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине» (от Иоанна 4:24; 8:32) – автор В.Г.).
Его принцип независимости, который не декларируется, а находит чисто образное воплощение в песнях, не имеет ничего общего с принципом самоутверждения через подавление других. Его сила – в духе, а не в кулаках. Может быть, здесь с наибольшей силой выразились его восточные корни, ведь чудеса кун-фу или у-шу невозможны без тренировки в первую очередь духа, а потом уже мышц. Его герой в «Игле» умеет драться, но он дерётся – защищая свою честь. Ни у кого не повернётся язык назвать его суперменом, но и слабаком он не будет никогда.
Мне кажется, что Витя был от природы чрезвычайно умён. Он обладал врож-дённым вкусом и при всей своей гордости был крайне застенчив. И в творчестве, и в жизни он, как мне кажется, воплощал принцип разумной достаточности. «Всё, что сверх того – всё лишнее». Он минимизировал выразительные средства, он минимизировал и человеческие отношения, оставляя и там, и там самое надёжное и проверенное.
Было бы крайне неуместно пускаться здесь в искусствоведческое занудство, анализируя музыку и тексты. Они теперь таковы, каковы они есть – на все дальнейшие времена, и других не будет. Я знаю, что многие из этих песен стали любимы не только миллионами молодых людей, но стали и частью моей жизни. Иначе я не стал бы писать этих слов. Мне приятно, что на искренность Витиных песен лично я могу ответить искренностью своего отношения к его творчеству. Бывает, что умом и языком хвалишь, а сердце остаётся равнодушным.
Увяли цветы на могиле, высохли девичьи слёзы, но не умолкли песни. Согласимся, что Виктор Цой прожил счастливую и яркую жизнь, в которой были безвестье и слава, бедность и богатство, одиночество, семья, любовь. Единственное несчастье его жизни в том, что она оказалась так непоправимо коротка. Но он успел посадить дерево и спел об этом, он успел написать книгу своих песен, он успел родить сына. Как говорят на Востоке, этих трёх условий достаточно, что-бы человек не зря прожил свою жизнь.
В скорбный день похорон во дворе рок-клуба неизвестный молодой человек сказал мне: «Вы должны написать о нём книгу». Я возразил, что знал Витю недостаточно близко, это, наверное, сделают другие. И вот мы это сделали, а как – судить не нам. Но мы старались быть честными и искренними в этой работе, как был честен и искренен «последний герой» Виктор Цой» («В. Цой. Стихи, документы, воспоминания», с. 357-361, 1991).

Прежде, чем перейти к дальнейшему исследованию, нужно сказать, как к размышлению, несколько слов про мнение Александра Житинского. А, именно, А. Житинский к образу Виктора Цоя применяет такой термин, как артист, но к феномену Виктора Цоя слово «артист» абсолютно неприменимо.
 Александр Житинский один из первых, кто увидел и начал говорить о феномене жизни и творчества Поэта. Но есть ошибки и промахи и у первопроходцев.
 
Итак, буду развивать образ мысли далее. Феномен творчества Виктора Цоя, с одной стороны, многолик и неисчерпаем, разнообразен в сиянии своей разноцветности, но, с другой стороны, есть единый Путь Поэта, как и единый Смысл его творчества, есть единый Образ и единое выражение этого образа в творчестве Поэта. И вот это духовное единство содержания творчества Поэта нужно уметь видеть и различать, что есть поверхностное и временное, а что есть  Вечного в человеке. Так вот, к творчеству В. Цоя слово «артист» малоприменимо и, вообще, с другой стороны, неприменимо вовсе и абсолютно. Например, вот артисты в подлинной своей сути и великие гении, как Аркадий Райкин, Юрий Никулин и Андрей Миронов. Вот подлинные гении и артисты, величие кото-рых открывается лишь спустя века и тысячелетия, а вблизи времён современникам не дано увидеть гигантов творческого духа, ибо современники ослеплены сиянием духа творца и не замечают глубин, ибо сквозь юродство юмора и смеха не видят величие гиганта творческого духа в лице: А. Миронова, А. Райкина и Ю. Никулина. Побасенки, как у Гоголя, говорите вы, а вот вам и побасенки, вот бездна творческого духа человека! Ибо в России подлинный артист больше, чем артист, а есть Человек с большой буквы. Но Виктор Цой не есть «артист» в глубоком философском смысле этого понимания. Да и сам Поэт, и другие, знающие его не понаслышке, свидетельствуют о непосредственности, невероятной простоты открытости и ясности его творческого явления, как в съёмках художественных и документальных фильмов, так и на музыкальной сцене. Виктор Цой есть такой, каков он в реальной жизни, ибо он не играет в «жизнь», а исполняет свой Путь в реальной жизни. Но видение этого Пути для многих сокрыто, ибо Поэт в лице Виктора Цоя есть Тайна, которая открывается лишь любящему и потаённому сердцу, что внушает трепет любви и Откровения. Что мне здесь вам доказывать и распинаться пред вами, как говорил Василий Шукшин, отк-ройте Евангелие и увидите, что Божие открывается Детям, а мудрым и лукавым мира сего не дано видеть Невидимое. Но, с другой стороны, безусловно и бесспорно то, что в начальном периоде творчества В. Цоя выражен артистический талант. И тому подтверждением могут быть первоначальные выступления В. Цоя на сцене рок-клуба в виде сценического образа «генерала» или в других сценических костюмах. Песня «Ария Мистера Х», как автобиографически глубоко выраженная Поэтом, есть тому подтверждение:

                «Всегда быть в маске – судьба моя!».

Поёт, глубоко выражая потаённое чувство, Виктор Цой. Но, вот, именно, в этой естественной и ненавязчивой сокровенности образа и заключено чудо феномена и тайна личности Поэта. У людей философского склада ума всегда возникают вопросы в таком плане: «а почему и для чего эта маска Поэту, что за судьба таковая, чтобы Поэт всю жизнь носил маску, скрывающую лицо?». Вот в этом-то весь и феномен и вся тайна человека. Но тайна не умаляет феномен, а феномен, в свою очередь, не исчерпывает всей тайны человека.
Но некоторые мнения некоторых людей могут пагубно повлиять на самую историческую Правду о человеке. И, сейчас, очень кратко, я попробую эксплицировать то воздействие мнений, что сами по себе опасны и пагубны в формировании образа человека-творца. Так, например, мнение А. Житинского подхватывают многие злопыхатели и ненавистники творчества Поэта, то самое мнение, что В. Цой по своей творческой натуре есть артист. На этом самом мнении «про артиста» современные психологи создают некие абстрактные мыслительные конструкции, якобы, основанные на фактах действительности.

 Например, так в документальном фильме «Тот, кому умирать молодым. Кинодрама В. Цоя» (от 18.03.2011) некоторые современные психологи, изучившие азы различных школ европейской психологии и психоанализа, выстраивают такие абсурдные мыслительные конструкции, на основе которых не то что образ поэта профанируется, а искажается и извращается сама духовная сущность Человека. А конкретно, пси-хологи в этом фильме говорят о том, что В. Цой великий артист и мастер артистических приёмов. Всё творчество Поэта, по мнению психологов, сводится к тму, что он, якобы, создал, сконструировал себе образ, который и культивировал последние годы творческой жизни. А творческий образ Поэта, якобы, основан на поклонении культового образа Брюса Ли. И, следовательно, смерть Цоя есть специально продуманный ход Поэта к славе. Другими словами, то есть сокрытым текстом психологи утверждают, что смерть В. Цоя есть спланированное самоубийство. Вот это, что сказано психологами, уже не есть просто мнение, а есть, говоря по терминологии религиозно-юридической,  лжесвидетельство. В Декалоге есть заповедь «не лжесвидетельствуй», а также в Евангелии неоднакратно говорится, что хула, лжесвидетельство на брата своего есть большой грех. Хорошо, если выложен антитезис лжи лукавого, то должен быть и сказан Тезис Правды. Есть несколько взглядов на проблему самого мировоззрения психологов. Во-первых, если высказанное психологами даже и мнение, то это мнение, как точка зрения, есть всё же профанация, искажение образа человека. А причина в самом мировоззрении психологов, которые воспринимают от европейских психоаналитических учений не самое лучшее, что возможно воспринять, ибо воспринимают лишь поверхность стереотипов и штампов рационали-зации и лишь некоторых европейских мыслителей (как, например, психоанали-тическая школа). Но если бы современные российские психологи серьёзно и глубоко изучали Философию, а в конкретности русскую философию, то они наверняка бы не высказывали такие мнения дилетантов от науки. Ибо вся русская религиозная философия есть камень преткновения для мировоззрения современных психоаналитических школ. Даже лишь одна фраза, всего лишь одна мысль Бориса Вышеславцева опрокидывает и обличает всю изнанку современной парадигмы психологов. То, что сказал Б. Вышеславцев про мировоззрение Фрейда, вполне относится и к современным психологам, которые профанируют образ Божий в человеке. «Самое серьёзное возражение Фрейду состоит в том, что в его мировоззрении сублимация невозможна… Сублимация для Фрейда невозможна, ибо сублимация для Фрейда иллюзорна. Сублимация возможна лишь в совершенно другом миросозерцании… Необходимо поставить философский вопрос: как возможна сублимация? Она возможна только тогда, если есть возвы-шенное, если есть «Возвышенный» (индийский термин), если есть «Всевышний». Только тогда можно «возводить», сублимировать. «Возведение» к Абсолютному, возводящий эрос – есть основная идея Дионисия Ареопагита и Максима Исповедника» (Б.П. ВЫшеславцев, с. 110-113, 1994).

Но самое серьёзное обличение, как выворачивание всей лживой изнанки рассудочного материалистического догмата психологов, в сатирическом афоризме Владимира Соловьёва: «человек произошел от обезьяны, так будем любить друг друга», к которому можно добавить, как по завещанию приматов. Именно, в этом сатирическом афоризме и высмеивается изнанка парадигмы современной психологии, для которой сублимация невозможна, ибо человек произошел от обезьяны, которая, по подобию «фрейдовского рацио», сошла с ума и стала человеком, и, став человеком, сотворила себе богов. Как же всё так просто в конструкциях -рацио- психологов. Но современные российские психологи и действи-тельно чем-то подобны собратьям приматам в том, что, как в басне Крылова про обезьяну и очки, они лишь повторяют старые ошибки и наступают на те же грабли, как и наступали европейские мыслители психологических школ. Если бы современные российские психологи изучали внимательно труды российских учёных и мыслителей, как труд С.Л. Франка «Душа человека», как классический образец для любого психолога, или труды С.Н. Трубецкого о сознании, а Павел Флоренский, Карсавин, а труды Выготского. Да, что здесь говорить, дилетанты от психологов те, кто не изучает жизнь и творчество Ф.М. Достоевского. Попро-буй раскусить этот крепкий орешек, глубины и бездны этого человека; попробуйте-ка применить фрейдовские понятия, схемы и комплексы к образу человека по имени Достоевский? Не сломаете ли зубки, господа психологи? Ибо ваш инструмент – это рассудок, расщепляющий трупов, а человек есть живая душа, живая жизнь, но разве психологам известно и понятно – что такое есть душа человека? Можно привести для обличения идолопоклонства целую Армию религиозных мыслителей против тех идолопоклонников, в лице современных психологов, которые поклоняются «рационализации», что придумано европейскими учёными. Но даже жизнь и творчество одного человека, как А.Ф. Лосева, написавшего книгу «Диалектика мифа», Вам, психологам не под силу распознать фрейдовскими методами, ибо сама ваша рационализация и есть «миф», как лишь вымысел больного, упадочного «рацио». Бездна в человеке уже давно обнажена подвижниками Духа, но находятся таковые, как Фрейд и его недалёкие последо-ватели, которые, увидев лишь периферию бездны человеческой, профанируют сам образ Божий в человеке. К. Юнг и Э. Фромм, увидев всю пагубность учения Фрейда, отвернулись от своего лжеучителя и в изучении человека пошли своим путём, ибо само учение Фрейда есть профанация человека, как отсутствие виде-ния Сублимации. В Евангелие показана во всей своей максимальной очевидности Сублимация человека, как откровение образа Божия в человеке и как откровение Божественной любви в потаённом сердце человека. Но разве психологам ведома Любовь потаённого сердца человека? Психологи так любят играть словами и красками. Так вот, господа психологи, познайте же, каковы краски вашего потаённого сердца? Скажите мне – что Вы любите и для чего Вам любовь? И тогда я открою Вам и покажу содержание вашего потаённого сердца: тогда и будет ясно – есть ли свет Солнца в вашем сердце, а если тьма, то какова тьма?

Это один момент. А, во-вторых, давайте теперь философски поразмыслим над мнением психологов и что мы увидим? Если психологи утверждают, что всё творчество В. Цоя сводилось лишь к подражательству образа Брюса Ли, то, по их мнению, значит само творчество Поэта ничтожно, то есть не представляет какой-либо высшей ценности, что с таким же упорством и хочет доказать в своих статьях А. Дамер, как «Не сотвори себе В. Цоя» и «Кто знает и понимает В. Цоя?». Но, ведь, это и есть профанация образа человека и его творчества, то есть как сведение ценностей на понижение. А вот теперь подумайте над тем, что чем же взгляды психологов и автора статей, как А. Дамер, отличаются от взглядов и мнений Д.И. Писарева и Л.Н. Толстого, которые, якобы, обличали творчество А. С. Пушкина. Например, Писарев, так страстно обличая в своих статьях творче-ство Поэта, старался тем самым и унизить, и умалить значение и величие самого человека-творца; а Л.Толстой, наоборот, как современные психологи, стараясь обличить жизнь человека-творца, стремился тем самым доказать, что творчество Поэта ничтожно, то есть не содержит в себе возвышенной ценности. А вот теперь смотрите: не то же ли самое делают и противники и гонители религии, которые так страстно хотят доказать, что человек есть лишь ничтожество, а Бог – это лишь вымысел и выдумка человека. Но вот теперь скажу я, иронизируя над психологами: люди стремятся жить по закону любви потому, что так людям за-вещали приматы. Разве Вам, господа психологи, не смешно? А мне грустно, глядя на Вас. Ибо как говорил С. Франк в середине 20-го века про физиков, что физики совсем плохие философы, так же можно сказать и про современных психологов, которые не ведают предмета и не следуют предмету своего изучения. А чтобы на самом простейшем примере показать суть того: что и где есть сублимация, а где и что есть профанация, нужно рассмотреть два художественных фильма, как «Код да Винчи» и фильм «Иисус» из серии «Библейские сказания 2000». В обоих фильмах речь идёт о жизни Иисуса и о образе человека. Так вот, в фильме «Код да Винчи» ценность образа человека профанируется, то есть сводится на умаление и понижение духовного качества человека. Кратко говоря, в этом фильме показано и приводятся доводы, как версификация, что Иисус был лишь человеком, как все обычные люди, а довод к тому есть то, что Иисус, якобы, «любил» Марию Магдалину плотски и что Мария зачала детей от Иисуса. И весь фильм строится вокруг истории потомства Марии. Вот такая обыденная история про человека, выстроенная по, якобы, сложной символики художества Леонардо. Казалось бы, ну и что тут такого, привели версию и пусть. Но так могут говорить люди духовно слепые. Ибо на самом деле этот фильм есть про-фанация образа Божьего в человеке и профанация самого понимания сущности Любви, как духовного качества любви человека. И вот как раз в этом фильме духовное качество любви искажается до безобразия и сводится не просто к понижению, а сводится ко лжи, как лжи о человеке и как искривление образа чело-века на фоне испорченного зеркала сознания людей, а ещё глубже как испорченного зеркала сердец художников. В фильме же под названием «Иисус» показана совсем другая история. Фильм этот не построен по догматическим убеждениям, чем он и привлекает на самом деле. Фильм этот создан, выражаясь философски, на видении экзистенциальной философии, то есть образ человека показан в этом фильме не догматически и авторитарно, а показан экзистенциально, то есть по-казано существование духовной глубины жизни человека. А само видение жиз-ни человека, как внешней действительности и универсальной реальности существования, основано на духовном качестве видения художника. Так вот в филь-ме «Иисус» и показана возможность Сублимации образа жизни и самого образа человека, показана возможность преображения человека сквозь Образ Божий, сокрытый в потаённом сердце человека. А преображение человека возможно на основе подлинной, Божественной любви, что излучается из глубины потаённого сердца человека. В этом фильме и показано преображение Марии Магдалины, основанное на восприятии подлинного образа Божия в Лице Иисуса Христа. Ма-рия преображается в душе и в духе, и телесно, то есть кардинально меняется образ жизни человека, а вместе и образ самого человека. Ведь, вспомните и по сюжету Евангелия и по сюжету фильма «Иисус», что воскресший Иисус впервые открывается в образе садовника, именно, Марии Магдалине. Вот, где открывает-ся, как истинное Откровение, подлинная суть Сублимации, исходящая из подлинной сути Божественной любви сердца человеческого. И ещё один момент Сублимации из сюжета фильма, когда Иисус прощается с Марией, сестрой Лазаря, которую очень любит, но отправляется в Путь, ибо слушает зов Божий в по-таённом сердце. И Мария, не ожесточившись сердцем, желает Иисусу удачи в Пути, а Иисус, тем временем, отправляется в пустыню, чтобы принять духов-ный бой, сражение в Духе. И Марии Путь Иисуса открывается тогда, когда Христос пришел к Марии воскресить Лазаря. Вот, Откровение Пути подлинной Сублимации. А теперь вспомните и прочувствуйте текст песни Виктора Цоя «Группа крови», в которой отражается мелодия и вложена вся глубина трагич-ности подлинной Сублимации человека. Ибо Сублимация есть прощание, есть разрыв отношения с миром ветхим и выход за пределы этого ветхого мира, и есть откровение новой жизни, нового любящего сердца, как Встреча уже в под-линной сущности Любви, Встреча человека любимого с любимой. Вот, где Отк-ровение подлинной Сублимации:

                «Мне есть чем платить,
                Но я не хочу победы любой ценой.
                Я никому не хочу ставить ногу на грудь.
                Я хотел бы остаться с тобой.
                Просто остаться с тобой.
                Но высокая в небе Звезда зовет меня в Путь…»
                В.Р. Цой.
 
В едином выражении этого образа Поэта и раскрывается основной смысл философии Н.А. Бердяева и Б.П. Вышеславцева. И для подтверждения своего видения можно привести несколько страниц цитат из книг философов, но читайте сами и вникайте в глубины мысли и постигайте смысл сказанного.

В-третьих, к обличению мнения психологов о Поэте есть простейший довод в том, что В. Цой есть Поэт, а глубина его поэзии сопряжена с глубиной как Восточной, так и русской религиозной философии, ибо Поэт есть Личность и глубока его сила духа, из которого излучается Вечное любящего творчества. Но ведома ли психологам Тайна, как нечто Вечное, излучающееся из глубины Поэта и открывающееся, как явление творчества, явление еще не бывшего в мире?

Вот, именно, что те психологи, а я говорю про конкретных людей, что выставляли свое мнение о поэте в документальном фильме, довольствуются лишь мнениями дилетантов, подобных сплетням старушек на базаре, а не занимаются серьезными научно-философскими исследованиями феномена человека.
И хочу уточнить – то, что мной сказано про мировоззрение психологов, сказано о мировоззрении конкретных психологов, что профанировали образ Поэта в документальном фильме. Ибо есть действительно настоящие психологи, для которых психология неотрывна от философии по глубине изучения предмета.

