Ведь я - художник

Мне сегодня – пять лет, и мама в первый раз купила мне краски. Я со священным трепетом открываю блестящую коробочку, и в нос ударяет сказочный аромат гуаши. Сколько тут баночек, и все разные, разноцветные, яркие! Глаза разбегаются - не по-настоящему, конечно, глаза ведь сами не бегают.
Мама опускается рядом со мной на пол и протягивает чистый альбомный лист и пушистую кисточку. Откуда-то появляется банка с водой.
Я благоговейно беру в руки кисть и взмахиваю ей в воздухе, как волшебной палочкой. Мама весело смеется.
- Ну же, давай! – подбадривает она меня, глядя, как робко я касаюсь снежно-белого бумажного холста.
- Мамочка... – я внимательно смотрю на нее и замечаю прыгающие смешинки в голубых маминых глазах. – А что мне рисовать?
- Что хочешь, милая.
И я решительно окунаю кисточку в темно-зеленую влажную краску и провожу по листу зубчатую линию. Это – трава. Потом я тщательно мою кисть в банке, чтобы ворс снова стал мягко-бежевым. На очереди синяя краска – небо. Помогая кисточке, я размазываю гуашь пальцами. И коричневая – деревья. Они получаются у меня похожими на кривые сосульки, но мама ласково гладит меня по волосам и говорит:
- Художник. Ты мой маленький художник!
Увлекшись, я перехожу за границы листа. На полу узоры кажутся даже ярче и красивей, чем на бумаге, но мама досадливо ахает и отбирает у меня из перемазанных рук кисточку.
- Отдай! – со слезами прошу я.
- Нет. Хватит рисовать. Зачем ты пол испачкала, глупая? – мама хмурится и поднимается на ноги. – Мне же теперь это все отмывать!
- Мамочка, я больше не буду! – ее слова страшные, непонятные, и я уже плачу в голос, не в силах смириться со странной взрослой несправедливостью.
Мама поступает еще ужасней – она и не собирается меня утешать. Она закручивает крышечки у красок и забирает блестящую коробочку.
- Вот научишься порядку, тогда и отдам, - она уходит и где-то на кухне говорит папе:
- Видимо, мы с тобой поспешили. Эмоциональная она у нас. Может, на пение лучше отдать? Какой-никакой, а порядок будет. Дисциплина, к тому же...
Смысл не доходит до меня, я не понимаю и то, что папа начинает втолковывать маме. Что-то о воспитании чувства прекрасного, о том, что все дети рисуют и пачкают мебель... «Не надо потакать ее капризам», - это мама, а папа успокаивающе бурчит и прихлебывает чай...
Я плачу, но слезы потихоньку иссякают. Я вдруг вспоминаю слово «художник». Как торжественно звучит! Грязными руками тру глаза, и на лице остается боевая раскраска. Я улыбаюсь – беззубо, ведь только вчера у меня выпал первый зуб. Вчера это для меня было главным событием, а сегодня просто померкло перед осознанием того, что я – художник.
Мама возвращается с тряпкой и моет пол. На меня не смотрит – наверное, чтобы я чувствовала себя виноватой. А я – рада. Я только что открыла для себя величайшую тайну, мою истинную цель в жизни.
Я ХОЧУ РИСОВАТЬ.
Я – ХУДОЖНИК.


