Перелом 5 - 1

Еще недавно, когда требовалось прибыть в Акмолинск, Гнездилов, если это случалось летом, ехал пролеткой, в зимнее время за двое суток добирался пароконной кошевкой. По пути непременно заезжал с ночевками в ближние от тракта села - Елизаветинку, Барышевку, Новографское, - колхозы района. В этот раз в дороге не останавливался - ехал прямым поездом из Кокчетава; в селах же ему теперь делать было нечего, а навещать знакомых местных низовиков по-приятельски - не хватало мужества. Гнездилов ехал к Айдарбекову.

По недавно расчищенной от буранных заносов ветке состав шел с осторожной медлительностью, но машинисты уверяли, что к ночи будут в городке. Из переполненных людьми клетушек вагона, в одной из которых начальник вокзала отвел ему место, он часто выходил в прокуренный и промерзший лязгающий тамбур, где в выскобленном со скуки кем-то из пассажиров глазке в середине мохнато обросшего инеем стекла наружной двери мерно отбивали версты телеграфные столбы, неспешно уходила назад сверкающая в морозном солнце свежими послеметельными снегами пустынная степь.

Сняли Гнездилова в октябре, во время осенних хлебосдач и создания семфонда посевной 1931 года. Сняли решением контрольной комиссии Казкрайкома в связи с "заведомо низкими показателями в сводках по урожайности и хлебофуражному балансу, что привело к занижению планового выхода товарного хлеба по району более чем в четыре раза". А в совокупности - "за оппортунистическое отношение в проведении ряда хозяйственно-политических кампаний во вверенном ему районе".

Вместе с Гнездиловым от руководящих должностей в районе отстранили шестерых человек - из числа тех, кто его поддерживал. Против четырех из них райпрокурору Горбатенко приказали возбудить уголовные дела.

С похожей формулировкой в декабре сняли и самого Айдарбекова: чистка среди окружкомовских работников имела те же формы, что и в районах.

Организационный пленум Сталинского района, состоявшийся восемнадцатого октября тридцатого года, не ввел Гнездилова ни в одно партийно-хозяйственное звено районного аппарата. Никого это не удивило, в том числе и Гнездилова, поскольку в практике выдвижений и назначений существовало правило: пока не поступит окончательного решения с мерой наказания коммуниста со стороны вышестоящего партийного органа, избирать или назначать его на руководящую должность не рекомендуется. Гнездилов оказался не у дел. В таком же положении опального жил до недавнего вызова в Алма-Ату и Айдарбеков. Секретарем Сталинского райкома партии назначили Скуратова.

Оставаться в Щучинской Гнездилов не мог - не снимаясь с партучета, уехал вместе с семьей в Кокчетав к давнему приятелю Одинцову Григорию, с которым когда-то начинал работу в Казахии. И, как только определились с жильем, с работой для младшей дочери, отправился на родину, под Орел, искать себе работу и место, откуда, думалось, уже никуда не уедет. Когда в январе, подыскав то и другое, он вернулся в Кокчетав, то здесь его ждал официальный вызов в Алма-Ату, в кадровый отдел оргбюро Казкрайкома. И мгновенно утратили прелесть, значимость, а потом и вовсе растаяли легкие мысли о безобидной, неприметной работе, умиротворенной старости, до которой он спокойно и тихо доживет с чувством обретенной родины в собственном ухоженном домике у яблоневого сада, полевого огорода, где уже этой весной его семья с приятной домовитой озабоченностью будет копошиться вечерами...

Он телеграфировал Айдарбекову. Выяснилось, что по такому же вызову тот недели три назад уехал в Алма-Ату и должен возвратиться со дня на день. Гнездилов решил: прежде чем самому ехать в Край, он должен встретиться с Айдарбековым, и, как только получил телеграф о его возвращении, тотчас же выехал к нему в Акмолинск.