И еще о мнениях психологов, что профанируют образ человека. Ваше мнение о Поэте есть лжесвидетельство и к тому я могу привести множество доводов и примеров, а, именно, Поэт велик не только потому, что велико его творчество, но, первично, творчество велико потому, что велик сам Поэт. Подобную мысль выразил А. Карташев в статье «Лик Пушкина». Виктор Цой был цельным Поэтом, целостным человеком и сильным в духе. А ваше мнение, если его довести логически до конца, есть лжесвидетельство против христианских мучеников и Иисуса Христа, есть профанация христианского понимания мученичества, ибо каждый христианский мученик и сам Иисус ведали свой Путь через Голгофу и шли на смерть сознательно. Но означает ли это, по-вашему, что христианские мученики самоубийцы? И по какому аксиологическому критерию христианские мученики отличаются, по-вашему, от террористов смертников? Я говорю к тому, что Виктор Цой ведал свой Путь и ведал, что ему предстоит умереть молодым, но как человек, Поэт не знал точного срока своей жизни. Трагичность жизни человека не только в том, что человек смертен, а, именно, в том, что человек смертен мгновенно, а иногда и нелепо, и абсурдно, как это часто и бывает на автодорогах и особенно в России. А, что вы скажете про смерть А. Камю, который разбился в автокатастрофе, врезавшись в дерево, если исходить из глубины и смысла его экзистенциальной философии абсурда? Что А. Камю тоже, по-вашему, самоубийца? Многое ли вы, психологи, знаете то, что есть человек и что есть жизнь человека, преисполненная Тайны Божией? По сравнению с тайной жизни, вы знаете лишь не больше того, что знает одноклеточное существо, ибо всю жизнь человека рассматриваете линейно, как в одной сплошной линии.

Самое смешное и одновременно трагичное в том, что к разным мнениям, интерпретациям и видениям можно одинаково привести достаточное множество доводов, и на уровне «рацио» эти различные видения никогда не придут к единому согласию. Говоря, например, о единой трагедии существования человека, эту трагедию будут воспринимать и истолковывать все по-разному. Для одних, трагедия жизни и одиночество человека есть лишь повод приписать человеку и обвинить его в самоубийстве. Для других, восприятие трагедии жизни Другого и личностное прочувствование всей глубины одиночества существования человека есть ключ к самопознанию и к восприятию и видению образа Другого. На уровне «рацио» и чисто логических доводов никому и ничего невозможно дока-зать, но возможно показать духовные ценности и их уровни, выйдя на уровень экзистенциально-мистического восприятия личности Другого. Ибо когда говорят о человеке отвлеченно и праздно или так, что вот нужно лишь что-либо говорить, то тогда и получается или лицемерие, или профанация образа Другого; и в обоих случаях происходит искажение, искривление видения образа чрез кривое и мутное зеркало сознания познающих. И совсем другое дело, когда познающий воспринимает образ жизни Другого сквозь глубоко личное восприятие и переживание существования Другого, то есть воспринимает глубоко личностно так, что это проблема человека и есть моя потаенная и интимная жизнь, ибо всякая Вера человека есть реальность глубоко интимная и потаенная, сокрытая от глаз праздных и любопытных. И самый яркий тому пример есть жизнь апос-тола Павла, которая разграничена одним Событием, то есть тем, когда до Собы-тия Савл был лишь Савлом и как гонителем и хулителем христианства, а после События Савл стал Павлом, да так стал, что за две тысячи лет истории христи-анства еще никто не превзошел Веры апостола Павла, который сказал: «не я живу, а живет во мне Христос».

Вот посмотрите, так, например, мнение Андрея Тропилло, который говорит о трагедии человека, во многом совпадает с мнением психологов, которые профанируют образ жизни человека. Для Андрея Трапилло трагедия В. Цоя есть попса, а вернее, не есть трагедия на самом деле, так как, по его мнению, трагедия не может быть попсовой. И, вот читатель, теперь глубоко читай ход рассуждений психологов и Андрея Тропилло? Ведь, по их мнению, получается, что трагическая смерть В. Цоя была не трагедией жизни человека, а лишь попсовый пиарный ход, то есть, что, якобы, Виктор покончил жизнь самоубийством ради славы. Вот это, мнение психологов, разве не есть профанация образа человека и лже-свидетельство против самой Памяти о человеке? Вот в чем вопрос. Ибо по мысли А. Тропилло выходит так, что В.Цой ушел вовремя и «это дало возможность на старом уровне, ничего не меняя, создать легенду о В. Цое и группе КИНО». Но не об этом же ли и говорят психологи, только ход мысли которых с другой стороны? Вот, таковые мнения, я и называю профанацией образа человека, то есть сведением ценностей на понижение и как отсутствие видения Сублимации человека и в человеке. А подлинная Сублимация человека невозможна без под-линной Трагедии жизни. А не хотят ли психологи вместе с Андреем Т. сказать, что и первохристиане, с апостолом Павлом во главе, также создали миф и легенду об Иисусе Христе, не таков ли ход вашей мысли, господа психологи?

Борис Вышеславцев в книге «Вечное в русской философии», а также в книге «Этика преображенного Эроса» высказал уникальные по философской глубине и по историософскому значению слова, что:

«…судьба всякого трагизма и всякого страдания таинственным образом сближает нас с трагизмом Голгофы и потому, что крест и Голгофа есть наиболее полное выражение сущности и глубины трагизма. В судьбе каждого, поскольку он приближается к подлинному трагизму, есть удивительное сходство с судьбой Христа… Кто совершенно не знает трагизма, тому Христос ничего не говорит.
Есть трагизм в каждой «слезе человеческой», но вершина и предел трагизма лежит не в болезни, смерти и страдании (как думал Будда), а в торжестве зла и унижении добра. Самое божественное подвергается оплеванию. Самое возвы-шенное (сам Всевышний) обрекается на самую низкую участь. Богочеловек распинается. Вот подлинный трагизм. Если в этом последнее и вечное слово бессмысленной «необходимости», тогда всему конец, тогда не стоит жить, стремиться и действовать, тогда нельзя принять мира, как думал Достоевский, тогда нельзя принять Бога, как думал Иов.
Если бы это было так, то всякий трагизм (а в сущности, и коммунизм) убивал бы душу. Но трагизм не убивает, а очищает и возвышает, даже восхищает. В этом чудо трагизма: как может трагедия, то есть гибель и смерть, восхищать и быть прекрасной? Зачем идут в театр проливать слезы? Странная диалектика трагизма состоит в том, что гибель героев и мучеников она превращает в побе-ду, что конец она превращает в начало чего-то иного, – что в «безвыходности» она предчувствует выход. Выход, транс – есть великое действие трагизма… Сила их всех состояла в том, что в «угрозе гибелью» они нашли залог «бессмер-тия», в том, что свое «да» и «нет» они сказали раз навсегда: «да» – своей любви и своим святыням; «нет» – всем силам и противодействиям мира и людей. Таково бессмертие героев, мучеников и святых. Оно состоит в вечном значении их смысла, в постоянной победе их идеала. Само христианство есть мощный исторический аргумент, показывающий, что поражение (крест) может означать победу («сим победишь»)…
…религиозный образ, как «икону», нельзя поставить рядом с другими, хотя бы самыми возвышенными, образами нашей фантазии. Разница в том, что «икона» изображает реальное лицо, ипостасно существующее. Религия никогда не может удовлетвориться «возвышающим обманом» и «игрой», как это делает искусство; не может даже и тогда, когда будет доказано, что этот «обман» вовсе не обманывает, а реально сублимирует… Но живое лицо обладает бесконечно большей силой своим живым образом воспламенять фантазию, проникать в «сердца и утробы», преображать сознание и подсознание. Любовь преображает человека, и любовь есть состояние преображенного человека; вершина сублима-ции есть божественный Эрос (Бог, как любовь; обожение). Но здесь-то и становится ясным, что подлинный Эрос вызывается только реальным существом, реальным лицом. Любовь к прекрасной мечте и любовь к реальному лицу есть нечто существенно различное.
Вот откуда стремление к реальному лицу, как источнику преображающих сил, во всех великих религиях; вот откуда искание святых и искание Богочеловека. Для христианства бесконечно важно, «жил ли Христос или нет?». Ибо только живя историческая личность обладает подлинной способностью приковывать внимание, внушать любовь, преображать душу. Никакой сублимирую-щий миф, как бы он ни был возвышен, с этим сравниться не может. Апостолы это хорошо понимали: «Слово стало плотию, и обитало с нами… и мы видели славу Его» (Ин. 1:14). (К мысли Б. Вышеславцева хочу сказать: а разве мы не видели славу Поэта и разве слово Поэта не обитало в нас и с нами? Кто сегодня может сказать так, как это сказали апостолы две тысячи лет назад, в ком горит Огонь любви? Кто способен выразить Память любви потаенного сердца так, как это выразили апостолы или подобно им? – автор В.Г.).
…Конечно, историческая реальность Христа еще не говорит о Богочеловече-стве Христа. Последнее нужно увидеть, услышать духовным слухом, угадать сердцем, убедиться с аксиологической очевидностью. Но увидеть Бога в живом Богочеловеке («видевший Меня видел Отца») есть нечто иное, нежели увидеть Бога в своей душе. Здесь не нужен «онтологический аргумент», не нужны никакие доказательства: взгляни и убедись! И тот, кто не может убедиться, кто не имеет органа, чтобы воспринимать «святость» и аксиологическое совершенство, для кого «божественный глагол» не звучит в силу отсутствия слуха (ибо лишь «имеяй уши да слышит»), – тот все же, как Ренан, принужден будет остановиться в изумлении перед этим чудом истории… Любовь к живому человеку и к живому Богу преображает человека воистину; и лишь отчасти, бледно и неполно, преображает любовь к прекрасной мечте, или любовь к идее. В настоящем смысле последняя даже не может быть названа любовью, как на это справедливо указал Шелер. Только любовь к реальному и живому существу может преобра-зить так, как был преображен ап. Павел: «не я живу, а живет во мне Христос» (Б.П. Вышеславцев, с. 70-71, 224-225, 1994).

И к размышлению Б.П. Вышеславцева можно сказать только одно, а именно, что кто способен видеть сердцем, да увидит тайну и образ человека, и кто способен мыслить, да уразумеет в сердце потаенном всю глубину жизни Поэта.
Ибо, как сказано в песне:

                «Поэты не рождаются случайно,
                Они летят на землю с высоты,
                Их жизнь окружена глубокой тайной,
                Хотя они открыты и просты…»
                И.А. Тальков.

Сказанное, как «поэты не рождаются случайно», не есть мнение или версия, а есть цельное видение, миросозерцание Поэта, который увидел Другого.
А всем тем, кто еще наводит суету и сплетни, профанируя образ жизни Поэта, то Владимир Высоцкий задал вам вопрос и загадку в песне:
          
             «Кто кончил жизнь трагически, тот – истинный поэт,
              А если в точный срок, так – в полной мере…
              Поэты ходят пятками по лезвию ножа –
              И режут в кровь свои босые души…
              Жалею вас, приверженцев фатальных дат и цифр –
              Томитесь, как наложницы в гареме!
              Срок жизни увеличился – и, может быть, концы
              Поэтов отдвинулись на время!»
                В.С. Высоцкий.

            «Пошли мне, Господь, второго,
             Чтоб вытянул петь со мной.
             Прошу ни любви ворованной,
             Ни милости на денек.
             Пошли мне, Господь, второго,
             Чтоб не был так одинок.
             Чтоб было с кем пасоваться,
             Аукаться через степь.
             Для сердца, не для оваций,
             На два голоса спеть.
             Чтоб кто-нибудь меня понял
             И часто, ну, хоть разок,
             Из раненных губ моих поднял
             Царапанной пули рожок…
             Прости ему, он до гроба
             Одиночеством окружен.
             Пошли ему, Бог, второго,
             Такого, как я и он…»
                В.С. Высоцкий «Песня акына».

Но вот, посмотрите, если мы говорим о мнениях и видении, то последняя фраза Андрея Тропилло удивительна по своей философской глубине и многозначительности и во многом, как видение, а не мнение, совпадает с видением Бориса Гребенщикова. Так Андрей Тр., можно сказать, в последней фразе выразил апофатический взгляд на человека, совпадающий во многом со взглядом Б. Гребенщикова на жизнь и творчество Виктора Цоя:
«…Цой был гармоничен. Поскольку он был очень замкнутым и сдержанным человеком, он практически не выражал себя другими средствами и формами по-ведения. И в песнях пел то, что думал… И еще мне кажется, что никто из окру-жающих на самом деле его хорошо не знал» (А. Тропилло, с. 117-118, 1991).

«…Тот, который с Витькой работал, – он меня всегда потрясал. Это… огромного масштаба существо, полное неприятия бессмысленности жизни. Собственно, об этом и все его песни… то, что я знаю, не назвать ни Витькой, ни Виктором, ни Цоем – это реальность, никакого обозначения в языке не имеющая. У него другое имя, и не человеческими губами его говорить… И то, о чем я говорю, это не ангел, но это фигура такого же типа. Она совершенна от природы Вселенной. Сущность, которая так или иначе находит разные методы воплоще-ния. Вот то, что делала группа КИНО, то, что делал Виктор Цой. Просто мы не о том говорим, имя – оно уводит в сторону…» (Б. Гребенщиков, с. 105, 1991).
 
Вот, сказанное Б. Гребенщиковым и А. Тропилло, и есть апофатическое видение человека, как предвестник к видению метакатафатическому, созерцанию Образа неизобразимого. И это же видение приоткрылось Зуфару Кадикову, ко-торый и поразился увиденным:

«Никогда бы не подумал, что под крышей рок-культуры может скрываться таинственное существо, гигант Духа, говоривший с нами языком символики… Истина лежит не там, где человеческий разум спит, а там, где он обостряется, приобретая сверхчувствительность… А вскоре я с удивлением и болью обнаружил, что его настоящий духовный подвиг практически никому неведом: ни ближним – ни дальним, ни ученым – ни церковникам, ни музыкантам – ни фа-нам. В этой ситуации мое молчание было бы не просто грехом, а преступлением против Духа. И потому я берусь за перо… основная цель настоящей работы – поставить проблему в надежде на то, что займутся ею различные специалисты: от теологии и истории до возрождающейся метафизики… И если хотя бы один из тысячи прочитавших эту книгу поймет его проповедь и займется личным духовно-религиозным постижением, то цель моего труда будет достигнута» (З. Кадиков, с. 3-15, «Фолио-Пресс», Спб., 1999).

Да, воистину, З.Кадиков поставил проблему для современного творческого самосознания. Но где они, специалисты: теологи, философы, музыковеды, историки, лингвисты? Существует ли сегодня возрождающаяся Метафизика и личности, по масштабности и глубине мышления подобные таким, как СН. Булгакову, Н.А. Бердяеву, С.Л. Франку, И.А. Ильину, Б.П. Вышеславцеву и М.М. Бахтину?
 Прошло более десяти лет, как З. Кадиков поставил проблему в постижении Человека, но на сегодняшний день нет ни одной официальной рецензии, ни одной критической мысли к книге автора «По следам пророка света». Это говорит о многом, а в том числе и о том, что российское общество, во главе с теоло-гами, священниками и творческой интеллигенцией, находится в духовной спячке и еще не очнулось от сновидений-мечтаний. Сегодня процветает лишь «центр по сектоведению», но, ведь, это и есть наглядный признак духовного кризиса современного общества, который возник не вчера и длится веками и медленно, но в наши дни особенно обостряется, ибо общество спит духовно и пассивно, и апатично ко всяческому движению Духа в этом мире сем. И меня, более всего, поражает и возмущает беспечное спокойствие и пассивность людей церковных к творческой мысли и движениям духовным в мире. Именно, сегодня с невероятной остротой проявляется кризис церковного сознания или сознания людей церковных и верующих, которые не хотят или не могут отвечать вызовам совермен-ного мира, и отвечать не запретами и догмами, которые уже не имеют силы и воздействия на современного человека, а отвечать в творческой мысли и в твор-ческой активности, именно так, как и про что говорил Николай Бердяев.
 
Современному творческому церковному самосознанию нужно подойти и отнестись к творчеству В. Цоя и к книге З. Кадикова так же, как и, например, Г.К. Честертон к загадкам Евангелия или Ф.М. Достоевский к тайне человека. Ибо на сегодняшний день так много распрей духовных на почве взглядов различных мировоззрений, но так не хватает простого, ясного и цельного видения, в котором бы сошлись все такие поверхностные разногласия. Ибо сегодня на загадку человека множество мнений, версий, утверждений и убеждений, но нет единого, целостного видения тайны человека, той Тайны, что внушает трепет благогове-ния и любви.

Удивительно то, что как схожи взгляды и сами подходы, методы видения, как Г.К. Честертона к загадкам Евангелия и З. Кадикова и Ф.М. Достоевского к загадке человека. Именно, увидеть тайну человека, воспринять тайну его образа, а не создавать, не конструировать образ человека, исходя из убеждений и мировоззрений. Но к слову о книге Г.К. Честертона нужно заметить, что образ твор-чества В. Цоя как раз проявился в тот момент истории, когда люди советского общества в конце 1980-х годов в своей общей массе были схожи как раз с детьми, с нищими Духом, которые не ведали Евангелия, не знали События, произошедшего две тысячи лет назад, и которые услышали «евангельские звуки» от человека, вышедшего из подполья, из подвалов кочегарок раздались «евангельские слова», поражающие своей философско-мистической глубиной и ясностью одновременно. Другими словами, Г.Л. Честертон подходит к загадкам Евангелия так, как мы, многие моего поколения люди, впервые услышали песни Виктора Цоя в 1989-1990-х годах, которые чувствовали некую Бездну, Глубину в песнях, но никто не мог высказать и выразить: какова эта глубина и каково ос-нование или безосновность этой Глубины.

