Красный цыганский платок. Глава 10

                Пух

            А дедова весна пришла.  Пришла с Чёрных земель с большим ветром.  Ветер поднимал гусей с бугра, трепал ими в воздухе, Егорка валился грудью на ветер, пробирался к концу бугра, глядел вниз на хоккейное поле, и лететь с гусями «отказывался».
        - Вот, внучек, и дождались её. А ты говорил, не будет.
      Он опять не понимал деда с ветром.
       - Три дня подует, а если не успокоится, то неделю, а там тепло зараз  будет.
      Ветер дул три дня, затем стих на четвёртый. Хутор разморило. К вечеру появились  дорожки опять. Егорка снимал кирзачи, тер кремом туфли на завтра, бегал в них по двору и ноги казались ему  лёгкими.
      Они опять пропадали с Щербиной в лесополосе, о хоккее не говорили, а Настя при всех выразила ему одному сочувствие. Сочувствие было не такое, которого он ждал, было со смыслом и он  «мелюзга»  его понял. Она опять прошла мимо него павой и забыла. Он был уверен в этом.  Она командовала рыжим пацаном, а  он не напомнил ей  о подснежниках.  Отказ от неё витал в воздухе. Он его боялся при всех и решил. Раз она не улыбается ему, как Щербине Васьки Пухова сестра, так ему тоже негоже виться у её юбки  и ему стало легче.  Он  почти не смотрел в океане  на её горделивый профиль, а если смотрел, то старался делать это равнодушно.
       Но весна брала своё, он часто склонялся над красками и даже раз припёр  соседке голубёнка. Голубёнок пищал, она кончиками пальцев гладила его, и он впервые почувствовал к ней влечение. Но оно сразу забылось среди забот и увлечений, но не испарилось.
       Погода буйствовала, даря щедроты. Они купались с Щербиной на Куре  на Пасху и гордые каждый  собой, скрывая стук заледеневшего тела, свидетельствовали мелюзге об этом. Мелюзга восторженно кидалась к воде, пробовала пальчиками ног ещё студёную воду и отпрядывала прочь. Щербина многозначительно мычал, выказывал  стать свою, Егорку распирал смех, и он с надрывом в животе смотрел, как  посиневший Щербина борется со стуком. Стук  победил, и Щербина  рванул по Куре, как жеребец,  высоко вскидывая свои кривые ноги.
     Но это  в хуторе засчиталось.  Федуся водил своих купаться, но погода на следующий день испортилась  напрочь и булькнуться в воду с его края никто не решился.  Они  сильно возгордились опять собою,  хотели ещё раз, но воздержались.
     А в мае объявились цыгане. Они стояли табором в Ростовановском лесу, и слух этот  всполошил Егорку. Он опять думал о   голубях, о Ване цыгане, Настя язвила ему о нём  и сердце его от обиды дрожало. Он хотел ответить ей,  нагрубить с обиды и не мог. Глаза её ждали этого, вокруг них было людно и тихо, когда она, вскинув голову на него, надменно ждала его возмущения.  Щербина сопел, зло всматривался в неё, а Егорка молчал и краснел ушами.
      Прошло время. Цыгане оказались не те, а те были далеко и Егорка искал это «далеко» в школе по  карте. Он опять вглядывался в цыганскую хату,  представлял властного цыгана с кнутом, горячих цыганских лошадей, увозящих Ваню с цыганкой, в разбитной с пологом  кибитке. Цыганку он представлял мокрой после дождя с раззявленными сапогами. Ваню бледного, садящего Пуховых голубей.
        Потом пришло успокоение, оно со временем  стало стойкимм,  и он перестал жалеть о цыганской паре. Только Пуховы голуби, когда он запрокидывал  голову в небо, кружащие над Васькиной голубятней, напоминали ему о цыганской  знаменитой паре.
      В душе его поселялась грусть тогда, но обида на Ваню отсутствовала и он, как и дед, стал  твёрдо верить в Ванину невиновность. Он представлял его худенького против Прогоновской толпы, его глаза с искорками синего неба и до боли хотел видеть его рядом. Щербина не ухмылялся тогда, дед вёл с ним разговоры, а хуторская мелюзга,  трындящая ему о цыганском обмане,  не раздражала его. Только ухмылка  рыжего пацана в школе, едва не довела его до физического противостояния. Противостояние закончилось ничем, их разняли, но Настя говорила всем о его  первом отступлении.