Урок математики идет своим чередом. Ох, до чего же эти цифры скучные... Я и не гляжу на доску, у которой размахивает руками наша учительница – я, старательно отгородившись ладошкой от соседа, царапаю ручкой по клетчатой странице. Я рисую сову – большую, лохматую, какую видела на прошлых выходных в зоопарке. Она очень похожа на учительницу, и для полного сходства я пририсовываю сове круглые массивные очки. Подумав, пристраиваю в лапу указку.
- Ух ты! – Димка, мой сосед, с восхищением глядит мне через плечо. – Здорово!
- Спасибо, - я польщенно краснею.
- А можешь еще что-нибудь похожее нарисовать?
Я самодовольно хмыкаю. Еще бы – ведь я художник.
В тетрадке один за другим появляются диковинные звери. Вот пятнистый жираф, а на ногах у него кроссовки – это наш физрук. Рядом с ним, расправив изящные крылья, садится бабочка с невообразимо тонкой талией и пышной прической – учительница музыки. А бегемота – толстого, в костюме с галстуком и часами на цепочке – я прорисовывала особенно тщательно, потому что он как две капли воды походил на директора.
- Так, и чем мы тут занимаемся? – грозной скалой рядом вырастает учительница, о существовании которой я уже позабыла. – Опять рисуем?
Я чувствую, как под ее пристальным недовольным взглядом горят уши, и втягиваю голову в плечи, одновременно пытаясь злобно набычиться. Какое ее дело до того, что я рисую? Это моя тетрадка!
Она, похоже, так не считает. Костлявая рука выхватывает тетрадь прямо у меня из-под носа, и с воинственным кличем я вцепляюсь в эту руку, не давая забрать то, что принадлежит мне по праву.
Класс затихает.
- А ну, отдай!
- Нет, не отдам!
Но я младше и слабее, и, когда учительница дергает, страницы с жалобным хрустом рвутся. В руках злой математички оказывается клочок бумаги с нарисованной очкастой совой. Она вглядывается в изображение и бледнеет. Нет, ей не плохо, просто она узнала себя, и плохо теперь будет мне.
- Родители чтобы завтра были в школе! – учительница строчит что-то на бумажке и шмякает записку об мою парту. – Передашь это им!
Урок продолжается, но мне не до него. Димка сочувственно поглядывает в мою сторону. Почему-то пусто и больно внутри – странно, разве пустота может болеть? Я еще маленькая, я не могу выразить свои ощущения в полной мере, но мне кажется, будто какой-то страшный зверь – не такой, каких рисую я, а такой, какие приходят в ночных кошмарах – выгрыз у меня внутри что-то очень важное...
Звенит звонок, и мои одноклассники разбегаются кто куда. Последний урок кончился, а, значит, пора домой. Я одеваюсь в непонятном оцепенении, я ничего не слышу и ничего не понимаю. В руке зажата записка родителям. Я разворачиваю ее, пытаюсь прочесть, но буквы прыгают перед глазами и никак не хотят стоять смирно. И тогда я, недолго думая, злобно комкаю исписанный лист и бросаю его в урну. Вот вам, получите!
- Эй, подожди! – меня догоняет Димка, и выглядит он смущенным.
- Что? – тихо говорю я.
- Да вот... я тут... это тебе, - он лезет в карман и вытаскивает оттуда шоколадку.
- Мне? – не веря своим ушам, переспрашиваю я.
- Ага, - он улыбается, глядя себе под ноги, чешет затылок и шмыгает носом. – Ты только не плачь. Ну ее, эту старую калошу. Нарисуешь еще, правда ведь?
Я представляю, как выглядит сова в калоше, и неожиданно для Димки и самой себя громко смеюсь. Он присоединяется.
- А ты будешь? – спрашиваю я его, кивая на шоколадку.
- Ну-у-у... – он топчется на месте, и теперь уже я улыбаюсь: знаю, что нам по пути.
- Пойдем вместе и съедим! – я весело бегу к дверям, и Димка, радостно подпрыгивая, мчится за мной.


- М-м-м, - задумчиво тянет седой доктор в зеленом халате, а я тихонько сижу на стуле и стараюсь не вертеться. - Я бы сказал...
Он цапает мою маму за локоть и отводит куда-то в сторону.
- ... в ее возрасте это случается... выводы будут поспешными, но...
- Моя дочь не ненормальная! - голос мамы звучит, как гром, и я испуганно вздрагиваю.
- ... я не говорил такого, что вы... возможно, повышенная нервная возбудимость... попробуйте дать ей вот это лекарство,я сейчас напишу...


Мама кормит меня какими-то таблетками. Они горькие и противные, и я глотаю их только поначалу. Уже через пару дней я соображаю, что можно спускать таблетки в унитаз.