В сложных раздумьях собирался в дорогу Гнездилов. Прочитав вызов, он понял, что ждал его все это время, и поездка на родину - лишь попытка как-то ослабить это ожидание, эти размышления над тем, что произошло с ним, что вообще происходит в стране. Вызов принес облегчение и некое молодеческое довольство: значит, не списан вчистую, помнят, нуждаются в нем.

Он не знал, какое именно наказание в партийном порядке неизбежно последует за отстранением, однако был уверен, что из партии его, коммуниста с дореволюционным стажем, конечно же, не исключат, не привлекут к суду. Скорее всего, влепят традиционно обязательный строгий выговор и направят на работу, не связанную с сельским хозяйством. Он, если будет возможно, попросит назначение на какое-нибудь строительство, как бы ни противилась его решению жена, которой надоели переезды и неустроенность, - туда, где постоянно не хватает опытных людей, откуда против его воли отозвали с началом коллективизации. В промотделе наверняка есть кто-нибудь из хозяйственников, кто слышал о нем по строительству Аральского сульфатного завода, по реконструкции и восстановлению сгоревших при пожаре цехов Риддера.

Но теперь, когда забрезжила возможность вновь занять подобающую его уму и опыту должность в партийно-хозяйственных структурах, ему стало жаль покидать - опять же не по своей воле - эти края, этот огромный район, которому отдано столько времени, сил, сердца, отдавать в чужие, безжалостные руки все то, что собрано им с таким трудом, болью, с невосполнимыми утратами, бессмысленными, по вине того же Казкрайкома, потерями, который вызывал его теперь, чтобы, прежде всего, примерно наказать за "оппортунистическое" отношение к работе. Понимал он, что работа, от которой его отстранили, сейчас важнее самых ответственных строек.

Чувство горечи и недоумения тем тяжелее ложилось на душу, чем больше он размышлял о том, что последует для сотен слабых колхозов, артелей, для всей многочисленной разносоциальной и многонациональной массы народа этого края в результате окончательно (теперь вне всякого сомнения) определившейся политики в руководстве аграрной республикой. Гнездилов и ехал-то к Айдарбекову не столько узнать, как у того сложились дела, чем закончилась поездка, сколько прояснить для себя политическую обстановку, нравственную атмосферу в Казкрайкоме. Приехать неподготовленным - непростительно. Необходимо выстроить свой разговор, чтобы отвести хотя бы часть необоснованно предъявляемых обвинений. Край наказывает жестко, но шут с ним, с наказанием, переводом в глухомань, понижением, - возможно, удастся откровенно поговорить с теми из голощекинского окружения, кто практически отвечает за сельское хозяйство, и лишний раз обратить их внимание на ужасающее положение в районах.

Это для него, Гнездилова, для других толковых работников выводы комиссии не соответствуют истинному положению дел, а во многих показателях прямо противоположны. Для Края - объективны. В них - факты, цифры, обоснования, своя логика. И что говорить о Крае, если здесь, на месте, где он наглядно показывал, чем грозят высокие результаты и встречные планы, обследователи районов - своя рабоче-крестьянская косточка - так толком и не разобрались в его разъяснениях. А вернее всего, не захотели понимать. Разве можно рассматривать каждое направление в отрыве одно от другого - эту единую кровеносную систему жизнеустройства, невидимую, недоступную верхогляду? Как, например, убедить - теперь уже в Крае - в опасности ударных темпов по оседанию кочевых аулов, в низких показателях которых, его обвинили? В недопустимости высоких процентов ското- и мясозаготовок, за что похвалили? Надо бы наоборот: наказать за высокие проценты по заготовкам и одобрить неспешность в кампании по оседлости.
Не нужно быть провидцем, чтобы видеть, к чему приведет тот поражающий воображение размах оседкампании, какую развернули в своих районах Коновалов, Кожамбетов, Каширцев. Подготовительные мероприятия и на треть не обеспечивают ее ударных темпов. Главное для оседкомитетов - плановость, процентность. Остальное - землеустройство, снабжение сельхозинвентарем, продуктами, семенами, предоставление займов или кредитов на приобретение стройматериалов, топлива, создание МКТС, согласованность сроков и способов доставки к местам оседания - вся хозяйственно-экономическая база, необходимая для оседлости массы кочевых аулов, - стоит на втором, третьем плане, решается кое-как, иногда вообще не рассматривается.