      Он опять думал о ней. Думал зло. Летом на Куре он украл у неё одежду и развесил на бугре на кустах боярышника. На неё заглядывались все, когда она снимала её с кустов боярышника.  Снимала  осторожно пальчиками,  минуя шипы, и Егорке казалось даже, что она этому радуется. Она,  шутя, топила его потом, и он случайно коснулся её запретного тела. Жар от этого  сводил его с ума,  он додумывал продолжение их соприкосновения и содрогался этим.  Он хотел расспросить Щербину, как у него с сестрой, но передумал.
     За лето он подрос, Щербина укоренился, его кривые цепкие ноги, обхватывающие круп жеребца, когда они гоняли табун в ночное, казалось, не удлинились за лето, а наоборот, приняли форму клещей и стянуть его  с жеребца,  было  делом  для него не лёгким. Днями они обкашивали каналы от тягучей вязкой травы, ночами пропадали  с конями в поле и к концу лета с трепетом считали заработанные ими деньги.
      Деньги были небольшие, но радость от того, что они их хозяева и могут потратить их на себя и как сказал дед, потратить  без раздумий, чрезмерно радовало их. Раздумий было много но,  в конце концов, они решили отложить их на свою учебу. А осенью Щербина пошёл на попятную. Егор  знал причину, приближался осенний бал в школе и через несколько дней  Витька щеголял  в новом простеньком костюме.
        Зачастившие дожди прекратились, в поле в скирдах за хутором выкурили Федусю Горобца. Учеба в городе в ПТУ не далась ему, жил он неделями в скирдах, а в пятницу ночью заявлялся грязный на бабкино подворье.
      Большая его родня переругалась. Половина жалела хлопчика, другая половина нет, бабка отстаивала его и махала костылём на  каждого шибко грамотного. Федя не вылизал с болот, грохотал двустволкой,  будоражил бугры,   ПТУ его не интересовало, пока  родня, скрутив его, не увезла  его с болот в город. Федя присмирел, но все равно каждую субботу спозаранку его ПТУ шная фуражка стремительно перемещалась, среди  камыша, от трассы к хутору.
       После дождей основательно потеплело. Осень сушила Куру, Щербина блестел  своим новым костюмом. На том бугре к  Куре спускался Федуся.    Спускался  спешно,  озирался по реке. Стая молодых чирков, шумя в воздухе, беспечно плюхнулась под бугром в воду. Прохладное солнце осветило их из-за камышей. Федуся прибавил шагу, чирки беззаботно ныряли, дразня его,  и Федя побежал.
     Побежал  не к мосту, а напрямик через Куру к виднеющемуся из-за камышей своему дому. Егорка, затаив дыхание, следил за ним.  Он понял его. Кура обмелела, дожди, взмутив её воды, воды ей не добавили, и Федя планировал с крутого берега её «сигануть» на песчаную косу, отделяющую реку от хуторского залива.  Но уже в полёте ноги у него сплелись, и он ничком  упал в воду. ПТУ – ушная фуражка его осталась наверху, сам он  внизу и, стряхнув песок с ладоней, он зло хлопнул фуражкой о колено.
     Чирки взлетели и стайкой над рекой, улетели  в сторону Дыдымовки и пропали там, как будто их и не было.  Щербина гоготал, Егорке было жалко Федю. Ему уже не хотелось в город, он смотрел в уходящую мокрую Федину спину, вспомнил Ольгу,  привезшую ему с города килограмм конфет и как она, соскучившись, придавила его при всех у магазина. Он конфет не съел почти  и  все отнёс  бабки Тоськиным внукам. Он представлял  город, воображал ПТУ,  Ольгин техникум, Федусю с мышами в скирде    и опять жалел его.
     Щербина  не смеялся уже и всматривался в Федю: - « Не успел бы зараз, за ружьём сбегать, чирков мелюзга всё равно бы расшугала». Мелюзга, оккупировав  бугор, стремительно  с него спускалась. Спускалась наперегонки. Галстуки их развивались на ветру,  девчата визжали,  внуки бабки Тоськи были на бугре, смотрели на него сверху и не двигались. Он за ними приглядывал.  С ними он чувствовал себя взрослым, нагонял на себя важность всегда  и на переменах  они его опасались.
       Они скатились на велосипедах тихо с девчатами и, глядя на него снизу вверх, уважительно поздоровались. Егорка солидно, не спеша, как дед, расспросил их  о бабке Тосе, о родне. Узнал, что они  ждут возвращения  дяди Сёмы, мамкиного брата из армии из далёкого и  неизвестного ему Дальнего востока. 