Я рисую везде: на партах, в учебниках, в блокнотах, на школьной доске, на кафельной стенке туалета, на дверях и окнах. Я рисую на трансформаторных будках – рисую вращающиеся галактики, двери в иные миры, чужие планеты и солнца, и однажды какой-то дядька с авоськами ловит меня за ухо и отводит в полицию.
Звонят моей маме.
Однажды она отдает меня в художественную школу. Я прихожу в это старое кирпичное здание, наполненное гомоном голосов, но уношу оттуда ноги с первого же занятия. Они учат всех рисовать похоже друг на друга, под одну гребенку стригут и бездарей, и гениев. Нет свободы воли, и я убегаю в диком страхе, подобно антилопе из африканских саванн, увидевшей львицу.
- Зачем ты рисуешь? – спрашивают меня все.
«Безумный художник» - зовут они меня. Мне нравится.
Они не поймут, зачем. И почему мне так важен только сам процесс рисования, а не конечная цель - картина. Нет, не рисования – письма! Художники - пишут! И я пишу – не для них, не для людей, а для чего-то высшего и большего, чему не могу дать никакого объяснения...
Мама приезжает в полицейский участок и забирает меня домой.
- Сколько можно! Да сколько же можно!!!
Она ругает меня, стоя напротив, а я осторожно запихиваю ногой под диван сумку с аэрозольными красящими баллончиками.
- Сколько нужно, столько и можно, - угрюмо бормочу я себе под нос, но мама все равно слышит.
- И ты еще смеешь огрызаться! – она всплескивает руками и наступает на меня. Я пячусь, стараясь не наткнуться спиной на кактус. – Вот был бы здесь отец...
- Его здесь нет, мама! – рычу я, вскидывая голову. – Он променял тебя на крашеную проститутку, и ты это прекрасно знаешь! Ни ты, ни я ему не нужны!
- Ты... ты... – она в бессильной ярости выпучивает глаза, как дохлая рыбина, и я с отвращением отворачиваюсь.
- Ты! – кричит она мне вослед, пока спускаюсь с лестницы. – Тварь неблагодарная! Ну и убирайся к черту, как твой папаша!
- Пошла ты... – цежу я сквозь зубы и сплевываю на цементный пол подъезда. – Истеричка.
На улице валит снег. Крупные пышные хлопья ложатся мне на плечи и не тают, создавая меховой воротник.
- А чего мы такие печальные? – кто-то хватает меня за руку.
- Привет, Дим, - я поворачиваюсь к говорящему, безошибочно узнав его голос.
- Опять с матерью поругалась? – он выше меня на голову, и, чтобы посмотреть в его глаза, мне приходиться чуть ли не вставать на цыпочки.
- Карга, - бормочу я. – Вешалка седая. Ненавижу!
- Брось, - он обнимает меня одной рукой, и я не противлюсь. – Плюнь и забудь. Всего-то год остался, а потом – свобода. Хочешь выпить?
Он протягивает мне ярко-зеленую банку. Она открыта, и запах, поднимающийся из ее горла, шибает в нос, заставляя желудок противно переворачиваться.
- Н-нет, спасибо, - я отвожу его руку в сторону. - Я хочу рисовать.
Дима хохочет и опрокидывает содержимое банки себе в глотку. Кидает смятую жестянку в сугроб.
- Вон сколько снега! Чем не чистый холст, а?
- И правда! – я поднимаю голову, чтобы увидеть выражение его лица, и он внезапно целует меня. От него пахнет отравой из зеленой банки, но сейчас мне все равно. Мне пять лет, и мне только что подарили мой первый набор с красками...


- Я бы сказал... - привычно тянет доктор, а я пялюсь на него и стараюсь усмехаться как можно более мерзко. - Если смотреть по критериям DSM*, то...
- Не гоните пургу, доктор, - фыркаю я. Мне смешно до невозможности. - Говорите прямым текстом: я ведь ненормальная, так?
Мама за спиной тихо охает. Мне ее не жалко.
- Ну, что вы, моя милая... Я только хотел заметить... м-э-э... видите ли, социальная дисфункция... Это лечится, только...
- Пойдем, мама, - я поднимаюсь. - Его нет смысла слушать. Кстати, забыла тебе сказать - я выхожу замуж...


