Мужской роман. 13

Стрельский.

Как мы выбрались из кольца – один бог знает. Когда Серега подорвался, и застрелили нашего парня, я психанул, выжал газ, и пролетел несколько постов, петляя как сумасшедший. Кирюха пытался стрелять, искал себе кровных врагов, но кажется, так и не уложил никого. Я гнал куда-то в степь, подальше от талибов, в чистое поле. Конец февраля, в Москве вообще дубарь, а здесь хоть и не так серо и слякотно, но все равно холод. Но мы не замечали, неслись куда-то вперед, дальше, дальше от кровавой мясорубки войны. Когда стемнело – остановились.

- Стрельский, бля, ну и холод, - заговорил Кира, выбираясь из кабины наружу, - Я сейчас, отлить.

Я повернулся назад, посмотреть, может на заднем, есть что-то теплое, укрыться. И опять-таки, провидение – нашел рацию. Связался с базой, долго объяснял, где мы. Оказалось, все-таки оторвались и почти в безопасности. Утром пообещали прислать вертолет за нами, ночуем все-таки в джипе.

Холодно. Кира вернулся, вопрошая взглядом – услышал, что я говорил по рации. Я кивнул и повернулся к нему, и вдруг ****ь, я не знаю, что это было, но я обнял его, так крепко, как только мог. Он же ***** жизнь мне спас. Я сидел, обхватив его руками, а он смеялся, шутил, что я дубина и полез в пекло, а ему пришлось за мной в это пекло лезть. И правда ведь, если бы не он я бы сдох там, у меня сжалось горло так что сказать ничего не мог. А Кирилл вдруг зашептал в ухо мне, что скучал. Что скучал по мне. Наверное, мне крышу снесло, потому что под моими губами вдруг оказались его губы и я, уже не помня себя, целовал их, целовал и задыхался от радости, что целую. Он оторвался от меня, не помню что говорил, шутил опять, я не соображал тогда, в висках стучало, сердце нахуй вырывалось из груди просто. До сих пор нутро ноет от этого поцелуя, как вспомню.

Калинин стал искать сигареты, как ни в чем не бывало, а меня переклинило, схватил его и снова губами по губам, думая, что ****ь, я как педик, но сил нет больше, не оторваться от него, целовал, врываясь в его рот языком, прижимая к себе, обнимая и шаря руками по его спине, под сбившуюся рубашку, так что под пальцами горячая кожа… Кажется тогда только мне по башке шарахнуло, наконец, что я делаю. Дошло вдруг. Отвернулся, сжав кулак, стараясь дышать спокойнее, потому что от возбуждения кровь взыграла просто. Кое-как отшутились, стали говорить в полголоса. Я с трудом успокоился, сложно было прийти в себя, каждый взгляд той ночью был как затяжка марихуаной, я боялся смотреть на него, думал, не выдержу и снова наброшусь, прижму к себе. А там – хрен его знает, что бы было.

Это я сейчас соображаю, уже в самолете. Кира спит, развалился у меня на плече и дрыхнет. Я пытаюсь понять, что это было такое с нами, со мной точнее – Кира может и целовался со мной, но инициатива, кажется, была моя, так что хрен знает. Потом, утром нас нашли, отвезли к аэродрому, там где-то в убогой гостинице было время искупаться, побриться, пожрать. И вот мы в самолете.

Я невольно улыбаюсь и смотрю, как он спит. Голова скатывается все ниже и ниже плеча. Я аккуратно приобнимаю его, опуская себе на колени. Кирилл сопит во сне и закидывает руку мне на колено. Он сильно устал. Я-то отключился под утро в джипе, а он не спал. Охранял нас обоих. И жизнь он мне спас, не могу не думать об этом. У меня пережимает горло, я кладу свою руку поверх его, моя раза в два больше, он изящный, а я громила, что говорить. Кира спит, а я грею его руку своей и не могу понять от чего так тяжело, от чего так хочется выть во весь голос, ведь мы спаслись, мы выжили в этой мясорубке. Потеряли коллегу, много людей там легло, но мы выбрались. Почему же тяжело так?

