Летающий человек

1

Я зашел в небольшой магазинчик и купил там булочку за тридцать пять рублей. Встал под козырек подъезда, чтобы укрыться от моросящего дождя, и начал снимать обертку с булки. По асфальту верхом на игрушечной машине катился мальчик. Трение, издаваемое пластмассовыми колесами о корпус машины, и сам асфальт звучали ужасающе. Я поежился и плотно прильнул спиной к кирпичному углу подъезда. Есть мне, в сущности, не хотелось, но другого занятия, чтобы хоть как-то скоротать время, я не нашел. Откусил. Обычное тесто; более того, начинки я пока что не обнаружил. Мальчик на своем автомобиле остановился и уставился на меня. Заметив это, я тут же перевел взгляд вдаль. Уперся в старое высокое дерево. На его верхушке сидели два ворона и о чем-то непринужденно разговаривали. Мать нагнала мальчика и даже обогнала, но тоже остановилась. К моему удивлению, она не стала поторапливать сына, что сделать, несомненно, следовало бы – что ни говори, но созерцание ним моего процесса поглощения не самой вкусной пищи мне не нравилось – но вместо этого мать, будто тоже найдя что-то интересное в моей незатейливой процессии, уставилась на мой рот своими накрашенными донельзя глазами, но, заметив мое лояльное отношение к данной ситуации, практически сразу же переключила внимание с моего рта на своего сына и сказала ему, чтобы тот заканчивал глазеть на дяденьку, а то они не поспеют домой до приезда отца. Но сын пропустил мимо ушей указания матери, потому что, видимо, не посчитал тон, которым она их высказала, достаточно требовательным для того, чтобы послушаться, и взамен этого повернулся на месте практически ровно на девяносто градусов и на своем автомобиле стал подкатываться к пандусу. Противный скрежет вновь зазвучал, но я продолжал не обращать на все это действие внимания и по-прежнему смотрел на дерево. Один из воронов куда-то улетел, оставив своего коллегу в одиночестве. Его это не удручало, — скорее даже наоборот, он чувствовал себя комфортно. И как бы в доказательство этого он запел, но на деле вышло обычное карканье.
Пандус, по которому сейчас мальчик пытался въехать, вел ровной дорогой ко мне, прямиком к моей правой ноге. Я понял, что и являюсь его настоящей целью, а не это его простое водружение себя посредством отталкивания своих ног об асфальт наверх. Но зачем я ему нужен? Что он хочет? Дернуть меня за штанину или попросить откусить булку? Похоже, что он достаточно наглый для совершения того и другого. Встав перед выбором мальчика, который я как бы сам себе вместо него воздвиг, я решил, что в таком случае лучше отдам пареньку всю булку, чем позволю себя дергать за штанину. К тому же на данный момент начинки в булке я так и не нашел. Миллиметр за миллиметром мальчик закатывался на пандус, не переставая скрежетать колесами, словно сосед по комнате зубами ночью. И даже не знаю, что из этого может раздражать больше. Хотя в одном случае – скрежетания зубами соседа – ты пытаешься заснуть, но не можешь. А может, и не пытаешься вовсе, и поэтому звук этот тебе не так, скажем, страшен. В общем, в конечном итоге как сильно бы он тебе не действовал на нервы, ты все равно уснешь, опустишь веки и обретешь покой. Человек всегда ко всему привыкает, в этом я уже удостоверился сам; или же человек просто теряет силы – духовные или физические – на поддержание борьбы и мирится со сложившейся ситуацией – это первый случай. Случай второй – который предстает сейчас передо мной во всей красе – звук, от которого нет покоя; звук, который, более того, ведет к обстоятельствам, которые мне, в добавок ко всему, на данный момент не известны, а именно – малыш, взбирающийся ко мне по пандусу на своей игрушечной машине. На мгновение мне даже показалось, что он приостановился, чтобы внимательно проследить за тем, обращаю ли я на него внимание или нет. Но я был неподвижен. Как телом, так и зрачками. Только челюсти мои продолжали совершать механические движения, помогая разжевывать посредственное по качеству и вкусу тесто. Я старался не подавать виду, что этот малыш мне интересен, поскольку только этого он и ждал. В сущности, стараться мне особо не приходилось, потому что этот малыш и вправду был мне не интересен. Мне был интересен лишь конечный продукт его действий. Интересно, что он сделает, когда окажется в непосредственной близости от моей ноги, положим, на расстоянии вытянутой руки. Но пока что до этого оставалось добрых два-три метра, и я продолжал непринужденно смотреть вдаль и жевать булку, в составе которой я, кстати, распознал изюм. Дело приняло немного иной оборот. Теперь выбор передо мной стал сложнее. Изюм я любил с детства. Любил его в любом виде и в составе любого продукта. Что же делать? Все-таки, скрипя желудком и ложечкой, отдать ребенку булку, или позволить подергать себя за штанину? Тут напомнила о себе мать ребенка, она крикнула ему:
–Живее!