Сгоняют в точку два-три кочевых аула, оставляют в личном хозяйстве лошадь да три-четыре овцы. Остальной скот тут же обобществляется. Большая часть его идет в счет скотозаготовок (отсюда высокие проценты), часть отгоняют на общую КТФ - колхозно-товарную ферму, где, кроме названия, нет ничего - ни воды, ни корма, ни достаточных условий для зимовки. Через две недели морозов или затяжных буранов на этих животноводческих "гигантах" валяются тысячи трупов погибших от холодов и бескормицы животных. В других районах собранный скот теми же тысячами погибает от повальных болезней. Вот и вся кампания. Зато сто процентов оседлости, еще одна "галочка", еще один победный рапорт к декабрьскому, 1929 года, пленуму Казкрайкома.

Разумеется, кочевой образ жизни изживает себя. Оседлость предполагает куда более быстрое развитие отсталых национальных районов. Правда, не такое уж кочевье примитивное, как о нем пренебрежительно отзываются русские и казахские аппаратчики. Требует и ума, и опыта, И знаний, хватает там своих сложностей, труда, заботы и печали. И уж точно, нельзя проводить кампанию так, что в сознании степняка порушено всякое понимание здравого смысла. Кочевое жизнеустройство - какое бы оно ни было, но в нем веками жил многомиллионный народ, - раздавлено за год административно-репрессивным террором. Вековой опыт ведения животноводческого хозяйства оказался не нужен. Заинтересованность в увеличении поголовья скота расценивается как байские устремления. Уклад, быт кочевника - как средневековый пережиток, дикость.

И живут недавние вольные степняки на точках, словно выброшенные на берег рыбы. Режут помаленьку оставленных овец, беспечно пекут коржи из семян, выданных к посевной. Каждый документ, предназначенный для оглашения в ауле, надо, прежде чем отправить, перевести на казахский язык, затем разъяснить его содержание нарочному казаху, чтобы тот, в свою очередь, мог растолковать его аульчанам. Гонца надо посылать если не грамотного, то с хорошей памятью, потому что располагаются аулы нередко верстах в полутораста от райкома. Пока доберется - забудет содержание либо переврет смысл, поставит с ног на голову, что случалось, когда по неграмотности слово "ТОЗ" в устах толмача понималось как казахское "тос" - "разоряйся". Услыхав такой призыв, аул немедля снимался, и только кучи кизяка оставались на месте недавнего становища.

Снимались с мест не только казахские аулы. Шло, как посмеивались аппаратчики, "великое переселение народов". С началом коллективизации и кампании по оседлости местное переселение действительно развернулось сверх всякой меры. После раскулачивания в зиму тридцатого года во многих небольших селах и хуторах осталась одна беднота. Однако жить колхозом под многообещающим названием у нее не хватало ни сил, ни сметки. А конфисковать друг у друга было уже нечего.

Решением райисполкомов такие немощные колхозы упразднялись, население сгоняли со всем скарбом в село покрупнее, где после раскулачки своего народу поубавилось. В уцелевшие два десятка хуторских опустевших хат тем же порядком загоняли кочующий аул, издавна носивший свое родовое название. Аул приписывали к определенному аулсовету, ему присваивался порядковый номер, давалось - уже как казахскому колхозу - новое административное название, и вдобавок зачислялся он точкой оседания - оседкомитеты свой план выполняли. Возникала неразбериха: в одном документе поселение обозначалось несколькими названиями. Например, старое, дореволюционное название русского села - Елено-Константиновка. Оно же - недавний колхоз "Большевик", упраздненный по немощи. Оно же - после расселения в нем кочевого аула - аул "Орнек". Оно же - казахская артель № 19 им. Сталина. Оно же - точка оседания № 7. Иногда нарочный доставит указующее распоряжение в совершенно другое место - и, что самое грустное, аульчане покорно принимают его к исполнению. В названиях путались не только конные глашатаи - путались сами районщики и все же продолжали плодить административную казуистику...

