Маньяк. История одного писателя. 3

Кирилл.

Дима гладит себя по немного шершавой бритой коже, запрокинув голову, так что отросшие волосы падают на плечи, он качает ими, и я чувствую, как они щекочут его растатуированную кожу. Он теребит сосок, ласкает его, оттягивает, зажав пальцами, немного выкручивает, и, прищурившись, смотрит на меня из под опущенных накрашенных ресниц.

Я набираю текст, не поднимая на него взгляд. Курсор мигает, на коленях книга, от усталости буквы меняются местами и постоянно приходится перенабирать по-новой.

- Ты ей позвонишь?

- Я не знаю номера.

Молчим. Я чувствую, как он начинает злится, и сверлит меня взглядом. Я не конфликтный. Не умею и не люблю ругаться, не понимаю зачем, особенно на пустом месте. Тоже женская привычка – что то додумать за тебя и устроить гневный высер. Дима высер любит. Обожает орать, а потом яростно е****ся. Он даже не орет, визжит и швыряет в меня всем. Потом среди осколков – обломков мы потеем, мучаемся на полу и любовно вытаскиваем друг из друга стеклянные осколочки от раскрошенной посуды.

- А если бы это она сидела здесь сейчас по пояс голая? Так бы тяжело дышала, я бы пожалуй разбил ей губы и она скулила умоляя перестать. Почему то все так срутся за свои промежности. Можно подумать что ебля – самое страшное, что с тобой могут сделать. Я бы пугал ее словами, рассказывая как перережу ей горло, ласкал бы ее грудь, и ты так же сидел бы не отрываясь от своей писанины?

- Да.

- А если бы я залепил ей воском глаза и привязал к этому стулу? Ты бы так же сидел?
Я не реагирую. Перебеситься и успокоится. Смотрю на мигающий курсор. Строю пирамиды в строчку из слов. Перечитываю, не понимаю, вгрызаюсь зубами и глазами в буквы, соединяя их в слова, склеивая свои тормозящие мысли в текст.

Дима в ярости, я прямо ощущаю, как меня обдает этими волнами агрессии. Может ну его? Хотя где еще сейчас найти хорошего, больного на всю голову психоаналитика умеющего так искусно хлестать плетью прямо по спинному мозгу? Я поднимаю на него глаза. Такого проще убить, чтобы не мучился. Последний раз когда я ему говорил ему "адьёс", он долго не мог понять что происходит, что на меня нашло, сначала ругался, потом плакал а когда понял, что это безрезультатно, и я уже давно знаю все эти его фишки наизусть, то подошел и стал целовать меня, вроде на прощанье, заботливо, как то по особенному обнимая, и пока целовал, неумеючи как то слюнявя мне губы, по - детски, доверчиво – взял со стола кухонный нож и пырнул себя им. Я кажется, так долго не мог понять что произошло. Целую вечность пока он не начал оседать на пол. Дима истекал кровью и открыто говорил, что, если я его брошу – он скажет что это я напал на него, изнасиловал и пытался убить, а от такого захочешь – не отвертишься, потому что ты и так е***утый псих на котором смерти.
Я тогда не сразу вызвал скорую, мне было противно и зло. Я его и правда изнасиловал, засовывая пальцы в кровоточащую рану и раздвигая рваную кожу, купаясь в его воплях от боли, в угасающих криках и обжигающей пунцовой жидкости, соке молодого мужчины, не давая ране затянуться, а ему упасть в обморок вставлял. Наслаждаясь нашими вывернутыми отношениями.. Тем, что можно делать друг с другом все это дермо, и оставаться безнаказанным, очищающимися через насилие и чужую боль. Через раздвигание пальцами плоти и проникновение сквозь рваную кожу до мяса, до самой скукоженной и запрятанной так глубоко души.

После того случая мы не расставались. Хотя может надо?

Вот и сейчас он несет какой то бред и явно что то задумал. У Димы в руках иголка и зажигалка. Он прокаливает иглу над огнем, так внимательно, не обращая на меня внимания, хотя мы оба знаем что это спектакль для одного зрителя – для меня, и, убрав зажигалку в карман оттягивает себе пальцами сосок. Трет его, мнет, возбуждая, и держа большим и указательным пальцем приставляет другой к нему острие иглы.

- А если бы здесь была Ольга? Связанная, ослепленная воском и стонущая от страха? С запекшейся кровью и дорожками слез, умоляющая отпустить? Сейчас бы она стала биться у меня в руках, пытаться вырваться от ощущения острого металла у такой чувствительной тонкой кожи и кричать твое имя, я уверен, она бы понимала, что ты здесь и звала бы тебя на помощь, заходилась бы криками, но ты ж видишь, видишь как крепко я держу сосок, оттягиваю и как проходит в его основание иголка...

Дима сжимает зубы и закусывает от боли губу, зажмуривается, пережидая волну этого острого ощущения, и протыкает свой сосок насквозь, отпуская его, оставляя так, с иголкой, торчащей с двух сторон. Тяжело дышит и поднимает на меня слезящиеся глаза
- ну же, покажи мне как ты ею дорожишь, как готов заботится о ней и защищать от меня.