Вот, например, видение Г.К. Честер-тона:
«Я отойду на время от моих собственных, гораздо более ортодоксальных взглядов и попытаюсь представить, что бы почувствовал тот, кто прочитал бы Евангелие как повесть о незнакомом человеке. Мне хотелось бы показать, что такое чтение (если оно и впрямь беспристрастно) приведет если не к вере, то к растерянности, из которой нет выхода, кроме веры. И потому в этой главе я отойду от духа моей веры, откажусь даже от тона, который счел бы наиболее уместным, и постараюсь встать на место гипотетического читателя, впервые открывшего Евангелие…
Я намеренно не касаюсь всех верных и неверных толкований, я просто хочу представить, что чувствовал бы человек, сделавший то, о чем нам столько твердили – прочитавший Евангелие «без всех этих догм и доктрин». Я думаю, он нашел бы там немало такого, что покажется не правоверным, а кощунственным. Он увидел бы поистине реалистические рассказы, но только о том, что мы зовем сверхъестественным… Ведь Иисус Нового Завета предстает «человеком дела» лишь тогда, когда изгоняет бесов. Нет ничего кроткого и мягкого, нет ничего похожего на привычную для нас мистику в Его тоне, когда Он говорит: «Замол-чи и выйди из него». Скорее тут вспомнишь властного укротителя или умного врача, умеющего сладить с опасным маньяком. Все это я говорю для примера, я не хочу ни спорить, ни объяснять: я просто описываю чувства человека, свалив-шегося с луны, для которого Новый Завет – новый. 
Вероятно, такой читатель заметил бы, что если все это – история человека, то она очень странная. Я говорю сейчас не о страшной ее кульминации и не о том, как она обернулась победой. Не говорю я и о том, что принято называть чудесами, – тут сами ученые запутались… Я говорю сейчас о незаметных, во всяком случае почти незаметных, вещах… Однако, как ни странно, Тот, Кто меньше всех людей нуждался в приуготовлении, готовился дольше всех. Что это, акт высшего смирения или некая истина, чей отсвет мы видим в том, что у высших существ длиннее детство? Не будем строить догадок; я просто хочу показать на этом примере, что многое в Евангелии ничего не подкрепляет, тем более не ил-люстрирует признанных религиозных догм. История Христа ничуть не похожа на то, что принято называть «простым, не испорченным Церковью Евангелием». Я сказал бы скорее, что Евангелие – таинственно, Церковь – разумна; Евангелие – загадка, Церковь – разгадка…
То же самое можно сказать иначе. Если Евангелие – история человека, поче-му этот человек так мало связан со своим временем? Я говорю не о мелочах быта – не надо быть Богом, чтобы понять, как они преходящи. Я говорю о тех ос-новах, которые кажутся важными даже мудрейшим. Аристотель был, наверное, мудрее и шире всех людей, какие только жили на свете. Основы его учения остались разумными, несмотря на все исторические и общественные перемены. И все же он жил в мире, где иметь рабов было так же естественно, как иметь де-тей, а потому признавал, что раб и свободный отличаются друг от друга… Христос тоже жил в этом времени и мире… Так говорит только Тот, Кто знает, что все земное преходяще – даже то, что кажется вечным самому Аристотелю. В 1 веке Римская империя была поистине «кругом земным», другим названием мира. Но учение Христа не зависит от того, существует ли Империя, и даже от того, существует ли мир. «Небо и земля прейдут, но слова мои не прейдут».
Те, кто говорит об ограниченности Галилеянина, расписываются в собственной ограниченности. Несомненно, Он верил в то, во что не верит одна современная секта; но в это верили не только в Его время или в Его стране. Вернее будет сказать, что в это не верят только в наше время…
Повторю: честно прочитав Евангелие, вы не увидите популярного в наши дни «человека Христа». Такой Христос – искусственное построение, слепленное из произвольно выбранных свойств, словно человек, созданный поборниками эволюции. Таких Христов накопилось очень много – не меньше, чем ключей к мифологии. Разные школы рационализма создали разные, одинаково рациональные объяснения Его жизни. Сперва доказали, что Он никогда не жил, и это дало почву для двух-трех дополнительных теорий: что Евангелие – солярный миф, или миф о зерне, или еще какой-то миф, навязчивый, словно мания. Потом учение о выдуманном Боге сменилось учением о реальном человеке. Во времена моей юности модно было рассуждать о том, что Иисус – просто учитель нравственности, близкий к ессеям, и не сказал он ничего особенного, во всяком случае – ничего, что не мог бы сказать Гиллель и сотни других: что хорошо быть хоро-шим, например, или что чистота очищает. Потом кто-то решил, что Он был сумасшедшим, возомнившим себя Мессией. Нет, сказали другие, Он был нормален, так как не думал ни о чем, кроме социализма или (уточнили третьи) кроме пацифизма. Четвертые заметили, что Он был только целителем. «Христианская наука» проповедовала христианство без Христа, чтобы объяснить исцеление теши Апостола или дочери сотника, – и все эти теории неверны, но, если взять их вместе, свидетельствуют о той самой тайне, которую не замечают. Должно быть, есть что-то не только загадочное, но и многостороннее в нашем Господе, если из него можно выкроить столько маленьких людей…» (Г.К.Честертон «Вечный человек»// Г.К. Честертон, с. 243-257, 2006).

Просто поразительно, как современна мысль Г.К. Честертона, хотя книга его написана почти век тому назад (1929 г.), во времена расцвета творчества Н.А. Бердяева, Л. Шестова и Б.П. Вышеславцева. Но мне могут возразить: а каким образом мысли английского мыслителя связаны с образом творчества Виктора Цоя? Хороший вопрос, который я могу переадресовать и своим оппонентам, ибо сам удивляюсь тому стилю мысли автора «Вечного человека» и тому психоло-гическому видению образа Иисуса, что как бы срисовывает Г.К. Честертон из глубины своего интуитивного видения. Ибо не говорят ли и сегодня об образе жизни и творчества Виктора Цоя, как бы повторяя историю толкований, интерпретаций и мнений-версий о Иисусе из Назарета сквозь видение Г.К. Честертона? Я говорю и вопрошаю так потому, что на сегодняшний день, вообще, нет никаких серьезных религиозно-философских исследований жизни и творчества Виктора Цоя, а в прессе издают лишь книги, исполненные фантастической выдумки или пошлой «биографии», в которой оказывается очень важны мелочные бытовые детали. Это, конечно, интересно тем, кто проглатывает, как на завтрак, желтую прессу, но, абсолютно не интересно тем, кому дорог образ поэта и кому искренне хочется постигать нечто Вечное в Поэте.
Например, такова книга, как для развлечения, А. Долгова «Цой. Черный квадрат», и представляет собой одну из версий однобокого и скудного воображения автора, который пытается фантазировать над тем, что было бы, если бы В. Цой, попав в аварию, остался жив. Но с таким же успехом можно фантазировать над различными вариантами жизни Поэта, как она бы сложилась, будь то-то или то-то. Но, ведь, все это праздносло-вие, а для меня есть и сквернословие, как поругание, неуважение к жизни и творчеству человека. Ибо смерть Поэта есть то, что произошло, как Событие, и нужно мужество это принять и достойно воспринять и понять. Именно, «сегод-ня» лишь фантазируют над жизнью и смертью Поэта, профанируя образ творчества Поэта и печатая в прессе лишь сплошную пошлятину и профанацию, но совсем не издают, хотя они есть и их много, серьезные философские исследова-ния творчества, основанные на осмыслении и интуитивном восприятии и вооб-ражении. Вот, книга Г.К. Честертона и есть противоположное видение, основан-ное на интуитивном воображении, которое совсем противоположно праздному воображению А. Долгова.

 Вот, образ мысли и видения Г.К. Честертона, который увидел и описал образ человека, как для сравнения:
«Словом, даже в чисто человеческом смысле Христос Нового Завета – больше, чем просто человек; Он – и человек, и нечто большее… Когда читаешь Евангелие, так и кажется, что на самом деле Он пришел не для того, чтобы учить… Христос усомнился не в чудесах. Он усомнился в том, нужно ли творить их сейчас. «Еще не пришел час Мой». Что это значит? Мы не знаем; но что бы это ни значило, эти слова говорят нам, что у Него был план, была цель и все возможные действия или служили ей, или не служили. Если мы не заметим, этого плана, мы упустим самую суть истории Христа, нет, мы просто ничего не поймем в Евангелии.
Нередко говорят, что Иисус был бродячим учителем, и это очень важно – мы не должны забывать, как относился Он к роскоши и условностям… Мы не всегда замечаем, что, сравнивая Себя с лисами и птицами, Он называет Себя Сыном Человеческим, то есть Человеком. Новый Человек, Второй Адам, признал во всеуслышание великую истину, с которой мы начали эту книгу: человек отличается от животных всем, даже беззащитностью, даже недостатками: он менее нормален, чем они, он странник, чужой, пришелец на земле. Хорошо напоми-нать нам о странствиях Иисуса, чтобы мы не забыли, что Он разделял бродячую жизнь бездомных. Очень полезно думать о том, что Его прогоняла бы, а может, и арестовывала бы полиция, потому что не могла бы определить, на что Он живет. Ведь наш закон дошел до таких смешных вещей, до каких не додумались ни Нерон, ни Ирод – мы наказываем бездомных за то, что им негде жить. (Подоб-ная мысль есть и у Н.Бердяева, что на земле полицейский обладает большей властью, чем Бог, и как образ мысли Честертона о Иисусе напоминает образ творчества В. Цоя – автор В.Г.).
В то же время слово «бродячий», примененное к Нему, сбивает нас с толку. Действительно, многие языческие философы и софисты были бродячими учителями… И вот, по сравнению с ними, жизнь Иисуса стремительна, как молния. Это прежде всего драма, прежде всего – выполнение. Дело Его не было бы сде-лано, если бы Иисус бродил по миру и растолковывал правду. Даже с внешней стороны не похоже, что Он бродил, то есть как бы не знал, куда идет. В этом смысле Он похож скорее на идеального героя мифа, чем на идеального филосо-фа. Он шел к цели, как шел Язон к золотому руну или Геракл к золотым яблокам гесперид. Но искал Он золота смерти. Он делал много другого, и это очень важно, но с начала до конца Он шел на смерть. Что может быть различней, чем смерть Сократа и смерть Христа? Мы чувствуем, что смерть Сократа была, – во всяком случае, для его сторонников – глупым вмешательством закона в человеч-ную, светлую, я чуть не сказал – легкую, философию. Но смерть была невестой Христа, как бедность была невестой Франциска. Его жизнь – песнь о любви или приключенческая повесть о погоне за жертвой жертв. С той минуты, как появи-лась Звезда, словно фейерверк ко дню Рождения, до той, когда Солнце померк-ло, словно похоронный факел, действие разворачивается быстро и напряженно, как в драме, чей конец – за пределом слов.
История Христа – история путешествия, я сказал бы даже, история похода… лицо Его всегда обращено к Городу на горе. Только так мы поймем поразитель-ную сцену, высшую точку повести, когда на повороте дороги Он внезапно и громко заплакал об Иерусалиме… Все события Евангелия поднимаются в гору, все они – не случайны…
В самой высокой точке этой драмы есть одиночество, которое нельзя нару-шить, есть тайны, которых не выразить, во всяком случае в тот час, когда обычный человек обращается к людям. Никакими словами, кроме тех простых слов, и отдаленно не передашь весь ужас, царивший на Голгофе… Нам этих слов не понять во всю вечность, которую они нам дали…
Христос основал Церковь двумя великими образами – камня и ключей… Но мало кто заметил, как поразительно точен образ. Ключи играют немалую роль в искусстве и геральдике христианства; но далеко не все понимают, как полна и точна аллегория… Ранние христиане похожи на людей с ключом – или, если хо-тите, на тех, кто говорит, что у них есть ключ. Они не били тараном стену, как наши современники, и не неслись очертя голову, прихватывая по пути все, что попадется, Более того, …, они наотрез отказались от подобных действий. Они утверждали, что есть ключ и что этот ключ – у них, а другого такого нет. В этом смысле, конечно, их можно назвать узкими. Но случилось так, что именно этот ключ открыл темницу мира, и белый, дневной свет свободы ворвался в нее.
Вера подобна ключу в трех отношениях… во многом ключ был сложен, в одном – прост. Он открывал дверь…
Вера – не мифология; она и не философия. Видение – не схема, а картина… Религия – не отчет, а повесть. Ее пропорции – пропорции картины и повести… она «как жизнь». Она и есть жизнь…
Жизнь человека – повесть, приключенческая повесть. То же самое можно сказать даже о жизни Бога.
Наша вера – примирение, потому что в ней свершаются и философия, и мифология. Она – повесть, и от сотен повестей отличается только тем, что правдива. Она – философия, одна из сотен философий, только эта философия – как жизнь…
Мифология жаждала приключений – и вот это повесть; философия жаждала истины – и вот эта повесть истинна. Идеальный ее герой должен быть истори-ческим лицом, чего никогда не ждали от Пана или Адониса. Историческое лицо должно быть идеальным героем и выполнить многие его дела, потому Он и ра-дость, и жертва, и лоза, и солнце. Чем глубже мы вглядываемся в это, тем боль-ше убеждаемся: если Бог есть, Его творению вряд ли пристала иная судьба. Если бы Он не дал миру этой истинно романтической повести, наш разум был бы и сейчас разделен на две части, как разделен мозг на два полушария, – одна грезила бы о немыслимом, другая повторяла бы бесконечные выкладки…
Наша вера не ввергает нас в темницу иллюзий или рока. Мы верим не только в немыслимое небо, но и в немыслимую землю. Это очень трудно объяснить, потому что это – правда; но можно призвать свидетелей. Мы христиане … не потому, что поклоняемся ключу, а потому, что прошли в дверь…
Религия – откровение, религия – видение, которое дает наша вера; но видим мы правду. Вера в том и состоит; мы убеждены, что это – правда…» (Г.К. Чес-тертон «Вечный человек» // Г.К. Честертон, с. 266-325, 2006).

Я никому и ничего не доказываю и не навязываю, а просто показываю и говорю: вот, посмотрите! И если Вы способны видеть, то взирайте сердцем, и если Вы способны размышлять, то уразумейте в сердце. Я не сравниваю образ Иисуса с образом В. Цоя, но лишь показываю, что как схожи образ жизни и образ Пути Иисуса и Виктора Цоя, ибо эту схожесть достаточно ясно описал Г.К. Честертон, не зная и предвосхищая своим видением путь жизни и творчест-ва В. Цоя. И я лишь хочу показать то нечто единое, про что говорят и Вышеславцев, и Честертон, и Кадиков, как сквозь мысли, так и сквозь понимание символа и образа, что внушает трепет любви и благоговения в удивлении. Ибо кто способен видеть, тому и открывается Тайна человека, как образа Божьего.


                3.
                «Моя душа – в моих песнях»
                (Ленинград, октябрь 1989; В.Р. Цой, с. 266, 2009).

                «Боже мой! чего мы не знаем, чего мы не можем! мы измери-
                ли моря, землю, небо, открыли несметное множество миров,
                строим «непонятные» машины. Но чего-то недостает. Не на-
                полнить ограниченным и преходящим душевной бездны»
                Гр. Сковорода.
               
                «Исцели глаза мои, да сорадуюсь свету Твоему. Если есть            
                душа, сильная великим знанием и предвидением, которой все
                прошлое и будущее знакомо так, как мне прекрасно знакомая
                всем песня, то это душа удивительная, повергающая в священ-
                ный трепет: от нее ведь не сокрыто ни то, что прошло, ни то,
                что еще остается в веках, как не сокрыто от меня, когда я пою
                эту песню, что и сколько из нее уже спето, что и сколько оста-
                ется до конца…»
                «О, истина, свет моего сердца, пусть не говорит со мной тем-
                нота моя!.. Я скитался и вспомнил Тебя. «Я услышал за собой
                голос Твой» и приказ вернуться, но едва услышал его в свалке
                тех, кто не знают мира. И теперь вот, в поту, задыхаясь, воз-
                вращаюсь к источнику Твоему. Пусть никто не отгоняет меня:
                из него буду пить, им буду жить. Да не в себе найду жизнь
                свою: я плохо жил собой, смертью был я себе: в Тебе оживаю.
                Говори со мной, наставляй меня. Я поверил книгам Твоим, но
                слова их – великая тайна…»
                Бл. Августин «Исповедь».
               
Возможно ли познать конкретного человека, как Другого, познать как тайну личности, осветив лишь вопросы, касающиеся периферии сознания, если учесть, что сознание самого человека есть лишь феномен периферии его самосознания? Конечно, нет: познать человека в глубинах его основания, его самости невозможно, ибо человек есть непостижимость относительная, как относительно его причастности богоподобию. Чем ближе, плотнее и реальнее человек подобен Богу, тем больше и мощнее он непостижим, чудодейственен как человек-творец в проявлениях своего творчества. Но… все же, оставаясь непостижимым, твор-чество человека есть откровение сокровенного сердца, откровение потаенных сторон души.
Феномен загадочности души человеческой в том, что чем более душа человека раскрывается, эксплицируется в творческих проявлениях, тем более она непостижима. Вот в чем парадоксы живой конкретной души человека! Как, напри-мер, по Ф.И. Тютчеву:

                «Мысль изреченная есть ложь»

Вот, апофатическое видение загадки души человека. Или вот, как:
 
                «Блажен, кто молча был поэт…»

Но означает ли это положение, что человек принципиально непознаваем? Возможно, что человек, именно, непознаваем как раз лишь внешне, чрез внешние на него воздействия, как на вещь среди вещей, как чрез каузальные связи и последовательности математическо-логической определенности? Например, такого внешнего воздействия, как если бы в кромешной темноте вам в глаза направили ослепительный прожектор. Так и каждый человек, при навязчивом внешнем на него воздействии, всегда остается скрытен и сокровенен, отворачи-ваясь и прячась от внешнего мира. И не только человек так реагирует, но и все живое и даже в сокрытых от света глубинах океана. И опять же, этот образ размышлений можно отнести и к тем журналистам, кто так навязчиво хочет «влезть в душу», ураганом ворваться в сокровенный мир Поэта.
 
Но, будучи непознаваемым сквозь «рацио», человек постижим сквозь понимание и постижение его непостижимости, как сквозь любовь и сопричастность каждого живого существа, каждой живой души к Непостижимому. Другими словами, интерпретируя гениальные мысли Августина, можно сказать, что человек постижим настолько, насколько самость души самораскрывается Богу, по-добно бутону цветка, что раскрывается свету Солнца, или насколько Бог позво-ляет душе самораскрываться самости в видении Бога в самой себе.
 
Человек постижим в самопознании и в постижении Другого чрез понимание интуитивное и мистическое видение потаенного и любящего сердца, когда сквозь любящее сердце человек открывается Другому и, сквозь отражение пота-енного сокровенной самости Другого,  постигает или ему самораскрывается самость самого себя. Это как бы «живое зеркало» сокровенного Диалога, в котором присутствуют живые «я» и Ты, и чрез живое вечное Ты открывается живое меня самого. Например, как душа, в которой искрится «светлячок», стремится к единому Свету, Который дает жизнь, то есть зажигает любовью всех, дабы ис-криться всем «светлячкам». Интересно и поразительно то, что творится в глубинах и на поверхности Океана, то и творится в глубинах и на поверхности Космо-са, а человек есть микрокосмос, в котором аналогично сокрыты глубины глубин.

Человек постижим в самопознании и в постижении или сквозь постижение Другого чрез понимание интуитивное и мистическое видение потаенного и любящего сердца. Ибо лишь любящее сердце в единстве с разумом, стоящем в сердце, способно, как возможность, видеть Невидимое. Так и к конкретному человеку и в человеке. Какова глубинная сокрытая и невидимая сущность человека: его потаенное сердце и невидимая душа, его невидимый разум и сокровен-ность духа, которые ведомы лишь Богу и которые самораскрываются, как само-му себе в откровении сердца, лишь благодаря Всевышнему? Кто познал человека сквозь самосознание себя и ближнего своего, как Другого и как самого себя? Кто познал Царство Божие, сокровенное в глубинах души человека? Первичный вопрос остается открытым и будет всегда таковым, покуда человек есть тайна, ибо будучи тайной, как живая тайна, человек есть вечно самораскрывающийся цветок (Лотос и Логос) и вечно ищущий Другого и стремящийся к Другому.
В этой Тайне саморазвертывания и свертывания Цветка и сокрыто «сокровище» любящего сердца, потаенной любви Божественного Сердца, ибо Всевыш-ний и есмь любовь и источник любви, как воды рек жизни вечной. А мы люди, далекие от Бога, подобны рыбам, выброшенным в знойную пустыню, в которой отчаянно пытаемся уловить глоток воды жизни вечной. Но возможно, обратив-шись к Всевышнему, человеку в Пустыне и откроется Невидимое живой жизни, как откровение Сердца.

Первичный вопрос остается открытым, вопрос о тайне живого Человека, как открыта Книга Жизни и тайна самого человека. Ибо человек сам, как вопрос о самом себе, вечно открыт самому себе, ибо всегда предстоит пред лицом Непостижимого и Вечного, пред лицом Неба молчания и откровения.

              «Среди связок в горле комом теснится крик.
               Но настала пора: и тут уж кричи не кричи.
               Лишь потом кто-то долго не сможет забыть,
               Как… внезапно в вечность вдруг превратился миг»
                (В.Р.Цой, с. 365, 2003).

