Коробка из под счастья

Ему никогда не нравилась ее обувь. Не то, чтобы она казалась ему старомодной или неженственной, просто он считал необходимым и непременным свое участие в ее гардеробе. Он отстаивал свое мнение так, будто речь шла о жизни и смерти, а не о паре слегка ободранных сандалий. Ни одни туфли, сапоги или ботиночки не могли скрыть своих недостатков под его придирчивым взглядом. Пряжки, каблуки или их отсутствие, цвет, форма, материал все подвергалось самой безжалостной критике. Иногда он сам покупал ей обувь, устав от бесполезной и утомительной борьбы с аутентичностью ее вкуса. С порога, он решительным движением протягивал ей шуршащий пакет с коробкой и парой идеальных, на его взгляд сапожек. Сапожки действительно были хороши, и любая столичная модница с радостью получила бы в дар такую обновку. Она тоже с благодарностью и улыбкой  приняла его подарок. И пока он переодевался и громко фыркал в ванной, примостила коробку в шкафу. Там на полке из темного угла сиротливо выглядывали две пары туфель, тоскливо ожидая своего часа, надеясь хоть раз в жизни высунуть нос под свет вечерней иллюминации города.
Она не придавала значения форме, больше всего ее волновало содержание. Главное достоинство обуви, по ее мнению, в ее удобстве. Она могла пешком обойти весь город, а потом в этих же кроссовках оказаться за ужином в самом дорогом ресторане. Она не пренебрегала правилами этикета, скорее она была вне этих правил, исключением из них. Ее принимали любой и всюду. Через каких нибудь пять минут  она создавала вокруг себя такую атмосферу уюта, что незнакомые ей люди казались ее давними приятелями.
Она не носила ни колец, ни тяжелых украшений, все, что у нее было- маленький крестик на тонкой золотой цепочке. Она прятала его под одежды, и только изредка, вдруг задумавшись, могла какое то время теребить его в руках, обернуть цепочку вокруг указательного пальца, и вдруг спохватившись, быстро бросить его за ворот платья.
Она исчезала так же мгновенно как и появлялась. Казалось, ничто не способно ее удержать или заставить появиться вдруг. И чем сильнее он привязывал ее к себе запретами, упреками, замечаниями и даже подарками, тем быстрее она ускользала от него, становилась все неуловимей и свободней. Свобода, абсолютная свобода, чувствовалась в ней в каждом вдохе, каждом шаге, слове, каждом локоне и каждом порыве.
У нее был удивительный и редкий дар. Любая вещь, имевшая недостаток или даже серьезный изъян, в ее руках совершенно менялась, преображалась и становилась обладательницей совершенно незнакомых ей ранее качеств. Это могла быть совершенно любая вещь, любая. Не говоря ни слова, она находила к ней подход, уговаривала, ласкала и вещь уже не воспринималась обычной, в ней открывалась суть, причем такая очевидная, до смешного простая, и странно, раньше никем не замеченная. Заколка для волос, попав в ее руки менялась на глазах, оживала. Она могла подолгу, иногда пол часа или даже час не выпускать ее из рук. Она гладила ее затертые ушки с облупившейся по краям краской, она массировала большим и указательным пальцем каждый ее притупившийся зубчик, она нежно постукивала по пузатым бокам этого незатейливого украшения для волос, и с каждым движением вещь в ее руках становилась другой. Начинало казаться, что именно таким и должен быть этот женский аксессуар. И то, что она держит в руках и есть идеал. Что узор на боках заколки и кривизна ее изгибов эталонны, что зубчики должны быть именно не острыми, а стертыми, что ушки состарены специально и специально же краска облупилась на краях. Заколки же с ярким рисунком и свежей краской непременно отныне можно считать признаком дурного вкуса. Все ее движения были медленными и нежными, вещь отдыхала в ее руках, успокаивалась, забывала про свои недостатки и постепенно начинала принимать их за уникальные достоинства. Платок, как - то оказавшийся в ее руках, всем телом прижался к ее коленкам. Она старательно гладила его по всем четырем сторонам и ласково повторяла пальцем контур каждого из четырех углов. Рисунка на нем никакого не было, он был не новый, тонкая хлопковая ткань покрылась еле заметным пушком. Но в ее руках он был лучшим. Любой платок из дорогого парижского бутика проиграл бы ему, не сходя с витрины.
Но самое удивительное в ее даре было то, что распространялся он и на людей тоже. Она смотрела как бы сквозь человека и видела сразу его суть без обложи и прикрас. Может быть именно это качество так раздражало его в ней? Ах, как много ему хотелось бы скрыть от нее, как много изменить и переделать в себе. Но он не мог ничего поделать с собой и поэтому злился на себя, на нее за то, что она все знает про его прошлое и даже будущее, на них обоих за то что они так нелепо, так некстати и так неизменно вместе.
Я встретила ее случайно. Прошло месяца три как они расстались. Было по летнему жарко, хотя на деревьях уже кое где проглядывала осенняя рыжина. Она как обычно выделялась из толпы. Ее особенный строгий силуэт притягивал взгляды даже уличных прохожих, хотя мы сидели в глубине кафе. Что то нелепое и трогательно смешное появилось в ее фигуре, в ее жестах, что то неуловимое тенью легло на губы и веки, что то непоправимое молящее читалось между строк неторопливого и обычного нашего разговора. На ней были ярко красные лаковые туфли на высоких каблуках. Она виновато неуклюже поджимала ноги под стулом, высокие каблуки не давали ногам свободы, в руках она теребила все ту же заколку. Она рассказала мне про него. Спокойно, как будто речь шла о нашем старом добром приятеле, хотя я его почти не знала. Он продал их квартиру на набережной и переехал в какой то подмосковный город, в небольшую студию. В Москву он приезжает на выходные и останавливается у приятеля до воскресенья. Говорят,  ни с одной девушкой с тех пор он не встречался дольше недели. Он никому не делает больше подарков и везде таскает с собой томик Гоголя, чем изрядно раздражает своих старых приятелей. Он стал неразговорчив и вспыльчив, но вместе с тем очень медлителен, он перестал подавать у храма беднякам и покупать у арбатских художников картины. За эти три месяца он изменился до неузнаваемости.
Она замолчала и засмотрелась на малыша лет десяти перед нашей витриной. Он с силой оттягивал свою собаку от большой картонной коробки, рядом с мусорным баком у входа в кафе. Поводок натянулся как струна, а собачья морда уже целиком погрузилась в коробку и громко чавкала оттуда. Малыш ничего не мог сделать и только топал на нее ногой: «Ко мне! Фу! Фу!».
Она откинула волосы назад, провела быстро несколько раз ладонями по предплечьям, посмотрела на меня с усмешкой и тихо попросила: «Передайте мне мой платок, да, вон тот, зябко здесь, невозможно!..»