Но малыш, заслышав малость агрессивное указание матери, вовсе остановился. То ли из-за вредности, то ли из-за усталости. Я не мог знать точного ответа. И тот и другой вариант имели место быть. Мне оставалось только догадываться. Ворон, упивающийся собственным одиночеством, улетел с верхушки дерева. Я проследил взглядом за его полетом и, будучи столь увлеченным порханием черной птицы, чуть не пересекся взглядами с матерью ребенка, которая, кажется, только и делала, что глазела на меня все это время, но в последний момент мне удалось избежать зрительного контакта и перевести взгляд обратно на дерево. Уже пустующее. Его макушку мотало от ветра из стороны в сторону. Краем глаза я увидел, что незаметно для себя самого практически уже съел всю булку. Оставалось чуть меньше половины. Странно, но до того, как я откусил первый кусок, есть мне совсем не хотелось. А теперь же во мне разыгрался аппетит, да причем пуще, чем море на картинах Айвазовского. Малыш по-прежнему стопорил на том самом месте. Он слегка вздернул голову и глядел то мне в рот, то на мою штанину, которую так же, как и верхушку дерева мотало из стороны в сторону. У каждого были свои интересы. В собственных интересах я решил больше не есть булку и завернул ее обратно в бумагу на случай, если все-таки решу отдать ее ребенку (который, собственно говоря, находился на расстоянии от моей ноги, — чуть большем, чем на расстоянии вытянутой руки) взамен на нетронутую штанину. Я стал возить языком в полости рта и собирать остатки не проглоченного теста и изюма. И вот тут-то, по глупости и по неосторожности своей – а скорее и то, и другое – вырвался изо рта моего звук, который можно было расценить как причмокивание. Собственно, малыш его так и расценил, и это ему как бы придало уверенность в своих действиях – он начал судорожно перебирать под собой ногами, чтобы поскорее приблизиться ко мне. Но сдвинулся он от силы на сантиметров десять. Видимо, тогда он остановился все-таки не из-за вредности своей к указаниям матери, а из-за собственной усталости. Что же – по крайней мере, один вопрос приобрел ответ. Оставалось дело за малым и одновременно основным. Но малыш, видимо, настолько устал, что даже не мог упираться ногами в асфальт, посему и чуть скатился назад по пандусу. В этот момент я посмотрел ему прямо в глаза. Взгляд малыша мне не пришлось ловить – он был точно направлен на меня. В его глазах было что-то нечеловеческое. Оно даже не таилось где-то в глубине, не скрывалось за сеткой двуличия и иронии – это лежало на поверхности и уже давно покрылось слоем нестираемой пыли. Мне стало не по себе. Я опешил. Поддавшись то ли рефлексу, то ли глупому страху, я попятился назад, но позади был предел: стена – она не дала отступить мне и на миллиметр. Я запаниковал. Расставание с любимым изюмом в пользу малыша, или он же, теребящий мою штанину, теперь не дались бы мне настолько тяжко, как я себе это представлял пару размышлений назад. Теперь же я бы с радостью согласился не только на одиночную утрату, но и на совокупную потерю этих, на первых взгляд, пустяковых вещей. Я бы отдал все это в угоду обретения былого спокойствия. Как же странно, а? Помнится мне, что я испытывал сильное беспокойство, пока не зашел в тот магазин за булочкой, потому что казалось мне – или, быть может, не казалось – что меня преследует один человек в черном пальто неопределенной национальности. Как же все относительно, Бог мой. Тогда я не знал спокойствия, но сейчас, находясь в данной ситуации, я бы, несомненно, предпочел очутиться в роли преследуемого, нежели в данной, классификацию которой я не могу определить. Нужно будет вспомнить об этом (факторе относительности), когда мне в следующий раз, к примеру, будут вспарывать брюхо шилом или же, допустим, женщина будет гладить меня по руке. Так или иначе – вернемся к теме преследования – национальность его совсем не важна, поскольку страх перед всеми людьми в моем случае всегда одинаков и глубок. Будь то человек в черном пальто, негодяй с шилом в руке, женщина, гладящая мою руку или ребенок с нечеловеческим нутром. «Да что же тебе надобно от меня, ирод ты эдакий!?»  – чуть не слетело у меня с языка, но мне хватило сил удержать губы сомкнутыми, и я промолчал. В следующую секунду лицо ирода исказилось, приняло ужасающий и мерзкий облик. Рот его открылся. Вместо передних зубов зияла дыра, прогал, черное пространство, в глубине которого хаотично шевелился мерзкий язычок.