Перефразируя мысли Б. Августина, я могу сказать: я поверил в песни Твои, что Ты открыл чрез вестника Своего, но слова их – великая тайна. И я жив и жи-ву, приобщаясь к тайне слов Твоих и к тайне слова-вестника Твоего, который ранил сердце мое и рана эта глубоко-глубоко, как и Радость моя сквозь страда-ние потаенного сердца. Я ранен в сердце глубоко-глубоко и жив, покуда из глу-бины раны сердца моего излучается огонь любви.


                4.
4. Проблема самосознания и самопознания Другого.

                «Не загадка ли я сам для себя? Что же мне до людей и
                зачем слышать им исповедь мою, будто они сами изле-
                чат недуги мои? Эта порода ретива разузнавать про
                чужую жизнь и ленива исправлять свою. Зачем ищут
                услышать от меня, каков я, те, кто не желает услышать
                от Тебя, каковы они? И откуда те, кто слышат от меня
                самого обо мне самом, узнают, правду ли я говорю,
                когда ни один человек не знает, что «делается в чело-
                веке, кроме духа человеческого, живущего в нем»?...
                И я расскажу тем людям, которым я служу по повеле-
                нию Твоему, не о том, каким я был, но каков уже я  и
                каков еще до сих пор… Велика сила памяти; не знаю,
                Господи, что-то внушающее ужас есть в многообразии
                ее бесчисленных глубин. И это моя душа, это я сам.
                Что же я такое, Боже мой? Какова природа моя?
                Жизнь пестрая, многообразная, бесконечной неизме-
                римости!...  Все спрашивают о чем хотят, но не всегда
                слышат то, что хотят. Наилучший служитель Твой тот,
                кто не думает, как бы ему услышать, что он хочет, но
                хочет того, что от Тебя услышит… Найденное узнает-
                ся по его образу, живущему в нас. Мы не говорим, что
                нашли потерянное, если мы его не узнаем, а узнать мы
                не можем, если не помним; исчезнувшее из вида сох-
                ранилось памятью… Горит душа моя понять эту  …
                загадку… В очах Твоих стал я для себя задачей…
                Ты коснулся меня, и я загорелся о мире Твоем»
                Бл. Августин  «Исповедь».

                «Тот, кто любит кого-либо за красоту, любит ли он его?
                Нет, ибо оспа, которая уничтожит красоту, не уничто-
                жив человека, заставит его разлюбить этого человека,
                если меня любят за мои суждения, за мою память, любят
                ли меня? Нет, ибо я могу потерять эти качества, не поте-
                ряв самого себя. Так где же это я, если оно не в теле и
                не в душе?»
                Б.Паскаль «Мысли».               
               
Как возможна эта проблема? Наверное, как чудо, то есть также, как и возможна «Исповедь» Августина, ибо «Исповедь» Августина чем не чудо?!

Итак, я перехожу к постижению, а не к анализу, к постижению Поэта, как Другого. Ибо в размышлениях о человеке и в постижении его слов через интервью, я не слова анализирую, а познаю самого человека, как человека внутреннего и потаенного, который ведом только Богу. Вот, это и есть проблема постижения: как возможно постижение человека-Другого, который лишь ведом Богу? И ответ я нахожу в «Исповеди» Августина. Ибо постижение человека-Другого возможно лишь чрез приобщение к тайнам Божиим, чрез приобщение к Богу.
Ведь, я не могу знать, каково на самом деле самосознание Другого, ибо это ведомо только Всевышнему, но я могу предполагать и предвосхищать самосознание Другого и лишь потому, что мне дано понимание и видение сердцем образ Другого, как тайна и феномен, и образ мысли сокровенной Другого. Ведь, вопрос и проблема состоит не в том, чтобы перевоплотиться в Другого и как бы «войти» в самосознание Другого, а в том, чтобы понять самосознание Другого, оставаясь в то же время самим собой в духе своего самосознания; понять Друго-го, как «выйти» из себя самого к Встречи самому Другому или самости Другого. Вот в чем вопрос.

Другая проблема и вопрос: возможно ли и как возможно сквозь слова и мысли Другого приблизиться к подлинному постижению и самосознанию Другого, если мысли Другого есть лишь образ, как один из образов Другого? Как если бы, например, атеист видел бы в Поэте только атеиста и человек религиозный видел бы в Поэте нечто религиозное, а человек культуры и искусства видел бы в Поэте только великого художника или нигилист увидел бы только то в Поэте, что и как сам способен видеть. Пример, как Д.И. Писарев анализирует творчест-во А.С. Пушкина или как Белинский видит Пушкина, или как Н.В. Гоголь и Ф.М. Достоевский увидели феномен Пушкина и феномен творчества Поэта. Вот, именно, увидеть Феномен, как единое явление еще не бывшее в мире и как еди-ный и неповторимый, уникальный Образ человека и в человеке. Вот в чем вопрос.

Самый простой и в то же время самый сложный вопрос, который задает самому себе каждый существующий человек: «кто я? Откуда я и куда иду? Почему, что и для чего я творю?». Вот, сквозь свет этого вопроса и будем исходить в постижении образа Поэта – Виктора Цоя. Ведь, посмотрите, интервью с Поэтом есть своего рода зеркало отражения картины образа самого себя сквозь вопро-шания Других. И, конечно, картина образа человека будет зависеть от качества и глубины вопрошания вопрошающего.

Исследуя и постигая образ самого человека, я хочу познавать не мысли, отвлеченные от человека, а самого человека; и я не хочу вскрывать самосознание человека, как это делают глупые анатомы, которые вскрывают трупы человеческих тел и вскрывают человеческий мозг, пытаясь найти в нем некую тайну человека, что уже само по себе кощунственно, безнравственно и бесчеловечно, как, например, это делали советские ученые в 20-м веке, вскрывая мозг поэтов, писателей, мыслителей, и ничего там сверхъестественного не нашли и так и остались ни с чем. Мне чужды те «ученые», которые копаются в трупах человеческих тел, пытаясь разгадать тайну человека, ибо для них, как материалистов, нет души и значит нет и Тайны человека. Что Вы тогда копаетесь в трупах, если Вы сами, как живые мертвецы?
Но я хочу постигнуть Тайну самого человека, познавая его самого сквозь от-ражения загадочности и религиозной глубины его мысли и сквозь тайну его са-мосознания, в чем и состоит суть религиозной тайны человека. Поэтому, в постижении самого человека, я исхожу из приобщения, как интуитивно-интимного и мистического приобщения к религиозной Тайне человека, а таковая Тайна безусловно есмь, ибо человек существует и из глубины своего существования есмь образ и подобие Божие.


Итак, каков образ и каково самосознание Поэта?

                «Чем выше человек, тем меньше у него оснований
                себя возвысить…» 
                Г.К. Честертон «Вечный человек».

                «Великий мудрец знает, что он – не Бог, и чем он
                мудрее, тем лучше он это знает. В том-то и стран-
                ность: чем ближе ты к Богу, тем от Него дальше.
                Сократ, мудрейший из людей, знал, что не знает
                ничего. Сумасшедший может считать себя Всевыш-
                ним, дурак – всеведущим. Христос всеведущ иначе:
                Он знал, что знает. Словом, даже в чисто челове-
                ческом смысле Христос Нового Завета – больше,
                чем просто человек; Он – и человек, и нечто большее"
                Г.К. Честертон «Вечный человек».


«Я вообще-то всегда отказывался давать интервью. Так что не знаю, нравится мне это или нет. Но давай попробуем…»
                (Ленинград, декабрь 1985 (В.Р. Цой, с. 327, 2009).

«Я хочу, чтобы нас воспринимали и показывали такими, какие мы есть. А то ведь даже в интервью так все изменят, что себя не узнаешь»
                (Мурманск, апрель 1989 (В.Р. Цой, с. 327, 2009).

«С тем, что пишут в прессе обо мне, я почти всегда не согласен. Как правило, я не могу достаточно литературно сформулировать свою мысль, она нуждается в редакции, а редакцию делает уже другой человек. В конце концов я не могу уже себя узнать»
                (Киев, март 1990 (В.Р. Цой, с. 328, 2009).

«Я не занимаюсь самоанализом. Я такой, какой я есть, и все…»
                (Харьков, сентябрь 1989 (В.Р. Цой, с. 328, 2009).

«Я вообще молчаливый, стараюсь не говорить, когда можно не говорить. То есть предпочитаю… Я вообще такой. Просто я никакого образа не сохранял и не создавал. Просто я вот такой и здравствуйте…»
                (Москва, 19 ноября 1989 (В.Р. Цой, с. 328, 2009).

«Я уверен, что мое интервью будет неинтересным. У нас нет профессиональных журналистов в стране. Во всяком случае, очень мало. Поэтому разговари-вать с вашими коллегами крайне скучно. Вопросы все одинаковые, отвечать на них в сотый раз уже надоело. Это насчет всей прессы, всех журналистов земно-го шара. Кино вот интересней, потому что там вопросов не задают»
                (Пермь, апрель 1990 (В.Р. Цой, с. 328, 2009).

«А вообще я к журналистам отношусь нормально и даже уважаю. И уважал бы еще больше, если бы не печатали они дезинформирующие народ сведения, распространение которых не входит в мои планы.
…Каждый человек, если он не извращенец, не любит вопросов о личной жизни. Когда у меня не будет возможности петь, я займусь зарабатыванием денег рассказами о себе и близких»
                (Архангельск, июнь 1990 (В.Р. Цой, с. 329, 2009).

Вот, например, наглядный пример того, что и как и почему Поэт относится недоверчиво к журналистам, ибо через интервью «себя не узнаешь»; чрез кривое зеркало сознания других искажается образ человека существующего, как образ самого себя. А кому это понравится? Но все же, каково бы ни было и как бы ни было искривлено зеркало сознания других, я жажду увидеть и понять образ Поэта, каков он есть на самом деле, даже познавая его мысли и размышления сквозь интервью; понять религиозную сущность мысли и размышлений Поэта, что и есть для меня одно и тоже. Ибо человек есть образ и подобие Божие, а тем более, когда это не просто человек, а Поэт, исполненный Божьего дара и воплотивший его в слове сокровенном и любящем. Вот я и хочу приблизиться к постижению Человека-Поэта, человека-творца, ведь, его тайна жизни и есть вели-чайшая тайна Божия. И как сказал Федор Михайлович Достоевский:

«…я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть Человеком»
                (Ф.М. Достоевский, с. 5, 1990).

Меня интересует – каков сам человек, как из глубины существования самого себя. Меня интересует то же, что и интересовало самого Поэта, самого Виктора Цоя. Я хочу постигнуть образ, имя, сущность и Существо, который сокрыт в образе и имени – Виктор Цой. Кто ты есмь? Я хочу постигнуть тайну Твою и показать – какова Бездна тайны Твоей! Чтобы не было больше споров и сомне-ний, разногласий и профанаций. Я хочу открыть себя тебе так, как если бы ты потаенно открылся мне, хоть во сне, и как наяву. Увидеть тебя так, как если бы я сам увидел и взирал в самого себя. Но возможно ли это человеку? Ибо человеку это невозможно, но невозможное человекам, возможно Богу. Ибо путь к Друго-му есть Путь к тайнам и безднам, сокровенным в Боге. Потому путь к Другому и есть Путь соискания идущего к Непостижимому. Какова Твоя Бездна и непос-тижимость Твоя?

Да, это только мои догадки и предвосхищения, но как я жажду увидеть потаенный образ твой, пусть даже и в этих скромных догадках и в ослепительном свете взгляда Твоего. Пусть и не увижу образ Твой, но лишь приоткрою в предвосхищении потаенную завесу света Твоего. А предвосхищение дано лишь любящему свет и к свету возводящему. Возведи меня в любящем сердце к свету, ибо «Ты коснулся меня, и я загорелся о мире Твоем».

«Мне интересен человек, а не проблемы: кто ест лучше, кто живет лучше, у кого квартира лучше, у кого денег больше. Меня это не интересует, меня инте-ресует, какой человек сам…»
                (Париж, апрель 1989 (В.Р. Цой, с. 303, 2009).
 
«Иногда я думаю, у каждого человека появляется ощущение, что он в клетке, в какой-то психологической клетке, хочется найти выход собственным  вободоям. Человек просто не может найти собственного призвания, освободиться от того, что ему мешает, от того, что давит на него, может быть, оттого, что он ра-ботает не на той работе, на которой хотел бы…»
                (Ленинград, 1985 (В.Р. Цой, с. 302, 2009).

«У меня есть Дело, – начал размышлять Он. – И есть люди, которые помогают мне, хотят они того или нет, и люди, которые мешают мне, хотят они того или нет. И я благодарен им и, в принципе, делаю это Дело для них, но ведь мне это тоже приносит удовлетворение и удовольствие»
                (Ленинград, февраль 1987 (В.Р. Цой, с. 302, 2009).

«Человек, который делает что-то новое, всегда воюет с чем-то старым. Он постоянно находится в конфликте. Это, как правило, всегда несколько рискован-но. Но культ посредственности, о котором сейчас много говорят, возник как раз по логике «как бы чего не вышло» и «пусть это не лучшее, , что есть, но зато все будет спокойно». И тот, кто попадает в эту систему, уже автоматически подго-няется под средний общий уровень, включается в давно отработанную схему»
                (Москва, 1987 (В.Р. Цой, с. 303, 2009).

«Подлость, предательство. Это прощать не нужно. Люди, у которых эти чер-ты развиты… Мне бы не хотелось, чтобы им нравилась группа «Кино»…»
                (Москва, ноябрь 1988 (В.Р. Цой, с. 303, 2009).

 «Я не такой замкнутый, как может показаться. И вообще у любого человека есть люди, с которыми ему интересно разговаривать, а есть – наоборот. Я не хочу браться кого-то судить. Если человек делает так, как я бы не сделал, все равно я не могу сказать, что он не прав, что он предатель… Каждый сам творит свою биографию»
                (В.Р. Цой, с.275, Спб., 1991).               

«Я считаю, что каждый человек должен изменить прежде всего свою жизнь и себя… Что касается себя, то это очень сложный вопрос… Трудно будет объяснить двумя словами. Но я не считаю, что одному человеку под силу изменить жизнь как таковую»
                (Минск, май 1989 (В.Р. Цой, с.303, 2009).

«Не возьмусь судить, что является для человека пороком, что недостатком, а что достоинством. В конце концов, единого мнения на этот счет не бывает. Поэтому я считаю, что человек таков, каков он есть. Хорош он или плох – а судьи кто?..»
                (Киев, март 1990 (В.Р. Цой, с. 303, 2009).

Поразительные мысли, размышления Поэта! Скажут: да, уж, больше  противоречивые. Но я скажу, что не противоречивые, а парадоксальные. Ведь, откройте Библию и Евангелие, там парадокс на парадоксе, если смотреть лишь поверхностным видением, скользящим по периферии внешнего обзора. И что тогда увидим? Самая парадоксальная, как не вписывающаяся в общий контекст ветхозаветного мышления, есть книга Иова. Но, ведь, в Евангелии еще больше парадоксов. Как, например, Иисус подставляет щеку свою, ударившему Его, а в Храме разгоняет бичом менял и торговцев. Или, вот, Иисус заступился за блуд-ницу, которую хотели побить камнями, как нарушительницу Закона, а в другом месте Христос обвиняет книжников и фарисеев, что они преграждают народу путь к Богу, нагромождая на плечи народа законы человеческие. Или, как Иисус говорит одному человеку, чтобы тот не называл Его благим, ибо благ только Бог, но в другом месте, Христос говорит, что «видевший Меня видел Отца», за что Его и хотели взять и убить. Это все парадоксы, но лишь для сознания поверхностного, не способного увидеть единый Образ, как одно Событие, свершаю-щееся в глубинах человеческого бытия. А потому и выражение Тертуллиана, как «верю, ибо абсурд». Евангелие – это не просто литературная Повесть о челове-ке, а Событие, происходящее в действительности мира и объемлющее эту действительность из глубины Реальности, той Реальности, про которую говорит С.Л. Франк в книге «Непостижимое».

Но разве не удивительны слова и вопрошание Поэта, как «а судьи кто?». Ибо глубина вопрошания Поэта подобна вопрошанию Иисуса «кто без греха, тот первый брось в нее (в блудницу) камень?». Разве не удивительна и не парадок-сальна глубина вопрошания Поэта и Иисуса?
 
А, вот, к этому этическому вопрошанию размышления Августина:
«Нищ я и беден», но я лучше, когда, опротивев себе и стеная, втайне ищу милосердия Твоего, пока не восполнится ущербность моя и не исполнюсь я ми-ра, неведомого оку гордеца… Вот они эти горестные потемки, в которых скры-ты от меня возможности, живущие во мне; душа моя, спрашивая себя о своих силах, знает, что не стоит себе доверять: то, что в ней есть, обычно скрыто и об-наруживается только опытом. В этой жизни, которая называется «сплошным ис-кушением», никто не может быть спокоен за себя: если он мог стать из плохого хорошим, это еще не значит, что он не станет из хорошего плохим. Только на-деяться, только полагаться на твердо обещанное Твое милосердие!»
                Бл. Августин «Исповедь».

Как размышления Августина, так и мысли Поэта, я привожу к тому, что никто не может судить и осудить живого человека, а только Бог. Ибо только Богу ведома душа и сердце потаенное человека. А еще потому, что человек, вопреки всяческим учениям «Науки», есть живая энергетическая динамика, который способен и которому дана возможность в любой миг жизни измениться духовно. Этому реально исторически и как символически свидетельствует Евангелие, в котором повествуется о двух грешниках, распятых по обе стороны от Иисуса, что уже символически. И, вот, один из них молит Иисуса о прощении своей грешной души, а другой надсмехается над Иисусом, искушая Его. Вот, два Пути мира сего! Что более всего поразительно, так это то, что верующий и религиоз-ный Августин и атеист Сартр говорят про одно и тоже, а именно, что человек в течение всей своей жизни имеет возможность и способность измениться кардинально. А потому, вот, и глубина мысли Поэта: «хорош он или плох – а судьи кто?». И еще, даже после смерти человека возможно ли однозначно осуждать его? Разве в Православии не молятся священники за души умерших и почему и для чего молятся за души умерших? Подумайте?
Но, по верному слову С.Л. Франка, каждый человек и отличается от животного именно тем, что он есть существо оценивающее и судящее, то есть как человек-творец ценностей. Ибо человек не просто и не только творит ценности, но и возводит их к Всевышнему, и воплощает ценности в мире сем.
И каковы же ценности, что возводит и воплощает Поэт, рассмотрим?

«Я просто чувствую себя свободным, в конечном счете свободным. Не завишу вообще ни от чего»
                (Ленинград, 1987 (В.Р. Цой, с. 296, 2009).

«Единственное, что мне хотелось и хочется (но не могу сказать, чтобы я при-зывал к этому песнями, хотя может быть, так как пою о каких-то вещах), чтобы люди чувствовали себя больше свободными от обстоятельств, чтобы человек сохранял скорее себя, нежели какой-то внешний комфорт»
                (Москва, осень 1989 (В.Р. Цой, с. 296, 2009).

«В каждом из этих периодов мне было интересно жить все равно. Да, раньше я считался врагом народа, мне всячески запрещали и выступать, и петь. Я все это мог делать, только записывая какие-то пленки. Редко, время от времени давали нелегальные концерты. Сейчас у меня есть возможность делать все это бо-лее или менее официально, сейчас я уже не враг народа… Если я имею возмож-ность, я буду петь на стадионах, если нет – я буду петь в подвале, где-нибудь в квартире, где десять человек собирается, не важно… Нам важно заниматься сво-им делом…
…Я достаточно замкнут. Я озабочен сохранением внутренней свободы. Что касается того, сколько бы я просуществовал как музыкант и т.д., то я могу ска-зать, что жалеть мне не о чем. То есть пока мне везло»
                (Новосибирск, декабрь 1988 (В.Р. Цой, с. 297, 2009).

