Я завещаю вам любовь

               
( Автобиографическая повесть)







Посвящаю родителям:


Матерям:               

Зинаиде Сергеевне Андреевой – (родной)    
Марии Сергеевне Таушевой,
Елизавете Фёдоровне Сорокиной.      
               
Отцам:
Петру Ильичу Сушинцеву – (родному)
Николаю Дормидонтовичу Таушеву,
Петру Фёдоровичу Сорокину.










               
               Часть 1

Февраль сердился на весь белый свет. Мороз жёг, не ослабевая. Колючий ветер гнал не только позёмку, но порой затевал такую снеговерть, что не хотелось даже в сени выходить, а уж на улицу – тем более.
Мария, подоив корову, надёргала охапку мелкого зелёного сена, положила в ясли, похлопала по шее кормилицу семьи, приласкала:
- Молодец, Дымка, какого сынка принесла!
Потом взяла подойник, полный парного молока, толкнула дверь стайки и задохнулась от злого ветра. Запахнув фуфайку плотнее, добежала до сеней, топнула, отряхивая снег с валенок, вошла в натопленную кухню, запустив клубы пара. Пар ворвался, видать, с дурными намерениями: застужу, заморожу! Но, встреченный теплом, начал сдаваться, редеть, пока совсем не растаял, как будто его и не было. Знать, тепло и морозу приятно!
Мария процедила молоко в глиняные кринки, привезённые из деревни, - другой посуды для молока не признавала и уверяла всех, что в кринках оно вкуснее и дольше не скисает. Литровую кружку ещё тёплого молока вылила в кастрюльку, добавила толченой картошки и поднесла к мордочке лобастого чёрно-пёстрого Январика, который в предвкушении удовольствия нетерпеливо топотИл ножками, норовя освободиться от ненавистной верёвки, мешавшей показать всем, на что он способен.
- Не торопись, дурачок, твоё у тебя никто не отнимет,- ласково уговаривала его Мария.
Свекровь, полная, рыхлая, тяжело переступая на больных ногах, прошла из кухни, где мыла посуду, в переднюю комнату.
Она взяла с угОльника – дощатой полочки в углу – очки и стала чинить дедову рубаху. Дед  принёс с чердака стопку табачных листьев, нанизанных на суровую нитку. Сначала, застывшие, они топорщились несминаемой кучкой, но, оттаяв, наполнили избу особым,  запахом.
- Ну, опять провонял всю избу своим табачищем,- сердилась бабушка Саломея.
- Замолчь! – огрызнулся дед.
      Кряхтя и охая, он сходил в кладовку и принёс «машинку» - этакое нехитрое приспособление: длинный металлический рычаг на подставке с резаком – острыми, как ножи, пластинками. Дед ритмично нажимал на рычаг правой рукой, а левой – подсовывал под ножи стопку листьев. Получалась табачная крошка. Это важное дело он не доверял никому. Каждую весну бабушка грозилась не отводить ему место под самосад:
- И так огородчик маленький.
Дед, как мог, оборонялся, и каждый год самосад к осени нагуливал отменные листья.
Бабушка, пришив пуговицу, повесила рубашку на спинку кровати с большими никелированными шарами.
- На-ка, Надейка, воткни иголку в игольницу, - сказала она внучке, - да смотри, Симке не давай.
Мария завязала кринки чистыми тряпочками и понесла ставить на холод – под лавку у двери.
- Папаша, подвиньтесь, я молоко поставлю, - обратилась она к свёкру.
Дед нехотя подвинулся, хотел поворчать, вот, мол, нигде покою не дают, но смолчал. Мария недавно пришла в их семью.
        Летом сын ездил в соседнее село на сенозаготовки для конного двора, где он работал, и привёз  жену, да не одну, а с приданным – первоклассницей Надеждой.
        Муж Марии недавно умер от туберкулёза.
Вроде бы неплохая женщина, уважительная и работящая. Да и дочка тихая, небалованная.
Соседка Дроздиха, охочая до новостей и сплетен, встретив деда, съехидничала:
- Что, Никифорович, сынок подарочек сделал? Лишние рты на шею повесил. Неужто он сам не способен, что чужих детей собирает?
 На что дед ответил:
- Чей бы бычок ни скакал, а телёночек – наш!
 Фёдор Никифорович вспомнил бывшую сожительницу сына. Та не только не почитала родителей мужа, как положено, но могла и послать куда подальше, когда была выпивши. А выпивши она была чаще, чем трезвая. Свекровь рассказывала Марии:
- Долго мы терпели её чудачества, но терпение лопнуло, когда она пропила хлебные и продуктовые карточки и не только свои, - все собрала.
Три дня где-то шлындала, домой пришла опухшая, стали мы её гнать, а она глазищи свои бесстыжие на нас выпялила и заявила:
- Никуда я не пойду, я беременная.
      - Но я на это не поглядела, вышвырнула её монатки и дверь на крючок закрыла.
Мария слушала свекровь и думала: нет прощения пьянице, - шёл третий год войны, и потеря карточек была катастрофой. Хорошо, если был огородик да коровушка, как у свёкра, а иначе ложись и помирай.
Но мучило Марию другое: а как же ребёнок? Он же не виноват, что у такой матери родился.
- А где ребёнок? – робко спросила она.
- Слыхала, родилась девчонка. Рахитик, говорят, заморыш. Год уже ей, а она ползает плохо. А может, и померла уже, больно хлипкая была, заморила мать-шлюха голодом,- сказала бабушка Саломея и зло сплюнула.
А Мария после этого разговора потеряла покой и сон. Поговорила с Петром о дочери, но тот аж затрясся от злости: так насолила ему Шурка, что он свою неприязнь к ней перенёс на безвинного ребёнка. Но Мария не теряла надежды, что сумеет убедить Петра забрать девочку, ведь она матери не нужна. И грех большой дать ребёнку погибнуть, - это всё равно, что самому убить.
Пётр не соглашался с её доводами, и Мария поняла, что он не хочет её обременять, не понимает, что для неё это не обуза, а радость, ни с чем не сравнимая. Проснётся она среди ночи, о будущем думает, прошлое вспоминает. А прошлое и хотелось бы забыть, да не забывается…
Родилась она в селе Платове, в сорока километрах от Бийска (Алтайский край), в многодетной семье, где росло девять детей. Мария - старшая. Батрачила сначала три года у Митилёвых, потом пять лет - у Баландиных.
Никакой работы не гнушалась, была активной профсоюзницей. Вступила в комсомол. Кулаки убивали комсомольцев, поджигали дома, поэтому сбирались тайно. Участвовала в самодеятельности. На стройке нового завода встретила Николая. Поженились. Муж был уважаемым человеком. Одно огорчало – детей не было.
Мать Марии не хотела признавать зятя, противилась их браку, и Николаю пришлось выкрасть невесту.
- Ушла убегом, так и живи без благословления, я не знаю тебя и твоего мужа, - передала мать Марии.
А та, хоть и была неверующей, сходила в церковь, поставила Богу свечку, чтобы он дал ей ребёночка, да, видно, не доходили до него её просьбы-молитвы. Она часто плакала, Николай, как мог, успокаивал:
Мария улыбалась сквозь слёзы и всё надеялась.
Три года прошло-пролетело. Решили они повиниться перед матерью Марии: поди, уже отошла-отсердилась? А у Марии теплилась тайная надежда, что после материнского благословления родит она маленького. Написали письмо, чтобы не быть снегом на голову. Поезд пришёл в посёлок Мундыбаш в обед. Посёлок и не увидишь: попрятался по логам, каждый лог – улица. Мать жила далеко от станции, около часу идти надо. Сначала – по железнодорожным путям обогнуть агломерационную фабрику, громыхающую, запылённую, пышущую жаром, где обогащалась железная руда, добытая в горах Горной Шории для построенного в городе Сталинске металлургического комбината. Потом - перейти по мосту
бурный ТельбЕс, а мост – подвесной, на канатах, качается, и – в гору километра полтора.
     Мать встретила сдержанно, молчала, поджав губы. Мария разложила на столе подарки: кашемировую шаль с алыми цветами по чёрному полю, отрез ситца на кофту, полотно для скатерти, крупы разные, пряники. А сами встали с Николаем на  колени перед матерью.
- Прости нас, Евдокия Фёдоровна, но мы с Марусей не можем жить друг без друга, и дай нам  родительское благословление, - сказал Николай.
Мать для строгости ещё помолчала немного, а потом сказала:
- Да уж Бог с вами, живите, только людей не смешите.
Она подошла к ним, поцеловала Николая, потом - Марию, перекрестила и с облегчением вздохнула: знать, тяжким камнем висела на душе её обида на старшую дочь. В душе-то она их давно простила, но сама пойти на примирение не могла, - не такой характер!
Женщины принялись стряпать пельмени, Николай вышел во двор и начал рубить дрова, укладывать их в поленницу.
Вдруг Мария услышала детский плач. Она кинулась во вторую комнату и только теперь увидела за печкой на сундуке свернувшуюся калачиком, спящую младшую сестру Зиновью. Она спала, разметав рыжие волосы, а в люльке заливался плачем ребёнок.
Мария раздвинула ситцевый полог над люлькой и увидела худенькое личико.
- Здравствуй, племянница, - тихо сказала она, а душа вновь заныла: вот и у обеих сестёр дети есть, а ведь Зиновья с Талькой моложе её, а ей, как видно, не нянчить своего…
Ребёнок зашёлся в плаче. Мария сняла с верёвки чистую пелёнку и стала пеленать девочку, которую видела впервые. Развернув ребенка, ойкнула: всё тельце бедной крохи было в больших синих пятнах после заживших нарывов, а спинка – в ямочках, словно гвоздём в железном сите пробитых. Худенькое тельце было горячим.
- Мама, она же огнём горит! – крикнула Мария.
От крика проснулась Зина, испуганно подскочила к люльке и только тут увидела сестру.
- Ты что же, мать, ребёнка довела до такого состояния?
Сестра расплакалась.
- Нишкни! – прикрикнула мать. – Вот родителей-то нонче не слушаетесь, всё по-новому да по-своему жить хотите, а то и выходит - людям на смех. Нашла в городе непутёвого, - и выпить, и погулять любит. – Да не ной ты! – прикрикнула она на всхлипывающую дочь,- раньше надо было думать. Зачем родила? Я тебе  лонись говорила, чтоб избавилась от тягости, не послушалась, - вот и терпи. Сколько раз я, грешница, думала: прибрал бы Господь, не жилица она на белом свете, сама бы не мучилась и матери руки развязала.
- Мама, ну что ты говоришь, побойся Бога. Посмотри на Зинку, - почернела вся.
На Зину и впрямь было жалко смотреть: густые веснушки, усыпавшие лицо, шею и руки проступили ещё ярче, подглазья почернели, а припухшие губы стали бесцветными, какие бывают у долго болеющих людей. Большие, зеленовато-жёлтые кошачьи глаза ничего не выражают, кроме одного желания - выспаться.
- А чего на неё глядеть? Простудила девку мать-неумеха. Три раза на волосок от смерти была, - крупозное воспаление в лёгких фельдшер нашёл. А тут ещё воспа привязалась, такие нарывы по тельцу были, - не приведи, Господи, - живого места на теле не было, воробью клюнуть негде.
- Так у неё и сейчас температура, врача надо вызывать.
- Был уж сёдни доктор, сказал, что кризис прошел, теперь поправится. Только я так думаю, да и соседка Тимошиха сказывала, что не будет толку: прогневила мать Бога, а дитё за грехи мается.
- Ну, какие грехи у Зинки, мама? Ошиблась девчонка, так не она – первая, не она – последняя. Что ты её поедОм ешь?
- Не верите нам, старикам, а всё по-нашему выходит. Тут одно спасти может – завещание.
- Какое завещание?
- Надо завещать ребёнка другим людям, имя сменить, чтобы беды-несчастья потеряли её из виду и отстали. Раньше так делали.
- Не отдам! – истошно закричала Зина и, обхватив руками люльку, затряслась от рыданий.
- Не ори, ребёнка испугаешь, - строжилась Евдокия, - хочешь, чтобы живая была, так и отдашь. Молодая ещё, не одна такая будет. Без дитя, может, свою жизнь устроишь, а с этим привеском кому ты нужна?
- Мама, нельзя ребёнка от живой матери отрывать, одумайся.
- Льзя ли, нельзя ли, а никуда не денешься. Я уж всех соседок поспрашивала, нет ли бездетных знакомых, - кому попало, не отдашь, - не котёнок.
- Да грех же это, мама, - пыталась Мария отговорить мать.
- Не то грех, что завещаешь добрым людям, а то грех, если помрет, будешь потом каяться-казниться, что не сделал божьего дела.
- Ты-то чего молчишь? – прикрикнула Мария на сестру.
Но та, обессилев от слёз, от вечных материнских попрёков, уже не рыдала, а жалко всхлипывала. В ней всё как бы окаменело, замерло, ей стало всё безразлично. Хотелось одного – уснуть и не просыпаться, забыть всё, что случилось за последние полтора года.
Мария жалела сестру: совсем ведь девчонка, девятнадцать всего, характером слаба, за себя постоять не может. Так и сломать недолго. Она присела на краешек кровати на расшитое красными калиновыми гроздьями полотняное покрывало, обняла Зину, и та, обмякнув от ласки, бросилась Марии на грудь и зарыдала.