Следующее – всхлип. Далее – плач. После – слезы.
Тут то ли от того, что ей стало жалко ребенка, то ли от того, что моросящий дождик начал портить ее прическу, мать подбежала к своему чаду и залепетала:
– Ну, что ты расхныкался? Не можешь на горку заехать? Устал, маленький? Давай я тебе помогу, – мать развернула ребенка в обратном направлении, подтянула рукой до конца возвышенности пандуса и отпустила машину и, следовательно, ребенка двигаться под действием силы тяжести вниз с небольшой горки. – Вот! – протянула она.
Ребенок на небольшой скорости скатился вниз по пандусу и пару метров проехался благодаря инерции, издавая тот самый характерный скрежет. Но почему-то сейчас этот звук раздражал куда меньше.
– Пойдем домой, а то так точно опоздаем. Папа будет ругаться. Да и дяде не будем мешать, – обратилась женщина к своему ребенку, стоя рядом со мной. – Извините нас, он еще совсем маленький, – сказала она уже мне.
После спустилась к сыну, вытерла ему слезы со щек тыльной стороной ладони. Поцеловала его в темечко. Малыш успокоился. Я наблюдал за ними вплоть до того момента, как они скрылись из зоны видимости, затем от бессилия свалился как мешок с картошкой вниз. Из обмякшей руки вывалился сверток. Прямо по пандусу под действием все той же силы тяжести булочка скатилась вниз и угодила прямиком в лужу.
Ворон, упивающийся собственным одиночеством, где-то вдалеке запел свою песню.


2

Волновался по поводу штанины я не из-за вредности какой-то и не из-за, скажем так, эстетической стороны вопроса, – что потом штанина будет лосниться или катышками пойдет, – а потому, что у меня стоит протез голени, и я не хотел, чтобы ребенок вместо накаченной икры нащупал там дерево. Случилось это давно. Ногу мне ампутировали около двадцати лет назад из-за раковой опухоли. Врачи так и не смогли тогда выяснить точную причину возникновения рака, но сам я имел пару догадок на сей счет. Говорят, – как бы это глупо не звучало, – что раковые клетки начинают развиваться от жизни во грехе. Да, абсурдно. Но, пользуясь такой логикой, абсурдно все: фотосинтез, мышь, Америка, любовь, гвозди и двуспальный матрац. В общем, осознание того, что мой греховный образ жизни явился причиной утраты опорной части конечности, безусловно, меня не радовало, но по крайней мере дало мне понимание того, что жизнь моя и вправду греховная. Поставило меня перед фактом, так сказать. Неловко об этом вспоминать, и я, быть может, даже краснею сейчас от этой мысли, пока ковыляю до дома, но раз я начал об этом рассуждать, то нет смысла останавливаться. Так или иначе, мне сейчас нужно скоротать время. Что же до изюма, то никаких долгих объяснений нет и быть не может. Я просто люблю изюм, как старик любит море, как егерь любит лес, как солнце любит светить.