«Мы все равно сохраняем совершенно независимый статус. Я готов вернуть-ся /в андеграунд/ в любой момент, если мне будет запрещено играть на больших площадках. Мы пропагандируем нонконформизм всегда»
                (Алма-Ата, февраль 1989 (В.Р. Цой).

«– Что главное сегодня?
– Сохранить внутреннюю свободу»
                (Минск, май 1989 (В.Р. Цой, с. 298, 2009).

«– А ты независим?
– В некотором смысле. В материальном – да. Но в нашей стране нет абсолют-но независимых людей. Система заставила быть такими. Идиотские законы, глу-пые традиции»
                (Алма-Ата, февраль 1989 (В.Р. Цой, с. 297, 2009).

«Для меня важнее сохранить какое-то самоуважение и некоторую внутрен-нюю свободу, которая у меня сейчас есть, но сохранить ее очень трудно, прихо-дится все время бороться со всякими соблазнами. И я с ними борюсь… Если во-прос ставить так, что я вынужден буду играть музыку, которую я не хочу играть, но которая нравится людям, то было бы нечестно ее играть, для меня это был бы соблазн»
                (Киев, март 1990 (В.Р. Цой, с. 298, 2009).

«…Думаю, ничего ценного в себе я не потерял и ничего дополнительно пло-хого не приобрел. Если вообще говорить о том, что для меня изменилось, я про-сто больше стал видеть людей. Видеть, но не общаться. Если бы я допускал до себя все то, что меня сейчас окружает, тогда, наверно, изменился бы, попал в ка-кую-то зависимость от людей и обстоятельств. Но я достаточно свободолюби-вый и романтический молодой человек. Не люблю ни от кого и ни от чего зави-сеть – ни в настроении, ни в быту»
                (Архангельск, июнь 1990 (В.Р. Цой, с. 299, 2009).

Вот, например, посмотрите, как для размышления, мысли А.С. Пушкина и видение характеристики Поэта Борисом Вышеславцевым?
               
                «Иная, лучшая потребна мне свобода:
                Зависеть от царя, зависеть от народа –
                Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому
                Отчета не давать, себе лишь самому
                Служить и угождать; для власти, для ливреи
                Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
                По прихоти своей скитаться здесь и там,
                Дивясь божественным природы красотам,
                И пред созданьями искусств и вдохновенья
                Трепеща радостно в восторгах умиленья.
                Вот счастье! вот права…»
                (А.С. Пушкин, с. 83, 1986).

«Поэзия Пушкина есть поэзия свободы от начала до конца.               
                О чем поет? Поет она свободу,
                Не изменилась до конца.
…Полнота жизни, полнота личности есть полнота творческой свободы. Кто ее не переживал, тот не может философствовать о свободе. И Пушкин изобража-ет это переживание на всех его степенях… от бессознательного инстинкта «вольности» – вплоть до высшего сознания творческой свободы как служения Божеству, как свободного ответа на Божественный зов…
Пушкин принадлежал к тому типу людей, которые не желают ни управлять, ни быть управляемыми, свободны и от похоти господства, и от похоти лакейст-ва… Поэт, как и романист, ставит трагические проблемы, но не решает их в смысле научного или философского решения. Не дело поэта создавать полити-ческие доктрины. Но интуицию высших принципов он имеет; «божественный глагол» он слышит и, что свято и что презренно, – он чувствует и передает свое чувство со стихийной силой, «глаголом жжет сердца людей». Поэтому о Пушки-не должны помнить, думать и писать не одни только пушкинисты. Пушкинисты исследуют Пушкина исторически: его характер, его жизнь, его среду, его поэти-ческое хозяйство. Все это бесконечно ценно, но все это смотрит в прошлое, тогда как сам Пушкин смотрит в будущее и даже в вечное.  Если верно, что «по-эты – по слову Платона – суть учители мудрости», то пророческая мудрость есть высший дар поэта. Ею Пушкин обладал и ее ценил выше всего:
                Поэт казнит, поэт венчает;
                Злодеев громом вечных стрел
                В потомстве дальнем поражает.
…Подлинное искусство есть всегда «вольное искусство». Пушкин дает … поэзию свободы; но его поэзия имеет в себе мудрость, и эту мудрость в одежде красоты легко угадать философу. Вот в чем она состоит: свобода ценна на всех своих ступенях, от низшей до высшей. Неправда, что стихийность природных сил и страстей есть сама по себе зло. Напротив, она есть условие творчества, ибо космос творится из хаоса, и это одинаково верно для абсолютного Божественно-го творчества, как и для человеческих «искусств»…
И в человеке живут эти природные, космические силы; бессознательная сво-бода произвола дарована мне Богом, тем самым Богом, который меня «из ничто-жества воззвал, душу мне наполнил страстью, ум сомненьем взволновал»… Такова иррациональная глубина свободы, обосновывающая ее низшую ступень, ступень стихийного произвола («малая свобода», по обозначению Августина). Но свобода уходит не только в глубину, но и в высоту. Под нею «бездна», но над нею «Дух Господень». Эту высшую ступень свободы («великая свобода», по Августину) Пушкин постиг через творчество. Подлинное искусство есть вольное искусство, гений – всегда «вольный гений». Но его вольность двоякая: она нуждается в низшей, стихийной, природной, космической свободе – и в высшей, духовной, мистической, Божественной свободе, в той свободе, о которой сказано: «Где Дух Господень, там свобода». В душе человека эта высшая свобо-да есть ответ на Божественный зов, призывающий его к творческому служению, к «священной жертве». Но эта жертва, это служение – не есть рабство, не есть даже «иго закона», но напротив: добровольное призвание, которое есть свобода духа, та самая, о которой сказано: «К свободе призваны вы, братия!» Вольный гений воспринимает свое призвание как служение красоте и правде, как служе-ние поэтическое и пророческое; он слышит «Божественный глагол», он испол-няет Божественную волю: «виждь и внемли!» И от нее получает высшую свобо-ду духовного прозрения и постижения…
И еще другая свобода ему дана: свобода пророческого слова, не боящегося ни царства, ни священства, свобода «глаголом жечь сердца людей»…
Природные силы, природные страсти и влечения необходимы для творчества, даже для жизни, но вместе с тем их свободный произвол может «гибелью гро-зить». Творческая свобода есть преодоление хаоса, противоречия, случайности. Из противоборствующих природных сил создается гармония космоса. Таков принцип всякого творчества – художественного и морального… Свобода озна-чает… самоопределение, самостоятельность: «я сам решаю, действую, выбираю, оцениваю»… Достоевский постоянно говорит об этом самообладании. Задача русского человека – овладеть бессознательной, стихийной силой, которую он чувствует в своей душе, русской стихией. Пушкин отлично это сознавал, его моральное суждение отличается редкой правдивостью и точностью… Он никогда не смешивает добра и зла… Эта свобода морального суждения не нарушается у Пушкина никакими внешними воздействиями, никаким принуждением, никакой личной выгодой, никаким давлением общественного мнения, никаким социаль-ным заказом» (Б.П. Вышеславцев, с. 160-176, 1994).
               
Разве не удивительна характеристика творчества Пушкина и образа Поэта в видении Бориса Вышеславцева? И разве не удивительно мистическо-психологическое сходство творчества и образа Поэтов, как духовного образа Пушкина и духовного образа В. Цоя? А мистическое сходство состоит в Единстве духовных ценностей, как ценности Свободы и Личности, ценности Красоты и Любви, ибо нет Свободы без Личности, как и нет Красоты без подлинной Любви. Именно тайна Личности и вбирает в себя соборно, как в триединстве и Свободу, и Лю-бовь, и Красоту, как Красота Печали подлинной Трагедии Любящего в избран-ном свободном Пути.
Но не менее удивителен и интересен взгляд Поэта, как со стороны, из глубины вненаходимости на свое существование, на свою жизнь. Что значит «моя жизнь» или «бытие меня самого» как из глубины существующего потаенного и сокровенного «Я сам самое»? И это вопрос совсем и отнюдь не праздный, а есть вопрос глубоко интимный, личностный, сокровенный, который задается и раск-рывается только из глубин и в глубинах самого себя. Но я задаю этот вопрос по-тому, каким бы интимным и сокровенным он ни был, потому что не равнодушен и не безразличен к Личности Другого. Ибо для меня дорого и бесконечно ценно не только творчество Поэта, но и самое существование Другого, сама короткая жизнь Поэта, ибо если бы не было жизни Поэта, то и не было бы и его творчест-ва. А не есть ли сама жизнь человека-творца, жизнь Поэта сплошное и интуи-тивно-спонтанное творчество? Ибо жизнь, как сплошное творчество, возможна тогда, когда из глубины существования человека извергается вулкан огня любя-щего творчества. И, поистине, жизнь Поэта, как извержение невероятного вул-кана, феноменальна, как явление еще не бывшее в мире.
Удивительна и непостижима жизнь Поэта, которая ввергает в трепет благого-вения и любви. Что значит творчество Поэта без его сокровенной жизни, но и что значит вся многообразная жизнь Поэта в отрыве от его сокровенного и отк-ровенного творчества? Не есть ли жизнь и творчество Поэта – одно целое, кото-рое уже после подвергается разложению на отдельные кусочки аналитическим и равнодушным «рацио»?

«Моя душа – в моих песнях. А живу я надеждой на лучшее время»
                (Ленинград, лето-осень 1989 (В.Р. Цой, с. 300, 2009).

«Если говорить о философии или взгляде на жизнь, то мне очень близок Майк, когда он говорит: «Живи, как живется». Другими словами, то же самое говорится в «Дао дэ Цзин», где излагается принцип «недеяния», но это не озна-чает призыва лежать на спине и плевать в потолок»
                (Ленинград, декабрь 1985 (В.Р. Цой, с. 299, 2009).

«Мне в принципе жить нравиться. Сейчас выйду за дверь, встречусь с сотней разных людей, буду вести себя согласно своим представлениям о добре и зле»
                (Ленинград, 1987 (В.Р. Цой, с. 299, 2009).

«Я всегда был очень романтичным молодым человеком, но я никогда себя никак не называл»             
            (Ленинград, апрель 1988 (В.Р. Цой, с. 300, 2009).

«Все в моей жизни для меня важно, все, что я уже… все ошибки. Все. Это то, из чего состою я сейчас. Если бы не было того-то, я бы был, возможно, другим»
                (Москва, осень 1988 (В.Р. Цой, с. 300, 2009).

«– Вы как-то изменились?
– Ну, человек все-таки всегда меняется.
…Я не думаю, что человек мог бы быть действительно доволен жизнью когда-либо. Но, с другой стороны, я всегда был ей доволен. И когда я работал в ко-тельной и бросал уголь в печку, я очень был доволен жизнью. И сейчас в прин-ципе тоже»
                (Минск, май 1989 (В.Р. Цой, с. 300, 2009).
«Я никак не пессимист. Хотя не могу сказать, что и оптимист. Вероятнее все-го – реалист: ведь в жизни есть и плохое, и хорошее.
…Никогда не бывает такого, когда уже ничего нет нового и уже все известно. Всегда хочется чего-то иного. Кажется: будет что-то впереди лучше. Жизнь бес-конечна, и в ней постоянно что-то происходит, меняется. Перемены могут быть даже в лучшие времена»
                (Краснодар, май 1989 (В.Р. Цой, с. 300, 2009).

«– Черный цвет.
– Это просто мой любимый цвет. И все»
                (Пермь, апрель 1990 (В.Р. Цой, с. 301, 2009).

«Я ни о чем не жалею. Я всегда отвечаю за свои поступки. Для меня вообще важно, чтобы мне было интересно жить. Все остальное меня не интересует»
               (Ленинград, май 1990 (В.Р. Цой, с. 301, 2009).

«Я вообще ни к чему в этой жизни серьезно не отношусь и всерьез не принимаю. Честно говоря, я и саму жизнь серьезно не воспринимаю, потому что слишком на многое ненужное пришлось бы отвлекаться, много всякой бессмыслицы делать.
Жизнь у нас вообще-то такая, что если все вокруг себя замечать, на все обращать внимание, то постоянно только и будешь испытывать чувство неловкости и неудобства.
– Вы боитесь смерти?
– Вопросы, которые меньше всего меня волнуют… Проще бояться жизни»
                (Архангельск, июнь 1990 (В.Р. Цой, с. 302, 2009).

«– Нередко случается, что, как только какая-нибудь группа становится про-фессиональной, от нее отворачивается  половина поклонников.
– Вероятно, это происходит из-за того, что в подобной ситуации группа идет на компромисс. Нам за честность могут простить практически все: и, ска-жем, недостаточно профессиональную игру, и даже недостаточно профессио-нальные стихи. Этому есть масса примеров. Но когда пропадает честность – уже ничего не прощают.
– А не получается так, что исполнитель считает себя честным, а на деле…
– Можно считать себя честным сколько угодно. Главное в том, считают ли тебя честным остальные. Человеку же, который заведомо пишет музыку для то-го, чтобы жить в достатке, но поет о том, что он борец за идею, – просто не верят…
– А как вы считаете, какие песни о проблемах молодежи нужно писать?
– Понимаете, я пишу песни не потому, что нужно, а потому, что меня лично волнуют проблемы. Вот как раз, когда «нужно», получается нечестно. А если меня не волнует какая-то проблема, если не почувствовал то, что меня бы задело, – я не могу писать песню.
– Получается, что надо писать только о том, что испытал сам? Вы же написа-ли антивоенную песню «Я объявляю свой дом безъядерной зоной», хотя не испытали ужасов войны?
– Понимаете, хотя эта тема разработана многими, за нее, по сути, серьезно, никто не берется. Тем же, кто пишет пвевдопатриотические и псевдоантивоен-ные песни, не верят. Я написал эту песню потому, что тема войны действи-тельно меня взволновала и волнует до сих пор»
   (Интервью газете «Аргументы и факты» № 39, 1987 (В.Р. Цой, с. 197-198, 1991).

«– Может ли материальная сторона жизни рок-музыканта влиять на его твор-ческое кредо?
– Это зависит от человека. Есть люди, которым необходимо жить в хорошей квартире, иметь машину, дачу и так далее…
– У вас это есть?
– У меня нет… И один готов ради этого идти на компромисс, а другой – нет. Когда я начинал заниматься рок-музыкой, в последнюю очередь я думал о день-гах. Тогда было понятно, что, кроме неприятностей (причем самых серьезных), за это ничего не получишь. Мы были значительно беднее, чем могли бы быть, работая на каких-то работах… И все время сталкивались с гонениями, были лю-ди с совершенно испорченной репутацией.
– Почему в ваших песнях так много «ночи, дождя, осени, падающих звезд»?
– Не знаю… Это из области анализа творчества, а я им не занимаюсь.
– В «Советской культуре» в статье «Лики русского рока» было сказано: «Мир Цоя – братство одиночек, сплоченное отсутствием выхода»…
– Это братство одиночек, но не сплоченное отсутствием входа. Выход реаль-ный существует… Ну, об этом долго можно рассказывать.
– Отражаются ли как-то на вашем творчестве перемены в общественной жиз-ни?
– А как они могут отражаться? Я же не певец социального протеста, не пишу песен «на злобу дня».
– Вы поете: «Я один, но это не значит, что я одинок». Вы действительно ни-когда не ощущаете одиночества?
– Ну почему… Эта песня о конкретном состоянии, там нет жизненной прог-раммы.
– Вы противоречивый человек?
– Нет, я совершенно монолитный.
– Во времена «подпольного» рока постоянные гонения на рок-музыкантов заставляли их быть героями. Теперь времена изменились, героизма вроде уже и не требуется. Что же дальше?
– Не требуется? Сейчас его нужно еще больше»
       (Интервью газете «Молодой ленинец» Волгоград, 1989 (В.Р. Цой, с. 205-206, 1991).

Таким образом, критерий подлинной Личности и состоит в том, что есть и что излучается из глубины человека, как правда, честность, совесть, искрен-ность и откровение потаенного сердца. Критерий этот есть невидимый, но он проявляется сквозь слово творчества, которое само есть феномен творчества, свидетельствующий о невидимом и сокровенном качестве человека-творца. Ибо самое творчество человека-творца есть откровение потаенного сердца, открове-ние души. И откровение творчества тем подлиннее и реальнее, чем подлиннее в человеке-творце раскрываются качества, как: Правда, Совесть и Честность.
Итак, мы приблизились к самому главному и проблематическому, к самому сложному, как вопрос о самосознании Поэта, самосознании Виктора Цоя.
Проблема самосознания Виктора Цоя интересует нас, и конкретно меня лич-но, не меньше, чем интересовало самого Поэта. Проблема «кто он?» занимает нас всецело и не менее, чем занимало самого Виктора Цоя. Хотя, может быть это и не так? Может быть, сам Поэт знал тайну самого себя, кто он есть на самом деле, но разве тайна не должна быть тайной и разве творчество не есть ли откровение тайны человека? Разве сам Поэт не говорил в интервью, что «моя душа – в моих песнях»? И разве не удивительны слова Августина, как: «я пове-рил книгам Твоим, но слова их – великая тайна». А для меня творчество Викто-ра Цоя, как вестника Божьего, песни Поэта и смысл слов его песен есть великая тайна и образ творчества, и образ самого Поэта есть тайна, бережно хранимая в сердце потаенном. Но к образу творчества Поэта, как к тайне, я и подступаю в постижении, нежно ступая и касаясь невидимой реальности Непостижимого.
Подступив к тайне, нам нужно поставить и рассмотреть некоторые вопросы, как: а каково соотношение и какова взаимосвязь автора и героя в творчестве Поэта? Автобиографично ли творчество Виктора Цоя и какова глубина самосоз-нания Поэта, который взирает на себя самого и на свое творчество как бы с вы-соты небесной, непостижимой, но явственно непотаенной? Рассмотрим?
Почти все говорят, кто так или иначе анализирует творчество Поэта, что Вик-тор Цой и есть тот «последний герой», о котором он сам же и поет в песни:
   
                «Доброе утро, последний герой!
                Доброе утро, тебе и таким, как ты!
                Доброе утро, последний герой!
                Здравствуй, последний герой!»
                (В.Р. Цой, с. 12, 2003).

                «Пой свои песни, пей свои вина, герой.
                Ты опять видишь сон о том, что все впереди…»
                (В.Р. Цой, с. 13, 2003).

                «И мы знаем, что так было всегда:
                Что судьбою больше любим,
                Кто живет по законам другим
                И кому умирать молодым.
                Он не помнит слова «да» и слова «нет».
                Он не помнит ни чинов, ни имен.
                И способен дотянуться до звезд,
                Не считая, что это сон.
                И упасть опаленным звездой
                По имени Солнце»
                (В.Р. Цой, с. 340, 2003).

Но, вот, все ли так просто, как кажется на первый взгляд? Ибо многие видят и само по себе несомненно, что тексты песен Поэта автобиографичны и что ав-тор и герой в текстах песен представляют собой единство и как бы монолитны. Для всех несомненно одно, что автор песен и есть сам тот «последний герой». Но вот загадку и проблему самого себя задает сам Поэт, давая совсем не одно-значные  ответы на вопросы журналистов в интервью. Например, как:

«– Совпадают ли «я» в песнях с собственным «Я»?
– Иногда полностью, иногда частично, иногда не совпадают совсем. Каждый раз по-своему»
                (Ленинград – Алма-Ата, 1987 (В.Р. Цой, с. 264, 2009).


