Эмо и Готы 1

ИЗ ЛИТЕРАТУРНОГО НАСЛЕДИЯ ВАЛЬПУРГИЯ ШАХМЕДУЗОВА

Светлой памяти С. А. Д.


Реальность - это кошмар, вызванный недостатком алкоголя в крови.

Сэр Уинстон Леонард Спенсер Черчилль.


В ПЕТЕРБУРГЕ ДВА НЕФОРМАЛА СЪЕЛИ ШКОЛЬНИЦУ
 
В Петербурге перед судом предстанут два неформала, обвиняемых в убийстве школьницы и последовавшем за этим акте каннибализма. Как РБК сообщили в канцелярии суда, сегодня было сформировано жюри из 12 присяжных, которые 25 марта приступят к рассмотрению дела.

Согласно материалам следствия, 20-летние флорист Максим Главатских и неработающий Юрий Можнов в ночь на 20 января 2009 г. в одном из домов по проспекту Космонавтов утопили (в унитазе) ученицу 11-го класса, после чего расчленили тело. Употребив в пищу часть её органов, молодые люди сложили останки в пакеты и выбросили их. Кроме того, обвиняемые похитили имущество, принадлежавшее 16-летней девушке, на общую сумму около 20 тыс. руб.

По данным Следственного комитета РФ, оба молодых человека являются членами неформальных молодежных объединений «эмо» и «готы». Свои действия они объясняли чувством голода. «Говорят, что поджарили части тела в духовке вместе с картошкой», - рассказал представитель СКП.

Добавим, что людоеды были задержаны 31 января 2009 г. Ранее они оба были судимы.
18 марта 2010 г.

Ознакомившись с этим столь типичным для нашей постперестроечной эпохи сообщением, Ваш покорный слуга мысленно перенёсся на тридцать лет назад по шкале времени, в эпоху брежневского развитОго (или рАзвитого, кому как нравится!) социализма. Тогда Петербург существовал только на страницах произведений русской художественной литературы, которую учителя усердно вдалбливали в головы советских школьников. Пластиковые пакеты (даже пустые) никто никуда не выбрасывал, иногда их даже штопали (если они, не дай Бог, порвались), а в некоторых провинциальных городках Нечерноземья вокруг пакетов, положенных на асфальт или прямо на землю, даже плясала советская молодежь, собиравшаяся в свободное от работы (или от безделья) время в клубах и на танцплощадках (как некогда древние русичи вокруг идолов Перуна или Велеса – «скотьего бога» - факт исторический, прошу мне поверить). Никаких «РБК», «СКП» и «неформальных» молодежных объединений и в помине не было (во всяком случае, о них не упоминалось – за исключением, разве что, «Клуба Одиннадцатой Заповеди» с его девизом «Не ханжи» - впрочем, о нем мы расскажем несколько позже, в отдельной главе нашего правдивого повествования). Не говоря уже о том, что никакой нормальный человек, заполучив 20 тыс. рублей, и не подумал бы жрать человечину (пусть даже запечённую с картошкой) – будь он сто раз эму или нанду, или даже флорист (впрочем, такой зверь был советской флоре и фауне неведом) – вместо того, чтобы бежать в магазин за шамовкою и выпивкой (вы, привыкшие к нынешней дороговизне, и представить себе не можете, сколько в те далёкие счастливые советские времена можно было накупить жратвы и бухла – или, как тогда выражались в Ленинграде – кира - на 20 тысяч руб.).

Как-то раз, проплывая по зимней Канавке (так называется одна из речек, на которых стоит Петербург), у меня слетела шляпа. Событие досадное (я с детства мечтал носить шляпу) – тем более, что рядом со мной плыл другой «морж» (любитель зимнего плавания) – сумасшедший (в чем он, однако, сам не признавался, ибо всегда считал себя самым нормальным из жителей Земли) непризнанный прогрессивной советской (а значит – вообще никакой) наукой учёный (и, так сказать, по совместительству) поэт Сергей Александрович Данилко, считавший сам себя реинкарнацией Наполеона Бонапарта. Он шумно фыркал и поминутно выплёвывал ледяную воду зимней Канавки. Честно говоря, к чувству глубокого сожаления, вызванному досадной утратой столь любимой мною шляпы (она тут же бесследно исчезла в разверстой пасти одного из невидимых и неведомых мне обитателей зимней – а может, также летней, осенней и даже весенней Канавки), примешалось охватившее меня внезапно чувство...нет, не глубокого удовлетворения, а неземного ужаса – я как бы предугадал грядущую цепь зловещих событий, вызванных этим незначительным, на первый взгляд, происшествием.