      «Окаянные», перебивая друг друга, в который раз говорили ему, что бабка Тоська уже выглядывает его с бугра, что с китайцами  весной заваруха получилась, стреляли,   и бабка Тося голосила весной.  Голосила до первого письма, где дядька отписал, что он в столкновении на Дамасском острове не участвовал. И, что потом писал, чтобы не волновались, привет им передавал, Егорке тоже и, что их будут держать   у границы с весны до успокоения.  С успокоением бабка Тося переместилась на бугор.  Егорка жалел бабку,  прикрывал рукой также не жаркое осеннее солнце и высматривал  бабке  дорогу. «Окаянные»  нет, но крутить хвосты сегодня он им не стал  и  посчитал «смотрите мне в школе»  мерой для них  достаточной.
       На уроках он опять думал, думал о дяде Сёме,  о Родине и не мог сложить в своей голове её огромные границы. Он представлял хутор и как бы он его охранял и не мог представить, что он в него мог бы не пробраться. Он представлял дядю Сёму, сопки,  Дальний восток и  опять смотрел на дорогу к далёкой трассе, она была пуста, дядьки не было, а Ольга не заявиться сегодня потому, как мамка с батей едут к ней её проведывать. Хотел поехать и он, но осенний бал с Настей пересилил.
        Она подошла сама в белом танце, кокетливо присела, он цеплял головой листья на нитках с потолка и не замечал этого. Он чувствовал её тело под  белой  блузкой, его тепло.  Рука,  ведущая её в танце, дрожала. Она замерла, была близка к нему, как тогда на далёкой в памяти горке. Он не обращал внимания на ноги,  не знал, танцуют ли они  или топчутся. Ему было все равно. Потом они разменялись выигрышами в лотерее. Ему досталась промокашка от неё,  а ей от него шариковая ручка.
       Он провожал её, молчал, злился на себя, много  раз сказал «понимаешь»  и всё. Возвращался назад смутный, злой на себя, но и  радостный. Ответ её на его «понимаешь» - «завтра скажешь» соперничали друг с другом.  Он чувствовал себя стоеросовой дубиной, обзывал себя зло «понимаешь», но радость того, что ЭТО с ними было,  быстро затмило всё. Домой он летел, думал о ней по дороге, забыл о Щербине в Прогоне и вспомнил о нём дома. Вернулся, стоял в стороне, смотрел на  Настину иву через реку и  ни о чём не думал.  Он был счастлив.   
     Зимою она ходила опять в красном платке, но платок был другой и пушистый, Щербина называл его цыганским, а ему было все равно, что цыганский, что китайский. Он был виден издалека, когда она шла проведывать бабку с дедом в его хуторе. Он выходил, встречал её у бугра и опять «молчал»  до самого её бабкиного дома. Он запорол олимпиаду ради неё,  математик хрустел пальцами,  а Николай Савельевич догадался. Он понял это через ладонь его, когда он, как дед, взбаламутил ею его макушку.
      Дядя Сёма пришёл зимой, приехал с  Дальнего востока поездом с обмороженными ногами, поднял бабкиных Тоськиных внуков до потолка и они хвалились ему, что Егорка их защищает. Егорка бегал к нему, но его не пустили – он спал.  Он пришёл к вечеру, весёлый,  в бабки Тоськиной обнове, шуба шла ему и он улыбался. Назвал мамку Таисией, сидел долго с батей на  кухне и Егорка понял, что он участвовал в столкновении.
      Он опять представлял границу, но уже другой, серьёзной, систему «Град» и великое множество китайцев. Мать хлопотала у плиты, бросала её и стояла сзади дяди Сёмы, положив руки ему на плечи. Егорка всматривался в дядьку и решил про себя, что волос на голове у него стало мало. На улице шумели, ждали служивого, запыхавшиеся  внуки теребили всех и Егорку тоже, чтобы все они зараз были у бабы Тоси.
     Дед перебрал на встрече, слушался Егорку, говорил о войне,  и чтобы не было её треклятой.  Они шли с дедом улицей, было темно, мысль, что дед не главный в войне, и она от него не зависит, и никто кого он знает тоже не главные, а приходит она сама, как ветер из Растовановки повесткой, терзала его.