После того, как мне установили протез, я очень долго не мог свыкнуться с ним. Как-никак, инородное тело. В то время медицина еще не была столь хорошо развита, как сейчас, хотя, опять же, хорошо она развита относительно прошлого, а где-нибудь через десять лет, быть может, ученые придут к выводу, что все это время медицина находилась в стагнации. Суть в том, что мне установили самый обычный деревянный протез до низа колена, где начиналась моя культя, оснастив конструкцию одной подвижной частью на сгибе ступни. Но буквально через пару лет появились более удобные протезы. Силиконовые и другие. Я решил не менять шило на мыло, и потому уже как двадцать лет хожу с одной и той же деревянной ногой, которая стала мне как родная. Говорят, что когда какая-нибудь болезнь обезображивает тело, то следом за ним обычно обезображивается и душа человека, но…
Постепенно, из-за того, что я больше не мог вести столь динамичный образ жизни, какой вел ранее, я отдалился от пышущего похотью общества и от общества вообще. Избавление тела и духа от соблазнов мира людского помогло мне раскрыться и вырасти внутри. Росток пустил корни, вырос в мощный ствол с пышной кроной – расцвело прекрасной красоты дерево, которое никому кроме себя я показывать не хотел. Хотя помню, как однажды имел глупость поделиться своей внутренней красотой с одной дамой, которая на тот момент казалась мне достойной этого. Она была очарована, сказала, что это должны увидеть все, потому что ничего прекраснее в мире не существует; я ответил ей, что ни с кем этим делиться не хочу. Дело было не в эгоизме, как могла она подумать, и даже не в обиде на все человечество, а в том, что я был преисполнен гордостью сам перед собой, что смог создать в себе столь прекрасное, но в то же самое время легко сокрушаемое царство, свой внутренний Эдем, если вам так угодно. И я боялся, что многие захотят его разрушить и осквернить. Все дело в страхе.
К слову, почему именно по глупости я поделился с той дамой своим внутренним Эдемом? Потому, что спустя некоторое время я ясно осознал, что она не достойна быть косвенной сожительницей моего царства; хуже того – осмелюсь заявить, я посчитал, что она и жить-то не достойна вовсе, не достойна ходить по земле, разговаривать с кем-то, дарить кому-то улыбки и вселять надежду. Я, быть может, и не был бы о ней такого мнения, если бы не этот ее образ жизни. Какой? Скажу лишь то, что одним прекрасным вечером ей в порыве страсти перерезали тесаком горло приезжие моряки в порту – этим все будет сказано, и вопросов, касающихся ее профессии, не останется. Почему я выразился «одним прекрасным вечером»? Потому что, во-первых, я наконец-то избавился от единственного свидетеля моего внутреннего Эдема, да причем сам не замарал в этом руки, и, следовательно, остался вне греха. Да, конечно, мысли мои имели греховный характер, но скажите мне на милость, неужели Вы, будучи на моем месте, не пожелали бы ровным счетом того же, имея столь веские для этого основания? Во-вторых, со смертью последнего человека, с которым я был чем-либо связан, я расцвел окончательно и, как бы это глупо и по-детски не звучало, приобрел отличительную способность.
Отроду мне пятый десяток, – не обессудьте за столь размытую информацию о своем возрасте, но думаю, это простительно. Хоть я и понимаю, что возраст мой относительно вечности ничтожно мал, но большую часть своей жизни я положил на созидание собственного прекрасного внутреннего мира. Настоящий мир меня интересовал едва ли. Из-за этого-то и конспектировать свой возраст я не считал нужным. Знаю лишь, что прожил с этой деревянной ногой около двадцати лет – больше я ничего не знаю. Не знаю, как обстоят дела в мире. В Ливии, Греции, ЮАР, Боснии и Герцеговине, Испании и так далее. Демографический и экономический кризис – пустые для меня понятия. Я знаю одно – я истинное проявление свободы. Можете начать порицать мое высказывание, но факт останется фактом. Он неоспорим и неопровержим. Возможно, Вы и найдете где-то лазейку, но знайте – это пустое заблуждение. Все дело в том, что Вы просто не в курсе всех обстоятельств, поэтому мнение Ваше не может быть объективным. Может, Вы и узнаете когда-нибудь, а может, не узнаете всего. А пока что вам придется принять это как данное. Как земля принимает дождь. Как рай принимает святых. Как ад принимает грешников.