- Ну, хватит, хватит, а то наводнение сделаешь, - хотела шуткой отвлечь Зину Мария. Но той было не до шуток. Она обхватила голову сестры и, глядя в упор в её глаза, некрасиво кривя рот в плаче, зашептала:
-Уж если мне до-оли нет… Всё равно мать житья не даст… Маруся, возьми Надечку… на время… Я стану работать, буду деньги присылать… Чужим не отдам, себя порешу. Потом я её заберу…
- Что ты городишь, дурочка, ребёнок – не кукла и не котёнок. Как у тебя легко: отдам, заберу.
А у самой сердце забухало: взять Надю, - и на Земле не будет человека счастливее её, но тут же она одёрнула себя: «Несчастьем сестры хочешь воспользоваться, бессовестная!» Но мысль о девочке уже не покидала её. Что же делать?
Две недели спустя, мать с утра отправила Зиновью и Талю за богородской травой.
- Собирайтесь поживее, пока не жарко. Сёдни в доме работы нет. Там по нашему берегу чуток вверх поднимитесь, на скалах травы видимо-невидимо, да осторожнее по каменюкам-то шарьте: змеи на них греются.
Ничего не подозревающая Зина, повязалась платочком до самых бровей, взяла чистый холщовый мешочек, специально сшитый для трав, и сёстры пошагали к реке. Зина, хоть и смирилась с мыслью о том, что на время, - как ей думалось, - придётся расстаться с Наденькой, но очень боялась прощального дня. Вчера Мария сказала, что погостят ещё три-четыре дня. Зина обрадовалась отсрочке, но все мысли были о дочке, она обиделась на мать, что та оторвала её от ребёнка, послав за травой.
А мать, дождавшись, когда сёстры скрылись за гривой, сказала Марии и Николаю:
- Вот что, милые, нечего девке душу рвать, живенько собирайтесь и, – с Богом, - на одиннадцатичасовой поезд успеете.
Мария с тревогой посмотрела на Николая, потом перевела взгляд на мать:
- Как же, мама, мы к ней привыкнем, а потом отдавать, - сердце разорвётся.
- Зачем отдавать? Что она – игрушка вам? У ребёнка одни родители должны быть. Зина успокоится, убедим её, чтоб согласилась на усыновление. Да и то сказать, какая из неё мать, а у вас девочка человеком вырастет. Только не забудьте  место жительства сменить, чтоб никто не знал, что не ваша она.
- А как же Зина? Ведь она думает, что мы ещё поживём,- забеспокоилась Мария.
- Нечего девку травить, и так за неё боюсь. Грех на себя возьму, отмолю, вы ведь в Бога не верите.
Связав в узелок немудрящее приданое внучки, она туго перепеленала её, перекрестила.
- Идите с Богом, провожать не пойду, видите, Таля Верку оставила, да и – долгие проводы – лишние слёзы.
Через два часа в «телячьем» вагоне поезда, продуваемого летними ветрами через раскрытые настежь двери, загороженные досками-перегородками для безопасности пассажиров, Мария и Николай, забившись от сквозняка в самый дальний угол, ехали с
 завещанной дочкой Надеждой.
Много с тех пор воды утекло, многое изменилось. Выросла Надежда, поборола все свои болезни, вот и в школу нынче пойдёт. Жизнь стала трудной: началась война, и, хоть деревня Антоновка, где жил Николай с семьёй у родителей, была далеко от фронта, смердящее дыхание войны доносилось и сюда. Поредело население: всех годных мужиков призвали на фронт. Николай переживал, что его не взяли: простудился где-то, не долечился и заболел туберкулёзом. Какой из него солдат: на глазах таял, как свечка. Три года таял. И осталась Мария одна с дочкой в деревне Антоновке, на месте которой после войны выстроят самый мощный в Сибири металлургический комбинат – Запсиб.
Но это будет потом, а тогда, в 1943, в Антоновку летом из города приезжали сенозаготовители и нанимали рабочих из местных жителей. Работала там и Мария. Невысокая, крепко сбитая, кареглазая, она с азартом хваталась за любую работу, будто боялась, что это дело без неё сделают. Литовка, грабли, вилы – всё в её руках, как тут и было.
Молчаливая, не зубоскалящая, как другие её товарки с немногочисленными в те поры мужиками, она понравилась Петру своей застенчивостью, незащищённостью. Он приехал из города Сталинска на заготовку сена для конного двора, где работал коновозчиком. А двор принадлежал крупному алюминиевому заводу. Война забрала не только людей, но и технику – ни одной машины в хозяйстве, выручали лошадки.
 И так нужен был стране « крылатый» металл, что мужчинам, работающим на заводе и на конном дворе, давали «бронь» и на фронт не брали.
Пётр, обычно не очень-то разговорчивый, решился заговорить с Марией.
- Что, молодка, невесело глядишь? Что надулась, как мышь на крупу,- спросил он, как бы случайно оказавшись рядом.
Мария промолчала, поплотнее повязалась выгоревшим синим платочком, и продолжала переворачивать граблями валок подсыхающего сена.
В обеденный перерыв, наскоро перекусив, они с подругой Ольгой пока все отдыхают, спустились в ложок, где ещё не скошена трава, и нарвали веточки клубники с крупными красными ягодами. Когда подходили к стану, им встретился Пётр, шедший с вилами к зароду.
- Может, угостишь? Кому нарвала?
- Дочке.
- А где у твоей дочки отец?
- Похоронила в прошлом году, - тихо ответила она.
К концу сенокоса Пётр сделал Марии предложение. Долго она не решалась сказать об этом свёкру и свекрови. Да и в себе ещё не разобралась: умом понимала, что Николая не вернёшь. Будь он жив, никогда никто ей не был бы нужен. А теперь одной с ребёнком как жить? Время тяжёлое, на стариков какая надежда? А Пётр, вроде бы, мужик самостоятельный, но как Надю примет? И как ей сказать, большая ведь уже, отца любила, и он в ней души не чаял.
Долго мучилась Мария, наконец, решилась.
- Надя, ты хочешь, чтобы у нас папка был?
- Хочу, но наш папка умер.
- Меня дядя Петя замуж зовёт, как ты советуешь – идти или нет?
- А он тебе нравится? – как взрослая спросила она. – Если нравится, выходи. А как мне его звать?
- Как хочешь. Можешь дядей Петей, но ему будет приятно, если папой назовёшь.
Девочка ничего не ответила, медленно вышла во двор, обняла любимого пса Брильку, - лохматую чёрную дворнягу с умными, всё понимающими глазами. Видимо, делилась она с ним новостью. Тот добродушно вилял хвостом, совал девочке то правую, то – левую лапу, хотя его об этом не просили. Он повизгивал, словно уговаривал девочку успокоиться. Он тоже любил Николая, который ни разу в жизни не обидел ни его, ни кого-то ещё.
Мария смотрела в кухонное окно на поникшую дочку и плакала.
Свёкор со свекровью благословили на прощанье:
- Что делать, Маруся? Сына не вернуть, а ты ещё молодая, да и время нынче лихое, одной с дитём бедовать тяжко. Дай тебе Бог счастья.
В декабре Пётр приехал за Марией  на санях-розвальнях. Мария, плача простилась со стариками, с подругой Ольгой, с соседями. Укутав Надю поверх пальтишка в стёганое одеяло, запахнулась в тулуп, села в сани и поехала навстречу новой жизни.
Новая родня встретила их сдержанно. Отец Петра был во дворе.
- Тятя, это – Мария.
Фёдор Никифорович строго глянул на невестку и молча пошёл по тропинке впереди молодых. Проходя мимо утонувшего в снегу окна, крикнул:
- Бабка, принимай гостей!
Пётр ободряюще взял Марию под локоть, а дочку – за руку и решительно распахнул дверь. В дощатых сенях с потолка сыпанул куржак. Дверь в избу  обита войлоком. Пётр открыл дверь и первой пропустил Надю. Она чуть не упала, споткнувшись о высокий порог. Мария робко вошла следом, а Пётр, обняв их обеих, розовощёкий с мороза, голубоглазый, сказал матери:
- Вот, Саломея Ивановна, тебе невестка, а вот и внучка Надежда.
Мать, тяжело ступая, подошла к ним, подала руку Марии:
- Здравствуй, Маруся, раздевайтесь, проходите.
Порывшись в кармане фартука, подала внучке горсточку карамелек:
- На-ка, Надейка, погрызи.
Петр с отцом занесли вещи, а потом он повёл лошадь на конный двор. Мария, сняв пальто, присела на табуретку, прижав к себе дочку. Огонь весело гудел и плясал в печке, блаженное тепло разлилось по озябшему телу. Надю разморило и она клевала носом. Мария не посмела сказать об этом свекрови, но та и сама заметила:
- Э, да ты, девка, спишь совсем. Маруся, положи её за печкой в той комнате на сундуке, я постелила. Сейчас Петька придёт, ужинать будем.
Мария повела дочку в горницу и только сейчас увидела, что на кровати, свернувшись калачиком, спит девушка, беспокойно что-то мыча сквозь сон. Мария замерла и невольно попятилась. Пётр про сестру ничего не говорил, кто же это?
Свекровь поняла причину её замешательства и успокоила:
- Дочь это наша, Симка. Девятнадцать годов исполнилось. Видно сглазил кто-то, помешалась она. Да ты не бойся, когда она буянит, мы её связываем. А буянит она редко.
Но Мария инстинктивно продолжала пятиться. Так Пётр и увидел их обеих, пятящихся из горницы в кухню. Мария бросилась к нему со слезами:
- Зачем ты меня обманул, почему про больную сестру не сказал?
- Не мог я тебе рассказать, - оправдывался Пётр, - ведь ты бы не поехала, а я не хочу тебя потерять, нравишься ты мне. Потерпи немного, поживём первое время, а потом свою избушку купим. Я хорошо зарабатываю. А Симке мы накажем, чтобы она Надю не обижала.
Трудная была эта ночь для Марии. Сна – ни в одном глазу, всё дочку караулила. Сима просыпалась, что-то кричала. Попросила пить, напившись, бросила в отца кружку. Долго металась, всхлипывала. Марии всё казалось, что она вскочит и бросится к Наде.
Но страхи, к счастью, оказались напрасными: Сима подружилась с девочкой, а Надя её нисколько не боялась. Они вместе играли в куклы. Страшно было смотреть, когда она буйствовала. Тогда её приходилось привязывать к кровати. Откуда у неё силы брались, кровать ездила по всей комнате, верёвки рвались. Но, к счастью, приступы бешенства у неё случались редко. Больше она суетилась, говорила безумолку. Снимала со стен рамки с фотографиями, расставляла их на комоде, разговаривала с ними, « поила чаем», угощала всех: «.Кушайте, гости дорогие!» А то примется посуду перемывать. Выпросит у Марии: «Няня, дай твои красивые тарелочки, чашечки, блюдечки я их помыть хочу!» Всё перемоет-перечистит до блеска, до скрипа. Почему она Марию няней звала, а Надю Манечкой, никто не знает.
Бедная девушка. Что родители ни предпринимали, чем ни лечили – всё не впрок. Три года мучились, но вдруг узнали, что какой-то старичок лечит такие болезни. Обратились к нему. И ведь вылечил!  Мир не без добрых людей.
Мария часто думала о дочке Петра, несчастной девочке, жизнь которой зависела от матери-пьяницы. Говорить о ней с Петром боялась. Но тут случилось такое, что перевернуло их жизнь. Тёмным зимним вечером кто-то заполошно постучал к ним в окно, потом забарабанил в дверь. Дед открыл. В избу влетела встревоженная соседка. Нюра Самохина и, кок-как справившись с одышкой, сказала:
- Там…у воротчиков… ваших…ребёнок плачет.
- Какой ребёнок? – не понял дед.
Но Мария, сунув ноги в валенки, раздетая, простоволосая, уже бежала к воротам. Там, на снегу, в лоскутном одеяльце, лежал ребёнок. Его, видно недавно положили, так как снег только слегка припорошил находку. Мария схватила свёрток и так же бегом кинулась в дом. Она уже догадалась, что это была та девочка, о которой Мария так часто думала. Её ожидали встревоженные родители, муж, соседка. Развернув одеяльце, все увидели худенькое тельце, курчавую головку и большие карие глаза.
Девочка не плакала, только судорожно хватала слабыми ручками всё, что ей попадалось, и тащила в рот. А взгляд, которым она одарила Марию, перевернул у той душу: столько в нём было мольбы и надежды.
Среди тряпок, в которые  завёрнут ребёнок, лежала метрика, в ней было написано, что зовут девочку Валей, что она – дочь Петра, что ей год и месяц от роду. Мария решила, что она не отдаст никому эту Богом данную дочку. Но в милиции решили по-другому: при живой матери – не усыновляем, и приказали отдать Валю Шурке, вызванной для этого в отделение. Как ни убеждала Мария, что ребёнку будет лучше у отца, что мать всё равно от неё избавится, - ничто не помогло.
Мария жила, как на вулкане, всё чего-то ждала. Часто бегала к калитке. Их улица Пятилетки тянулась вдоль забора СТАЗа (Сталинского алюминиевого завода), завод был как бы на возвышении, от калиток тянулись огородики, а дома прятались внизу.
Не прошло и недели, как её предчувствия оправдались: вечером в сенях послышался тихий плач. Свекровь подумала, что это чья-то кошка мяукает, а Мария сразу кинулась в сени и занесла в дом подкинутого ребёнка. На этот раз она решила в милицию не заявлять и Валю никому не отдавать. Так появилась в семье ещё одна дочка – Валентина Петровна .