«Студэно!» - в очередной раз фыркнув и выплюнув пахнущую минеральными маслами воду, сказал Сергей Александрович – «А дэ твоя шляпа? Хочу одну дывчыну дужэ гарну! А дэ твой капэлюх?» (Он был очень прикольный мужик – например, всегда изъяснялся только восклицательными или вопросительными предложениями).

«Слухай!» – добавил он, помолчав (мы как раз проплывали под Аничковым мостом) – «Вже Нэва скоро! А там и Фынський залиу! Як же мы вылэзем? Шо мусим робыты?»

«Давай назад!» - предложил я, немного подумав и предчувствуя приближение первых судорог (вода действительно была очень холодная).

И тут мы увидели плывшую навстречу нам собаку. Не поймите меня превратно. Это была живая собака, плывшая к нам не по воле волн, а своим ходом, из Финского залива. Не знаю, как она туда попала (возможно, это был судовой пёс, свалившийся с проходившего мимо корабля). А может, кто-то из матросов просто столкнул её за борт.

И вот здесь-то Сергей Данилко впервые на моей памяти и на моих глазах проявил свои экстрасенсорные способности. Повинуясь его неумолимому взгляду, собака взлетела в воздух и застыла над нашими головами. С её мокрой шерсти на наши головы стекала грязная вода.

«Ось як!» - удовлетворенно произнёс Сергей Александрович, и собака, жалобно взвыв и описав в воздухе параболу, плюхнулась обратно в реку.
 
Уже не помню  точно, как, мы выбрались на набережную в том  месте, где оставили нашу одежду. Стоит ли говорить, что её там уже не было. Пришлось возвращаться домой нагишом.

Сидя в жарко натопленной кухне и согреваясь портвейном «Агдам», я спросил: «Сергей, как ты думаешь, что это было?»

Загадочно глядя в тарелку (бездарно пустую – жрать у нас было нечего, поскольку вместе со шмотками ленинградские воры украли и хранившуюся в шмотках скудную наличность, которой хватило бы на батон – говоря по-московски  - питерцы, или, как их именует нынешняя молодежь, «бомжи» уже тогда говорили не «батон», а «булка хлеба»! - и баночку майонеза «Провансаль» – нашу обычную закуску), Сергей Александрович молчал.

«Ты хоть понимаешь, что я имею в виду?»

«Нет, не понимаю!»

«Ну, что произошло с собакой? Откуда она взялась и почему вдруг взлетела?»

«А вот это большая загадка!» - ответил Данилко. «Я сам ещё не понял до конца! А вот расскажу-ка я тебе лучше одну историю! Как-то раз поехал я в Пушкин, ну, в Царское Село! Взял там лодку, покатался по озеру! Припозднился я в Царском Селе, на лодочке катаясь, видел там маленького Пушкина на скамеечке! Еле успел на последний поезд! И попал – не поверишь – с Финляндского вокзала да на Васильевский остров! Угодил – ты прикинь - в такой притон, в какой-то коммуналке! Такие рожи, что упаси Боже! Уж не помню, как я выбрался из этой коммуналки! А на Васильевском – такие трущобы! И не видно ни зги!  Вдруг вижу – тачка! Кричу: «Тачка, стой!» Шеф говорит: «Поехали!» А я ему: «Брось, поздно, уже и мосты развели!» А он мне: «Херня, успеем!» И что ты думаешь – успел! Прикинь - проехали по разведенному мосту!»

«А при чем тут собака?» - спросил я, тщетно пытаясь осмыслить сказанное.

«Да ни при чем!» - отвечал Сергей. – «Однако же, проехали по разведённому мосту!»


***

Надо ли объяснять уважаемому читателю, что все описанные выше события привиделись мне (а может, и не мне) в очередном алкогольном кошмаре (хотя, конечно, если верить сэру Уинстону Леонарду Спенсеру Черчиллю кошмаром, вызванным не избытком, а наоборот - недостатком алкоголя в крови, является как раз так называемая реальность).