***

Как алкоголь? Наверно да. Терпкий, густой, который не все отважатся пить. Экзотический, собранный из крупных, доверху сочных, с натянутой от переполненностью соком спелых ягод невиданной плантации предсмертных грез. Безусловно, самых пьяных и неповоротливых, самых плотных и непробиваемых, тяжелым толстым маревом облегающих землю на каком то немыслимом уровне. Алкоголь оттуда. Как запах кашки, или акации, которую с гомоном обрывают носящиеся в твоем дворе дети, и, раскладывая на тарелках едят плотные бутоны, как приторный аромат цветущих очень белым кустов жасмина, я проникаю в тебя. Путаюсь в твоих волосах и наполняю рот. Застилаю радужной, влажной пеленой глаза. Запускаю пальцы прямо в мысли. Заполняю собой доверху, медленно, этим искристым весельем, таким светлым и легким, как перебродивший мед, заставляя делать каждый раз что то новое, вскрывая обыденность и раскрепощая. Убирая завесу привычного с повседневности, и делая все ослепительным,  теплый ветер - ураганным, людей – прекрасными, улыбки и глаза - как у одержимых пионерством ангелов. И ты наверно уже слышишь, слышишь да, этот звук, как встряхивание связок магических бубенцов на длинном, обмотанном алыми лентами шаманском посохе. Ленты развиваются, и кто то незримый приближается все ближе, через узкие как бедра андрогинна дорожки, откуда то из под земли, раздвигая, сминая кусты жасмина у подъезда, и взбивая из них запах, пыльцой взлетающий над сломанными ветками и оседающий на его копытах, тоже обмотанных этими рваными красными полосами из рясы, не иначе как папы римского. И вот от этого звонкого встряхиваемого звука, расходящегося уже волнами вокруг, бьющего по ушам и ласкающего животы преображается весь затвердевший от старости и холодности подъездов двор, становясь сделанным из темного бутылочного стекла с огнями леденцовых окон на рассвете, загораются неоном фонари и все вывески, и вот, еще каплю времени, стекающую по лезвию ножа чистой плазмой ,и этот кто то обращается в упитанного купидона, с колчаном стрел и изогнутым луком за спиной, верхом на свинье которая и сотрясает бубенцами, звон которых все нарастает и приближается, становиться невыносимо громким и четким, вот вот разорвет все, и ты уже слышишь его в себе. Слышишь да, в своей квартире, в каждой комнате, он вспарывает обивку кресел, опадает искрами на одежду на стуле. И ты знаешь, что это за звук – это я звоню в твою дверь. И я, стоящий за этой дверью уже вижу сквозь нее, как ты спешно поправляешь себя у зеркала, недовольная своей домашней одеждой и замираешь с той стороны, с занесенной а ручку замка двери рукой, как будто что то вспоминая, и, наконец, рывком проворачиваешь ее и открываешь мне, прикрывая глаза, потому что я принес с собой этот ураганный теплый ветер и запах растопленной на жасминовых ветках любви.

- Кирюша?

- Ты не оставила свой номер телефона и я пришел к тебе домой. Ничего?

Ты щуришься, наверно пытаясь понять у кого я выцыганил твой адрес, но потом смотришь на букет в моих руках и тебе становится наверное не важно. Улыбаешься.

- Это мне? Ты проходи.

Я вхожу в тесный коридор и понимаю ,что здесь совершенно невозможно жить. Хотя бы из за липкого линолеума и какого то въевшегося котлетного запаха в стены.

- Что? - глаза привыкают к полумраку и я оборачиваюсь к Ольге которая протягивает руки что бы взять у меня охапку цветов, – букет не тебе.

Она ошарашено замирает и непонимающе смотрит на меня. Я наклоняюсь и улыбаясь целую ее в лоб.

- Цветы твоей маме, что бы она не бранилась, когда я тебя украду.

Ольга вздыхает и обнимает меня, цветы падают на пол, а она прижимается, стискивает меня в руках и шепчет, что так скучала, что думала, что то был сон, ложь, наваждение, что той ночи не существовало, и она совсем не знала, что делать теперь. Ее руки гладят меня по спине и бокам, такие тонкие и легкие, такие женские, мягкие, теплые. А я целую ее в волосы, обнимая и шепча что и сейчас это сон, что это магия, потому что так не бывает, не бывает вот так, и давай не думать совсем об этом, потому что это сложней чем ботать над матаном, а просто унесемся куда ни будь подальше в город, и обо всем забудем.

Ольга чуть ли не плачет, подхватывает с пола букет, но роняет его, я смеюсь и отбираю его у нее, говоря что поставлю сам, а ты иди, собирайся, она кивает, такая напряженная, как натянутая тетива, и проводит меня на неудобную маленькую кухню, усаживает за стол на шаткую икеевкую табуретку и дежурно что то спрашивает о чае или кофе. Почему-то краснеет и включая чайник все таки уносится переодеваться.

Я улыбаюсь. Такая суетливая, так переживает, хочется поражать и дальше, делать что то особенное, невероятное, что бы снова видеть эти блестящие от слез глаза.