                Часть 2

Вот и пришло время назвать имя автора этой биографической повести. До сих пор автор как бы наблюдал со стороны за происходящим, пользовался чужими наблюдениями, воспоминаниями, так как сам был мал.
Но вот он повзрослел и теперь с высоты своих прожитых семи десятков лет сам может рассказать обо всём.  Чем дольше живёшь на свете, тем сильнее чувство ответственности за сохранение семейных традиций, за передачу истории своей семьи детям, внукам и правнукам . Хочется по потребности, а не потому, что сейчас это модно, составить свою родословную, своё «Древо жизни». Вот я и решила пообщаться с тётушкой, Натальей Сергеевной Лавровой (Талей). Судьба ей подарила шанс – дольше всех прожить на белом свете изо всех моих близких предков. Я знала, что у неё – светлая память, да и рассказчица она – поискать!
Сейчас я понимаю, что сделала это своевременно: она ещё бодро держалась, ещё не грызла её изнутри коварная болезнь, сведшая в могилу. Да и  возможность – съездить в гости в отпуск к родным, как это бывало раньше, вскоре пропала, теперь и на похороны не всегда попадёшь. Я словно предвидела это и хвалю себя за такую предусмотрительность.
И вот в далёкий теперь девяностый год (прошлого!) века, я - в родном Новокузнецке у гостеприимной Натальи Сергеевны, и едва успеваю записывать её складный, со многими отступлениями и пояснениями рассказ, который привожу полностью, сохранив стиль рассказчицы.
   