Я очнулся на полу в московской квартире Сергея Александровича Данилко. Квартира эта была абсолютно единственной в своем роде. В ней не было никакой мебели, кроме кровати самого Данилко - старинной, с насыщенным пылью альковом, и кое-как сколоченных из древесно-стружечных плит, некрашеных полок, уставленных книгами разных цветов и размеров. Все книги были о хозяине квартиры, то есть о Наполеоне Бонапарте, за исключением двух. Одной из этих двух книг было прижизненное английское издание «Мельмота-Скитальца» Мэтьюрина, другой - не виданная мною больше никогда и нигде французская книга некоего Жанена со странным названием «Мёртвый осел и гильотинированная женщина», изданная в 1829 году в Париже.

В окне тупо и угрожающе торчала Останкинская башня. А на том же полу, что и я, сидел сам Данилко, угрюмо глядя на чугунную статуэтку Наполеона. Наполеон смотрел на него с таким же точно выражением, по-видимому, прикидывая, сколько народу предстоит замочить в ближайшие дни. И что меня всегда умиляло – он же был совсем не злой человек. И весельчак, каких мало. И глаза у него были добрые-добрые! Эта мысль невольно вызвала у меня ассоциацию с таинственной собакой, только что привидевшейся мне в кошмаре. Ведь она тоже вела себя довольно абсурдно. Примерно, как Наполеон в Москве. А может быть, и в Лейпциге. Я поспешил поделиться с Сергеем Александровичем своими соображениями на этот счет.

«За это надо литтл дринкануть!», - воскликнул Данилко. - «У нас ещё есть почти полный ботл!».

«А чем будем закусывать?» - поинтересовался я.

«Кровью!», - отрезал Сергей Александрович.

Не знаю уж почему, но здесь мне пришли в голову «эмо» и «готы» из будущего. И как я только мог догадаться об их грядущем появлении? По-видимому, это был сигнал из ноосферы. Но об этом мы в то время даже не подозревали.

«А где мы раздобудем кровь?» - спросил я будущего планетарного диктатора.

«Та мий дядьку у Полтавщыне кабанчика колоу, тай мэни трошки руды и прислау!» - с этими словами он извлек из-под кровати канистру, в которой плескалось что-то темное.

Не стану описывать последовавший за этим акт зоофилического вампиризма, дабы не смущать утончённого читателя-эстета эпохи постмодерна. Скажу только, шо було дуже  смачно, и горилочка пишла як по маслу альбо салу.

В балконную дверь стучалась чупакабра или какое-то другое украинское чудовище (мы его, впрочем, так и не впустили).

«Так вот, о собаке!» - сказал Данилко, поглаживая пах, – «Собака тебе привиделась неспроста! Такой эксперимент я действительно проводил в Питере три месяца тому назад!».

«И что же, собака летала?» - спросил я, глупо захихикав.

Боже, как я об этом пожалел – ибо в следующее мгновение прилип задницей к потолку!

«Теперь ты видишь мою силу!» - сказал Сергей Александрович и щёлкнул миниатюрным тумблером на квадратной коробочке серого металла, лежавшей у ног статуэтки Бонапарта (которую я, признаться, сразу и не заметил – коробочку, а не статуэтку, тупицы!).

С громким воплем я спикировал на пол. Падение, к моему удивлению, получилось не резким, а довольно плавным.

«Теперь убедился?» - спросил Данилко.

«Что это было?» - спросил я испуганно.

«Это – лишь часть моего сверхоружия! Так сказать, побочный продукт главного агрегата!».

«А что же тогда такое главный агрегат? И где он находится?»

«Вот этого ты никогда не узнаешь! А если и узнаешь, то все равно не поймёшь! А если и поймёшь, тебе всё равно никто не поверит! А если кто и поверит, то уж ему-то не поверит никто! Так что я ничем не рискую! А потому скажу тебе, что с помощью данного агрегата я намереваюсь править миром! И весь тут сказ!»

Сказать, что я был удивлен – значило бы, ничего не сказать.

«Ни хрена себе, Ты – и вдруг...всем миром? Тоже мне, Наполеон выискался...»

Данилко ничего не ответил, но угрожающе взялся за тумблер.