«– Не будет ли кино доминировать в творчестве? – Не думаю. Потому что противник перевоплощения. Главное, остаться самим собой, а это невозможно для профессионального актера. Хотя трудно загадывать наперед. Мне кажется, кино и музыка, дополняя друг друга, могут сосуществовать в моей жизни»
                (Алма-Ата, осень-зима 1987 (В.Р. Цой, с. 283, 2009).

«Профессия киноактера, человека как мастера перевоплощения, меня не ин-тересует вообще. Я отказываюсь перевоплощаться…»
                (Мурманск, апрель 1989 (В.Р. Цой, с. 283, 2009).

«Начнем с того, что я себя никем не называю, я просто пишу то, что мне приходит в голову…»
                (Запорожье, март 1990 (В.Р. Цой, с. 257, 2009).

«…Вот я сейчас сижу и разговариваю с вами, а потом буду петь на сцене. Разницы никакой. У меня нет специальной установки на поведение. Какой я в жизни, такой и на сцене. Я веду себя так, как считаю необходимым в каждой оп-ределенной ситуации»
                (Краснодар, май 1989 (В.Р. Цой, с. 256, 2009).

«…Я никаких образов не создаю. Понимаете? Я вот сижу здесь, выхожу на сцену, я сам образ (с иронией)… Ну, а что, собственно, Виктор Цой на сцене? Стоит человек с гитарой и поет. Все. Ну, сидит этот человек, пьет чай… Это не одно и то же. Это разные вещи. Пить чай и играть на гитаре. Но, в принципе, я точно так же сижу дома, играю на гитаре, как на сцене»
                (Минск, май 1989 (В.Р. Цой, с. 256, 2009).

«– Кто-то из кинокритиков отметил, что ваш герой в фильме «Игла» единст-венный в отечественном кино не тяготится своим одиночеством и этим привле-кает.
– Пожалуй. Герой этого фильма в каком-то смысле – человек ниоткуда. Он мне очень близок по духу. Я в принципе ничего не играл, а старался вести себя так, как бы я мог себя повести в такой ситуации, но в рамках сценария, конечно.
– Вы стремитесь создать какой-либо образ на сцене?
– Я ничего не «создаю», просто выхожу на сцену и пою. Я сам – образ. (смеется).
– «Перемен требуют наши сердца!» – поете вы, зрители вторят. Что бы вы хотели изменить в жизни?
– Каждый человек должен изменить прежде всего свою жизнь и себя… Это сложный вопрос. Я не считаю, что одному человеку под силу изменить жизнь как таковую.
– В жизни вы борец за перемены?
– Я не считаю себя борцом. Я пою песни. Пою о том, что мне нравится или нет, о том, что меня волнует..." (Интервью газете «Советская молодежь» (Рига) 6 мая 1989 г. (В.Р. Цой, с.207, 1991).

«Конечно, меня касается все, что есть в нашей жизни, и свое отношение к этому я выражаю. Но это не значит, что я собираюсь принимать непосредствен-ное участие в каких-то политических акциях или стать пророком, проповедни-ком или там еще кем-то. Я вижу факты, людей, какие-то явления, отношения между людьми, и пою об этом.
– «Последний герой».
– Это, конечно, в песне герой такой. Много таких есть. Нет, не любер, но, мо-жет быть, так же и любер. Это просто независимый человек. Или который хочет быть таким. Или ему кажется. Но это не я. Я не герой»
                (Алма-ата, февраль 1989 (В.Р. Цой, с. 285, 2009).

«– Для многих ты сейчас – как свет в окне. Некоторые уже даже одеваются «под Цоя». Что скажешь?
– Только одно: не сотвори себе кумира»
                (Алма-ата, февраль 1989 (В.Р. Цой, с. 285, 2009).

Удивительны слова Поэта о самом себе, ибо когда все, от близких и друзей и до последнего слушателя, считают его «последним героем», то сам Виктор Цой опровергает мнения всех, говоря: «я не герой».
Но еще более удивительны слова из последней фразы, как: «только одно: не сотвори себе кумира». Ведь, Виктор Цой привел вторую заповедь Декалога, да не просто выразил свое мнение, а сказал довольно утвердительно и так, как бы со властию: «не сотвори себе кумира». Но, вот, удивительно, откуда человек, из подвалов кочегарок и из подполья рок-клубов, может говорить таковые слова?
Ничего не утверждая, я приведу вот такое сравнение, как для размышления, ибо поразмыслить есть над чем. Вот, например, сравните, как слова Виктора Цоя, сказанные в интервью о самом себе, и образ слов из повествования Еванге-лия, как:
«И вот свидетельство Иоанна, когда Иудеи прислали из Иерусалима священ-ников и левитов спросить его: кто ты? Он объявил, и не отрекся, и объявил, что я не Христос. И спросили его: что же? ты Илия? Он сказал: нет. Пророк? Он от-вечал: нет. Сказали ему: кто же ты? чтобы нам дать ответ пославшим нас: что ты скажешь о себе самом? Он сказал: я глас вопиющего в пустыне: «исправьте путь Господу», как сказал пророк Исаия. А посланные были из фарисеев; и они спро-сили его: что же ты крестишь, если ты ни Христос, ни Илия, ни пророк? Иоанн сказал им в ответ: я крещу в воде; но стоит среди вас Некто, Которого вы не знаете… Это происходило в Вифаваре при Иордане, где крестил Иоанн» (от Иоанна 1:19-28).

А вот другое сравнение, как для размышления. Вот, приведу три статьи В.Н. Калюжного о жизни и творчестве Н.А. Бердяева. Казалось бы, причем здесь Ни-колай Бердяев, когда речь идет о самосознании Поэта, самосознании Виктора Цоя? Но образ мысли русского философа и образ творчества Поэта, как бы это ни казалось парадоксальным, во многом совпадают. И, по-моему, это и есть «чудо творчества» и тайна Личности!
Так, например, в статье «миры Николая Бердяева» В.Н. Калюжный приводит вместо заключения, общего вывода, такой вот удивительный образ, как:
«Нашему взгляду философ (Н.А. Бердяев) представляется Икаром, вознаме-рившимся вырваться из пут грешной земли и устремиться к божественному Солнцу. Но тут не лишне прислушаться к словам Вячеслава Иванова: «человек, соблазненный помыслом чудесного полета, низвергается в небытие» (Н.А. Бердяев, с. 22, 2003).

Конечно, ясно видно, что В.Н. Калюжный приводит данный образ к творче-ству Н.А. Бердяева с некоторой издевкой и претензией к философу, основываясь на цитате Вяч. Иванова. Я могу привести другие цитаты и таких гигантов мыс-ли, как Л. Толстой и Ф.М. Достоевский, которые говорят «за», т.е. положитель-ное к образу философа. Но мне белее интересен, сейчас, сам образ, а не его оценки со стороны. Вы только посмотрите, каков по точности ясный образ и он, именно, подходит к образу творчества Поэта не менее, чем к образу творчества русского философа. А к мысли Вяч. Иванова я приведу вот такую антитезу: ведь, разве верующий христианин не устремляется ли к образу Иисуса Христа, как к божественному Солнцу? Ведь, претензия Вяч. Иванова есть по сути, как претензия Великого Инквизитора к образу Христа, который описан в «Легенде» Ф.М. Достоевского. А по мысли Льва Толстого, человек бы и не ведал бездны, если бы не подымался в высоту, ибо кому-то выгодно, чтобы человек всю жизнь был лишь пресмыкающимся. Не должно запрещать человеку возводить себя к Возвышенному, к Всевышнему, как к божественному Солнцу. Ибо по мысли Платона, мы не могли бы видеть Солнца, если бы Солнце не было в нас самих. А по мысли Николая Бердяева, думы только лишь о своих грехах и приводят как раз к эгоизму и низвергают человека в бездну только и «слишком земного».

Вот, другая статья В.Н. Калюжного «Личность: между мифом и филосо-фией», вывод в которой таков:
«У Бердяева нет сомнений, что центральным мифом человечества является миф об Искуплении и Искупителе… Сам Бердяев исповедовал «свободную ре-лигиозную философию», сближающуюся с мифотворчеством. Все его творчест-во можно рассматривать как создание грандиозного мифа о человеке, ключевой мифологемой которого и является личность» (Н.А. Бердяев, с. 22, 2003).

Подобную мысль, только о творчестве Виктора Цоя, высказал Сергей Соловьев, режиссер и автор художественного фильма «Асса». Но, ведь, посмотрите, Поэт ничего не создавая, а, скорее, выражая и раскрывая себя в откровении песен, именно, выразил грандиозный миф о человеке и именно в то историческое время, когда образ Божий в человеке пошатнулся и почти угас, про что и свидетельствовали многие философы и мыслители 20-го века, в том числе и Ни-колай Бердяев. А потому верно и видение Игоря Талькова, что «поэты не рожда-ются случайно».

В третьей и последней статье «Н.А. Бердяев: от противоречивого характера к парадоксальной философии» В.Н. Калюжный говорит, что:
«Бердяев часто казался не таким, каким был на самом деле. Он признавался, что всегда был скрытен, носил маску, защищая этим свой собственный мир, был «склонен чувствовать собственное несовершенство и греховность». Его мировая известность только увеличивала его самокритичность и недовольство собой… Всю жизнь Бердяева чрезвычайно беспокоило, что его «плохо знают и понима-ют», более того – не понимают самого главного. Бердяев с горечью констатиро-вал: «Я остался очень одиноким в своей мысли»… Бердяев сетовал: «Мои мыс-ли о несотворенной свободе, о Божьей нужде в человеческом творчестве, об объективации, о верховенстве личности и ее трагическом конфликте с миропо-рядком и обществом отпугивали и плохо понимались» (Н.А. Бердяев, с. 3-12, 2003).

Именно, я вижу, как во многом, но все же в самом существенном, совпадают парадоксальным образом и характеры, и образы самовыражения, как и Николая Бердяева, так и у Виктора Цоя. Именно, при всей своей известности и популяр-ности, русский философ и Поэт глубоко испытывали чувство одиночества и от-чужденности от мира, ибо чем выше человек к небу, тем дальше от людей, а по мысли Г.К. Честертона, чем ближе к Богу, тем от Него дальше. И в том, и в дру-гом случае, человек чувствует одиночество. А разве предел одиночества челове-ка не есть ли взывание Иисуса, распятого на кресте, к Отцу Небесному? И не о том ли и поет Поэт в песне «Солнце мое – взгляни на меня?!»?
Да, это всего лишь вопросы, но вопросы к тому, чтобы подумать о главном и о последнем самом существенном в жизни человека. Ибо, как бы ни были краси-вы слова, но образ жизни и творчества Поэта не есть прекрасный миф, даже как бы он ни был возвышен, ибо жизнь человека трагична в мире сем и подлинную трагедию жизни в своем образе творчества выразил Виктор Цой. А подлинный трагизм жизни, по мысли Б.П. Вышеславцева, всегда верно совпадает с трагиз-мом Голгофы. И кто не чувствует этого трагизма жизни Поэта, то тому Христос ничего не говорит и не открывается в слове откровенном из глубины потаенного сердца. Вот так! А я могу и обязан сказать о Поэте так, как сказали апостолы две тысячи лет назад о Христе, но никоим образом, тем самым, я не сопоставляю Поэта с Христом, а лишь говорю про то, что сам испытал и до сих пор чувст-вую, как единую трагедию жизни Человека:
«И Слово стало плотию и обитало с нами… и мы видели славу Его» (от Иоанна 1:14).
Эти слова, сказанные апостолами в Евангелии, относятся к Иисусу Христу, Богочеловеку, Сыну Божьему, но и к Поэту слова апостолов применимы потому, что Поэт есть вестник Божий, и мы видели славу Поэта и, слово которого обита-ло с нами, кто любит и почитает неизменно образ Человека.
 
И я лишь выражаю то, что чувствую, а чувствую трагедию жизни Человека, трагедию жизни Поэта – Виктора Цоя. И если кто-то не чувствует эту трагедию, то это не означает, что ее не было и нет в жизни Человека. Вот так.

Конечно, у философа Н.А. Бердяева свое одиночество в жизни, ибо при мировой известности русский философ оставался совершенно безвестным на Родине, в России, мысли и чаяния которого были во многом посвящены русской душе и духу, новому Человеку из ниоткуда. И вот этот человек в лице Поэта и в образе жизни и творчества своего появился в мире. У Поэта Виктора Цоя свое одиночество в жизни, ибо при всесоюзной известности многие видели в нем лишь артиста, музыканта и певца, каких много в мире. Но вот мало кто, но и они есть, увидел в образе творчества В.Р. Цоя подлинного Поэта в библейском и в религиозно философском понимании. И не только и не просто Поэта, но и вестника Божьего, Смысл творчества которого для многих ещё сокровенен, сокрыт от разумения и понимания. Ибо Поэт не миф создавал в образе человека, но во-плотил древнейший Миф в реальность и этот Миф стал первичной реальностью, которая еще непостижима для нас во всей своей глубине. И мы подвизаемся в постижении непостижимой реальности в образе Поэта. И этот образ особенно ясно был выражен в фильме «Асса» и в фильме «Игла», как образ человека-Поэ-та, пришедшего из ниоткуда и уходящего в никуда. Ибо лишь сам Поэт знает – откуда Он и куда идет! А мы лишь предугадываем и предвосхищаем Путь жиз-ни Поэта и вникаем в постижение Смысла пути Виктора Цоя.
 
Михаил Бахтин в книге «Автор и герой в эстетической деятельности» (1924) приводит просто удивительную характеристику образа классического и роман-тического героя. Вот, например, сравните:
«Судьба – это индивидуальность, то есть существенная определенность бытия личности, определяющая собой всю жизнь, все поступки личности: в этом отношении и поступок-мысль определяется не с точки зрения своей теоретичес-ки-объективной значимости, а с точки зрения ее индивидуальности – как харак-терная именно для данной определенной личности, как предопределенная быти-ем этой личности; так и все возможные поступки предопределены индивидуаль-ностью, осуществляют ее. И самый ход жизни личности, все события ее и, нако-нец, гибель ее воспринимаются как необходимые и предопределенные ее определенною индивидуальностью – судьбой; и в этом плане судьбы-характера смерть героя является не концом, а завершением и вообще каждый момент жизни получает художественное значение, становится художественно необходи-мым… Судьба как художественная ценность трансгредиентна самосознанию. Судьба есть основная ценность, регулирующая, упорядочивающая и сводящая к единству все трансгредиентные герою моменты; мы пользуемся вненаходимо-стью герою, чтобы понять и увидеть целое его судьбы. Судьба – это не я-для-себя героя, а его бытие, то, что ему дано, то, чем он оказался; это не форма его заданности, а форма его данности. Классический характер и созидается как судьба. (Классический герой занимает определенное место в мире, в самом су-щественном он уже сплошь определился и, следовательно, погиб. Далее дана вся его жизнь в смысле возможного жизненного достижения. Все, что совершает герой, художественно мотивируется не его нравственной, свободной волей, а его определенным бытием: он поступает так, потому что он таков. В нем не должно быть ничего неопределенного для нас; все, что совершается и происхо-дит, развертывается в заранее данных и предопределенных границах, не выходя за их пределы: совершается то, что должно совершиться и не может не совер-шаться). Судьба – форма упорядочения смыслового прошлого; классического героя мы с самого начала созерцаем в прошлом, где никаких открытий и откро-вений быть не может… Классический автор использует вечные моменты внена-ходимости, отсюда прошлое классического героя – вечное прошлое человека… Конфликты внутри классического характера суть конфликты и борьба сил бы-тия (конечно, ценностно-природных сил бытия другости, а не физических и не психологических величин), а не смысловых значимостей (и долг и обязанность здесь ценностно-природные силы); эта борьба – внутренне драматический про-цесс, нигде не выходящий за пределы за пределы бытия-данности, а не диалек-тический, смысловой процесс нравственного сознания. Трагическая вина сплошь лежит в ценностном плане бытия-данности и имманентна судьбе героя; поэтому вина может быть совершенно вынесена за пределы сознания и знания героя (нравственная вина должна быть имманентна самосознанию, я должен осознавать себя в ней как я) в прошлое его рода… во всяком случае, вина – в бытии, как сила, а не впервые рождается в свободном нравственном сознании героя…
На какой ценностной почве вырастает классический характер, в каком ценностном культурном контексте возможна судьба как положительно ценная, за-вершающая и устрояющая художественно жизнь другого сила? Ценность рода как категории утвержденного бытия другости, затягивающего и меня в свой ценностный круг свершения, – вот почва, на которой возрастает ценность судьбы (для автора). Я не начинаю жизни, я не ценностно ответственный инициатор ее, у меня даже нет ценностного подхода к тому, чтобы быть активно начинаю-щим ценностно-смысловой, ответственный ряд жизни; я могу поступать и оце-нивать на основе уже данной и оцененной жизни; ряд поступков начинается не из меня, я только продолжаю его (и поступки-мысли, и поступки-чувства, и поступки-дела); я связан неразрывным отношением сыновства к отечеству и мате-ринству рода (рода в узком смысле, рода-народа, человеческого рода). В вопро-се: «кто я?» звучит вопрос: «кто мои родители, какого я рода?» Я могу быть только тем, что я уже существенно есмь; свое существенное уже-бытие я от-вергнуть не могу, ибо оно не мое, а матери, отца, рода, народа, человечества…
Не потому ценен мой род, что он мой, то есть не я делаю его ценным, а пото-му, что я его, рода, матери, отца; ценностно я сам не свой, меня ценностно нет в противоставлении моему роду… Нравственное я-для-себя безродно (христианин чувствовал себя безродным, непосредственность небесного отчества разрушает авторитетность земного). На этой почве рождается ценностная сила судьбы для автора. Автор и герой принадлежат еще к одному миру, где ценность рода силь-на еще (в той или иной ее форме: нация, традиция и проч.)…
Там, где человек сам из себя начинает ценностно-смысловой ряд поступков, где он нравственно виновен и ответствен за себя, за свою определенность, там ценностная категория судьбы неприменима к нему и не завершает его. (Блок и его поэма «Возмездие»). (На этой ценностной почве покаяние не может быть сплошным и проникающим всего меня, не может вырасти чистый самоотчет-ис-поведь; всю полноту покаяния как бы знают только безродные люди). Таков в основе своей классический характер…
В отличие от классического романтический характер самочинен и ценностно инициативен. Притом момент, что герой ответственно начитает ценностно-смысловой ряд своей жизни, в высшей степени важен. Именно одинокая и сплошь активная ценностно-смысловая установка героя, его познавательно-эти-ческая позиция в мире, и является тем, что эстетически должен преодолеть и завершить автор. Предполагающая род и традицию ценность судьбы для худо-жественного завершения здесь непригодна. Что же придает художественное единство и целостность, внутреннюю художественную необходимость всем трансгредиентным определениям романтического героя? Здесь лучше всего по-дойдет термин романтической же эстетики «ценность идеи». Здесь индивиду-альность героя раскрывается не как судьба, а как идея или, точнее, как воплоще-ние идеи. Герой, изнутри себя поступающий по целям, осуществляя предметные и смысловые значимости, на самом деле осуществляет некую идею, некую не-обходимую правду жизни, некий прообраз свой, замысел о нем Бога. Отсюда его жизненный путь, события и моменты его, часто и предметное окружение несколько символизованы. Герой – скиталец, странник, искатель, и все моменты его ценностно-смысловых исканий находят трансгредиентное определение как некие символические этапы единого художественного пути осуществления идеи. Лирические моменты в романтическом герое неизбежно занимают боль-шое место (любовь женщины, как и в лирике)…
Романтизм является формою бесконечного героя: рефлекс автора над героем вносится вовнутрь героя и перестраивает его, герой отнимает у автора все его трансгредиентные определения для себя, для своего саморазвития и самопреодо-ления, которое вследствие этого становится бесконечным…» (М.М. Бахтин, с. 195-200, 2000).
 