«Мой дед, Надющка, а твой прадед, Фёдор Шадрин, был крестьянином. Ходил в белой холщёвой рубахе. Крупный был, кряжистый, крепко на земле стоял. Русоволосый, по-медвежьи косолапый, вот брат Евгений в него пошёл. Пожил он, дай Бог каждому,- 105 годков: родился в 1825, а умер – в 1930.
Бабушка Наталья (в её честь меня назвали), родила  семерых детей. Выжили – четверо. После последней двойни она сходила в баню, пришла и говорит мужу: «Прости меня, Федя». Он кинулся к ней: «Что с тобой, Таля?» тут она и преставилась. Маме моей, Евдокии, только шесть исполнилось. Выросла она красавицей, но - из бедных. А рядом жили Андреевы. Богатые были, земскую (заезжий дом) держали, подменные лошадки были, два самовара. Два сына подрастали – Егор да Семён . Вот и решил их отец:
- Давайте Кейку за Егора посватаем..
Отстряпались в праздник, пришли к Шадриным.
- Кейка, тельце-то како у тебя хороше. Выходи за Егорашу.
А Егор Михайлович любил на вечерки ходить. Мама – на сносях, а он, как всегда, - на гулянке. Пришло время родить. Мама – в баню. Это в январе-то, снег на пороге. Родила Анисью, но девочка умерла. Свекровка плачет, Егор с гулянки пришёл, расстроился. Тут вскоре его в армию забрали. Без него родила Афанасия. Но и у него здоровья не было Золовки, Степанида и ФедОра, его и в бане парили, и через хомут протаскивали,- ничего не помогло, с крику сошёлся. Свёкор его любил: завернёт в шубу и носит. Не помогло, всё равно умер.. 
И осталась мама одна: муж в армии, а потом умер от сердечного приступа. Свёкор собрались уезжать, он и говорит маме:
- Кейка, ты – отрезанный ломоть, поезжай в Бийск.
Уехала. Пустили на квартиру в одно окошечко. Пароходы соль привозят, помогала выгружать. За день по 25 копеек зарабатывала. Обжилась. Года три у хозяев жила, белить помогала. Нахвалили её Плеханову.
- Фёдоровна, ты такая красивая, поворожи, может, женишка выворожишь.
А к ней в это время латыш сватался, но у него были дети,  и она не согласилась. Вышла за Плеханова, хотя и у него были дети: сын Степан и дочери Настасья и Степанида.
Жена его, Надежда косой зарезалась перед этим: пошла за травой, а там коса лежала, порезала себе руку. Внуки кое-как перемотали, соли на рану насыпали. Кровью изошла.
Сергей Матвеевич Плеханов работал писарем. Был он на 12 лет старше мамы. Торговал красным товаром, ударился в политику. Мама рожала нас через год да – через два. Старше меня были – Мария (1907) и Валентин(1908), я родилась в 1910,году, а Зинаида, Евгений, Константин, Анфиса, Егор и Василий – младшие.. А вот теперь я осталась одна из девятерых. Валя в детстве замёрз, Костя умер от туберкулёза после войны, Анфиса и Егор – в младенчестве. А младший, Вася, перед войной служил в Грозном, был ранен. Лежал там в госпитале. Но Грозный фашисты бомбили,  и Вася пропал без вести..
Валентин и Костя были рыжие и конопатые – в отца. Да и я в него удалась. Мы на отца смотрели, как на бога. Он грамотным был. Жалел бедняков.  Когда переехали в село Ложкино, где была тысяча дворов и школа, отец сказал маме:
- Дуня, детей учить надо. Мы с Марусей за год закончили два класса. Писали на грифельных досках…
Мне шесть годков исполнилось, Анфисе – годик, как революция началась. Отец это предвидел, стал распродаваться: дом продал, лавочку прикрыл, уехали мы в Канчу. До двадцать втрого нужды не знали, отец работал в сельсовете писарем. Но потом власть ему отказала:
- Работал на Николу.
Отец уехал, наказав матери:
- Живи, Дуня, детей береги.
И пошли мы в батраки. С мамой отец не венчался. В бога не верил, попов ненавидел, называл их длинновоосыми.. Мама так и писалась по первому мужу – Андреева. Дети – тоже Андреевы, кроме Васи, - он был Плеханов. В семью отец больше не вернулся: боялся за детей. Боялся своим появлением беду на семью накликать.
Марея работала и жила у Митилёвых в Тавде года три, потом у Баландиных -  пять лет. Получала по пять рублей в месяц. В 17 лет вышла замуж за старообрядца Арсентия. Но оказалось, что он жил со снохой – женой брата Гаврилы. Что делать? Расходиться – стыдно, жить – страшно: убьют. Ушла. Работница она была хорошая: и лён трепала, и на стройке работала, На строительстве завода и познакомились с Николаем. Поженились. Детей не было. Маруся вступила в комсомол в 1925 году, комсомольцы тогда собирались тайно, кулаки убивали, дома поджигали. Маруся была делегаткой районной конференции комсомола. Она и в самодеятельности участвовала.
Началось раскулачивание. Маруся была в комиссии по расулачиванию (два милиционера, двое парней, одна девушка) Она дружила с парнем Володей, стали его семью раскулачивать, Маруся отказалась. Назначили к другим, а она у них работала. Но что делать? Пришли, постучались
-  На выселку собирайтесь.
У хозяйки руки-ноги трясутся, Дом оставляют, корову, коней. От села – к селу едут переселенцы. Есть – богатые, а есть – так себе, шебура одна. Выселяли больше в Нарым.
Отец у нас грамотный  был, а полена дров отрубить не умел. Как-то послал он брата Тимофея за дровами, а с ним Валю, брата. Ему тогда 8 лет было.
- Поезжай с дядюшкой, ветки собирай: огуречник от кур задёрнем. Поехали на СеркЕ да Бурке. На Катунь выехали. Буран дёрнул. А мужик с России, не знал о здешних ветрах. Растерялся..
- Дядюшка, воз у СеркА завалился, - крикнул Валя.
Тимофей СеркА отпряг. Поехал. А Валю не посмотрел. Март был. Сидит  мама у попадьи, а Тимофей заходит и говорит:
- Я Вальку потерял.
Пошли искать. Ознобились пока до проулка дошли. А Валя шёл под ветер. Снег мартовский твёрдый. Пим завяз, он снял варежку, чтобы его поправить, но ветер вырвал, унёс её, а также – шапку. Замёрз Валя. Утром заносят его в избу, кладут на лавку. Я – в обморок.
Спиртом оттирали – бесполезно. Три дня ревели. Мать и Мария обезножили. Отпели. Похоронили…
Зиновье с первым мужем не пожилось . ребёнок умер. Второй муж, ПетрО, (мой отец, примечание автора) пил, в карты играл. Убежала она от него с дочерью в Мундыбаш. Со станции до Тешлога далеко идти, девочка простудилась. Зиновья мотористкой на аглофабрику устроилась. Приехали Мария с Николаем в гости. Марии ребёнка надо, а Зиновья одна с дитём осталась. Начала мать уговаривать, чтобы Надю отдать на усыновление Марии и Николаю. Зиновья долго не соглашалась, но её уговаривали уехать в Сталинск, предлагали работу счетовода,- она грамотная была. Куда одной с ребёнком в город? Согласилась, как она думала, - временно. Мария денег ей на свечи дала – Бог простит.
А Мария с Николаем и Надюшкой на золотые прииски уехали. Жили они в деревне Каура на Агаповском прииске. Николай был заготовителем. Заведовал магазином. Собрались мы как-то с Ариной,- сестрой Николая, в Кауру за товаром. Добрались до Тимира, дальше – на товарняке.. Остановились. Избушка вместо станции. Нам объяснили, что утром надо выйти на дорогу, попроситься на попутку. Замёрзли, колотимся: на мне – пинжак-спецура, плохо греет. И страшно,- люди какие-то подозрительные ходят. И то боялись – паспортов нет, арестуют. Не дождались попутки, пешие пошли.  Долго шли, но дошли. Нашли Кокарева, зятя Арины. Змеи у крыльца лежат. Ночевали. Село большое, от «Союззолота» Николай тут часто бывал в конторе. Верховые с сумами приехали из Кауры. Спрашиваем про Николая. Его там все знают. Ждём, чтобы вместе ехать, а они не торопятся. Поздно выехали, мы за ними пешие успеваем. Солнце за гору ушло. На привале приглашают нас поесть.
- Мы не хотим!
А сами голодные. Вот и развилка: Малая КаурА  и Большая КаурА. Осталось шесть километров. Просимся ночевать. Как сказали, что мы к Николаю Дормидонтовичу, - сразу пустили. Перину постелили. Лежим, а сна нет. Встали чуть свет, разбудили хозяйку. Поблагодарили. Подходим к дому сестры. Домик новый. Подоенные коровы мычат. Брилька выскочил, залаял. Маруся обрадовалась, жалеет нас  - все ноги отбили. Сама справная. В доме чисто. Баню затопили, гостей созвали, стол хороший, гармонист играет. По стаканчику выпили, повеселели. Куда усталость девалась! Ариша сапоги надела и пошла плясать. Сапоги – топ-топ. Николай здесь в почёте, нас в гости – то к одному, то к другому…
Три дня погостили. Домой надо Товару набрали: и шёлку, и сатину, и – ситца.. Я свой шёлк в войну обменяла за гнилую солому, чтобы коровушку спасти. Проводил нас Николай по прямой дороге. Опасно было: бандиты рыскали. Подошли к вышке СИБЛАГА, испугались окрика, шарахнулись в сторону. До Темира на попутке добрались за 50 копеек. Там как раз уже вторые выборы были.
Потом война началась. Мария с семьёй переехали в Кузедеево, в Новокузнецк. Там Николай заболел и умер. Маруся вышла за Петра.
У Зиновьи с детства грыжа была. После родов, она обострилась. Кузьма Борисович на фронте, она одна с дочкой. Тамаре тогда годик был. Трудно было жить. Зиновья сошлась с Сахаровым, прижила от него ребёнка, но мальчик умер. Грыжу ей оперировали, но застудили лёгкие. Озноб бил, - на кровати подкидывало. Борисович с фронта пришёл, она ему говорит:
- Кузьма, я - не жилец, ищи  женщину, - Тамаре мать. Он нашёл Нину, она была бездетная. Я осенью приехала к ним. Зина – плохая. Весной померла. Насыпали мы пшена, гречушной муки, овсянки. Взяли яиц и поехали из Мундыбаша в Сталинск на похороны.
У Кузьмы с Ниной что-то не заладилось: Тамара часто сбегала из дому, родила четверых детей, но стала пить, так и сгинула где-то, про детей ничего не знаю, с Борисовичем после похорон не общались.
А я уехала в Сталинск с профсоюзным билетом. Приехала к своим деревенским. Сперва в столовой работала, а потом пришёл уполномоченный:
-  Кто умеет расписываться, пишите заявление на рабочую профессию.
Я записалась на слесаря. Ох, и трудно было: теорию надо было за семилетку знать. Помню, в дробях я была баран-бараном, но одолела, и через девять месяцев закончила с третьим разрядом.
Появились у нас парни из Москвы. Вышла замуж за Пашку, он партийным был. Куда-то исчез-сгинул. Я год никуда не ходила.
Потом свои, юргинские, приехали. Стала на вечёрки ходить. Познакомилась с Михаилом, поженились. Родила семерых деток: Веру, Марусю, Гену, Сашу, Колю Люду и Ниночку. Гена умер подростком – сердечником был…»

Вот и закончился рассказ моей тётушки. Продолжаю своё жизнеописание.
Моя жизнь похожа на жизни многих миллионов людей, живших в суровом и бурном двадцатом веке. Но он – наш век, мы - его дети и любим его за то, что именно в нём нам привелось родиться, пережить с ним вместе все лихолетья, выстоять, не сломаться и победить.
Некоторые уверяют, что это было страшное время, и все мы жили под страхом и гнётом, что нас вели куда-то, как стадо баранов, а мы бездумно шли за поводырями. Но мы-то знаем, что это не так. Да было трудно и страшно, но трудно и страшно - всем. Каждый знал, что и от него лично зависит, чтобы свалить беду. Никто не отсиживался в своих норах, - каждый был личностью с твёрдыми убеждениями, не навязанными кем-то, а – выстраданными всей жизнью. Нам было, что защищать, мы были тем народом, который,  даже наши враги назвали непобедимым.
Кому-то хочется переписать историю, очернить белое и обелить чёрное, зачеркнуть то хорошее, что было. Но ведь ещё живы мы, действующие лица и свидетели того времени.
Да, были перегибы, ошибки, преступления, но назовите хоть одну историческую эпоху, где бы всего этого не было. Зато сколько  было сделано в социальной сфере. Как заботились о здоровье нации, об образовании, о культуре.
Мы, дети глубокого тыла, не сжимались от страха при бомбёжках, не испытали, к счастью, зверств и издевательств гитлеровцев, но мы вместе со всем народом сполна испили горькую чашу войны, голодая, теряя близких.
Я благодарна своей Родине, своему народу за спасённую жизнь.