«Ну и шо?» - спросил я, неожиданно для самого себя переходя на украинский (так со мной случалось при долгом общении с паном Данилко).

«А то, шо, стоит мне нажать на цыю кнопку – и ты повиснешь на верхушке Останкинской башни! Вот шо! Уразумиу?»

«Нет-нет, не надо нажимать!» - испуганно воскликнул я – «Давай-ка лучше дринканем за литтл ещё».

В окно по-прежнему ломилась чупакабра.

«Всё! Ты меня достала!» - сказал Данилко. «Добром прошу – канай отсюда!»

На свою беду, украинская чупакабра очень плохо понимала по-русски.

Данилко повернул какое-то таинственное колёсико.

«Дывысь!» - сказал он – «Зараз я перенастрою аппарат с тоби на чупакабру!».

На приборе голубоватым светом загорелся небольшой экранчик.

«Это место силы!» - пояснил Данилко.

Я кивнул с важным видом (хотя не понял ровным счетом ничего – наверно, сказывались последствия опьянения – впрочем, если говорить честно, я в точных науках и трезвый ни бум-бум)...
 
В следующий момент чупакабра, грязно выругавшись, закружилась в воздухе, стремительно удаляясь от нашего окна.

«Что ты с ней сделал?» - спросил я – «Это же редчайшее животное!»

«Да ничего особенного с ней не произойдёт!» - успокоил меня Сергей Александрович. - «Полетает часок вокруг башни, пуганёт до полусмерти пару дикторш – может, Ляпин окончательно свихнётся!».

Современному читателю, возможно, придется специально объяснять, что такое Ляпин и зачем он был нужен. Так вот, Ляпин был самым упёртым охранителем устоев развитого социалистического общества – в рассуждении радио и телевидения (если только современному читателю, погрязшему в гламуре и Интернете, понятно, что такое социализм, рассуждение, радио и телевидение)! Но я надеюсь, объяснять, что такое чупакабра, современному читателю незачем! Так вот: вышеочерченный Ляпин и был наиглавнейшей чупакаброй советского Государственного комитета по телевидению и радиовещанию (приснопамятного Гостелерадио СССР). В смысле, кровь сосал, из кого только мог и как хотел...

Как мы узнали впоследствии, по Москве поползли пугающие слухи, что в вечер того рокового дня, когда я впервые увидел прибор Данилко (прошу понять меня правильно – я имею в виду его техническое изобретение, а не природный детородный орган, который мне и прежде многократно приходилось наблюдать в самых неожиданных ситуациях!), в окно одной из студий Останкинского телецентра полтора часа стучалось ужасающее порождение иных миров, тщетно пытавшееся установить контакт с земными братьями по разуму на межпланетном языке Великого Галактического Братства (странным образом, весьма напоминавшем украинську рiдну мову). У одной дикторши, якобы, случился выкидыш. Другой - маститый журналист-международник - внезапно обмочился прямо посреди аналитической программы... О судьбе товарища Ляпина в данной связи нам – увы! – ничего не известно (впрочем, не исключено, что он вульгарно обосрался – конечно, от присущей ему лютой злобы, а не от страха, ибо не боялся ничего)...

«Ну, допустим, с помощью прибора ты можешь перемещать в пространстве чупакабру», - расслабленно заметил я (перед этим мы выпили еще по стакану). «Но как же с его помощью можно управлять миром?»

«Перемещение в пространстве чупакабры, ленинградской собаки или тебя, как я уже говорил, есть лишь побочный эффект сверхоружия!» - пояснил Данилко. «Главное его предназначение – манипулировать сознанием людей, зверей, вообще – одушевленных тварей! Хотя меня, если честно, интересуют, в основном, девушки, отнести которых к числу одушевленных тварей весьма затруднительно!».

«А без аппарата их разве нельзя поиметь?» - поинтересовался я.

Ответ был краток: «Можно, но, признаться, надоела возня!»

«Тогда, может, с помощью аппарата велим им явиться сюда и потрахаемся?»

«К сожалению, аппарат пока что действует только на сто метров! Мы, конечно, можем выписать всех кошёлок в радиусе ста метров! Но, во-первых, у меня, сам знаешь, квартира очень небольшая, а, во-вторых, притащится так много страшных, что мало не покажется!»