Наша свадьба в самом разгаре. Дима так пьян, что едва держится на ногах. Его друзья – не лучше. А я – рисую. Рисую соусом на скатерти под одобрительный клекот перепившихся подружек, под рев музыки, под топот каблуков шатающихся на танцполе пар. Мама, похоже, плачет. Чего это она? Я рисую – рисую цветы и деревья, и автостраду над вечерним городом, и горное ущелье. Мне весело. Мне хорошо. Я больше никогда не услышу маминых нотаций, никогда она больше не швырнет в мою закрывающуюся дверь рой гневных слов, никогда не скажет, что я – сумасшедшая. Отныне я буду жить с Димой. Ой... Соусник опрокидывается, и на мое белое платье брызжет темно-красная густая жидкость. Как кровь на снегу. Красиво.
- Горько! Горько! – орут нетрезвые гости, и папа тоже - вместе со своей крашеной любовницей. Дима пытается поцеловать меня, но вместо этого икает, грузно опускается на стул, наклоняясь и опуская лицо в тарелку, и храпит, а я смотрю на потолок и думаю о том, сколько чистого пространства пропадает зря...
Утром я режу овощи, когда на разделочной доске замечаю каплю майонеза. Я смотрю на нее в ступоре, а затем откладываю нож, убираю с доски огуречные кружки и начинаю размазывать густую массу, выдавливая майонез из пакета. Снежные вершины и перевалы, и белый самолет, и подводная лодка. Я перехожу на стол, сдергивая с него скатерть, но тут раздается скрип двери в спальню, и на кухню вваливается Дима.
- Эт-то ч-что ты д-делаешь? – он смотрит на меня налитыми кровью глазами, и в воздухе вьется стойкий запах алкоголя.
- Я думала, тебе нравится... – растерянно произношу я, глядя на испачканные майонезом руки.
- Н-не на с-с-толе ж-же, - заикаясь, произносит он и подходит, шатаясь. – Х-хотя м-можно и н-на с-столе...
Он с силой вцепляется мне в плечи и опрокидывает на стол, одновременно с этим расстегивая брюки.
- Зачем ты... – я пытаюсь отпихнуть мужа, но он вдруг ударяет меня по лицу тяжелой ладонью.
- М-молчи, ж-жен-щ-щ-ина, - рявкает он, обдавая меня невыносимым смрадом. – Я т-тебя нау-ч-ч-у, к-как надо ж-жить...
В голове что-то лопается. Перед глазами пляшут разноцветные пятна.
МНЕ ПЛОХО.
НЕТ, МНЕ ХОРОШО.
Я ХОЧУ РИСОВАТЬ!
ААААА...