- Стрельский, убери телефон нахуй, или это член у тебя? Убери, мешает! - ворчит Калинин с колен. Я усмехаюсь и вытаскиваю из кармана джинс мобильник, чтобы не давил ему в шею, - И смотри, чтобы не вставал, - посмеивается он.

- А что – ты все равно лежишь, можешь за одно доброе дело сделать, - отвечаю я ему с той же долей секса в шутке. Кира хмыкает и говорит, что согласен только на 69. Мы оба ржем.

- Здесь неудобно, Калинин, - отвечаю я, - люди вокруг. Приедем домой – там хоть с порога набрасывайся.

- Ооо! – тянет мой друг, так и лежа на мне, - А куда это мы домой едем?

- Ко мне, куда еще? – отвечаю, как будто это само собой разумеется, - Ты же не думаешь, что я тебя отпущу? Сейчас бухла купим и будем пить. И жрачки. А то самолетная провалилась в желудок как в пропасть, как будто и не было ее.

Калинин поднимается и смотрит на меня несколько секунд каким-то уж слишком охуевшим взглядом. Потом снова ложится мне на плечо.

- Не, я бы и на колени лег, - комментирует он свои действия, - просто не хочу, чтобы завтра в газетах появились наши фотографии под заголовком «Калинин совершил каминг-аут».

- О, стесняешься своего любовника? – подыгрываю я, повышая голос, так что журналистка на соседнем кресле явно навостряет уши, - Не хочешь, чтобы нас видели вместе?!

- Заткнись, Еря, - пихает он меня в бок, мы снова покатываемся от смеха, как два подростка и становится как-то легче. Просто легче, несмотря ни на что.

В аэропорту я тащу наши сумки, а он идет впереди с документами. Образцовая супружеская пара, бля, с поправкой на то, что оба мужики. Я опять возвращаюсь мыслями к поцелую и еще, но об этом стараюсь не думать совсем – к общему душу в бараке, где видел Калинина голым.

- Стрельский, ты ****ь, мой носильщик. Или охранник, - смеется он.

- Я твой муж, бля, - отвечаю я смеясь.

- Ого, как быстро ты поднялся в статусе, - усмехается он, - в самолете был еще любовником, а сейчас уже муж. Я что-то проспал?

- Ну, пока ты дрых я тебе вставил, а потом как честный человек был обязан взять тебя замуж, - поясняю я, подпирая его в спину в очереди.

- Сука ты Стрельский, - шипит сквозь зубы мой друг, и нарочно отклоняется назад. Я с двумя сумками в руках, возвышаюсь над толпой своим ростом, делаю шаг вперед и прижимаюсь грудью к его спине. Люди стоят плотно, так что хрен разберешь, кто к кому специально прижимается, а кто вынужденно. Но все равно п***ец.

- Калинин, - шепчу я, - ты рискуешь роскошной жопой, - напоминаю я ему шутку из гостиничного душа и со всей дури прижимаюсь к нему пахом, в котором итак все не спокойно как-то.

- Еря, я итак твой, не обязательно это демонстрировать всей очереди, - отшучивается он, но с места не двигается, как будто ему приятно то, как я прижался.

Наконец подходит наша очередь, мы проходим последний контрольный пункт и вываливаемся в промозглую московскую ночь. Садимся в такси, доезжаем до моего дома, по дороге в ресторане напротив заказываем курицу гриль и всякое съедобное, берем водку и наконец, входим в мою квартиру.

- Где тут в твоем Асгарде руки помыть? – мы топчемся в коридоре, снимая обувь и куртки. В квартире на зависть тепло, я снимаю свитер и подталкиваю Кирюху дальше по коридору, к ванной. Там мы тоже толкаемся, как мальчишки, не давая друг другу прохода и, как будто пытаясь занять собой как можно больше пространства. Я перехватываю у него мыло, стоя сзади, а Кира бурчит, что я никак не отстану от его роскошной жопы.

Мы приносим на кухню пакеты, я накрываю на стол, а Калинин режет курицу.