«Тогда что же нам делать? Кстати, кир на исходе!»

Сергей Александрович стал очень серьезным.

«Не смей поганить наш родной московский говор этими питерскими извращёнными словечками! Не кир, мой милый, а бухло!»

Признаться, вошедшее ныне в столь широкое употребление словечко «бухло» я тогда впервые услышал из уст пана Данилко (возможно, он и был его изобретателем)...

«Ин будь по-твоему, бухло! Где ж мы его возьмем?»

«А пойдем в винную лавку!»

«Куды-куды?» (во мне проснулся мой старомосковский предок).

«Да в «Гастроном», куда же еще?»

«А бабки?»

Вместо ответа Данилко многозначительно потряс аппаратом (опять же прошу уважаемых читателей понять меня правильно – он не «качнул бэном» и не «помотал хреном», а реально, конкретно помахал перед моим носом той серебристой коробочкой, при помощи которой только что отправил чупакабру в облёт Останкинской башни).

Я счёл за лучшее больше лишних вопросов не задавать и посмотреть, куда влечёт нас рок событий.

Наскоро одевшись, мы вышли на улицу.

Неподалеку от берлоги диктатора находился «Гастроном» с винным отделом самого наигнуснейшего свойства. Современному читателю, знающему о прошлом только понаслышке, да и то как правило, из уст злонамеренных или умственно отсталых воздыхателей по светлому эсэсэсэровскому прошлому, следует знать, что «Гастроном» - в советском понимании этого слова – представлял собой размещенный в  довольно тускло освещенном помещении с застланным картоном каменным или кафельным полом ряд полупустых стеклянных ящиков, в которых из всех съестных припасов, известных цивилизованному (да и не цивилизованному) человечеству, простой смертный вроде нашего брата мог обнаружить исключительно ржавую рыбу и засохшие плавленые сырки «Дружба», о которых по сей день проливают крокодиловы слезы недорезанные совки и прочая красная сволочь (а вкупе с ними - продажные журналисты и кинорежиссеры, отродясь ничего не жравшие, кроме черной икры из цековских пайков и красной икры – из пайков обкомовских). ЦеКа, к Вашему сведению, в переводе с хохляцкого означает «это ка» (так, по крайней мере, считал Данилко). По-древнеегипетски «Ка» означает «двойник души», а вот по-русски – чёрт знает что означает – вероятно, место, где раздавали чёрную икру тем, кто наилучшим образом лизал задницу Генеральному Секретарю ЦК КПСС и его верным холуям. Вы все поняли? Продолжим, волчья сыть!
 
Кроме ржавой рыбы и плавленых сырков, в «Гастрономе» имелся бакалейный отдел (где торговали пшеном, сушками – не суши, дорогие современные читатели, а именно сушками! – и хлебом – надеюсь, вы еще помните, что такое хлеб, уроды зажравшиеся, поглотители чипсов, бигмаков, багетов, бейгелов, круассанов и круассранов!), не говоря уже – и это самое главное! – о винном отделе, ради которого мы, собственно, в «Гастрономе» и приперлись. Вина в винном отделе, правда, не было (как, впрочем, и денег у нас), зато водяры – хоть залейся. И это было то единственное, чем мог похвастаться развитой (или развитый, хрен его знает!) социализм. Потом начались перестройка, гласность, ускорение (СПИД) – и даже это, последнее, тоже гавкнуло – сами знаете, чем...  В результате тем же самым гавкнул и весь грё-банный совок, но об этом мы сейчас распространяться не будем (уж слишком оно страшно и противно!), а лучше вернемся в наш «Гастроном».
 
Там собиралась вся окрестная сволочь (естественно, мы с Данилко себя в ее ряды не зачисляли, что совершенно справедливо,  принимая во внимание наш невероятный интеллект и прочие достоинства, а также экстрасенсорные способности Сергея Александровича – которые в полной мере проявились впоследствии).