Десять лет проходит. Мы живем в маленькой квартирке в плотно застроенном районе мегаполиса. У нас нет детей. Он – пьет. А мне кажется, что доктор был прав. Что я давно сошла с ума.
- К-к-уда, с-сука? Ах ты, мразь...С-с-волочь ублюдочная!
Взмах – и нога в черном ботинке врезается мне в бок. Что-то хрустит. Больно. Я подтягиваюсь на локтях, чтобы сползти с ковра на пол.
- Ш-шлюха рыж-ж-ая...
Еще удар. Больно! Вместо ребер теперь что-то мягкое, противное, как каша. Я поворачиваю голову, пытаюсь хлюпнуть носом, но не могу – он сломан, свернут набок, он цепляется за пол, как крючок. Красные реки бегут по полу. Вот эта, большая – Енисей, а рядом – Волга. Может, это неправильно с точки зрения географии, но – красиво. А вот – лужица. Красная, яркая. Большая. Я назову ее Ладожским озером. Эта извилистая. Похожа на... точно, пусть рядом с Ладожским озером у меня будет Гранд – Каньон!
- С-СУКА... – муж рассматривает свою испачканную ногу. Глупый, иди отмывай, пока не засохло. Не люблю, когда краска высыхает. Я смотрю одним глазом, второй почему-то ничего не хочет видеть. Наверное, его больше нет. Ну ничего. Нам, художникам, не страшно, что глаз один.
Хлопок бьющегося стекла. Бутылка. И запах – отвратительный. Фууу... Гадость... Речки на полу сливаются, мельтешат. Вытягиваю руку и рисую – прямо на полу, как в детстве.
Я люблю рисовать. Мама бы сказала, что это - мазня, но я горжусь. Я – художник, я – мастер. Я рисую море – красиво. И кораблик – это просто: перевернутая трапеция и треугольник наверху.
Муж поскальзывается и ругается. Зачем говорить такие нехорошие слова? Мне неприятно. Я жмурюсь – трудно это делать одним глазом.
- Ш-ш-вабра патлатая, - язык у него заплетается. Смешной. Рядом с красным морем след – я изменяю его несколькими штрихами, и теперь это не подошва ботинка, а ступня и пять пальцев. Как снежный человек. – Я т-т-ебя убью!!!
Грязная рука хватает за волосы. Больно! Удар головой об пол. Искорки в глазах. В глазу – одном. Тащит по коридору. За нами – алый след, почетная ковровая дорожка. Красиво. Скоро главная премьера, и я – в списке гостей! А тебя не возьму, нет: ты дерешься и говоришь обидные слова...
У него сильная рука, но художника из него не получится. Это только я – художник. Размах – швыряет меня в ванную, на кафельный пол. Белый пол. Чистый. Чистый холст, но я его украшу.
- Сдохни, с-с-ука! – удар. Больно! Искры, нос ломается в обратную сторону. Что-то крошится изо рта. Зуб. Он такой же белый, как и пол. Красиво...
Он уходит, шаркая. Плохие манеры – он невоспитанный мальчик. Хотел научить меня, как надо жить. Не смог – он сам ничего не умеет.
Он ушел, а я рисую: красное солнце, красные кучерявые облака. Красный домик на красных холмах, из трубы вьется красный дымок. Красивый дымок. Красные двери и окна. Четыре человека – мама, папа, сын и дочка. И собака. Красная.
Потом я рисую ракету. Она в космосе, и вокруг мчатся красные планеты. И звезды тоже – красные. Красиво.
Я сплю. Куда-то исчезает мой рот – у меня нет больше губ, и языка нет, и зубов. Я не могу говорить, но художнику это и не надо. Он – пишет.
Я просыпаюсь. Холодно. Краска высохла. Скучно. Болит голова.
Муж храпит в комнате. Пахнет плохо – это все его бутылки. И краска тоже пахнет, но уже слабо.
Я ХОЧУ РИСОВАТЬ.
Я ползу в кухню. Неудобно. Болит в боку. Наверное, проткнула легкое. Смешное слово: л-е-г-к-о-е. Такая штука внутри. Я могу ее изобразить всего двумя мазками.
...мама подарила на свадьбу – зачем? Она знала, она все знала... Стоят на столе на деревянной подставке. Острые. Красивые. Выбираю один – самый длинный. Он блестит.
Муж спит на диване. Бутылки валяются рядом. Целые. И разбитые. Плохо пахнет. Он откинул голову, я вижу шею, на которой бьется жилка. Я знаю, как надо рисовать.
Он дернулся. Он больше не храпит. Хорошо, мне нравится! Краски теперь очень много, я рисую автомобиль, дорогу и мост, радугу и средневековый замок, и атомный взрыв. А еще – лошадь, кошку и цветок гладиолуса. Красные. Я хорошо рисую, а он не умел. Совсем не умел, глупый мальчик. Только и мог, что говорить обидные слова и пить свою ядовитую воду.
Я опираюсь о стенку. Мои ладони остаются отпечатками – красные, ярко-красные. Красиво. Как пещерные люди! Я рисую на стене человечков с копьями, большого волосатого мамонта, тонконогих антилоп – они все красные, ярко-красные.
Открываю окно. Многоэтажки города уходят вдаль, скрывая солнце. Но я знаю, что оно красное. Красивое. Внизу – грязно-серая дорожка. Встаю на подоконник. Мне не страшно – я рада, будто мне снова пять лет.
Шаг.
Я – ненормальная, я - безумный художник. Я знаю, что узоры на асфальте такие же красивые, как и на полу.


* - один из критериев, определяющий развитие шизофрении у пациента