Мужской роман. 12

Калинин.

Стою и чувствую ветер. И от этого просто хорошо. Закрываю глаза, стаскивая, наконец, платок и задираю лицо к небу. Такая простая медитация для усталого тела. Почти вырвались, почти все хорошо. Еще немного и будем дома. В Москве со всеми этими ее неочевидными опасностями, это проще. Не знать, что в тебя целятся. А случайно – не страшно. Я вздыхаю, смотря в чернеющую то ли степь, то ли пустыню и в ногу мне тыкается что-то вроде перекати-поле. Так спокойно, не слышно ни автоматных очередей, ни криков. Почти что гоголевская тихая ночь. Только с пороховым привкусом беды. Я разворачиваюсь и залезаю обратно в джип, Стрельский еще что-то слушает по рации, потом там с треском отвечают и отключаются. Он поворачивается ко мне. Как-то неловко молчим, и просто кидаемся друг на друга и обнимаем, он смеется мне в шею, сжимая ребра так что я сдавленно хриплю и смеюсь в ответ от облегчения, гладя его по волосам, прижимая голову к себе. Живой, целый, я повторяю, что он дебил, идиот вообще, отсталый ребенок, вымахал, а элементарного не понимает, что отдам его в школу, а сам ощупываю его руки и спину, бока, проверяя все ли на месте. Знаю, насмотрелся уже на искалеченных здесь, видел конечно, что Стрельский целый, но все равно хочется дотронутся, проверить, удостоверится что все хорошо, уже все. Он что-то там мелет мне, улыбается в отросшую бороду, а я чувствую, как меня ведет просто, накрывает, я что-то шепчу ему прямо в ухо, касаясь губами, что скучал, переживал, и вообще нас ждут там. Потом провожу ими по щеке и, скользнув по его губам, прижимаюсь своими, зажмурившись, дыша в его губы и наклоняя голову, раскрываю их, проникая языком. Толкаю его язык, держа за голову, чтобы не вырвался сразу, целую, наконец-то ощущаю как это, по-настоящему целовать Егора, усталого и вонючего, грязного, заросшего, но целого ****ь, живого. Похуй, что теперь оттолкнет. Это не важно, он жив. Я уже хочу отпустить, как вдруг чувствую, что он отвечает мне, сам раскрывает рот и ласкает мой язык своим, обнимая так, что задирается рубашка и мне приходится прогибаться. Я глажу его по щеке и жарко целую, наслаждаясь плотностью этих губ, толкаясь языком, трогая его десны и зубы, втягиваю в себя язык и сосу его, чувствуя как он наклоняет голову в ответ, глубже пробираясь в мой рот. ***** у меня под веками все плывет, а в штанах пульсирует просто, я отрываюсь, хотя он еще тянется за моими губами и упираюсь лбом в его, все еще обнимая и переводя дыхание, слыша как бешено бьется сердце, ничего не соображая вообще.

- Стрельский, я тебе сигареты привез, - я отпускаю его шею и шарю по бокам, ища, где эти долбанные карманы вообще. Он сидит, сопит, наверное, соображая какого х*я только что произошло, ****ь, что ж я натворил, зачем? Надо было держаться, перетерпел бы. Ой, лох ты Калинин, лошара…

Я нахожу сигареты и, достав пачку, вижу, как трясутся руки, такие светлые пятна в этой чернючей тьме. Усмехаюсь и вдруг чувствую, как Стрельский берет меня за плечи и поворачивает к себе, снова притягивая, целует меня, еще влажными от моей слюны губами, такими требовательными, как-то настойчиво и по-собственнически. Я хватаюсь за его руки и отвечаю, зажмурившись, глотая его слюну, ****ь дурея от этого ощущения, не чувствуя под ногами пола машины, проведя по его рукам снова обнимаю, ни о чем не думая. Просто целую, отрываясь, чтобы вдохнуть и снова прижимаясь губами, так долго, поглощенный этим запретным каким-то возбуждением… Потом чувствую его руку, на голой спине, прямо под майкой, горячую его руку и тут вдруг он отворачивается. Больше ничего и не было.