- Где у тебя ложки с вилками? Или боги едят руками? – толкает он меня в бок.

- Курицу я ем руками, - смеюсь я, разливая водку. Первую мы пьем, не чокаясь – за упокой. За всех, кому не удалось спастись в этом аду. Земля им пухом. Я опрокидываю стопку в себя и занюхиваю рукавом, а Кира зажевывает оливками. Я сразу наливаю по второй.

- На брудершафт? – смеется Калинин. Я обнимаю его руку сгибом локтя, и мы выпиваем. Кира смотрит на меня, приподняв бровь, как будто ждет чего-то.

- Чего, Калинин?

- А поцелуй где, дубина? – вопрошает он, глядя на меня как на идиота. Я вспоминаю про традицию и чувствую, что щеки заливает краской. И дело не в том, что в машине было темно, а здесь, кухне горят все лампочки и Кирюхино лицо с этим насмешливым выражением освещено со всех сторон, а в том, что от одной мысли о поцелуе у меня теперь пережимает в груди, так что вздохнуть невозможно.

Я делаю шаг к нему и опускаю голову, так что почти касаюсь губами его губ, чувствуя, что по рукам проходит дрожь. Ощущаю его дыхание, сладко-алкогольное, Кирилл сглатывает и раскрывает губы навстречу, а я неловко прижимаюсь своими и сразу углубляю поцелуй, понимая, что так после брудершафта явно не целуются, но остановиться не могу. Глотаю его слюну и с трудом держусь, чтобы не завалить на кухонный стол, еб твою мать, Стрельский, что же ты делаешь. Перед глазами плывет, так что я закрываю их и целую Киру, своего ****ь единственного близкого друга, который не то что не против, а сам настойчиво лижет мой язык своим и как будто не собирается останавливаться. Я тяжело дышу и, наступая, прижимаю его к стене, хватаясь одной рукой за волосы, а другой как той ночью в машине забираюсь под его рубашку, так что пальцы обжигает его гладкой пылающей ***** кожей. Толкаюсь языком в его рот, напиваясь ощущением мужских плотных губ, вкусом его рта, слюны и с тяжелым выдохом отрываюсь, но тут же снова возвращаюсь губами к его, а Калинин закидывает руку мне на шею и так прижимается, *****, что у меня в штанах просто железобетонный кол. Я распускаю руки и трогаю его спину под рубашкой, глажу, так крепко прижимая его к стене, как будто боюсь, что вырвется. Нас отвлекает свист чайника на плите – забыл о нем. Я отодвигаюсь от Киры и смотрю ему в глаза, потому что избежать этого взгляда невозможно. Смотрю, пока за спиной исходится чайник, а Калинин сглатывает и рассматривает мои губы.

Я, наконец, отхожу к плите и выключаю газ, раздумывая, что дальше делать. Но Кирилл уже разливает водку по новой и переставляет на обеденный стол курицу.

- Есть-то будем? – слышу я его голос за спиной и напряжение спадает. Мы набрасываемся на еду, скрывая неловкость голодом, я вгрызаюсь в куриную ножку, стараясь успокоить сердцебиение.

- Ты не забыл, что тебе надо раны перевязать, Стрельский? – спрашивает Кира. Честно говоря, забыл, меня же зацепило в нескольких местах, спина ободрана, рука немного. Я пожимаю плечами.

- Да я не брал ту х**ню, которую врач давал, оставил все там, - отмахиваюсь я, отправляя в себя ложку салата.

- Я знаю, что оставил! – хитро отвечает друг, - Потому что я все это взял и привез с собой.

- Да ну?! – я аж перестаю жевать. Кирилл кивает, да, это правда.

- Так что перед сном я сделаю тебе перевязку, и не думай что отвертишься, - предупреждает он, поднимая рюмку, - За что пьем? За нашу дружбу?

- За нашу любовь, бля, - шучу я. Точнее шучу да, но звучит это как-то иначе, и я смущаюсь, не зная, куда деть взгляд, а Кира как всегда в такие моменты разряжает обстановку шуткой.