      Зачем она всем. Он задавал себе множество вопросов и не отвечал на них. На улице смеялись. Там был дядька. Он ворочался в дедовой постели. Вспоминал серьёзное лицо бати,  задумчивый взгляд дяди Семы, хмурую  мать, которая  должна была радоваться и не радовалась и слова «Война» и «Провокация», которые заставляли его думать,  и он думал. Ему не хотелось воевать. Это, значит, убивать. А дядя Сёма убивал? Он не знал об этом, и знать об этом не хотел.  Он хотел уладить это дело в ночи,  отдал много земель Китаю, Дамасский остров за дядю Сёму и уснул. Утром забрал земли назад, солнце всходило, теплело, хутор просыпался, и он китайцев  не боялся.
        Потихоньку опять пришла  весна с канала,  Федуся бросал копьё  на Куре, мелюзга с бугра следила за ним и,  визжа, таскала ему копьё в драку.  На груди у него красовалась надпись «Труд» и  по хутору прошёл слух, что Федька в городе, в спорте самородок. Они с Настей ходили на него. Настя смеялась с Феди, когда он смешно с копьём разбегался и восторженно, закусив губу, визжа, как мелюзга,  провожала его  в полёте. Копьё замирало в воздухе  и Егорке казалось, что оно  рухнет, но клюнув носом, оно упорно летело вперёд. Втыкалось в землю и бабки Тоськины внуки в толпе,  забыв его, с дракой летели с бугра его вытаскивать.
      Чирки голодные с зимы, в болоте рядом, подняв хвосты,  дразнили Федю.  Перебирали илистое дно клювами, игрались на воде, звали Федю, а Федя пробовал Егоркины мышцы, цокал  ободряюще языком, давал ему копьё, а Егорка стеснялся Насти.
     Она кричала: - «Давай, Егор!» И он перекинул всех хуторских разом.  Дашки возмущались, перебрасывали копьё, но оно у них кувыркалось. Щербина свистел и советовал им смазать копьё солидолом. Федя  говорил Дашкам  о скорости ног, о силе. Он стал другим, добрым, но пацаны его опасались . Край его  говорил, что Федька маскируется, маскируется  под городского, и «г»  у него гудит не по нашему, а  нутро у него такое же  свирепое, и подзатыльника поймать от него зараз -  плёвое дело. Егорка им не верил, но и поверить в то, что Федуся не прижмёт  его при Насте,  не мог.
    Дашки раздевались, снимали обувь, бежали и падали. Настя смеялась, Егорка улыбался,  и ему было всё равно, чьё копьё улетит дальше. Дашки усердствовали и младший из них разогнавшись  хлопнул задом. Хлопнул не раз. Витька взвизгнул, Настя прыснула в кулак, бугор взорвался и Щербина  кричал Дашку, что копьё у него  от первой ступени отделилось.
      Потом он провожал её и не молчал. Они шли Курой, на бугор не поднимались и поднялись на него у Настиной ивы. Она зашла в калитку для  гусей - иродов, обернулась к нему и он растерялся: - «Пока»
       Её  тихое и  сладкое «пока» горячило душу. Он хотел опять к ней, но гуси – ироды всполошились при ней, она  шуганула их и бабкин голос на подворье отрезвил его. Он сидел на лавочке под ивой, смотрел на Пухово подворье. Сам Васька был далеко и говорили в морском училище.  Голубей на крестовине не было. Он обшарил взглядом небо – тоже. Значит обворовали. Он догадывался кто и решил своих с учёбой перевести   бабки Тоскиным внукам. 
   Он опять всматривался в Прогон.  Щербину там признали  и не трогали. В  опеке Витька не нуждался. И это Егорку радовало, он посидел ещё под ивой вспомнил Федю, копьё его и  снова Щербину. За Витьку  было  боязно, Дашки обещали подкрасить Витькину сопатку, обещали при всех  и это его не радовало.
      Под бугром ещё бросали копьё..  С хутора сбежались мужики и Федуся главенствовал: - « Нет  добрый  он уже, эт знач, что – то  там на учёбе с ним сделали. Во, как»
     Спускаться к ним он не стал, Витьки там не было, Дашки присутствовали и соприкосновения  с ними Егорка не хотел.  С приходом дяди Сёмы Дашки  к нему подобрели,  младшие здоровались первые,  но Егорка сдружиться с ними не спешил.  Горячие и упёртые  они  захлёстывали его   своей энергией на спор, смотрели косо на Щербину и  сближаться с ними после копья, он не спешил.   Но дядька с ними  был в ладу, сестра их с дядькой тоже и на встрече  у бабки Тоськи  сестра разговаривала с мамкой так,  что Егорка понял – они будут родниться.  Но он об этом не думал, он   думал о Насте, об обещании её прийти к  ним в хутор на танцы  и жалел, что не окликнул её  у калитки сразу.