        Нет, надо мной война не грохотала,
Не жгла мой дом, не мучила ни дня
И не плевала сгустками металла, -
Её не допустили до меня.
Всё умертвляя и уничтожая,
Война  пыталась до меня дойти,
Она рвалась, но Родина большая
Заслоном встала на её пути.
И словно глубже наши реки стали,
Как будто гуще сделались леса,
Точней снаряды из кузнецкой стали, -
Все поднялись, чтобы меня спасать:
Солдат, годами досыта не спавший,
И лётчик, сам идущий на таран,
Мой дядя Вася, без вести пропавший,
Мой дядя Костя, умерший от ран.
Война за Волгой. В тридесятом царстве
Сожжённых сёл печальное жнивьё,
Но даже здесь, в Сибири, ощущается
Смердящее дыхание её.
Война – в глазах, она в тревоге неба,
И в бабьем вое эшелонам вслед.
И в липком маленьком кусочке хлеба,
Что в школе выдавали на обед…

        Довоенное детство - счастливая пора, когда ты в семье - желанный и любимый, рядом такие надёжные мама и папа, которые всё умеют и всё могут.
Это пора, когда слёзы и огорчения только по поводу таких мелких « невзгод», как шуточный отказ соседа дяди Феди, столяра, дать тебе чурочек-бакулочек для строительства «дома». А когда он вдруг « передумал» и подарил целую гору обрезков, - твоему счастью не было предела.
Детство – это когда « грозу» можно сделать самому под столом, накрытым скатертью, свисающей до полу. Надо только перегибать туда-сюда консервные крышечки с блестящей поверхностью, тут тебе и «гром» - (треск), и – «молнии»( солнечные зайчики).
А чего стоит «война» с забиякой и задирой, Нюркой Ощеуловой!
 Все её боялись. Я – тоже. Однажды меня послали за солью к тёте Оле. Идти недалеко, но мне на беду, шла навстречу Нюрка и помахивала прутиком. Сердце моё ёкнуло, но я не остановилась и потихоньку шла вперёд.
-  Стой! Куда идёшь?
-  К тёте Оле.
-  Никуда не пойдёшь: я тебя не пущу!
-  Пусти, мне надо. Меня мама ждёт.
-  Подождёт! Ишь, расходилась по моей улице! Вот сейчас ожгу прутом, будешь знать!
Она ожидала, наверное, что я заплачу, буду умолять её, чтобы не стегала по голым ногам. Но я, сама не ожидая от себя такого, помня о том, что дома меня ждут с солью, сделала несколько робких  шагов в Нюркину сторону, а потом быстро пошла к ней.
- Ну, давай ожигай скорее и я пойду, меня мама ждёт.
 Нюрка попятилась, перестала махать прутом и растерянно сказала:
- Ты чё, дурная, на меня нападаешь? Да иди ты к своей тёте Оле. Очень нужно тебя стегать. Ещё прут новый сломается.
Путь был свободен. Я осталась не отхлёстанной. Нюрка меня больше не обижала. Когда я рассказала всё дома, бабушка Арина, папина мама, объяснила:
- Ты её боялась, вот она тебя и пугала, а когда поняла, что не боишься, ей стало неинтересно. Да она и так бы не стегнула, она девочка добрая.
А дедушка, Дормидонт Дормидонтович, добавил:
- Молодец - против овец, а против молодца и сама – овца.
Я не совсем поняла, причём тут овца, но что я – молодец, усвоила.
В детстве всё особенное: цветы – красивее, варенье – вкуснее, особенно пенка у малинового, которое мама каждое лето варила в эмалированном тазике на улице, на летней печке. Рядом на столике лежала на тарелке большая деревянная ложка. Меня часто просили помешать варенье. Сначала я не понимала, как могу в чём-то «помешать» варенью, а, когда поняла, то мне эта работа понравилась: после перемешивания ложку можно было облизать. Вкуснятина! До сих пор люблю малиновую пенку и всегда вспоминаю детство.
Осенью в этом же тазике вечерами выносили во двор кедровые орешки, только что вышелушенные и прокалённые. Собирались соседи, щелкали орехи, вели разговоры, которые мне не всегда были понятны. Часто говорили о войне, о каком-то Гитлере. Кто он такой, я не знала, и представляла чудищем из сказки. Помню, как папа сказал:
- Пусть только сунется, как придёт, так и убежит!
От его слов мне стало спокойно: раз папа не боится этого чудища, значит всё в порядке. В сказках чудище побеждал богатырь или герой, и папа был для меня тем и другим.
Зимой соседи поочередно собирались друг у друга.
 Готовясь к празднику, пекли сдобу, варили холодец, стряпали пельмени. Потом выносили их на мороз, а, когда приходили гости, - варили. Водку не пили, но в каждом доме к празднику «поспевала» домашняя «медовуха».
Когда гости были в нашем доме, мама выставляла на стол красивую посуду, все ею любовались и спрашивали:
- Маруся, какая славная у тебя посуда, знать и стоит недёшево.
 На что мама отвечала:
- Единственное, на что мне деньги не жалко тратить, - это посуда и книги.
Этому принципу она была верна всю свою жизнь. Помню, как уже в трудное военное время, она  пошла на базар, чтобы выменять за «отрез» на платье булку хлеба. Но хлеба не было, и она вернулась с огромным томом «Избранного» А. С. Пушкина. Я по этой книге училась читать, потом учила его стихи. Помню до сих пор стихотворение «Гусар»:
Скребницей чистил он коня,
А сам ворчал, сердясь не в меру:
- Занёс же вражий дух меня
На распроклятую квартеру…
Мне не всё была  тогда понятно, но зачаровывал ритм, легкость стиха, таинственность сюжета: ведьмы собираются на шабаш, и среди них – Маруся, хозяйка квартиры, где остановился на постой гусар. Стихи запоминались сразу.
- Смотрю: вдруг кумушка моя
С печи тихохонько спрыгнула,
Разделась донага, потом
Из склянки три раза хлебнула…
И вдруг на венике верхом
Взвилась в трубу и улизнула…

Мамина любовь к книгам и к посуде передалась и мне. Маленькой я собирала осколки битой посуды с красивыми цветами и орнаментом и мечтала, что, когда вырасту, то накуплю себе разных сервизов. У меня собралась большая «коллекция» осколков, и какое это было счастье перебирать их, мыть, любоваться ими. Красивых сервизов мне надарили к разным юбилеям, но это  всё – не то!
 Мы жили, как я догадываюсь, на Алтае или в Горной Шории, так как вокруг было много гор. Вспоминается название – Каура, по-видимому, населённый пункт, но в моём воображении оно ассоциируется с лошадьми, потому что в сказке бабушки Евдокии жил-был «Сивка-Бурка, вещая каурка». Этот чудо-конь путешествовал из сказки в сказку. Надо сказать, что сказки в ту пору не читали, а «сказывали», поэтому часто одна из них переходила в другую, ничуть не становясь от этого хуже.
Родители работали в сельмаге, и я имела свободный доступ в магазин. Помню полки с красивыми тканями, рисунки на них были яркими, крупными,  Мне позволялось выбрать любую конфетку или  другую сладость. Но находили меня чаще всего у ящиков с крупами.
 Особенно любила жевать овсянку. А конфеты, которыми меня угощали, я отдавала Брильке, если он не брал, я насильно заталкивала их ему в рот. Бедный терпеливый пёс, сколько он от меня натерпелся!
Впечатления детства разрозненные, но то, что врезалось в память, то – на всю жизнь. Как-то услышала разговор взрослых о великом множестве змей в местности, где мы жили. Я страшно их боялась и, проходя по дорожке, отворачивалась от каменных россыпей у подножья гор, чтобы не увидеть «клубки змей». Теперь я понимаю, что в рассказах людей было просто преувеличение, но змей все так же панически боюсь.
Шёл третий год войны, когда я пошла в школу. Сначала – в сельскую. Я попала в класс к молодой, работающей первый год учительнице, в которую сразу влюбилась. Возможно, уже тогда мне захотелось стать учительницей, такой, как Маргарита Александровна, - доброй и умной.
После смерти папы Николая, мы с мамой переехали в город Сталинск (так назывался Новокузнецк) к дяде Пете, новому папе.
В нашем Старокузнецком районе типовая большая школа была одна. В неё я попала в седьмом, выпускном, классе. А до этого пришлось учиться в разных, неприспособленных для занятий зданиях. Начальная школа - размещалась в здании барачного типа. Пятый класс я закончила в «проходном» классе школы, размещённой в бывшей бане, и через наш класс проходили  ученики в другой класс – бывшую парную. Наш шестой класс разместили в бывшей церкви, историческом памятнике, где венчался Фёдор Достоевский, когда жил в Кузнецке.
Больше всех запомнилась начальная школа. Особенно – перемены: мы вставали в хоровод, даже в два круга, потому что коридор был небольшой. Учителя были с нами. Двигаясь медленно по кругу, взявшись за руки, мы все перемены пели. Начинали с песни «Вставай, страна огромная». Потом звучали песни, которые учили на уроках пения или просто знали: «Дан приказ ему на запад», «Три танкиста», «По Дону гуляет». А у песни «Катюша» в конце припевали ещё один куплет:
Отцветали яблони и груши,
Дрожь колотит фрицев за рекой, -
Это наши русские «катюши»
Немчуре поют за упокой!

Особенно мы любили песни о пионерах-героях, ведь мы из октябрят вступали в пионеры, и нам казалось, что эти песни - о нас тоже.


Жил в Ростове Витя Черевичный,
В школе он отлично успевал
И в свободный час всегда обычно…
Голуби, вы мои  голуби…

распевали мы с воодушевлением и жалели птиц, которые остались сиротами после героической смерти Вити. Жалели Витю.