Дабы как-то компенсировать довольно скудную информацию о своем возрасте, я позволю рассказать еще немного о себе. К тому же дороги до дома мне как раз хватит. К слову, в этом городе я совсем недавно, а если быть еще точнее, то день, может, два – простите, не совсем хорошо ориентируюсь во времени. Я прибыл на вокзал и в первый же день меня окружили подозревающие взгляды. Чтобы как-то слиться с толпой, этим же вечером я решил пойти в дом культуры. Там, безусловно, есть где затеряться и переждать, пока уляжется вся эта шумиха. Я часто путешествовал с места на место. Был своего рода перекати-полем: что-то делал, о чем-то думал, куда-то ходил, куда-то приходил, откуда-то возвращался. С собой брал всегда только один большой рюкзак. Вы, должно быть, заинтересовались: откуда же у меня дом, если я в этом городе день или даже, положим, два. Ведь в наше время люди не настолько гостеприимные, чтобы принимать к себе на ночлег странника. К тому же сейчас царит такая обстановка, что люди совсем обозлились, доверять друг другу стали меньше. По городу разгуливали солдаты и всматривались в лицо каждого прохожего, и если они находили хоть частичку того, что их настораживало, они тут же заламывали руки человеку и сажали его в тюрьму. Разбираться никто не собирался. Чем больше людей посадят, тем больше вероятность, что среди них окажется нужный им. А все из-за какого-то, как они выражались, «летающего человека».
Вернемся к вопросу о моем месте жительства. Не зря я упомянул, что решил в тот день пойти в дом культуры. Там была какая-то развлекательная программа. Дискотека даже. Я, признаться, на дискотеках не был те самые двадцать лет. Танцевать я не хотел, не умел и не мог – нога не позволяла. Поэтому просто сидел на стуле в углу зала и смотрел, как молодежь трясется под музыку, асинхронно шевеля руками и запрокидывая назад голову. Ко мне подошла женщина, с виду лет тридцати-сорока, наверное, и попросила пригласить ее на танец. Я решил не разглагольствовать и просто засучил правую штанину, оголив деревянную ногу. Постучал по ней кулаком, затем по своей голове. Женщину это развеселило. Она предложила выйти на улицу, объясняя это тем, что в зале слишком душно и шумно. Я не имел никакого желания с ней общаться, но сделал это только ради того, чтобы заработать статус обычного жителя. Ну, понимаете – чем больше ты контактируешь с обществом, тем более ты для них нормален. Такая вот политика. Из нашего с ней общения я сделал вывод, что женщина не отличалась особым умом. Как она сама сказала: «закончила одиннадцать классов с золотой медалью, поступила на специальность, которая мне интересна, закончила университет с красным дипломом, теперь вот в фирме работаю!» – после этого она вдобавок еще и глупо засмеялась. Я тогда и не успел проследить, как наша с ней беседа зашла так далеко. Вот она уже держала меня за руку и приторно улыбалась, рассказывая о своем прошлом и немного о настоящем. В конечном итоге она пригласила меня пожить у нее. Признаться, такой прыти я не ожидал. Она спросила меня, есть ли у меня семья; я ответил, что нету; тогда она улыбнулась еще шире и сказала – у меня тоже.
Таким образом обрел я дом. Именно дом, никак не семью и обязанности. Появлялся я там изредка, обычно к ночи. Но сейчас я иду туда пораньше, солнце еще в зените. А все потому, что протез сильно натер мне культю – необходимо сменить повязку и обработать ссадины. Женщина (а звать ее не помню как) жила в пятиэтажном доме. Не знаю по какой причине, но в таких домах никогда не бывает лифтов. Это не отягощает тебе существование, если ты живешь на этаже с первого по второй, или ты достаточно молод, чтобы допрыгать по лестнице до третьего этажа и выше. Мне же, человеку – как бы помягче выразиться – уникальному в своей физиологии это доставляло немало забот.
Городишко был совсем маленьким. За эти один-два дня я стал для всех своим. Лично я ни с кем не был знаком, но женщина рассказала всем, что я ее муж, поэтому перешептывания за моей спиной прекратились.
Я уже подхожу к дому, возле гаражей два мужика играют в нарды, невольно я подслушал их разговор:
– Знаешь, что поговаривают, Дмитрич? – начал один из них, поправляя шапку ушанку.
– Что поговаривают?
– Что этот «летающий человек» к нам пожаловал!
– Боже упаси! Не дай Бог такому случиться!
– Правда-правда! Я слышал! Говорят, на вокзал прибыл прямо. Официальный весь такой типа. Взял и приземлился за последним вагоном товарного поезда, а потом, как сквозь землю провалился!
– Что это вообще за «летающий человек» такой? Не бывает никаких летающих людей! Я тебе знаешь, что скажу, Афанасьевич?
– Что? – Спросил Афанасьевич, вновь поправляя шапку.