«Гастрономическая» сволочь состояла преимущественно из лимиты (так в Советском Союзе именовали «гастарбайтеров» - если какой-нибудь кретин воображает или впаривает вам, уважаемые читатели, тюлю, будто проблемы трудовой миграции - суть порождение нынешнего дикого российского капитализма и «банды Ельцина», то плюньте ему смело в харю – «брэше, сучий москаль», як говаривал незабвенный пасечник Рудый Панько, а за ним – и пан Данилко), а также вконец оскотинившихся местных алконавтов. Впрочем, уточним: лимита рекрутировалась преимущественно из тех, кого сегодня именуют «замкадышами» - истинно-русских людей, обитавших в средней полосе Нечерноземья, люто ненавидимых москвичами (и отвечавших им взаимностью), в то время как «гастарбайтеры» суть (ссуть, ссруть и бблюють) – азеры, хачи, даги, чехи, таджи, махалы, гуры, эмиры и прочие понаехавшие тут черножопые граждане стран СНГ.
 
Надо вам сказать, что помимо откровенной сволочи, в тот «Гастроном» заглядывала и сволочь латентная, например, некоторые дикторы из Останкина, коих имена мы здесь не разглашаем, из чувства врожденной скромности, и журналисты-международники, фамилии которых те из вас, которые постарше, и без нас прекрасно знают - а тем из вас, кто помоложе, знать их совершенно ни к чему. Добавим сюда также синеглазок (вы только не подумайте, что речь идет о персонажах русского и украинского фольклора; синеглазки суть пьяныя бабы с синякамЫ пiд глазьми) и, мягко говоря, дешевых и грязных б-лядей – да-да, не побоимся этого слова, тем более, что ноне у нас демократия и каждый дебил может, в принципе, брехать, чего захочет.    
 
Рожи откровенной сволочи были на редкость отвратительны и даже внушали ужас своею опухлостью и синюшностью, свороченными носами, оттопыренными (порою – оторванными) ушами, выбитыми зубами и неистребимым зловонием, источаемым не только смрадными пастями оной сволочи, но и её годами нестиранным рубищем. Люди, менее закаленные, чем мы с паном Данилко, могли бы запросто лишиться чувств в подобном обществе. Но это так, к слову. Сволочь стояла в очереди, что не мешало ей устраивать давку, толчею и мордобой у самого прилавка.

«Ладно!», сказал я – «Водяру нам, конечно, дадут даром, благодаря твоему сверхоружию. Но как быть с этой грё-банной очередью?»

«А почему ты думаешь, что я не смогу разогнать ее при помощи того же сверхоружия?» - искренне удивился Данилко.

«Но ведь оно, как я понял, действует только на разумные существа, вроде собак, чупакабр или, скажем, меня многогрешного. Поэтому велика вероятность того, что мысленному приказу подчинится даже продавщица. Но эта сволочь...»

«А вот сейчас увидишь!» - рявкнул Данилко. «Увидишь, как это гнусное быдло покорится моей стальной воле!»

К моему невыразимому ужасу, откровенная сволочь услышала последнюю сентенцию диктатора и, как ни странно, все прекрасно поняла. С угрожающим ворчанием к нам повернулось с десяток чудовищных харь.

Я, конечно, человек раскованный, но не решусь воспроизвести то, что они нам сказали.

«Ты действительно думаешь, что сверхоружие сработает, и что нам не пора отсюда делать ноги?» - поинтересовался я дрожащим голосом.

Преисполненный важности и величия, диктатор ответствовал:

«Вот этим-то Наполеон и отличался от Нея, Мюрата, Даву, Богарнэ и даже Талейрана, со всей его е-бучей толерантностью! В отличие от этих недоумков, император никогда бы не задал такого тупого вопроса!»

Стремительно выхватив из кармана коробочку, пан Данилко крутанул колесико и командирским голосом заорал:

«А ну, пошли все в жопу!»

К моему несказанному изумлению, откровенная сволочь мгновенно построилась в колонну по одному, и головной с жадным подобострастием приник к заднице диктатора, явно собравшись проникнуть в оную. Как видно, сволочь была не способна к абстрактному мышлению, поняв приказ полководца слишком буквально.

«Да не ко мне, кретины, а к Ляпину! Шагом марш!»

Не ломая строй, сволочь зашагала в направлении Останкино. Скоро замыкающий скрылся во тьме.

«Ось як!» - заключил довольный Данилко. «Теперь бухло!»

«И сколько будем брать?»

«А сколько унесем!»

«А нельзя телепортировать сразу весь складской запас прямо к тебе у хату?»