Война уже катилась на запад, всё чаще по радио звучали радостные вести, но жизнь по-прежнему оставалась трудной. Хлеб и другие продукты выдавали по карточкам, да за ним надо было ещё выстоять большую очередь, которую занимали рано утром, а потом караулили, так как часто проводились «переклички», проверка присутствующих. Если, на беду, не попал на «перекличку», - занимай снова. Чтобы не забыть номер очереди, его записывали на руке химическим карандашом, запись долго не смывалась.
Получив заветные граммы, радостно бежишь домой, борясь с искушением  не тронуть и донести до дому вкусно пахнущий хлеб. Искушение усиливалось, если был довесок, да ещё – корочка!
Весной от голода спасали «тошнОтики» - лепёшки из перезимовавшей в земле картошки, которая при копке оказывалась на поверхности. Эти весенние «дары», гнилые или высохшие на весеннем солнышке до крахмала, мыли, толкли и жарили прямо на плите. У кого была соль, подсаливали их. Пища была тяжёлая, лепёшки оправдывали своё название, но голод ненадолго отгоняли.
До сих пор люблю «драники» - лепёшки из свежей картошки с мучкой да яйцом, на молочке да с маслицем, но и те, спасительные лепёшки, не забываются.
Однажды мама за «отрез» на мужской костюм выменяла большую плитку шоколада граммов на триста. Он был без обёртки, просто одним куском. Она решила побаловать нас лакомством, которое  мы никогда не пробовали. Вскипятила кастрюльку молока, благо оно у нас было своё, положила половину плитки и разлила по кружкам. Вкуснее я ничего не пила. Пробовала я потом повторить её кулинарный рецепт, но так никогда не получалось, или шоколад стал не тот, или время настало другое…
В школе на одной из перемен стали выдавать по маленькому кусочку хлеба. Он был кислый и липкий, но такой вкусный! Потом на хлеб стали сыпать немного сахару. Какой меркой его отмеряли, и сейчас для меня загадка, но как мне нравилось смотреть на эту крохотную кучку, осторожно мизинчиком рассыпать сахар по всему кусочку, стараясь не обронить ни крупинки. Иногда хлеб посыпали  сахаром-полусырцом. Он был темно-желтым и почему-то сам рассыпался по хлебу, за что и получил название – «живой сахар»
 Он нам казался ещё вкуснее.
Дома пайки хлеба тоже были маленькими, но я помню, как мама иногда отламывала от своего кусочка и подкладывала мне, а когда я отказывалась, говорила: «Я уже поела».
Помню, как в один какой-то год вырос необычный лук – каждая луковица – по блюдцу величиной. Соседи удивлялись и шушукались: не к добру. Но мы пекли его, чтобы не был горьким, и ели.
- Вот бы к нему – да хлебушка! – мечтательно говорила бабушка.
В свободное время мы с друзьями, соседями по улице, играли. У меня были две закадычные подружки – Нина и Тома Дроздовы и Коля Самохин, который впоследствии стал писателем и жил в Новосибирске. В детстве он был застенчивым, молчаливым, задумчивым. Коля был моей первой любовью. Случилась она во втором классе. Я мечтала о нём, писала письма, благо, письмо Пушкинской Татьяны я знала наизусть. Я его немного переделала. Конечно, письма никуда не уходили, он так и не узнал о моей любви. Уже, будучи взрослой, в журнале «Сибирские огни» я прочитала его произведения, а потом узнала, что он рано ушёл из жизни, и стало так грустно, как будто что-то светлое, живущее во мне, умерло.
А в седьмом классе я влюбилась в эвакуированного Эмиля, скорее всего, из-за его редкого имени. Он был робким и долго не мог привыкнуть к новому месту, к школе. Но эта моя любовь оказалась недолговечной: вскоре он с мамой уехал к себе домой, в годы войны в Сибирь приезжало много беженцев, чтобы спастись от гибели.
На нашей улице жили мать и дочь, Эльза с Эммой, - тоже эвакуированные, из Ленинграда. Эльза была хорошей модисткой и никому не отказывали, если её просили что-то сшить. Это были вежливые, интеллигентные люди,  их все соседи уважали. Вскоре они тоже вернулись в свой освобождённый Ленинград. Эльза плакала, прощаясь с соседями, благодарила за то, что  не дали умереть с голоду.
Взаимопомощь в те времена была естественной и бескорыстной. Тогда я узнала, что не только соседи наши помогали друг другу, но и рабочие других стран не оставили нас в беде. Помню, отец принёс с работы свёрток с вещами, - это была гуманитарная помощь английских докеров. Мне досталась клетчатая юбочка, по-модному сшитая: расклешённая, с карманчиками. Она мне очень понравилась. Мама, разглядела на ней аккуратную штопку, почти незаметную, так искусно были подобраны нитки штопки.
- Сразу видно, что небогатые люди собрали посылку, богачи-то не раскошелятся, - сытый голодного не разумеет. Спасибо добрым людям, - сказала мама.
 А в школе часто внедрялись какие-то новшества. Были введены экзамены после курса каждого класса, не только по русскому языку и математике, но и по устным предметам. Но я помню, что сдавала только ботанику и один раз, потом экзамены в не выпускных классах отменили. Экспериментировали с раздельным обучением: были школы женские и мужские. И это новшество не прижилось, но я помню, как в наш пятый женский класс посадили мальчика – «на исправление», как объяснили нам. Бедный парень, если он жив, то и сейчас, наверное, помнит наказание и шутки учителей типа: «Среди роз сидит Барбос». Вскоре его от нас куда-то перевели, а обучение стало совместным.
В шестом классе с нами учились детдомовцы. Ни у кого из них не было родителей – война. Мне нравилось общаться с ними, они друг за друга стояли горой, были честными и справедливыми. Я долго дружила с Таней Абразумовой, пока их детдом не перевели в другой город.
Дома у меня появилась сестра Валя. Мы с ней играли и чаще всего – в школу. Пока она была маленькая, часто болела. Болезнь у неё называлась – рахит. Она долго не ходила и постоянно всё, что ей попадалось, тащила в рот, как будто не могла наесться досыта. Однажды чуть не наелась дедова самосаду, хорошо, во время заметили. Мама говорила, что её маленькую плохо кормили, поэтому она и заболела. Валя была красивая, кудрявая, как куколка, с большими карими глазами. Я стала её первой учительницей. Всё, что узнавала на уроках, я передавала ей. Она любила эти уроки и сама просила:
- Надя, давай учиться.
Меня рано научили доить корову, которую мы держали постоянно, именно она, наша Дымка-кормилица, спасла нас в войну. На лето отец уводил её в «подсобное» хозяйство за городом, где заготавливали сено для конного двора. Я тоже отдыхала в этом «лагере», там научилась косить траву. Как мне это пригодилось при жизни в деревне, куда меня распределили после окончания педучилища.
В седьмом классе мне нравились уроки литературы, которые вела Зоя Ивановна. Именно ей я показала свои первые стихи. Она мне сказала:
- Ты очень-то не обольщайся, в этом возрасте все пишут.
Наверное, она была хорошей учительницей. При поступлении в педучилище мне попался билет, где надо было рассказать о поэме Маяковского « В.И, Ленин» и прочесть отрывок из неё. Я прочла так, как меня учили: с толком, с чувством. Экзаменаторы спросили, у кого я училась, и когда я назвала Зою Ивановну, улыбнулись и сказали:
- Узнаём Зоин почерк.
Но в одном ошиблась Зоя Ивановна: у меня с годами не прошла увлечённость поэзией, я ею заболела на всю жизнь, но, помня предостережение любимой учительницы, не давала выход рвущимся на волю стихам. Они всё же прорвались, и первый сборник вышел, когда я была на пенсии. Поэтому своим ученикам я никогда не советую категорично: писать им или не писать, - время покажет. Предостерегаю только от того, чтобы не спешили печататься, стихи должны отлежаться, доработаться, так как автор должен пройти период «ученичества», независимо от того, сколько ему лет. В поэзии свои законы и секреты,  и, пока автор не пройдёт эту пору, стихи будут дилетантскими, не стихами, а рифмованными строчками.
А вот с алгеброй у меня дружба не сложилась. Пока была арифметика, всё было понятно. А в алгебре… Я не понимала сути предмета: зачем привычные цифры заменять буквами, которые могут обозначать число, какое угодно?  Мне были непонятны законы и правила алгебры. Как я сдала выпускной экзамен, не знаю, наверное, учителя помогли, я ведь хорошо училась по всем предметам. Помню, как однажды классная руководительница сказала:
- У тебя, как у Пушкина, по математике – ноль.
Я поняла, что она упрекает меня за то, что много времени трачу на стихи. Но я знала, что причина в том, что в своё время мне не объяснили доступно и понятно суть предмета. И когда в педучилище снова началась алгебра почти с азов, я всё поняла, и всё встало на свои места.
Закончилась страшная война, отгремели праздничные салюты в честь долгожданной Победы. Всех переполняла радость, смешанная с горем: не все, кого ждали, вернулись домой.  Мамин брат, дядя Костя, демобилизовался раненый, больной и вскоре умер. А дядя Васю война застала на срочной службе в городе Грозном, где он воевал,и где «пропал без вести». О его судьбе родные так ничего и не узнали.
Жизнь ещё оставалась трудной. Был дефицит товаров и продуктов, карточки отменили нескоро. Если в войну все трудились для фронта и для Победы, то теперь надо было восстанавливать разрушенные города и сёла, хозяйство, поэтому дисциплина на предприятиях оставалась строгой. Помню, как отец рано вставал по зову городского гудка. Этот гудок строго и настойчиво будил горожан, по нему сверяли часы. К нему так привыкли, что, когда его отменили, стало чего-то не хватать. И, когда однажды, приехав к родителям уже в семидесятые годы в Новокузнецк, я услышала гудок, то стало на душе так тепло, будто родного человечка встретила, и сами собой сложились стихи:

Я вдруг услышала гудок,
Такой суровый, басовитый,
Из тех, сороковых годов,
За суетой почти забытый.
Он долго вне закона был, -
За тишину боролись рьяно…