И вот встает такой вопрос: насколько в творчестве Поэта и в самом Поэте – Викторе Цое, – совпадают Автор и Герой? И насколько в творчестве Поэта сов-падают или пересекаются характеры классического и романтического героев? Думаю, что однозначного ответа здесь быть не может, но возможны некоторые варианты рассмотрения проблемы. Но, однако же, это не означает, что нет еди-ного образа творчества Поэта, как и единого Смысла творчества Виктора Цоя. Ибо к единому Образу и Смыслу творчества Поэта нужно приближаться в пос-тижении апофатически, то есть выходя за пределы всяческих рациональных, а потому и неизбежно отвлеченных определений.
 
Вот, лишь приведу такой пример, как: посмотрите, каков образ Поэта и совпадают ли в нем Автор и Герой?! Например, в художественном фильме «Асса» есть замечательная и уникальная сцена, как бесподобная в своем роде, как разговор Поэта с администратором ресторана, который происходит в кабинете администратора. Так вот, администратор задает Поэту некоторые вопросы, как: «ну, а прописка с места жительства, а справка с места работы?» Поэт во все вре-мя разговора молчит, а за него говорит его Друг: «Он Поэт, он на белом свете живет». Администратор: «ну, хорошо, пойдемте, посмотрим, какой вы музы-кант?». И, здесь, даже важен не самый разговор, а энергетика Поэта – Виктора Цоя, который пришел из ниоткуда и не понятно, где он живет, и все время молчит; путь Поэта к сцене, где он свершает свое творческое дело «глаголом жжет сердца людей» и уходит в никуда, в Ночь, откуда же и пришел. Просто поразительная сцена и по смысловой и символической своей значимости уникальна. Ф.М. Достоевский, можно сказать, предвосхитил образ Поэта в знаменитой «Легенде о великом Инквизиторе». Взгляните, на образ Иисуса в «Легенде» Ф.М. Достоевского и на образ Поэта в фильме «Асса», разве, вы, не удивлены?
И все же, каково самосознание Виктора Цоя? Как Виктор Цой, как человек-творец, сам себя осознавал и сам понимал роль свою в жизни общественной и в существовании личном, исходя из глубины Личности человека? Вот в чем вопрос.

«Я не считаю себя ни поэтом, ни композитором. Как это называется? Автор-исполнитель? Я член группы «Кино».
                (Ленинград, декабрь 1986 (В.Р. Цой, с. 275, 2009).

«Понимаете, поэты – это поэты… А я не поэт, я песни пишу. Сравнивать смысла нет. Я считаю, что мои тексты не могут существовать без потери в отрыве от музыки. Они рассчитаны на музыку, написаны вместе с музыкой»
                (Мурманск, апрель 1989 (В.Р. Цой, с. 275, 2009).

«– Считаете ли Вы себя поэтом?
– Это не мне решать. Человек может себя считать кем угодно, но в глазах ок-ружающих он им отнюдь не становится. Конечно, мне хочется, чтобы люди относились к моим текстам серьезно, но буду самонадеянным, если скажу, что так оно и есть на самом деле. Поэтому я не знаю, поэт ли я…»
                (Красноярск, декабрь 1989 (В.Р. Цой, с. 275, 2009).

«– «Звезда по имени Солнце» – это намек на себя или на что-то неопределенное?
– Скорее всего, «на что-то неопределенное», чем на себя, хотя не знаю…»
                (Киев, март 1990 (В.Р. Цой, с. 273, 2009).

«Я считаю, что настоящая песня не нуждается ни в каких толкованиях. Она может быть многоплановой по смыслу, и каждый человек вправе сделать свое собственное толкование. Соответственно, толкование песни будет субъективным. То есть оно может быть для одного хорошо, а для другого плохо и т.д.»
                (Новосибирск, декабрь 1988 (В.Р. Цой, с. 273, 2009).

«Я не считаю «Перемен» песней протеста»
                (Одесса, сентябрь 1988 (В.Р. Цой, с. 272, 2009).

«Никогда не бывает в жизни такого, когда уже нет ничего нового и уже все известно. Всегда хочется чего-то иного. Кажется: будет что-то впереди лучше. Эта песня как раз об этом. Жизнь бесконечна, и в ней постоянно что-то происходит, меняется. Перемены же могут быть даже в лучшие времена»
                (Краснодар, 1989 (В.Р. Цой, с. 272, 2009).

«В этой песне, если вдуматься в ее смысл, проанализировать текст, видно, что слово «требуют» звучит гораздо сильнее, чем слово «ждем». Эта песня на-писана давно, задолго до перестройки, и обращена к внутреннему миру чело-века. Если хотите, ее можно расценивать как призыв к поступку. Какому пос-тупку, каждый решит для себя сам»
                (Москва, 1990 (В.Р. Цой, с. 273, 2009).

«На все вопросы, касающиеся анализа текстов и музыки, я отвечать не буду, потому что сам не знаю, откуда у меня взялась звезда, замок, ключ от замка, небесный пастух и т.д.»
             (Красноярск, декабрь 1989 (В.Р. Цой, с. 274, 2009).

Некоторые из читателей этого интервью Поэта могут язвительно упрекнуть Поэта в том, что он и сам не знает того, что творит, то есть сам не ведает тайны своего творчества. Но так ли это на самом деле и верен ли упрек некоторых?

Во-первых, Л.Н. Толстой, В.М. Шукшин и многие другие писатели говорят одно, а именно, что не дело человеку-творцу толмачить о своих творениях.
А, во-вторых, этот упрек Поэту некоторых недальновидных людей есть то же самое, как если бы подобный упрек сказали в адрес апостола Павла, что он яко-бы не ведает смысла своей проповеди, или, как если бы сказали в адрес Иисуса, что Он якобы не ведает смысла тех притч, что Сам выражает, которые есть нечто, как еще не бывшее в мире. Поэт знает то, что он творит и ведает Смысл своего творчества, ибо ниже я приведу мысли В. Цоя, как свидетельство того, что он ведает тайну самого себя. Но если Поэт сам выразит в мысли нечто неве-домое, что содержится в его текстах песен, то это будет совсем иной эффект, как если бы Спаситель, Иисус Христос, пришел в мир спасти людей, не спрашивая самих людей, хотят они того или нет, то есть нарушая свободу воли человека. Так и Поэт дает возможность человеку любящему и познающему самому прила-гать усилие духа в постижении тайны Божией по имени Человек!

«Рок – это часть русской культуры».
«Хочу, чтобы люди на Западе поняли, что это не что-то такое проходящее. Это часть русской культуры, которую уже никуда не выбросишь. Именно глав-ное различие заключается в том, что все, что нами движет, – это просто внутрен-няя тяга к творчеству, чего, может быть, нет даже у многих звезд на Западе, ко-торые просто выполняют контракты…»
                (Ленинград, 1985 (В.Р. Цой, с. 240, 2009).

«Меня интересует музыка как социальное явление. И единственной такой му-зыкой сейчас является рок-музыка. Поэтому это единственная музыка, которая на самом деле массовая, которая на самом деле народная.
…Я думаю, что мода – явление, которое захватывает, так сказать, верхний слой и увлекает за собой много народу, которым, как я уже говорил на примере «Аквариума», все это на самом деле может и не надо. Под общим таким воздей-ствием… Рок-музыка может исчерпать себя только как социальное явление, как явление, которое уже просто не будет выражать каких-то идей, а будет вот та-ким, как джаз, просто музыка, а не что-то больше. И тогда, я думаю, надо будет заниматься чем-нибудь другим»
                (Ленинград, декабрь 1986 (В.Р. Цой, с. 240, 2009).

Может быть, эти размышления Виктора Цоя о русской рок-музыке, как части русской культуры и о роли ее в мире, как социальном явлении, есть результат разговора, диалога с Борисом Гребенщиковым, про который и говорит Б.Г. в своих воспоминаниях (см. выше стр. 8)?

«Новое всегда находится в конфликте со старым. Это естественно. Иронич-ный, иногда агрессивный, искренний и свободный самодеятельный рок никогда не был фальшивым. Противопоставление его духовной глухоте, бездарности, скуке, благополучному мироощущению обывателей и послужило, вероятно, причиной неприязни многих к року… А молодые музыканты вовсе не разруши-тели или хулиганы от искусства, а скорее его хранители. Ведь в сложное время, во многом лживое и циничное, именно они сумели сберечь в своем искусстве радость живой жизни, индивидуальность, неприятие конформизма, протест против псевдоценностей»
                (Алма-Ата, осень-зима 1987 (В.Р. Цой, с. 242, 2009).

Интересны размышления Поэта как раз в контексте размышлений Михаила Бахтина о характере классического и романтического героя и в отношении вли-яний автора и героя в эстетической деятельности.

«Я думаю, что русский рок – это выражение оригинального течения мысли, рожденного в политических условиях, в которых мы живем… Никто теперь не отрицает национальный характер нашего рока. Даже если поклонник до сих пор напоминает западного…»
                (Ленинград, 1988 (В.Р. Цой, с. 243, 2009).

Эти размышления Виктора Цоя уникальны именно в историософском контексте и не то что созвучны, а есть выражение как бы единой, даже соборной, мысли Поэтов, ибо А.С. Пушкин в своих письмах и произведениях также выразил оригинальное видение национального Пути русской Культуры. (См. статью С.Л. Франка «Пушкин об отношениях между Россией и Европой»).

«В нашей рок-музыке много подражательного. Слишком много. А я считаю, что коль скоро музыка эта сочиняется в России, то хоть какие-то элементы русского фольклора присутствовать в ней должны»
                (Тверь, лето 1988 (В.Р. Цой, с. 243, 2009).

«…Раньше доступ к року оказывался закрытым, и, конечно, в условиях под-полья любая рок-группа, даже самая слабая, притягивала, собирала немало слу-шателей. Сегодня запреты сняты, и все становится на свои места. Сейчас в рок-музыке людей интересуют прежде всего личности. Их-то и знают, и любят. И только потом – сами музыкальные вещи…»
                (Краснодар, май 1989 (В.Р. Цой, с. 245, 2009).

«Рок-музыка раньше брала на себя большую социальную роль, то есть боль-ше освещала социальные язвы… Сейчас человек может резать правду-матку, мы откроем любую газету, и видим там правду-матку… Сейчас становится ясным, наконец, кто ехал только на этом и был популярен только на этом, а в ком было что-то еще»
                (Москва, октябрь 1989 (В.Р. Цой, с. 245, 2009).

Это фрагменты интервью В. Цоя Московскому ТВ во время записи клипов в октябре 1989 года. И вот в этом интервью речь идет о двух песнях В. Цоя – «Перемен» и «Печаль». В контексте размышлений Поэт как раз говорит о взаи-мосвязи этих песен в духовном смысле, в котором подразумевается нечто еще, как независимое от социальных влияний, коротко говоря, от мира сего, а в котором есть и открывается зависимость от Всевышнего и в котором отражается нечто Вечное. И вот как раз журналист (и это видно со стороны, ибо я видел это интервью по видеозаписи несколько раз) не понимает контекста песни «Пере-мен», смотря на эту песню, как на заглавие газетной статьи, и подразумевая в этой песне лишь социальный протест, а потому журналист и задает таковые неадеквтные по существу вопросы. Вот это, как раз, как что-то еще, по мысли Поэта, и есть духовное содержание песен «Перемен» и «Печаль». Откуда взя-лась печаль Поэта и откуда в Поэте берется творческий порыв, вдохновение, озарение неведомым и невидимым; откуда Поэту открывается Непостижимое, как нечто неизменное, Вечное, которое требует изменений, движений творчес-кого духовного огня в человеке и перемен сокровенного сердца, духовного об-новления, про которое и говорит апостол Павел в слове проповеди? Вот, духовный, религиозный контекст песен Виктора Цоя!

«Роковая» волна, обрушившаяся сейчас на советских любителей рока, несет слишком много пены. Самое плохое, что у большинства появляющихся новых групп за яркими обертками и названиями – пустота. Уверен, что это не будет продолжаться бесконечно долго. Растущий с каждым годом уровень зрительс-кой аудитории будет предъявлять все большие требования…»
                (Ташкент, март 1990 (В.Р. Цой, с. 245, 2009).

«Я вообще против термина «рок» и не занимаюсь этим. Просто играю музы-ку, которая мне нравится»
                (Ленинград, май 1990 (В.Р. Цой, с. 247, 2009).

Многие воспринимают подобные мысли Поэта, как отход музыканта в сторо-ну популярной музыки, некоторые даже, наверное, воспринимают как оставление неких «рок» принципов и стереотипов. Вот, именно, истинный, подлинный Поэт всегда выходит за пределы устоявшегося, сложившегося и комфортно су-ществующего. Именно Поэт в своем творчестве всегда совершает трансцензус, выход за пределы стереотипного и линейного мышления, как выход к чему-то еще неведомому, неизъяснимому и Непостижимому. Именно, что многие даже и не подозревают о переходе Поэта к совершенно новой форме творческого самовыражения, как и в творчестве А.С. Пушкина современники даже и не подозре-вали, что Поэт творит нечто еще не бывшее, создавая и выражая некие новые формы и стили, под которыми скрываются глубины глубин духовного содержания.

«– Как относитесь к тому, если на Вашей кочегарке прикрепят мраморную памятную доску: «Здесь жил и работал Цой»?
– Надеюсь, что этого не произойдет. Если же произойдет, то спокойно, так же, как отношусь к славе.
…Это все (богатство, слава и т.д. – Прим. сост.) вещи попутные и не важны для меня. Прежде всего говорю о материальной стороне вопроса. Я занимаюсь музыкой не ради этого, поэтому не считаю, что добился цели в жизни. О том, к чему я стремлюсь, в двух словах не скажешь»
                (Красноярск, декабрь 1989 (В.Р. Цой, с. 293, 2009).

«Я не ищу популярности, я ищу понимания…»
                (Новосибирск, декабрь 1988 (В.Р. Цой, с. 295, 2009).

«Настоящее взаимопонимание ценится сейчас едва ли не на вес золота»
                (Киев, март 1990 (В.Р. Цой, с. 295, 2009).

«– Быть может, несколько банальные вопросы. Первый: что для тебя является первоосновой в жизни, грубо говоря, для чего живет Виктор Цой? И второй: каким бы хотел себя видеть через несколько лет?
– Живу для чего? Чтобы заниматься своим делом, чтобы было интересно жить. А каким бы хотел себя видеть? – он надолго задумался.
И, слушая в который раз эту паузу на кассете, где записано интервью, не-вольно думаю: может, Судьба таким вот образом давала знак ему, мне, а может (становится просто страшно от такого полета мысли), именно здесь, в его ответе годовой давности, кроется объяснение той, далеко не случайной трагедии под Юрмалой?
– Я бы хотел не запятнать свое доброе имя, чтобы ни у кого не было по-вода  меня в чем-либо упрекнуть. Все остальное не очень важно…
…Думаю о том, почему группа «Кино», приличное количество раз выезжав-шая на Запад, не прижилась, не пришлась ко двору, несмотря на поддержку той же Джоанны? И, знаете, прихожу к выводу, что, похоже, у каждого народа, на-ции есть свои гении, созданные только для этих конкретных людей, гении, мыс-лители, выразители идей, которых другие, живущие в других географических и политических широтах, просто не могут понять в силу другого склада ума ли, характера, условий обитания, других жизненных ценностей и проблем. Навер-ное, Виктор Цой принадлежит именно к такой когорте людей. Посланный для нас, нам, он, возможно, свою высокую миссию Художника и Человека совер-шил, приоткрыв нам глаза на совершенно иное понимание действительности. Он, Виктор Цой, может, одна из великих загадок и парадоксов явления, назва-ние которому – советская рок-музыка»
      (А. Ягольник «Место для шага вперед» // «Комсомольское зна-мя» (Киев) 23 сентября 1990 (В.Р. Цой, с. 268-270, 1991).

«Когда так долго над чем-то работаешь, всегда хочется, чтобы это нашло отклик, потому что все, что я делаю, для кого-то предназначено»
                (Москва, 1990 (В.Р. Цой, с. 294, 2009).

Воистину, вот, слова Поэта, преисполненные тайны и откровения! Разве не удивительны эти слова Поэта, которые сказаны совершенно открыто и смысл которых содержится в контексте вот с этими размышлениями Поэта:

«Самое главное, чего бы хотелось, чтобы люди достигли какого-то взаимопо-нимания, чтобы эти огромные размешанные национальности, вероисповедания, общественный строй, наконец, поняли друг друга, если это возможно… И тогда все встало бы на свои места, и уже больше никаких желаний не было бы»
               (Киев, март 1990 (В.Р. Цой, с. 295, 2009).

«Мне кажется, что главной задачей, которая стоит не только перед моло-дежью, но и перед всем миром, это взаимопонимание. Религиозные мотивы, ра-совые соображения в прошлом, да порой и сейчас мешают этому. Иногда гово-рят, что песня – это универсальный язык. Но ведь песню на чужом языке мы не совсем понимаем. Хотя язык музыки наиболее интернационален»
                (Севастополь, май 1990 (В.Р. Цой, с. 295, 2009).

«Я родился в Ленинграде. Говорю по-русски. Национальный вопрос передо мною не стоял никогда и ни в какой форме. Хотя русским по культуре себя не считаю. Я человек интернациональный (смеется). К обострению национальных проблем отношусь отрицательно, потому что это неразумно»
                (Одесса, 15 мая 1990 (В.Р. Цой, с. 317, 2009).

«– Отношение к государству.
– А что, обязательно нужно как-нибудь относиться? Честно говоря, никак. Я о нем вспоминаю только тогда, когда сталкиваюсь с очередной трудностью или глупостью. Я живу не в государстве, а на территории, где говорят на одном со мной языке, и где я иногда понимаю, как надо жить»
        (Архангельск, июнь 1990 (В.Р. Цой, с. 317, 2009).

К последней мысли Поэта об отношении к государству, вот фраза из художе-ственного фильма «Асса», которую я уже приводил выше:
                «Он Поэт, он на белом свете живет!».
Разве не удивительны мысли Виктора Цоя и разве не актуальны, исходя из сегодняшнего дня (весна 2012 г.)? Разве еще более не удивительны мысли Поэта, данные в интервью, в контексте с символикой текстов песен?

«Я никогда не прогнозирую больше, чем на один день… Я всегда делаю только то, что мне нравится. Я не знаю, чем буду заниматься в будущем. Но то, что я буду делать, – мне будет нравиться. Это основной критерий для меня в жизни»
                (Одесса, сентябрь 1988 (В.Р. Цой, с. 288, 2009).

«Не могу говорить о будущем, я думаю только о сегодняшнем дне»
                (Москва, октябрь 1989 (В.Р. Цой, с. 289, 2009).

«Я не думаю о будущем «Кино» и вообще о будущем, потому что жизнь полна случайностей…»
                (Ленинград, май 1990 (В.Р.Цой, с. 289, 2009).

«Я певец, музыкант, а не политик и прорицатель. Все мои пожелания – в моих песнях»
                (Ташкент, март 1990 (В.Р. Цой, с. 286, 2009).