Это потом я долго буду соображать, что это было и как могло произойти. А в ту ночь мы долго еще сидели, разговаривая в полголоса, Егор не хотел говорить про плен, типа это еще не закончилось. Просил меня рассказать, что было в Москве. Не как узнали, а просто что было, как там проект наш в Тае, запустили ли ту тему которую разрабатывали, еще что то. Была зверская усталость, но спать не хотелось. Просто холодно. Я сидел, вытянув ноги, которые сводило судорогами, откинувшись, а Стрельский навалился на руль. Было тихо и как будто нигде. Вроде есть отголоски звуков жизни, а точнее ее уничтожения, вроде машина еще не остыла и кажется, что там со спины сейчас поднимется солдат, отстреливающийся вместе с нами, но нет. Мертвенно и застывшее. Лимб с тихими разговорами и негласной экономией сигарет от страха «а вдруг». Как только начало светать нас нашел вертолет, мы полетели на базу, там были протоколы, какие-то бумаги и мои подписи, такие как в паспорте не похожие на автограф. Из местной гостиницы, в которой был Стрельский до похищения я забрал его вещи и отправил на базу еще до отъезда к террористам, так что ничего не держало. Мне, правда пришлось убеждать еще что я, правда русский, с отечественной фамилией и отчеством, с именем. Не было сил травить байки или лишний раз разговаривать с уставшими и одичавшими военными, которые тоже хотели узнать как там, на родине, но я рассказывал. Потом еще был медпункт, в который зачем то вместе с Егором потащили меня и все пытались напоить спиртом, что бы отпустило. На Стрельском были раны от ударов и разодраны запястья, я запоминал, чем надо обрабатывать пока тот громогласно объявлял, что он здоров и ничего не надо. Было душно от чего-то, как перед грозой, болела башка и в глазах песок. Я уже чуть ли не отключаться стал, когда нас, наконец, отправили в душ, сообщив, что накормят и отправят сначала вертолетом до гражданского аэропорта, а там посадят на рейс.

Душ был общий, без стенок, с торчащими из разъеденного грибком потолка кранами. И с водой, дико вонючей хозяйственным кислым мылом, которое так любил мой отец и с солдатами. Я разглядывал пол, представляя сколько на нем заразы и жалея, что не захватил из медпункта хотя бы спирт, дезинфицировать от грибка, подумал о спа, в котором мне нужно будет отлеживаться и наконец, не выдержал, рассмеялся. Спа! ****ь, о чем я думаю, о массаже пяток и обертывании ****ь! Уже почти раздевшийся Стрельский в недоумении поднял глаза от снимаемых штанов и долго таращился на скрючевшегося от хохота меня, потом улыбнулся, назвав придурком и тоже начал ржать. Мы стояли почти голые, в какой-то жуткой душевой в Афганистане и заходились смехом облегчения, вытирая слезы, снимая одежду, и заставляя себя ступать на пол не смотря на то, что он лип к ногам. Долго еще толкались у заляпанного зеркала, сбривая бороды и всхлипывая от смеха, расплываясь в улыбках и усмехаясь. Я вдруг в отражении заметил насколько Егор выше и больше меня. Я казался каким-то реально небольшим по сравнению с ним, почти на голову ниже и тонкокостным что ли. Не говоря уже о члене. Да, несмотря на обстановку я все равно пользовался моментом и рассматривал его тело. Он меня не стеснялся, правильно, считая меня другом, не смотря на ночные поцелуи. Просто другом, перед которым можно ходить с голой жопой и он не будет тебя воспринимать как секс-объект.

- Роскошная жопа, Калинин, - комментирует Стрельский, глядя на мою задницу и мы снова оба ржем.

Я добривался, вычищая лицо, снимая с себя маску нацмена, посматривая, как по широкой спине Егора стекает пена и болтается между ног здоровый ствол, пока он плевался водой, полоща зубы, думая, что это почти семейная жизнь, общий душ даже. И мы целовались, несмотря на запах от немытых тел и грязь. С моей стороны это понятное желание. А вот с его... И, конечно же, стоило мне закрыть глаза как даже в таких условиях я сразу же представлял, как он прижимает меня к этой склизкой стене и просто берет, просто трахает, деря своим х**м…. Но нет, не возбуждаться. У меня мозг состоит из трахающихся мыслей, сплетенных в позы. Какая жесть.