Жизнь постепенно налаживалась. Отменили карточки. В магазинах уже можно было что-то купить. За дефицитом выстраивались большие очереди, но все надеялись, что это - временно.
Стали регулярно ходить поезда в Горную Шорию, и я каждое лето уезжала в посёлок Мундыбаш к тёте Наташе, где росли четыре моих двоюродных сестры и два брата. Это было прекрасное время. Даже дорога туда казалась сказочной: справа – полноводная КОндома, несущая воды с Алтайских гор. Слева – отвесные скалы, они были так близко, что казалось: протяни руки и дотронешься. Полоска берега между рекой и горами была так узка, что по ней проложили только одну колею железной дороги. Каждая станция была разъездом, где пассажиры ждали встречного поезда.
Мне было весело в шумной компании братьев и сестер, особенно я сдружилась с Верой и Марусей, моими ровесницами. Мы поднимались в горы, купались в студёном ТельбЕсе. Качаясь на качелях, построенных в черемушнике, и пели. Сколько песен мы знали! Иногда приходили соседки тёти Наташи, чтобы нас послушать, просили спеть какую-нибудь песню.
В Новокузнецк редко, приезжала бабушка Евдокия, но она долго не гостила: спешила домой, чтобы помогать тёте Наташе с детьми.
Приезжала тётя Зина, она жила в нашем городе, часто болела. Не сложилась её семейная жизнь, дважды выходила замуж, но неудачно, были дети от каждого брака, но мальчик родился мёртвым, а дочка Галя умерла в детстве от осложнения после кори. Наконец тёте Зине попался Кузьма Борисович, серьёзный человек. У них родилась дочка Тамара. Жить бы да радоваться, но она неизлечимо заболела.
О том, что тётя Зина - моя мама я узнала, когда получала паспорт в шестнадцать лет: вместе со свидетельством о рождении мне дали и свидетельство об усыновлении. Но её тогда уже не было в живых. Помню её последний приезд к нам, она была очень больна, больше лежала. Часто подзывала меня к себе, обнимала, целовала. Я не сопротивлялась, только удивилась:
- Тётя Зина, почему у вас руки такие горячие?
Она заплакала и ответила:
- У меня, наверное, температура.
Я поверила, а сейчас понимаю, что это она со мной прощалась навсегда. После я где-то прочитала, что руки матери при общении с ребёнком всегда горячие. Теперь я знаю это точно.
Я не знаю, какая у неё была болезнь. Взрослые называли и грыжу, и туберкулёз, и истощение. Умерла она в 1947 году. Ей не было и сорока лет.
Зато болезнь мамы Маруси была установлена точно - рак желудка.
 Сказались, наверное, голодные военные годы. В Новокузнецке такие операции не делали и отправили её в Томск. После операции она поправилась, чувствовала себя хорошо.
      Мы радовались, но через год она снова слегла и уже больше не встала. Три мучительных месяца умирала. Боли были страшные, она держалась только на таблетках. По-видимому, это были наркотики, за ними надо было ежедневно ездить в онкологию на другой конец города. Отец работал, поэтому ездила я. Меня иногда даже с уроков отпускали. Восьмого ноября 1949 года мама умерла, ей было 42 года. Я не читала заключение в свидетельстве о смерти, я к нему прикоснуться боялась, но слышала, как взрослые говорили:
-  Разросся он, отростки пустил. Съел Марусю, царство ей небесное.
На похороны приезжали бабушка и тётя Наташа. Они уговаривали меня уехать с ними. Но я, помня недавний разговор с мамой, отказалась
- Надя, если со мной что случится, оставайся с папкой, он хороший.
Отец ответил:
- Евдокия Фёдоровна, я Марусю любил и Надю не обижу.
Так и остался отец вдовцом с двумя дочками на руках, с хозяйством, которое требовало внимания.
И надо ж такому случиться: в конце октября к нам приходили тётя Лиза с мужем – Павлом, высоким, стройным мужчиной. Был он из Прибалтики, как тогда называли, - репатриант, т. е. попадал в плен и, после освобождения из плена, ему запрещалось возвращаться на родину. С тётей Лизой мы были давно знакомы, она у нас постоянно покупала молоко. Они пришли попроведовать маму. Присели около постели, тётя Лиза успокаивала больную, а мама вдруг и скажи:
-  Вот, Лиза, я умру, ты за Петю выходи, он не обидит. И Надю вырастишь.
-  Бог с тобой, Маруся, что ты такое говоришь? У меня же муж есть, а ты со своим Петей ещё сама поживёшь, - рассердилась тётя Лиза.
-  Нет. Я уже – не жилец.
Со слезами попрощались гости с мамой, прощенья друг у друга попросили и ушли. Через неделю мама умерла, а через два дня дядя Паша возвращался домой с работы, и его насмерть сбила машина. Тётя Лиза осталась вдовой.
Помучился отец с нами один, помучился и решил тётю Лизу посватать, тут уж не до соблюдения сроков траура. Так и сошлись два вдовца и прожили всю жизнь до старости.
А маму и дядю Пашу похоронили рядом, оградки сделали одинаковые.
Снова надо было привыкать называть тётю Лизу мамой, но мне это было не в первой. Труднее было когда-то назвать дядю Петю - папкой.
Елизавета Фёдоровна была старшей в многодетной семье Логиновых. Детей у неё не было, и, как сказали врачи, не будет. И вот ей сразу достались две дочки. Так и начала склеиваться наша новая семья из «осколков» разбившихся семей. Вскоре добавился ещё один «осколочек».
У мамы Лизы младшая сестра Лена закончила дошкольное педучилище, и её сразу направили работать заведующей детским садом. А там уже давно орудовала шайка жуликов во главе с завхозом. Они подделывали счета, накладные. Например, вместо цифры 100 появлялась – 1000 или 1100. Казалось бы, суммы небольшие, но, когда мошенников разоблачили, то тётя Лена «за халатное отношение к работе и за растрату» получила десять лет колонии, так как она подписывала все документы, не вникая в них по незнанию. А было у неё тогда двое детей: Коля двух лет и восьмимесячная Таня. Несмотря на это, она отбыла весь срок полностью, - вот какое это было строгое время.
Пришёл как-то отец с работы, а у нас – бабушка Тоня, мамина мама, со своим горем.
- Ума не приложу, что делать, - плакала она, - Колю-то я заберу, а Танюшку в детдом отдавать придётся: с двоими не справлюсь – малые очень.
-  Какой ещё детдом, привозите к нам: где двое, там и трое вырастут, - сказал отец.
И выросли. Таня, и после возвращения матери, больше жила у нас. Маму звала мамой, бабушку – мамой-старой, а родную мать – мамой Леной.