Из теплого вагона сквозь щелястую перегородку в тамбур несло парным хлевным духом, глазок в середине шершавого стекла ширился, оплывал подтеками на бугристо-бурую наледь по низу наружных дверей. Кое-кто из пассажиров вез с собой коз, баранов, птицу, у всех были чем-то набитые узлы, сундуки, мешки, фанерные чемоданы: голод уже жутко ощущался в городах, на предприятиях, куда сбежали из аулов и деревень, спасаясь от высылки, их родные и близкие.

Гнездилову не хотелось идти в прокуренный вагон, где в махорочном дыму рассказывались истории одна печальнее другой, - стоял, прислонившись к ледяной стене, покачивался в такт ходу вагона, глядел сквозь мокрую проталину в окне на степные просторы, думал. Телеграфные провода то поднимались к фарфоровым чашечкам на столбах, то медленно опускались, словно вздыхали над тем, что вынуждены нести людям недобрые вести...

У него, в отличие от недалеких скуратовских последователей, хватило бы изворотливости и ума удержаться у власти. Для этого требовалось безоговорочно принять разорительную практику хозяйствования, бездумно насаждаемую Краем. Этого он никак не мог принять. И его власть, казалось бы столь значительную, ограничили именно там, где она более всего должна проявиться в полную силу.

В сельскохозяйственных звеньях республики различные ведомства - Союзживмясо, Хлебживсоюз, межрайонная контора Союзмясо, Совторгфлот, вербовочные организации от Колхозстроя и многие другие - не входили в прямое и полное подчинение райкомам. Имея право заключать деловые договоры непосредственно с населением, они в своей работе выходили прямо на Край и союзные учреждения.

Но были бы деловые!

В селах заготовители диктовали свои условия. Заключали сделки, Хищнически обирая население, особенно кочевые аулы. Из районов уходило зерно, угонялся скот, скупались птица, шерсть, картофель. Установить жесткий контроль за многочисленными агентами было невозможно. Договорные взаимоотношения скрывали и агенты, и само население, ибо то, что нередко творили местные хозяйственники, Оказывалось хуже самой кабальной сделки.

Пока он был в силе, в его районе заготовители работали более осторожно: находил на них управу. На него жаловались - мешает работать, защищает кулацкие села, байские аулы, - но и считались с ним. Полностью запретить закупки, контракты и вывоз сельхозпродукции он не мог, однако всячески ограничивал.

Работа заготовителей была бы поставлена в еще большую зависимость, если бы не согласие с их деятельностью со стороны РИКа, возглавляемого Скуратовым, которого, как выяснилось позднее, весомо поддерживали в окружном РИКе. Представители ведомств это чувствовали и не жалели похвал в своих донесениях. И в Крае подобных  Скуратову оценили. Гнездилов с немногими единомышленниками такой поддержки не получал. Этим людям все труднее становилось противопоставлять вдумчивую низовую работу мощному напору Казкрайкома.

Его положение впервые пошатнулось после принятия в июне прошлого года ориентировочного хлебофуражного баланса с выходом товарного хлеба в 125266 пудов. Ему хотелось, чтобы эта цифра стала окончательной. Но в Казкрайком пошла анонимка, в которой он обвинялся в предумышленном занижении количества товарного хлеба. Он удивился: хотеть хотел, однако на цифре не упирался, в разговорах допускал некоторое ее увеличение, к чему эта кляуза? Алма-атинской комиссии, инспектировавшей в ту пору окружкомы, приказали проверить достоверность материала, изложенного в донесении. Проверили. Решили, что фактический урожай ожидается более высоким. Язвительным замечанием Гнездилова: хлеб - не тот, что на полях, а тот, что в закромах, - пренебрегли, и он получил строгое предупреждение.