– Черт это!
– Как черт!? Боже упаси! – Афанасьевич стал судорожно креститься.
– Так. Самый настоящий черт! Знаешь, что я тебе еще скажу?
– Что? – Быстро среагировал Афанасьевич.
– Увижу эту тварь – своими руками крылья пообломаю, да весь позвоночник искрошу, чтобы погибала эта паскуда в муках! Ишь чего – летает он! Кто рожден ползать – летать не может! Правильно я говорю, Афанасьевич?
– Правильно! – они чокнулись граненными стаканами и выпили до дна.


3

Слухи эти быстро распространились по городу, – повторюсь опять же, городок был совсем маленьким. Уже на следующий день обычными жителями были организованны специальные отряды, которые пытались выйти на след «летающего человека». В день в тюрьму попадали до сорока человек. Двадцать из них умирали в страшных муках – их подвергали допросам, и когда каждый из них отвечал, что это не он «летающий человек», то бедолаг пытали до такой степени, что в конечном итоге они испускали дух. Еще около сорока человек – помимо тех, о которых я упомянул ранее – просто убивали на улице без предварительных разбирательств, мотивируя это тем, что им слишком не нравится их рожа. «Летающим людям» распарывали одежду и проверяли на наличие перьев, крыльев, шрамов от крыльев и прочего. И если они ничего не находили, то просто забивали до смерти человека; тем самым они считали, что запугивают главного виновника сего «торжества». Слухи не обошли стороной и женщину. Как-то раз она меня спросила, что я думаю по поводу всего этого. Я сказал, что ничего, что на меня это нагоняет страх, и добавил – я бы не отказался уехать отсюда. На что женщина мне ответила, что это не самая лучшая идея, потому что те, кто сейчас покидают город, вызывают двойное подозрение и, следовательно, убивают таких людей в два раза чаще. Но это же полная бессмыслица, почему человеку нельзя жить, пусть если он и не такой как все, ведь он же никого не трогает и никому не мешает своим существованием – спросил я женщину, но, скорее, просто крикнул в пустоту. На это она ответила, что раз человеческому мозгу что-то непостижимо, то это ненормально и, следовательно, должно быть уничтожено, да и вообще – добавила она – я слишком много об этом думаю.
Мой былой страх перед людьми помножился надвое, а то и натрое. Я терзал себя мыслью. С одной стороны – я мог бы пойти и сказать, что это я – тот самый «летающий человек», черт в людском облике, дабы прекратить этот геноцид. Исполнить миссию бескорыстной добродетели. Но, с другой стороны, я слишком много сил положил на воссоздание самого чистейшего и прекрасного из всего, что существует во вселенной. Но что им эти слова? Пусты, пусты как трата времени на эти глупые рассуждения. Пока я переливаю тут из пустого в порожнее, там за окном убивают ни в чем неповинных людей. Я хотел стать лучшим, а стал худшим. Из-за меня уже убивают людей в городе. Скоро это может перекинуться на ближайшие города, а так и до всей области недалеко. А дальше? Третья мировая война, пришествие дьявола на землю? Воцарение хаоса, разрухи и содомии? Не знаю! Бред! Я зарыдал, со злости швырнул рукой протез в стену и стал царапать себе лицо грязными ногтями, постепенно добираясь до мяса. Тут в комнату вошла женщина. Она спросила, что стряслось. Я промолчал. Она вновь повторила вопрос, но уже более настойчиво. Я продолжал молчать. Тогда она сорвалась на крик. Я посмотрел ей в глаза и тихонько кивнул.


                ***


Как бы это странно не звучало, но после моего признания женщине все как-то улеглось. Дабы не вызывать лишних подозрений у общества, я не выходил из квартиры. Запомнить они меня не запомнили, так что вряд ли станут ломиться в квартиру к женщине в поисках ее «мужа». Я сидел дома, женщина сидела со мной, на работу не выходила. Сказала, что сильно заболела. Как-то раз она попросила меня показать ЭТО, на что я ответил резким и однозначным отказом. Женщина тут же впала в ярость, стала твердить о том, что именно благодаря ей я сейчас все еще жив, а сам еще и отказываю ей в том, чтобы просто заглянуть в меня. Я пытался ее всячески успокоить. Говорил, что я боюсь показывать кому-либо себя, потому что однажды, как бы это избито не звучало, уже обжегся. Я рассказал ей ту историю про портовую проститутку, на что женщина в ответ еще больше взъелась, она уверяла, что я сравнил ее с какой-то там шлюхой, и сказала, что, в отличии от той портовой твари, никому ничего не расскажет. Я ответил, что та дама никому ничего и не рассказала, она унесла тайну в могилу. «Получается, та проститутка достойна, а я нет?» – спросила женщина. Я ответил, что, скорее всего, так оно и есть.