                3  часть
         Пришла пора - выбирать профессию: седьмой класс был тогда выпускным. Детские мечты мои - стать лётчиком, шофёром как-то сами собой развеялись.
         Учебные заведения в те годы не устраивали "Дней открытых дверей", или мы просто не знали о них. С подружками прошлись по техникумам города. Начали - с горного. Я, как увидела  машины-железяки, так и убежала. А вот, когда пришли в педучилище, я поняла - это моё! Видно, мне не расхотелось быть похожей на любимую первую учительницу. Экзамены сдала успешно и четыре счастливых года была ученицей  СПУ (Сталинское педагогическое училище). Именно, ученицей, а не студенткой: у нас были не группы, а классы, Учили нас, как учеников: были уроки чистописания, рисования, пения, физкультуры, но параллельно преподавали и методики проведения этих уроков. Там я исправила  каллиграфию, выработала красивый почерк. В педучилище я "подружилась" с непонятной для меня алгеброй.  Помню свой первый в жизни урок пения во втором классе базовой школы, что размещалась в здании педучилища. Нас обучали игре на скрипке, поэтому урок я проводила со скрипкой. Песня была о Родине:" Вижу горы и долины, слышу трели соловья, - это русские картины, это Родина моя" Урок провела на отлично. Как давно это было: в 1952 году!  Сколько провела потом уроков в своей долгой педагогической жизни ( в школе я проработала 48 лет), а этот урок помню . Я забыла, что в классе сидят методисты, учителя, строгий преподаватель музыки - Иван Прокопьевич Кирикиас, я видела любопытные и лукавые глаза второклашек и мне так хотелось отблагодарить их за внимание и научить хорошей песне.. Помню, за второй партой среднего ряда сидел шалун Женя Воскобойников, который может "сорвать" урок, о чём меня предупредила учительница, но  у меня сохранилась чёрно-белая фотокарточка, где Женя усердно поёт..
          Педучилищу я благодарна  за то, что его преподаватели помогли осуществить  мечту , - я стала учителем. Недавно, несмотря на преклонный возраст, вышла в интернет, отыскала страничку,  где есть сведения о   нашем Сталинском,(Новокузнецком) педучилище, теперь оно - педколледж, и с волнением прочитала его историю, вспомнила о дорогих учителях: Маргарите Омороковой - преподавателе русского языка и литературы, Александре Артуровне Самойленко, - завуче, географе - Николае Ивановиче Балдине, историке и классном руководителе  - Павле Степановиче Анурине, который потом, оказывается, долгие годы был директором, а вот однокурсников в интернете не нашла. Видно, одних уже нет, к сожалению, другие - не выходят  в сеть по возрасту. Но я помню их всех поимённо.  Кажется, разбуди и спроси меня, как звали  сокурсниц, я выдам ответ:  Валя Малышева, Юля Галузина, Валя Макеева, Тамара Рухлядева, Лида Толстова и многие другие.
          При распределении на работу я выбрала начальную школу села Заречного Беловского района, Кемеровской области, где проработала 14 лет.
       Росла вместе со школой: школа стала семилетней, потом – восьмилетней,а я, проработав 9 лет учительницей начальных классов, заочно закончила Новокузнецкий пединститут, стала преподавать географию, биологию, химию. Была завучем, директором. Эта школа дала мне уверенность в правильности выбранной профессии, сделала учителем. У нас был дружный коллектив, легко реагирующий на всё новое, позитивное в педагогике, перенимающий опыт лучших учителей страны, но не бездумно копирующий рекомендации, а  с творческим подходом к чужому опыту, привнося в него что-то своё.
           До сих пор мы дружим четверо зареченцев- учителей, работавших в 50-60 годы: Красильникова Галина Даниловна, - однокурсница по педучилищу, учительница начальных классов, Никитина Мария Васильевна, преподававшая русский и немецкий языки, историк и директор - Антоненко Анатолий Алексеевич и я . Переписываемся, общаемся по интернету, по телефону. Получаешь такую радость от общения, что словами не передать! Недавно по интернету отыскала Евдокию Андреевну Подорожнюю, бывщую учительницу математики в Заречном. Она живёт в Ленинграде. У нас есть темы для разговоров-воспоминаний. Оказалось, что мы все – вдовы и вдовцы. Наши половинки нас покинули, а нам выпала более продолжительная жизнь, наверное, потому, что общались с молодёжью и получили от учеников дополнительную энергию. Или судьбой так начертано.
          Я  в Заречном водила детей в походы по родному краю, занималась с учениками краеведческой работой. В походы брала с собой младшего сына Сергея, начиная с 4 лет. Если он уставал, мальчики  несли его по очереди на плечах, но чаще всего он - САМ! Особенно любили ребята ходить на Бускусканский щебзавод, где дробили  щебень  из известняка  для укладки дорог, а также  обжигали известняк для получения извести. Обожжённый  камень -известняк, если его залить даже холодной водой, даёт такую бурную реакцию, что превращается в "сметану" - известь для побелки.
          Больше я нигде не встречала такой извести.  В восточной Сибири известняк разводится долго и только в горячей воде, он не даёт такой сметанообразной консистенции. Белили мы в деревнях часто, к каждому празднику: к Новому году, к 8 марта, к 1 Мая, к 7 ноября, после уборки урожая. Белили ковыльными щётками, благо, ковыль в нашей лесостепи покрывал все  пригорки, - смотришь на его серебристые волны, колышущиеся даже при лёгком ветерке, и воображаешь, что ты плывёшь  по морю на корабле.
          При школах тогда были пришкольные участки, где проводились опыты с растениями. У нас было много плодовых деревьев (больше всего - ранетки), ягодных кустов. С участка мы собирали ягоды, выращивали морковь, капусту, продавали их в  столовую соседнего шахтёрского Городка, и на вырученные деньги  возили детей на экскурсии в город на зимних каникулах . Возили классы, победившие в соревнованиях по общественной работе. Номинаций (как сейчас модно говорить) было много, чтобы ни один класс не обидеть. Деньги за макулатуру и металлолом - шли туда же. Я не помню случая, чтобы собирали средства с родителей. Да и где бы они их взяли, ведь работа в колхозе имени "18 партсъезда" оценивалась по трудодням в конце года.
         В августе 1968 года мы всей семьёй переехали в Иркутскую область, в город Ангарск. Было тогда у нас с мужем, Семёном Ульяновичем, четверо детей. Городу было всего 17 лет,- это был один из городов Советского Союза, построенных после Великой Победы. Помню, как всей семьёй праздновали вместе с горожанами совершеннолетие Ангарска, - 30 мая 1969 года на стадионе "Ангара". А вот нынче и 60-летие города подоспело, получается, что я в Ангарске  -  всю его трудовую жизнь! Город понравился чистотой, ухоженностью, красотой, он чем-то напоминал Ленинград. Оказывается, проектировали его ленинградские архитекторы, - отсюда и сходство, но это я узнала потом, занимаясь краеведением.
         А пока я стала искать работу - отпуск кончается. Но во всех школах, где побывала, получила отказ, как и в горОНО : вакансий учителя географии не было.  Тогда я, единственный раз в жизни, почувствовала себя никому не нужной, завидовала тем, кто ехал с работы или на работу, мне казалось, что все с осуждением смотрят на меня, бездельницу. Я понимаю чувства безработных, которые не могут годами устроиться. Мне двух недель хватило, чтобы понять: какое счастье иметь любимую работу. В конце месяца меня взяли воспитателем в школу-интернат №2.Помогала готовить  школу к приёму детей, которые всё лето отдыхали в пионерских лагерях. Всё было хорошо до тех пор, когда стали возвращаться ребятишки. Тут-то я и поняла, что не смогу здесь работать: мне всех было жалко, я готова была всех приласкать, взять себе. Но это было невозможно.  Дети были хорошо одеты, обуты, накормлены, приехали отдохнувшие, внешне весёлые, но в их глазах была такая недетская тоска, что, я со страхом ждала 1 сентября.
        Жили мы на окраине города в посёлке Новом-четвёртом, там была начальная школа.
    Буквально, накануне учебного года я пошла записывать своих детей: Ирину в 4 класс, Ларису - во второй, а старшего, Сашу, - в ближайшую к посёлку  школу.  Младший, Серёжа, пошёл в детский сад, он был единственным из детей,  который год был детсадовцем: в селе детского сада не было, правда на время уборки открывался детский сад, чтобы освободить родителей, но летом я сама была в отпуске .
    Мне знакомые подсказали: надевай всё лучшее. Мне было странно это слышать, у нас на селе  этому не придавалось особого  значения: чисто, опрятно и - хорошо. Но послушалась. Выбрала лучшее, на мой взгляд, из учительского скудного гардероба. Приколола значок "Отличник народного просвещения", которым наградили в Заречном - знай наших! Детей записала быстро, потом просто так, не надеясь, спросила директора:
        - Может, у вас и для меня работа найдётся?   Он ответил:
        - Если бы вы были учителем начальных классов, я бы вас взял с удовольствием. У меня два четвёртых класса - без учителей.
        - А у меня два диплома, я могу и в четвёртом  работать.
         Так я первого сентября 1968 года встретила своих первых ангарских учеников. Всю первую четверть вела оба класса, пока не нашли учительницу. Потом выбрала 4 - б, где училась моя Ирина. Дальше получилось, как в сказке со счастливым концом: понесла в конце года личные дела учеников в ближайшую школу №29, там тоже , шутя спросила о местечке для себя, хотя в ГОРОНО получила направление в интернат №7. Директор школы, Евтушенко Зинаида Фёдоровна, ответила:      
      -  Вот сейчас приедет географ, что-то задерживается, она будет ездить с другого конца города.
      - А мне дали место географа в школе-интернате №7- сказала я.
        Пришла опоздавшая и запыхавшаяся географиня, стала оправдываться : транспорт.
Зинаида Фёдоровна и сказала ей про меня. Она обрадовалась, потому что живёт рядом с интернатом, куда меня направили. Мы полюбовно разменялись школами. Так я попала в 29-ю, да и задержалась в ней на тридцать с лишним лет. И получилось у меня в трудовой книжке всего две записи : Зареченская восьмилетняя и Ангарская двадцать девятая.
       Сначала  опасалась: смогу ли городским требованиям соответствовать,- ведь в селе работала. Сумела. Спасибо, Зареченская! быстро вошла в коллектив, добрый, отзывчивый. Мы до сих пор встречаемся учителя-ветераны двадцать девятой в мартовские каникулы в своей школе, хотя она переехала в другое здание, почти сменился коллектив, но нас там привечают. В 2010 году школе исполнилось 50 лет, на юбилей пришло так много бывших учеников, что зал ДК "Энергетик" был полон. Ради таких встреч стОит жить и работать. А коллектив наш  был сплочённый, работоспособный, творческий. В таком коллективе хотелось  работать так, чтобы стыдно не было.
       Опыт работы по краеведению, полученный в Зареченской школе, мне так пригодился теперь. Мы с краеведами участвовали в областных телевизионных конкурсах: "Моя Родина - СССР", "Моё Отечество", которые несколько лет проводила областная станция юных туристов.  Ходили в походы по родному краю, на предприятия. По материалам  походов, из экспонатов создали  краеведческий музей в школе. Надо сказать, что в семидесятые годы почти во всех школах были краеведческие музеи и уголки. Учителя географы-краеведы составляли сильную команду, наши дети побеждали на турслётах, в викторинах. Я выпускала своих туристов-краеведов со значками "Турист СССР" и "Юный турист".
Помню неугомонную Марию Васильевну Козлову, она возглавляла работу в городе учителей-краеведов, Лобанову Валентину Григорьевну, Юртину Людмилу. Неретину Клавдию Васильевну, Галкину Елизавету Николаевну и многих других.

Послесловие

Параллельно с основной работой, занималась литературным творчеством, сначала по- дилетантски, шутя-нарочно. Но в 70-е годы пришла на заседание Ангарского литературного объединения, да так в нём и задержалась до сегодняшнего дня. Стала постигать азы стихосложения,  стыдно  было писать  "датские" стихи - к праздникам, датам, захотелось попробовать себя в настоящей поэзии. Помогло ЛИТО, именно  товарищи по объединению помогли мне стать поэтом, в 1997году меня приняли в Союз писателей России. Стала обучать детей, способных к литературному творчеству теории стихосложения,   и сама училась вместе с ними. Создала городское школьное литературное объединение "ЮЛАНГА" (Юные Литераторы АНГАрска).. Мне очень везло в жизни - всегда встречались добрые люди: учителя. ученики, коллеги по работе и творчеству.
Больше всего я благодарна моим родителям, пусть они не все родные мне по крови, но эти люди вырастили меня,  дали образование, помогали в трудные минуты словом и делом. Когда училась заочно в институте, имея на руках четверых детей, на периоды сессии я всю ораву привозила к маме Лизе и папе Пете и спокойно училась, зная, что дети присмотрены.
         Я и сейчас восхищаюсь их добротой: надо было иметь мужество взвалить на себя груз забот о троих, чужих детях! Валя, хотя бы отцу, дочкой была, Таня – маме племянницей. А я – никто. Но я ни разу не почувствовала, что я чужая. Отец за всю долгую жизнь меня ни разу Надькой не назвал. Бывало, заиграешься, с опущенной головой бредёшь домой, ожидая взбучки, а он строго посмотрит и с сожалением скажет:
- Эх, Надежда, Надежда, а я на тебя так надеялся!
И так станет стыдно, хоть сквозь землю провалиться, Лучше бы отшлёпал.
Отец был трудоголиком: вся тяжёлая работа на производстве и дома была - его. У него за всю жизнь не было ни одного прогула. Он не дожил год до восьмидесятилетия, а мама – три года до своего столетия, она умерла шестого июня 2004года. Жила она у Тани.
Тётя Наташа умерла в 86 лет.
Серафима, Сима, папина сестра, вылечилась, вышла замуж, родила четверых детей: Васю, Лиду, Толю, Раю, дожила до старости.
 А вот Валина жизнь оказалась короткой. Она дважды выходила замуж, от каждого брака осталось по сыну. Первый муж был пьяница и дебошир, бил её, а потом попал в тюрьму да там и сгинул.
        Второй, Алексей, был славный, заботливый, работящий, работал прорабом на стройке и пропал без вести в восьмидесятые годы. Вале было сорок лет, когда она встретила Анатолия. Он был немного моложе её. Жили хорошо, собирались расписаться. Она решила родить ещё одного ребёнка: очень хотела девочку, но при родах умерла.
Оленьку усыновила младшая дочь Серафимы, Раиса, у них с мужем не было детей.
Меня всю жизнь, как эстафетную палочку, передавали из одних добрых рук в другие, добрые, руки. Хочу, чтобы эта цепочка любви и доброты протянулась и через жизни моих детей, внуков и правнуков, чтобы каждому из них, коль придётся, кто-то протянул руку, подставил плечо, и сами они были готовы помочь. Я завещаю вам ЛЮБОВЬ,  мои дорогие!



Марию за руку держу,
Марию, внучку ясноглазку,
С собою сходство нахожу,
Рассказываю тихо сказку
И вспоминаю маму вновь,
Марию, женщину земную,
Что завещала мне любовь,
Меня к потомкам не ревнуя.
В её руке – моя рука,
В моей – ручонка внучки милой,
Не только судьбы, - я века
Между собой соединила.