«Никакой человек не может быть сильным всегда. Я думаю, что любой из здесь присутствующих, и вообще живущих на Земле, человек в какие-то минуты способен на слабости и способен на сильные поступки. Я не думаю, что я чем-то отличаюсь от всех остальных…
Считать себя лидером – это опять-таки быть одержимым воспитанием масс. То есть если ты берешь на себя смелость сказать: «Все за мной! Пошли!» – то это уже неправильно… Это был бы не я, если бы я куда-то повел. Я считаю, что очень глупо и даже, наверное, преступно быть одержимым идеей воспитанием масс. Я не рассчитаю никого перевоспитать, наставить на путь истинный и так далее. Я просто рад, что у меня на настоящий момент довольно много едино-мышленников, то есть, если людям нравятся мои песни, значит, они находят в них что-то для себя общее и близкое. Вот и все»
                (Киев, март 1990 (В.Р. Цой, с. 287, 2009).

«Часто пишут, что Цой – шаман. Это же ерунда. Я просто пою»
                (Пермь, апрель 1990 (В.Р. Цой, с. 287, 2009).

«Никогда не считал себя героем или борцом. Просто сидел, писал песни о том, что мне нравилось, волновало. Я считал, что это нормально…
Если бы я писал песни и заранее при этом вкладывал в них какую-то особую ответственность, думал об этом, было бы плохо. Мне не нравятся люди, которые считают себя пророками и думают, что в состоянии научить других, как жить. Я пою о своих проблемах, увлечениях и никого учить жить не собираюсь. Если песни кому-то нравятся, то этому, конечно, рад…
Я пожелал бы (поклонникам. – Прим. сост.) не делать из нас кумиров, и пусть относятся к нам, как к нормальным людям. И еще – не принимать наши песни как истину в последней инстанции. Это всего-навсего песни, написанные на тексты одного человека, который может ошибаться" (Краснодар, май 1989 (В.Р. Цой, с. 286, 2009).

Вот, последние слова Виктора Цоя и есть самые загадочные и таинственные! Некоторые из числа злопыхателей и ненавистников творчества Поэта могут ска-зать: «вот, видите, сам В. Цой вас обличал и предупреждал, что, мол, не нужно воспринимать его песни серьезно». И эти злопыхатели все делают для того, чтобы всячески профанировать, опошлить и принизить творчество Поэта. А дру-гие, как просто равнодушные к творчеству, скажут: «ну, мол, человек одержим манией величия». Но ни те, ни другие не ведают самой сути загадки и тайны слов Поэта.

Вот, вы, только всмотритесь и уразумейте смысл сказанного?! Разве не уди-вительны и разве не поразительны мысли Поэта? Разве многие из людей могут сказать так, как сказал Виктор Цой о самом себе? Вот в чем вопрос и видение.
Во-первых, меня поражают слова Поэта, когда он так говорит. Понятно, что сам Виктор Цой уже при жизни видел и чувствовал опасность его обожествле-ния со стороны поклонников, когда последние слепо возводили его в кумира, были ослеплены сиянием непостижимости Поэта. Но даже, ведь, и просто лю-бопытствующие видели и чувствовали в образе Поэта нечто неизъяснимое и невыразимое, а свидетельством тому те вопросы, когда журналисты задают Поэту, на которые он и отвечает подобным образом или когда любопытствую-щие видят в Поэте некоего шамана. Вот против всех этих слухов и версий Поэт и дает подобающие ответы.
Во-вторых, меня поражают мысли Поэта, которые созвучны в контексте с размышлением Г.К. Честертона, например, как:

«Чем выше человек, тем меньше у него оснований себя возвысить»
                (Г.К. Честертон, с. 264, 2006).

Вот, только, вдумайтесь, в сказанное Поэтом в интервью в контексте и в созвучии мысли, афоризма Г.К. Честертона?! Разве, Вас, ничего не удивляет?

Хорошо, зайдем с другой стороны, вот, воззрите на сказанное Поэтом, как «не принимать наши песни как истину в последней инстанции». О чем это и про что именно говорит Поэт таковыми загадочными словами? Ведь, некоторые не-вежи говорят, что песни В. Цоя просты и проще не придумаешь: «поет о том, что видит или что видит, то и поет певец». Но, именно, многие ли способны видеть мир таким, каков он есть, как тайна Божия, и видеть существование са-мого себя из глубины сущего тайны Божией? А, с другой стороны, ведь, тексты песен Виктора Цоя достаточно сокрыты под плотной броней символики, кото-рой насыщена ценностно-смысловая глубина песен. Но даже под крепкой бро-ней символики песен, люди чувствовали и фрагментарно распознавали некото-рые образы, а потому Поэту и задавали подобные вопросы, как «что же означа-ют те или иные образы в текстах?».
В-третьих, может быть, сказанное в интервью Поэтом относится и к тем во-прошаниям, которые были недавно изданы в печати? Ведь, совсем недавно (2009г.) были изданы черновики Виктора Цоя, которые по своей религиозно-философской глубине совсем не уступают официально изданным и признанным текстам песен, а во многих отношениях даже поражают своей глубиной откро-вения в форме вопрошаний. Может быть, про эти сокровенные тексты сказаны загадочные слова Поэта, как «не принимать наши песни как истину в последней инстанции»? Вот эти тексты:

                «Наступающие тигру на хвост».
               
                «Если небо будет падать – кто подставит ладонь?
                Кто заменит тех, кто смертельно устал?
                У кого хватит сил поддерживать этот огонь?
                Кто сможет встать на место тех, кто упал?»
                (В.Р. Цой, с. 186, 2009).

                «Утром меня будит звонок,
                За окном гудят машины дня.
                За окном в бетон одетый звон –
                Это предназначено для меня.
                За окном пилят тополь, визг пилы.
                За окном зудит точильный станок.
                За окном какие-то люди месят асфальт,
                Я хотел открыть им тайну, но не смог.
                Мой будильник разрывает ночь.
                Разорвал меня, я спал, видел сон.
                Я не знал, что это так легко –
                Разорвать меня и выгнать вон»
                (В.Р. Цой, с. 193, 2009).

                «…Я не вижу их, я смотрю вокруг.
                Я хотел бы услышать стук их сердец,
                Я хотел бы проверить крепость их рук,
                Что они смогут сделать с первым концом?
               
                Если стена будет падать, кто подставит ладонь?
                Кто заменит тех, кто смертельно устал?
                У кого хватит сил поддерживать этот огонь?
                Кто сможет встать на место тех, кто упал?

                Кто они? Может быть, он, может быть, ты.
                В ком проснется то, что нужно нам?
                Где их дом, где? Здесь или там?...»
                (В.Р. Цой, с. 201, 2009).

                «Легенда»
                Куплет, в рукописи стоящий перед последним
 
                «Эй! Если Ты есть, ответь со Своей высоты,
                Посмотри, что Ты сделал Своим подставленьем щеки?
                Ты медлишь с ответом, но нет времени ждать,
                Если я в этом мире гость, то хозяин не Ты…»
                (В.Р. Цой, с. 212, 2009).

                «Растопите снег»
                Ранний вариант текста
                «Я выхожу на порог, я слышу стук копыт.
                Растопите снег, мне нельзя ждать.
                Он убьет меня, он мой враг навек.
                Помогите, помогите мне уйти!
                Мама, я узнал свое утро…»
                (В.Р. Цой, с. 216, 2009).

Разве не удивительны и разве не загадочны, мягко говоря, черновые тексты Виктора Цоя? Я не буду объяснять и давать оценки выше приведенным текстам, ибо прикладывайте духовное усилие сами в постижении тайн Человека.
Но вот что нужно сказать, а, именно, вдумайтесь в то, что и как Виктор Цой говорит о Боге в интервью, то есть совершенно откровенно и ясно, без всякой символики, которой загружены и насыщены тексты песен? Вдумайтесь и уразу-мейте сказанное слово Поэта:

«В: Как Вы относитесь к Богу?
ЦОЙ: Как к Богу и отношусь. Это не кумир и не повальный целитель. Это Бог, и к нему неуместно применять обычные наши эмоции»
                (Архангельск, июнь 1990 (В.Р. Цой, с. 287, 2009).

Так вот, если Поэт мыслит о Боге, исходя из святоотеческой традиции хрис-тианской мистики, то есть совершенно апофатически, то, может быть, должно и о Человеке мыслить и говорить аналогично, то есть апофатически? Ибо разве человек, а, тем более, Поэт с большой буквы не есть ли тайна Божия, и разве к тайне Божией не стоит ли относиться должным образом, то есть в священном трепете безмолвия, молчания и благоговения?
Разве так важно знать – кто есть именно Виктор Цой, когда мы уже знаем са-мое главное и нам уже дано откровение образа Человека? Разве нужны и разве так важны бессмысленные споры о том, кто именно Виктор Цой? Ибо мы уже знаем самое главное, что нам и нужно знать; знаем то, про что и говорит Борис Вышеславцев в книге «Этика преображенного Эроса» и «Вечное в русской фи-лософии»:

«Сомнение есть прежде всего свержение кумиров. Кумиры и идолы – всегда ближе, понятнее, осязательнее для человека, нежели Бог сокрытый; и однако, именно они сомнительны, несмотря на свою «видимость». Толпа и полуобразо-ванность считает, что видимое, понятное, доказуемое – несомненно; а невиди-мое, непонятное и недоказуемое – сомнительно. На самом деле как раз наобо-рот: «видимое» прежде всего подвергается сомнению и объявляется относитель-ным даже в позитивной науке, которая есть тоже «вещей обличение невиди-мых»…
Таким образом, только видимое (опытно данное), понятое и доказанное мо-жет быть подвергаемо сомнению: сомнителен мир, как он нам представляется и как мы о нем судим.
Несомненно же То невидимое, ускользающее от наших понятий, недоказуе-мое и не нуждающееся в доказательствах, Что неизбежно предполагается, пред-чувствуется, предвосхищается во всех наших суждениях, чувствованиях и дей-ствиях: несомненен Бог сокрытый.
Мир сомнителен – Бог несомненен. Таков результат универсального сомне-ния Деарта. Такова же идея онтологического аргумента. (А вот сравните эти строки из текста песни В. Цоя, как «И пускай фонари светят ярче далеких звезд, фонари все погаснут, а звезды будут светить» – Прим. автора В.Г.). Мир сомни-телен потому, что он есть сфера релятивного (это раскрывается нам в познании и в действии), «тварного», не самодостаточного и не самоочевидного; но все релятивное фундировано в Абсолютном, которое самодостаточно и самооче-видно…
Сомнительность мира и несомненность Бога может быть демонстрирована так:
Что существует? Основной вопрос познания: что есть? Ответ на этот вопрос всегда может быть подвергнут сомнению. Всякое рационально-определенное «что» допускает сомнение, ибо о нем возможны разные мнения. Но одно несом-ненно: что-то существует; здесь «двух мнений быть не может», ибо мнений нет ни одного. Оно не выражается ни в каких понятиях, категориях, суждениях  и именно потому остается неприкосновенным для мнений и сомнений.
Когда мы говорим: «Мы не знаем до конца и наверное, что именно сущест-вует, но мы знаем наверное, что нечто существует», – тогда бытие этого х, этой иррациональности самоочевидно.
Вместе с тем, когда мы утверждаем: «что-то существует, хотя мы и не знаем в конце концов, что именно», то мы утверждаем что-то последнее, фундамен-тальное, истинно-сущее, существующее «в конце концов», иначе говоря, суще-ствующее абсолютно…
Важно понять, что Иррациональный  Абсолют отнюдь не есть крушение ра-зума, отрицание разума; напротив, к нему приводит сам разум. Он открывается в глубине разума. Он есть последнее слово разума, после которого разум уже не имеет более глубоких слов. Но о Нем еще возможно «разумное слово». Напро-тив, отрицание, игнорирование иррационального – противоразумно, такой «ра-ционализм» есть незнание границ разума, и поэтому самонадеянная ограничен-ность – высшая и наиболее комичная форма глупости, как показал Сократ. Ис-тинная мудрость знает свое незнание, знает, что есть х, есть нечто, чего она не знает (умудренное неведение – Николая Кузанского).
Онтологический аргумент неуязвим, когда он выражает с достаточной силой и ясностью иррациональность Абсолютного…
Итак, спросим себя еще раз: что же именно в человеке достойно называться образом и подобием Божиим, «иконой» Божества? В чем лежит его человечес-кое достоинство? Ответ будет такой: духовная личность обладает этим достоин-ством, это она «драгоценна пред Богом», как Его образ и подобие…
Сказать, что богоподобная личность есть ум, свобода, творчество, власть над низшими силами природы, – значит схватить нечто существенное в личности, но отнюдь не исчерпать ее богатства, не постигнуть ее тайну. В смысле этого последнего постижения Григорий Нисский, пожалуй, возвышается над всеми. Образ Божий в личности получает у него широчайшее, прямо всеобъемлющее значение. Так, прежде всего личность способна любить, и в этом ее богоподо-бие, ибо Бог есть любовь и человек есть любовь. Где нет любви, там искажены все черты образа Божия. Далее, личность стремиться к бессмертию, и в этом есть богоподобие, ибо бессмертие человека связано с вечностью Божией…
Единственное средство ответить на вопрос, что такое личность, это сказать: «личность это «я сам». Но понять, что такое «я сам», – это значит понять свою непонятность. Не так-то легко почувствовать, что существует последняя тайна личности; и особенно трудно ее найти в «самом себе». Нас сбивают такие тер-мины, как «самопознание» и «самосознание». Кажется, что познание и сознание является субъектом, который делает меня самого своим объектом. Но именно это невозможно. Мое познание о мое сознание принадлежат мне, но я сам не принадлежу им, это мои «принадлежности», мои орудия, мои функции, которы-ми сам я далеко не исчерпываюсь… Кроме моего сознания существует еще мое бессознательное, кроме моего познания существует еще моя непознаваемость. «Я сам» возвышаюсь над всеми этими противоположностями, трансцендирую их и потому являюсь сверхсознанием. Если «сам я» вечно ускользаю от всякого опознания и осознания, то в этом заключается мое преимущество, а не мой не-достаток: есть во мне нечто превышающее всякое познание, и этот преизбыток тайны составляет своеобразное величие неприступности. «Бог в свете живет не-приступном», но и человек в глубине самого себя открывает «свет неприступ-ный». В этом состоит последний и высший мистический момент его богоподо-бия. Бог трансцендентен, и сам я – трансцендентен; Бог сокровенен, и сам я сок-ровенен; существует сокрытый Бог, и существует сокрытый человек. Существу-ет негативная теология, указывающая на последнюю тайну Божества; должна существовать и негативная антропология, указующая на тайну самого человека.
Этот высший мистический момент богоподобия со всею отчетливостью фор-мулирован тем отцом Церкви, который выше всего вознес человека в его «бого-подобии», а именно Григорием Нисским. Он рассуждает так: образ должен иметь в себе все существенные черты прообраза; но для Бога существенна непо-стижимость его сущности, это должно отображаться в непостижимости самого человека, как образа Божества… Здесь-то и лежит подобие в непостижимости: «наша духовная природа, существующая по образу Творца, ускользает от пости-жения и в этом имеет полное сходство с тем, что лежит выше нас; в непостижи-мости себя самой обнаруживая отпечаток природы неприступной» (Б.П. Вышеславцев, с. 136-291, 1994).

Откровение творчества человека или творческое откровение личности возможно лишь потому, что человек есть тайна Божия, как образ и подобие Божие, то есть как идея и замысел Бога о человеке; замысел, который самораскрывается же в самом человеке в его творческом откровении, как ответ на зов Божий.

Человек и есть тайна Божия, а тайна Божия на то и есть, что самораскрывает-ся в потаенном сердце, как откровение любящего сердца. И тайна Божия есть возможность человека быть Человеком, есть возможность откровения человека, а откровение, свершающееся в человеке, есть свидетельство тайны Божией, ко-торый свидетельствует о величии и непостижимости Всевышнего.
 
Я могу подвергнуть сомнению слова Поэта и свои слова, но именно потому, что ведаю несомненное в самом Поэте, как и в себе самом, а именно, несомнен-ное для меня и есть непостижимость образа Поэта, непостижимость Поэта, как вестника Божьего, а значит в основе своей, как образа и подобия Божия. И вот эта несомненность и непостижимость Человека, как тайны Божией, и есть оче-видность непотаенной очевидности, которая открыта всем.

Исследуя различные интерпретации, толкования, версии и мнения о образе личности Виктора Цоя, я вижу лишь одно, что, с одной стороны, в постижении образа личности Виктора Цоя нужно нежно ступать апофатически, то есть ви-деть и постигать непостижимость личности того, кто предстоит пред нами, а, с другой стороны, в постижении образа Другого приближаться катафатически, как в чистоте и в единстве потаенного и любящего сердца, дабы увидеть Образ, бережно хранимый, из глубины потаенного сердца. И это возможно и осущест-вимо, первично, исходя из единства противоположностей познания апофатичес-кого и катафатического, исходя из глубин металогического и трансрационального созерцания (С.Л. Франк).
И если нам непотаенно открывается тайна человека, как тайна Божия, и мы предстоим пред ней, безмолвствуя и созерцая ее во всей очевидности, и ведая очевидность своего незнания и пределов, то потому и возможно ведение наше, что «Непостижимое постигается через постижение его непостижимости» (Н. Кузанский, С.Л. Франк).

Пока мы любим – мы помним, и пока мы помним – мы живы и есмь.

Память любви человеческой в сердце потаенном и хранит жизнь и образ жизни Человека, и восстанавливает из глубины любящего сердца образ Поэта.

И как вопрошает сам Поэт в песне:

             «У меня есть вопрос, на который ты не дашь мне ответ».

Именно, так на последний вопрос существования у человека нет ответов, но он ведает этот предел безмолвия, в котором уже нет и не может быть ответов, ибо за всяческими пределами человеческого сокрыта, сокровенна бесконеч-ность и возможность последнего слова Правды Божественного откровения.

Как бы предвосхищая нападки и упреки в свой адрес, хочу сказать, что я не возвеличиваю Поэта никоим образом, ибо в этом нет никакой мне надобности. Но я лишь защищаю и буду всегда защищать имя и образ Поэта от всяческих ложных мнений и слухов, от всяческой профанации и умаления творчества Поэта. Я защищаю образ Поэта так, как христианские проповедники защищают свою Веру, призывая к творчеству и сотворчеству, а не к осуждению и ненавис-ти к другим. Я не ищу своей правоты и пусть я буду тысячи раз ошибаться в своем пути, но я все же стремлюсь в постижении к единой Правде о Человеке. Не своего ищу я, а Божьей правды о человеке, сокровенной в тайне самого человека. А тайна Божья открывается нежданно в сердце любящем сквозь слезы в радости небесной, радости неописуемой и невыразимой, что преисполнена чувствами в преизбытке.

В данном очерке я лишь затронул те проблемы в познании человека и его образа творчества, которые после должны будут более углубленно рассмотрены и исследованы. Я лишь прикоснулся к проблеме тайны человека и к проблеме его образа, как к единой проблеме. Ибо если нам дана в своей совокупности и целости жизнь человека, как от начала и до конца, то неужели в образе жизни и в образе творчества Поэта нет и не было никакого Смысла, а если Смысл жизни Поэта был и есть, то каков этот Смысл, что раскрывается в творчестве личнос-ти? Нам, как в зеркале, дана живая тайна человека, так, может быть, мы все-таки употребим духовное усилие в постижении того, кто непотаенно открыт нам в своей сокровенности и непостижимости?

И как сказал Ф.М. Достоевский:
 
               «Человек есть тайна… я занимаюсь этой тайной,
                ибо хочу быть человеком».

               «Я хочу творить правду в сердце моем пред лицом Твоим в исповеди,
                и в писании моем пред лицом многих свидетелей»
                Бл. Августин "Исповедь".


    Январь-март 2012, г. Барнаул.