- За нашу любовь, милый, - он чокается со мной и выпивает, а я с полуулыбкой смотрю на него и тоже опрокидываю в себя огненную воду. Думаю о том, как прозвучало его «милый», как-то нежно, а уж в контексте поцелуев…

Мы продолжаем есть, беседуя на отвлеченные темы, стараясь не говорить об Афгане, слишком тяжело вспоминать, еще не осела эта боль и ужас испытанные там. Я рад, что Кирилл здесь, со мной. Думаю что это правильно, что мы поехали ко мне, а не разбрелись по квартирам, друзьям, родственникам. Но поодиночке было бы хуже. Само присутствие Киры в моей квартире как-то облегчает ноющую боль внутри, где-то глубоко, посередине груди. С ним просто хорошо. Странно, но даже с Ксюшей я бы чувствовал это ****ское щемящее одиночество, да с кем угодно. Оттуда со мной живым вернулся только Калинин, и только он может понять.
Мы допиваем бутылку водки (а в морозилке томятся еще две) и я вспоминаю про сигареты. Закуриваю у окна, Кира, конечно, тоже подходит, пьяно ища пачку на окне, у меня за спиной, так что приходится почти обнимать меня, а я нахожу ее сзади первым и, вытаскивая сигарету, вкладываю ее ему в губы, а потом прикуриваю.

- Данке шон, - отвечает мой друг, немного толкая меня, чтобы подойти к окну и ворча, что я развалился тут. Я отхожу, и он выглядывает в окно, а я поворачиваюсь и кладу ему руку на плечи, приобнимая и выдыхая дым в ночь.

- Хорошо, - выдыхает Кира и сам прижимается ко мне, потому что на улице мороз, - тепло. Обними вообще.
Это звучит так естественно, а может, немного властно, я пьяный и разобрать мне сложно. Кладу сигарету в пепельницу и обнимаю друга со спины, сложив руки поперек его груди, выдыхая, закрывая глаза от теплого запаха его волос, родного какого-то, близкого.

- Стрельский, ****ь, - хрипло шепчет Кира, и прижимает к себе мои руки.

- Ммм? – мычу я, чувствуя, что горло сдавило и в глазах мутно. И нет уже сил, я вожу губами по его уху, тяжело дыша, пока Кирюха курит.

- Такси надо вызывать, - отвечает он севшим от водки голосом, - пора мне домой, Егор.

Мои руки как-то сами собой расслабляются, а я отступаю назад, потому что эти слова как удар в живот. Я опираюсь об кухонный стол, а Кира оборачивается, глядя, как меня прибило его заявление.

- В смысле, у меня проблема, Ерь, - объясняет он, - я не усну один, надо чтобы кто-то под боком сопел. Я не говорил тебе – стыдно это. Но я никогда один не сплю, даже шлюх нанимаю, лишь бы рядом кто-то был.

- А я на что, ****ь? Я что, хуже шлюхи?! – я сглатываю, а у самого сердце просто вырывается, от обиды или от страха, что правда уйдет, бросит здесь одного, так что я почти ору, - Что ты выебывешься, Калинин?! Или со мной ты спать не хочешь уже?!

Кира смотрит на меня испуганно, бросает сигарету и подается ко мне, обнимая, прижимаясь лицом к груди, всхлипывая и дрожа всем телом. Я сам еле сдерживаю слезы, так резануло меня это его «пора домой», беру его волосы в кулак, сжимаю и прижимаю крепче к себе. И понимаю, ****ь, так отчетливо понимаю, что люблю его, сука, люблю как, наверное, и баб не любил, не знаю что это за любовь такая, дружеская, мужская, но мне так больно от нее, что я сжимаю ему волосы сильнее и сильнее.

- Не пойдешь никуда, сука, - цежу я сквозь зубы. Он стонет, поднимает лицо в слезах, раскрывает беззвучно рот, прося отпустить, такой слабый после водки. Я расслабляю пальцы и снова прижимаю его к себе, трогая губами волосы там, где сжимал и опять накатывает боль внутри, которую от алкоголя ничем не заглушишь, и отвлечься от нее невозможно.