В июле по приказу Края Сталинский район принял "уточненный" баланс с выходом товарного хлеба в 362375 пудов. Это было опаснее, чем все заготовительные махинации вместе взятые. А в конце августа, перед уборкой, в Край поступила еще одна анонимка - Гнездилов обвинялся в правом уклоне, сокрытии резервов. На этот раз не мелочились: с началом ликвидации округов его и треть состава райкома отстранили от руководства. Новому составу предложили план в 695000 пудов, и скуратовская компания не только приняла губительную цифру, но в почин выдвинула встречную - на 100000 пудов больше, что составило по району уже 795000 пудов.

Осенью зерном забивали пристанционные ссыпные пункты, амбары, склады, все мало-мальски пригодные околоточные помещения. Заготовители рассылали панические телеграммы головным учреждениям о нехватке железнодорожных составов. Никто, за исключением новороссийских представителей Совторгфлота, не управился с вывозом зерна по установленным срокам. Лишь небольшой запас зерна оставили на семена, оплату трудодней, на пайки колхозным бригадам, на ссуды переселенцам.

А когда вывезли все зерно и оказалось, что до обещанных Краю пудов далеко, на вывоз пошел и запас. В это время поступило распоряжение создавать семфонд посевной 1931 года. Помощи от Края просить не смели: это что - помогать семенами тому самому зерновому району, который выдвигал по своему почину встречный план? Для Скуратова это был бы конец. Райком принял решение создавать семфонд за счет колхозов. Населению не только не оплатили зерном трудодни, как обещали, с него запланировали выбить любыми способами зерно в семфонд, а его в новых границах района на посевную требовалось 28890 пудов. Люди заведомо обрекались на голод.

Мобилизацией средств у них к тому же отнималась возможность покупать что-либо из промтоваров. По самообложению Край установил для Сталинского района план в 56600 рублей - район выполнил на 77000 рублей. План госзайма "спустили" на 67000 рублей - районщики "заняли" у населения 68585 рублей. По сбору средств на МТС "уточненный" план составил 112000 рублей - из колхозов выжали 139000 рублей. По системе потребкооперации Край дал план в 45000 рублей - район по самообязательству принял новый, в 75000 рублей, а в ходе кампании только за счет повышения цен на и без того скудный товар выполнил на 128000 рублей. Хорошо, что по системам Коопхлебсоюза и Колхозсоюза Гнездилову удалось отстоять низовку резервирования капиталов.

Чтобы выполнить эти разоряющие указания, сельчане продавали остатки личного имущества, аульчане расплачивались остатками скота. План мясозаготовок выполнили на 120 процентов - естественно, за счет конфискованного скота, по-другому не умели. Даже в конфискации и в той не было меры беззаконию: знают, что аул имеет 100 голов скота, но разверстку дают на 150. Ищите где хотите. Конфисковали у баев 150000 голов крупного рогатого скота. Победного крику на всю страну было: покончено с байством! Где этот скот? На скотосборниках тысячами трупов валяется. Подох от голода и холода. У баев худо-бедно сохранился бы - теперь ни баев, ни скота.

Впрочем, и контрактация скота выглядела не лучше конфискации: из сел и аулов здоровый молодняк забирают в обмен на исхудалый при перегонах старый скот. Очевидное жульничество пытаются затушевать жалким завозом товаров. Но промтовары распределяются не по числу трудодней, а среди крикунов, кто вырывает товары, будто бы имея на это особое право, - членов комбедов, комсодов, сельковов. Молчунам - что останется. Как показали недавние перевыборы Советов, средняя посещанмость колхозных собраний - 25 человек. Откуда ей быть выше, если в селах от 15 до 40 процентов "лишенцев". Лишены работные люди - не пустобрехи - права голоса, оттого и молчат. Живут в страхе. Они-то первыми отзываются на вербовочные призывы, уходят на желдорогу, стройки, шахты, нанимаются в лесхозы, предлагают свои руки различным сторонним союзам и конторам...