Что вы думаете дальше? Я открыл ей себя. И что хуже всего, сделал я это не по собственному желанию, хотя по существу это было тогда сделано именно так. В общем, после нашего с женщиной разбирательства отношений (боже, до какой же степени это глупо звучит!), на следующее утро она принесла мне завтрак в постель. Булочки с изюмом и молоко. Я не знал, как ее отблагодарить, но делать этого и не стал, потому что понимал, чего она требует взамен. Я просто съел все и выпил молоко в один присест, потому что был невероятно голоден. Женщина гладила меня по руке. После я пожаловался ей, что молоко имеет странный привкус, на что она ответила, что потерла туда мускатный орех. Думала, тебе понравится – добавила она. Понравится-то мне понравилось, но что-то внутри поменялось. Загорелось. Внезапно мне захотелось петь, танцевать и, что еще хуже, – разговаривать. Я вскочил с кровати и стал неуклюже выплясывать, отстукивая протезом по полу себе ритм. Женщина смеялась. Меня это подзадорило. Я стал плясать еще энергичнее, но скоро голова закружилась. Я присел на кровать и приложил ладонь к грудной клетке. Внутри что-то рушилось и обрывалось. Женщина впопыхах убежала, и вернулась со стаканом воды, я сделал два полных глотка, но потом зашипел.
– Это же чистая водка!
– И твое молоко тоже было разбавлено водкой, глупец!
Но мне уже было все равно. Столь малого количества промилле в крови было предостаточно, чтобы сломить мой отвыкший организм и опьянить разум. Я впал в умственную кому. Плохо различал цвета. Алкоголь разрушал меня, но в тоже время раскрепощал. Я чувствовал, как изнутри меня что-то льется. Еще пару минут я сопротивлялся, но все же поддался дикому неконтролируемому желанию и открылся женщине, впустив ее внутрь.
Последнее, что я помню, как женщина в слезах кричала: почему ты такой прекрасный!?


                ***


Очнулся я в объятиях. Тяжелых и холодных. Женщина крепко спала и так же крепко обнимала меня. За окном было еще светло. Значит, время часа три-четыре дня, подумал я. Аккуратно выбрался из капкана женских объятий. Женщина лежала на кровати в неестественной позе, от ее толстого тела шел пар и странный запах, волосы спутались, рот был разинут, она судорожно глотала им воздух и им же его выдыхала, издавая ужасный дрожащий звук. Я подобрал протез с пола, закрепил его повязкой вокруг бедра и стал одеваться. Думать тут нечего. Выход оставался один – бежать. Аккуратно доберусь до вокзала, скажу, что уезжаю по причине того, что нужно схоронить отца. В рюкзак я сложил все мази, настойки и повязки, для обработки культи и самого протеза. Всунул все это между кульков с изюмом – вот, что всегда составляло основную массу рюкзака. Надел рубаху, натянул брюки, обул туфли. Рюкзак решил спрятать. Там – самое ценное, что у меня есть. Надел его на спину поверх рубашки, а поверх самого рюкзака надел еще и плащ. Похож я был на какого-то звонаря из Парижского собора Богоматери, но это меня сейчас не волновало. Главным было сбежать отсюда и спасти свою внутреннюю утопию. Женщина храпела на софе. Я аккуратно вышел из квартиры, прикрыв дверь, и стал медленно спускаться по лестнице, чувствуя, что нахожусь на пределе.
Безвылазно я пробыл у женщины дома с неделю. За это время улицы заметно поредели. Либо все уже боятся выходить на улицу, либо всех уже убили. И то и другое имеет место быть. В небе кружили вороны. Ветер носил листья. Капал дождик. Я обошел дом и свернул к небольшому парку. Там было пусто. Я пытался идти быстрее, но протез не позволял – я то и дело спотыкался. Справа я услышал какие-то голоса, повернул голову. Двое мужиков стояли и курили. Я пытался выглядеть непринужденно, но это не помогло.