- Еря, - стонет Кирилл, обнимая, и я чувствую, как майка намокает от его слез, - Еречка…

У меня нет больше сил, это какой-то предел, наверное, я поднимаю его лицо и целую залитые слезами щеки, покрасневшие глаза, губы, нос, целую, шепча, что не отпущу его, что навалюсь сверху и будет дрыхнуть подо мной без единого кошмара. Что он мой друг, единственный настоящий любимый друг, что я на все готов ради него, на все, даже сдохнуть, потому что это он мне жизнь вернул в Афгане. Кира плачет, так плачет, что я не знаю, как его успокоить, не знаю что делать, прижимаю к себе и глажу по плечам, успокаивая, шепча, что я буду рядом ночью, буду сопеть под боком и обнимать его.

Кирилл затихает, обнимая меня и хрипло шепчет, что его ноги не держат совсем, а я вздрагиваю – он как раз попал рукой по афганским ссадинам.

- Пойдем, ты меня перевязать обещал, - говорю, ведя его в спальню и захватывая его сумку по дороге. Калинин уходит в ванную и возвращается с сухими глазами, бодрый, как будто и не пил. Я стаскиваю майку и сажусь на кровать так, чтобы ему было удобнее.

Он устраивается сзади меня и распаковывает перевязочный пакет – недаром видимо следил, что делал врач там, на базе и так внимательно слушал.

- Спасибо, Кир, - говорю я, чувствуя, как к ране на спине прижимается ватка с едучим антисептиком, но, не смея даже дрогнуть, - я тебе всем обязан. Ты мой брат. Ты мне родной…

Он убирает руку с обжигающим лекарством от раны, а потом я чувствую его ладонь на здоровом плече – он просто гладит, молча, а у меня пальцы сжимаются на простыне.

- Ты мне тоже родной, - вдруг говорит он тихим хриплым голосом, - Еря…

Потом, наверное, берет себя в руки и продолжает обрабатывать мне раны, методично, спокойно, накладывая бинты. Я сижу и держу себя из последних сил, потому что устал уже, измучился и хочется, чтобы отпустило уже внутри, что сдавливает горло и опустошает в груди.

Закончив, Калинин убирает сумку, встает и смотрит на меня, не садясь на кровать.

- Идем, чего ты? – я встаю и откидываю покрывало, которым застелена постель, - я в душ только схожу и приду. Если хочешь – там полотенце есть. И что-нибудь из одежды я тебе выдам, - я прищуриваюсь, - ну шорты какие-нибудь на завязках, по крайней мере, найду.

Я иду в душ, и Калинин плетется за мной с зубной щеткой в руке. Я ополаскиваю усталое тело, а он чистит зубы, потом я выхожу, и все повторяется, только наоборот. Теперь я пялюсь на себя с зубной щеткой во рту, а он плещется в душе. Охуенная гармония. Я хмыкаю.

- Почему ты не баба, а Кир? Я бы женился на тебе, бля, - отпускаю я очередную шутку с набитым пастой ртом.

- Что тебе мешает? Можем поехать в Копенгаген, - отвечает мне друг из душа, - там нас распишут…

Мы смеемся. Он выходит, оборачиваясь полотенцем, и теперь мы оба смотрим в зеркало. Ну а что? Неплохо смотримся. Я обнимаю его и улыбаюсь.

- Прямо на обложку какого-нибудь гей-журнала, - ржу я. Кира опускает руку и кладет ладонь поверх полотенца на мое хозяйство.

- Вот так – для гей-журнала, - комментирует он, практически держа ****ь в руке мой член. Я усмехаюсь и, хлопнув его по плечу, выхожу из ванной, чтобы он не заметил мою реакцию на эту шутку. Член просто подскочил, *****.

Я быстро натягиваю шорты и достаю для него самые маленькие из своих, он надевает их, как обычно не без шуток, и мы ложимся.

Наверное, я уснул сразу, как только голова коснулась подушки, потому что последнее, что я запомнил – это как навалился на Кирюху, и сказал, что буду сопеть всю ночь ему в ухо.