«Ты забыл про радиус сто метров, дефективный! И вообще – весь запас у хату не влызе! И дэ же нам тоды бухаты?» 

«Действительно, придется тащить. Глашенька, выдай нам, пожалуйста, пяточек пузырей».

«А деньги?» - неожиданно спросила продавщица.

Поняв, что что-то вдруг пошло не так, Данилко лихорадочно закрутил колесико своего аппарата (прошу опять-таки не понимать меня превратно).

«Да-да, давай и деньги тоже! Пригодятся!» - великодушно заявил он, увидев, что машинка, наконец, подействовала.

«Пожалуй, лучше возьмем целый ящик!» - сообразил я, все больше входя во вкус.

«Да кто ж его потащит, он тяжелый!»

«А Глашенька на что? Бабища здоровенная, вон, жрёт от пуза! К тому же долее оставаться в «Гастрономе» ей уже никак нельзя. Как пить дать, под суд отдадут за растрату. Ей теперь одна дорога – с нами, до конца!»

«Что ж! К  тому же для своих пятидесяти шести она неплохо сохранилась! Я бы на ней подёргался! А ты?»

«Конечно, мы же трахаться хотим, или как?»

«Хотим!», отвечал Данилко  после серьезного раздумья.

«Тогда какая разница, с кем?»

Дебелая Глаша слушала нас с совершенно невозмутимым выражением лица.

«С чего это ты, кстати, взял, что ей ровно пятьдесят шесть? Вдруг ей пятьдесят семь или пятьдесят четыре?»

Ответ меня обескуражил:

«Я знаю много такого, чего тебе и не снилось! Так что лучше не спрашивай!»
 
Нагрузив Глашеньку водярой, мы велели ей идти вперед. А сами, раскупорив один из пузырей, не торопясь, двинулись следом. На закуску мы безвозмездно прихватили десяток плавленых сырков и два пакета сушек. От ржавой рыбы Данилко брезгливо отказался.

«Ужинать будем в «Пекине»!» - заявил он, как отрезал.

«Если только доползем», подумал я, но вслух высказать свои опасения побоялся.

Прихлебывая из бутылки и подгоняя Глашеньку (теперь уже она повиновалась и обычным  вербальным командам), мы приблизились к берлоге диктатора.
 
В подъезде почивал (а может, и покоился) в луже мочи пьяный мужик (показавшийся мне странно знакомым). Я отнёс это за счет некоего дежа вю (перевод, надеюсь, излишен). Но если зря надеюсь, то поясню, мои невежественные читатели: дежа вю – это как раз тот случай, когда в вашем подъезде спит пьяный мужик, кажущийся вам странно знакомым. Лифта в пятиэтажном блочном доме диктатора не было. Перешагнув через моё бесчувственное дежа вю, Глашенька стала подниматься вверх по лестнице, сопя, как сом, под тяжестью ящика с девятнадцатью бутылками водки (ведь один-то пузырь мы уже раскурочили).

«Замечательно здоровая баба!», одобрительно заметил Данилко. «Я бы на ней подёргался!»

«Ты это уже говорил!» - заметил я.

«Разве? Значит, у меня циклокемия!»

«Цикло...что?» - не понял я.

«Зациклился я, в смысле!» - огрызнулся Данилко.

Наконец мы кое-как добрались до последнего, пятого, этажа и вошли в квартиру планетарного диктатора.

Там мы стали выпивать по-настоящему, закусывая сушками и плавленым сырком.

«А кстати, что это за мужик лежит в подъезде?» - вдруг спросил Данилко. «Он показался мне странно знакомым! Уж не Ляпин ли это?»

«Да нет!» - отвечал я, подумав. «Это местное дежа вю... Хотя у него, конечно, пи-здищща ох-уенная...» и тут же осёкся, придя в изумление от своих непроизвольно вырвавшихся последних слов, которые, как будто бы, кто-то произнес вместо меня.

Данилко некоторое время молча тупо смотрел мне в лицо, пока из его разинутого рта не выпал недогрызенный кусок сушки.

«Ты шо?» - спросил он наконец. «У чоловика? Пыздищща? Как прикажешь это понимать? Никак, шутки шутить со мной вздумал?»

«Какие шутки!» - возмутился я. «Давай телепортируем его сюда – и сам увидишь!»

«А давай!»