– Гляди! – Крикнул один. – У того гада за пазухой крылья спрятаны! Держи черта!
– Это рюкзак! – Крикнул я им. – Там изюм!
– Как же! Изюм у него там! Держи его, Афанасьевич!
Было уже поздно. Они неслись, сломя голову. Страх и бессилие перед сложившейся ситуацией сковали мое тело, пронзили его насквозь, результатом чего и стал мой вскрик «Нет!» – но крикнул я, скорее, себе или Господу. Кому угодно, но явно не тем убийцам, что бежали ко мне, потому что крик мой, как я могу судить, только разозлил и раззадорил бандитов, потому что звук топота по лужам участился, как минимум, вдвое. Я дернулся на месте и судорожно выкинул правую ногу вперед, приставил левую, за тем еще раз. Я пытался превратить сие судорожное перемещение по поверхности в хотя бы ускоренный шаг, но от волнения запутался в собственных же ногах, а если быть точнее, то ударил носом правого ботинка о правый бок левого, после чего и рухнул на серую землю, едва успев подставить перед собой руки, чтобы смягчить падение. Грязными ладонями я закрыл лицо и лежал так – в позе ниц упавшего оловянного солдатика – до тех пор, пока ко мне не подбежали.
– Сдирай с него одежду, Афанасьевич!
Мужик встал коленями мне на позвоночник и стал неуверенно, но яростно сдирать с меня плащ.
– Тут и вправду рюкзак, Дмитрич!
– Хрен с этим рюкзаком! Ты смотри что на теле!
Пока один разрывал мне рубашку по шву, другой мужик встал возле моей головы, подцепил ботинком кусок грязи и швырнул мне в лицо. Затем харкнул и сказал:
– Что, попался, сука? Думал, сможешь удрать от нас? Не зря я засомневался, что у нашей женщины муж появился. Она ведь у нас в почете! Образованная и красивая. Никого к себе никогда не подпускает близко!
– Дмитрич! Чистая спина у него! Ни одного рубца!
– Да быть такого не может! Переворачивай его!
Я вцепился в грязь, но убийцы были сильнее меня. Быстро перевернули на спину. Один из низ прижал своим весом мои бедра к земле. Я постоянно что-то говорил и плакал. Пелена из слез покрыла глаза. Я ничего не видел. Словно через запотевшее окно смотрел.
– Убивай его, суку!
Следующее – шило. Далее – живот. После – темнота.

После того, как мужики вспороли шилом живот калеке, они удостоверились, что он не был «летающим человеком». Один из них даже спросил другого – а есть ли вообще этот «летающий человек»? Но второй его тут же осек, сказав – раз говорят, значит есть. Из раны убитого шел пар вместе с синеватым свечением. Мужик поправил шапку ушанку и склонился над трупом. Провел рукой через синеватый пар. Ладонь его стала чистая, пухлая, как у младенца. Мужик показал руку товарищу. Тот, не поверив своим глазам, решил убедиться на собственном опыте, встал на колени и тоже провел рукой. С ней случилось в точности тоже самое. Тогда они, не долго думая, стали разрывать плоть убитого и поедать сырые куски мяса. Затем разделись догола. Разломали калеке грудную клетку, воспользовавшись деревянным протезом, вырвали сердце и стали водить им по всем участкам своего тела. От головы до пят. Два мужика стояли голые посереди улицы, все в крови и кусках сырого мяса. Они плакали. Плакали от счастья. Лица их сияли от восторга. Глаза выпячивались, а языки свисали вниз, жадно слизывая кровь с кишок. Через пару минут вокруг бездыханного тела начал собираться народ. Они понимали все без лишних слов. Найден рецепт счастья. Сорок семь человек раздирали труп калеки, поедали плоть, пели и обнимались. Бродячая собака пыталась утащить деревянный протез, но кто-то заметил это, вырвал ногу, взялся за деревянную голень и самой массивной частью протеза зарядил в голову собаке. Пес заскулил и свалился бездыханно на бок. Тут же этим самым протезом мужик проломил калеке череп. Огромный столб света поднялся вверх и исчез за облаками. Толпа хором запела, танцуя поочередно на теле «летающего человека», держась дружно за руки.
Ворон, пролетевший сквозь синеватый столб света, запел, но на деле вышла трель соловья.