      Ко дню победы  в школе появился Пух. Он возмужал и отсидел с ними историю. Девчата оглядывались на него. На переменах он зубоскалил и угощал их шоколадом. Настя дерзила ему, широченный клёш его мёл школу и  девчата  ходили за ним гурьбой. 
        Морская форма шла Пуху коренастому уже,  большому и Щербина решил сменить  профессию. Далёкий город в горах не манил его,  и Егорка со зла посоветовал ему водную кавалерию. Щербина обиделся, ходил с ним намеренно хмурый, Настя  язвила Пуху, а он сидел сзади неё и улыбался. Потом он пропал. Потом вернулся и сидел сзади неё опять на истории. Угощал шоколадом всех подряд, а на Егорку не обращал внимания. Смотрел на него по-другому. Сдружился с Щербиной и плавал с ним и сестрой в лодке по водохранилищу.  Семь футов под килем, зюйд- вест и покровительство Пуха над Щербиной отдалило  Витьку. 
         Обида садила Егорку. Садила пуще цыганских голубей. Была другой, как взгляд Пуха, над толпой, бьющий Егорку в самое  сердце. Он почувствовал противостояние и на весеннем балу, где в дверях маячила Пухова фигура, Настя  навстречу ему не встала.  Он стоял над ней, уйти стыдился, она приподнялась, не смотрела на него, и он понял, что это серьёзно. Дни потянулись  унылые, приближался выпускной и Щербина признался:
         – «Ты, Егор, не мешай им.  Любовь у них. Она сказала»               
       Любовь, значит,  у неё, у Щербины любовь, у Пуха, а у него?  Сердце колотилось. Он сжимал его: - « Эх, Витя, адъютантом из-за сестры стал, не могла Настя  сказать этого, это Пуховы слова, Васькины»
       Воронок,  почуяв его, заржал весело в конюшне. Кобыла долго не давалась ему, сплевывала уздечку, Витькин жеребец сучил ногами рядом, зло смотрел на него:  - «Во,  и у вас любовь,  знач, а я один, но ничё прорвёмся» .
       На  Куре он  сразу перешёл в галоп, выскочил на бугор, кобыла дрожала. Он чувствовал её испуг, её дрожащие связки и не жалел её. Пустил опять в галоп и придержал только у Настиной ивы. 
       Из - под накинутого Пухова пиджака она смотрела на него кротко. Как будто знала, что так  будет. Луна всходила за ивой. Освещала их лица. Пух не метался перед кобылой, закрыл Настю собою  и стоя  молча,  ждал. 
       - Понимаешь, понимаешь ….. 
        Он не знал, что  сказать ей красивой и счастливой, от неё пахло духами, рыжие волосы её были взлохмачены,  глаза блестели, как после бани: - «Знач,целовалися»
       Кобыла ходила под ним ходуном, Егорка её не сдерживал, приподнимал на «гопки»*, но Пух не дрогнул. Он стоял перед ним, как вкопанный и  Егорка, совладав с собою кое-как, опустил кобылу наземь.  Стыд за себя,  за «гопки»  перед ними,  заливал  Егорку краской. Он ругал себя и знал, что потерял к себе уважение.
      Знал, что не сможет из-за юбки простить Щербину  и знал, что они, стоящие перед ним, бледные его тоже: - « Прости меня, Вася, зараз, прости, виноватый я». Сказал глухо, едва слыша себя и рысью по Дыдымовскому бугру, потом в пойму Куры, там не было луны, и Егорка почувствовал себя спокойнее.
       Он подъезжал к хутору Курой, к месту, где они купались, где она  красовалась среди пацанов своим сбитым не по возрасту телом. Вспомнил соседку свою, бюстгальтер на ней для блезира, которая отпихивала Настю, плескала  воду ладошками ей  в лицо и, улыбнувшись, подумал: - «Какая она маленькая ещё».
       Бугор, где он развесил Настину одежду, заливался луной и он с кобылой тоже. Кобыла подрагивала ещё, он её успокаивал и жалел.
   - Виноватый я,  Рябая,  везде виноватый.
     Поднялся к конюшне напрямки, разнуздал и хлопнул кобылу по шее.
    - Ничё, Рябая, прорвёмся. Как пить дать  прорвёмся.

                Конец

      «Гопки»* -  ставить лошадь на задние ноги.