К тому времени мы уже принялись за новый пузырь (Глашеньку же пока отправили, на всякий случай, мыться) – поэтому не стоит удивляться нашим эксцентрическим и несколько странным поступкам, а главное – мыслям.

Одним нажатием кнопки обоссанный мужик был доставлен в квартиру диктатора. Вонь от него распространялась прямо-таки тошнотворная – как от бигфута, йотуна, сасквача, очокочи, каджи, йети или алмасты. Поэтому мы решили сперва и его малость отмыть, что и было поручено Глашеньке (поскольку самим прикасаться к нему было слишком противно). Конечно, Глашеньке пришлось после этого мыться по новой. Пока она мылась по новой, мужик, не приходя в сознание, опять обоссался (а вдобавок еще и обосрался). Я уже и не рад был, что подал Данилко злополучную идею телепортации зассанца и засранца (тем более, что взгляд диктатора, устремлённый на меня, становился всё более сумрачным и гневным). Как бы там ни было, Глашенька мужика худо-бедно отмыла, и мы приступили к обследованию особенностей его анатомии. Не буду вдаваться в подробности, но пи-здищща оказалась и впрямь ох-уенная, как у эскадронной кобылы. По-видимому, мужик (успевший в ходе обследования заблевать весь пол, стены и даже потолок) был прародителем всех нынешних элитных и продвинутых транссексуалов.
 
«Ладно, хрен с ним!» - зевнул Данилко. «Допросимо засранца, коли вин проспыться».

В этот момент из ванной в очередной раз вышла Глашенька.

«До чего ж здоровенная, всё-таки, баба!» - оживился Данилко и похотливо добавил: «Я бы на ней подёргался! Где-то я её видел!»

Теперь до меня, наконец, дошло, что такое циклокемия.

«Ну, так подёргайся, пока её опять не обоссали и не обосрали!»

«Добре!» - сказал пан Данилко, спуская ветхие штаны. Тут я – в который уже раз – узрел его природный, а не рукотворный, так сказать, прибор. Диктатор же добавил: «Да, кстати, купы х-уй! Всего тры карбованьця!»

«Так вин же не стоить!»

«Тю! Колы б вин ще стояв, йому бы и цены нэ було!»

Обменявшись этими остротами, от которых Николай Васильич Гоголь несколько раз перевернулся в гробу, мы принялись за дело.

Я засветил канделябр и держал его, покуда планетарный диктатор, весь потный,  вдохновенно дёргался на Глашеньке. Стеарин со свечей капал на блестящую от пота задницу властелину Вселенной, но он был так увлечён процессом копуляции (надо полагать, названного в честь Фрэнка Копполы), что только жалобно повизгивал, виляя хвостом. Внезапно я осознал, что передо мной – та самая ленинградская собака из моего давешнего бреда. В ужасе я хлебнул прямо из бутылки, не выпуская канделябра из трясущейся руки. От выпитого морок постепенно спал, и диктатор вернулся в свою человеческую оболочку. Правда, хвост ещё некоторое время вилял, но вскоре отвалился и он.

Тогда в собаку превратилась Глашенька (так всегда бывает, когда начинается делириум тременс, или белка приходит, что вам, гламурные подонки, конечно же, понятней, поскольку вы не знаете не то что латыни, но и нашей рiдной украiнськой мовы нияк не розумиетэ, а в лучшем случае - полукацапский суржик).
 
По своему обыкновенью, Глашенька пыхтела, аки сом. Я понял, что она относится, скорее, к классу рыб, нежели млекопитающих, и потому никак не может быть собакой. Это открытие спасло меня от окончательного погружения в пучину белой горячки. Глашенька забила плавниками, запыхтела особенно громко и конвульсивно разрядилась, или, попросту говоря, кончила – уже в человечьем обличье. Диктатор сделал то же самое (за исключением биенья плавниками, которых у него от роду не водилось!). Утробно зарычав (неужто в нем всё-таки присутствовал пёс?) и судорожно кончив, он сполз с отпученной дебелой продавщицы.

«Ось як!» - произнёс Сергей Александрович. – «Гарна жинка! Я бы на ней...» - Тут он вырубился, то есть отключился, и то был первый на моей памяти случай, когда диктатор применил не восклицательное, а какое-то иное предложенье...