Божия коровушка, полети на небушко

   

                Рассказ
                Посвящаю памяти Виктора Красильникова

Полина бежала из села, от соседей, от их осуждающих и жалеющих глаз.
Дома, в Еланцах, встретили сочувственно, но ей казалось, что все осуждают мать убийцы. Она машинально ела, работала, но жизнь потеряла смысл. Хотелось уснуть и не просыпаться.
От Славки из колонии за два года было два письма, он требовал передачу. Павлина отправила посылку, но на свидание не поехала: по письмам поняла, что сын не стал добрее.
Подошло время старшему, Марку, в армию идти. Провожала, - ревела, будто с жизнью прощалась, боялась, что теряет последнюю ниточку, привязывающую её к жизни. Но Марк слал хорошие письма, от командира пришла благодарность, и Павлина немного отошла. Марк звал приехать в город, где служил, на свидание. Она поехала. Марку дали увольнительную, он водил мать по городу, рассказывал о службе. Успокоенная тем, что у старшего всё в порядке, она возвратилась домой. А там - Славка: отпустили досрочно по малолетству. На работу устраиваться он не торопился, все ночи где-то пропадал.
Утром заваливался и спал до обеда. На замечания матери и деда прямо-таки рычал:
- Уткнитесь, если жить охота, ножичек-то у меня востренький.
- Антихрист, хоть бы мать пожалел, - плевался дед.
- Ещё чего? Просил её в тюрягу приехать, но она не приехала. Значит, нет у меня матери.
- Слава, грех так о матери!
- Грех – не дым! Была бы настоящая мать, на суде бы заступилась.
- Но ведь ты виноват, - по содеянному и наказание.
- Подумаешь, наказание! Вы думали, что я все шесть лет мантулить буду? Хрен вам на постном масле, вот он я, - дома!
- Вот и живи так, чтобы снова в тюрьму не попасть. Иди работать.
- Это вам не привыкать вкалывать, а я за два года на всю жизнь наработался.
- С тобой говорить без пользы, - отступался дед.
- Вот и молчи в тряпочку, не вякай.
- Господи, вразуми ты его неразумного, наставь на путь истинный, - молилась бабушка.
Павлина снова замкнулась. В бессонные ночи наваливались такие тяжкие мысли, что было невмоготу. И не отгонишь их, как надоедливых оводов: жалят не тело, а душу, хоть вой в подушку. Может, повыла бы, - полегчало, но боится стариков волновать. Лежит она ночи напролёт, сна – ни в одном глазу. Перебирает нескладную свою жизнь, как мозаику, по кусочкам-эпизодам.
Вспомнилось. Прибежали соседские ребятишки на свиноферму, где она работала, с криками: - Тётка Павлина, вашего Гришку током убило!
Слепая от слёз, бежит домой. Во дворе – толпа. Участковый и фельдшер стоят у распростёртого на траве тела Гриши, младшенького.
- Сыночек, Гришенька! – бросилась ему на грудь Павлина, - что же ты наделал?
Когда Гришу увезли, долго сидела молча, как деревянная. Потом, очнувшись, спросила, как все произошло.               
- Господи, грех-то какой, - сокрушался сосед дед Евсей, - я же этот самосад проклятый в дальний угол перевесил на чердаке. Гришаня за ним полез, а там - оголённые провода. Я, старый дурень, виноват.
- Нету твоей вины: ты Гришку насильно что ли на чердак тащил? – успокаивали соседи деда. Павлина молчала.
После похорон родственники разъехались, осталась только мать Павлины. Она понимала, что дочери надо выплакаться, выговориться, но та замкнулась в своём горе, не плакала. Лишь на девятый день, на кладбище, ухватившись одной рукой за оградку на могиле Гришутки, а другой – за мужнину, как распятая, упала на колени и заголосила страшно и безысходно. Зашлась в крике, не чувствовала, как её отливали водой, поили валерьянкой. Потом затихла и лежала, бессмысленно глядя в небо. Мать выла по ней, как по покойнице. Марк упал на колени перед матерью и твердил:
- Не умирай, мамочка!
Его голос и вернул её к жизни: судорожно вздохнув, прижала к груди голову сына, прошептала:
- Не умру, сынок, ради тебя не умру.
Поискала глазами Славку, чтобы  и его приласкать, но того на кладбище не было.
Стала понемногу приходить в себя. Вечерами подолгу разговаривали с матерью. Павлина рассказала правду о своей жизни с Валентином.
- Милая доченька, почему скрывала, - плакала Анна, - разве бы мы позволили ему измываться.
- Я боялась за вас, он такой мстительный был, грозился всех убить, если кому скажу.
- Всех бы не убил, он был - молодец против овец. А вот тебя и детей чуть не угробил. Боюсь я за Славку: неслухом растёт, весь в отца – злой, недобрый.
Чует моё сердце, наплачемся мы с ним. Продавай дом, у нас избёнки хорошие пустуют, купим по дешёвке: народ-то в города подался. Решайся.
- Мама, не хочу я вас обременять, сама говоришь, беда какой Славка растёт, - вам лишнее беспокойство на старости лет. Да и что удивляться, отец поощрял, когда он кому-нибудь больно делал, говорил, что растёт настоящим мужиком, не то, что Марк, жалеющий каждую букашку. Я не смогла перебороть Валентина, не уберегла Славу, мне и крест этот нести, не поеду я, мама.
- А ты что же, думаешь, мы о тебе там волноваться не будем? Так нам ещё тяжелее будет. Нет, давай, решайся, всем вместе нам легче будет взять его в руки.
- Боюсь, мама, уже поздно, как говорится: горбатого…
- Не наговаривай. Дома-то и стены помогают.
- А как хорошо дома! Что меня здесь держит? На могилки можно приезжать…
               

Славка, Славка, горе ты материнское, неизбывное! Какой славненький был маленький, всегда – с улыбочкой. А теперь мать и не помнит, когда видела его улыбающимся: всегда и всем недоволен, как отец. Откуда же в тебе в твои четырнадцать лет столько зла накопилось? Хотя, зачем себя-то обманывать, знает она, - откуда. Вспомнилось: было Славику годика четыре. Пришла Павлина из огорода, где окучивала картошку. Устало прислонилась к перилам крыльца, а тяпку поставила рядом. Пригляделась, а Слава отрывает лапки у паука.
- Сынок, паучку больно, зачем ты его мучаешь?
- Молчи, зенсина! – закричал малыш, подражая крику отца. Он схватил тяпку и ударил её острием по ноге матери. Боль и обида слились в материнском крике:
- Сыночек, за что?
- А чтоб не совалась, куда не след, - заступился за сына Валентин, вышедший на крыльцо из дома, где он обычно отдыхал в жару, лелея своё драгоценное здоровье.
Рана долго не заживала, но больше боли физической терзала боль от сознания, что бессильна она противостоять злу и жестокости, которые поощрял в детях отец.
               
Валентин, - муж, отец… Теперь-то Павлина понимает, что надо было сразу бежать от этого страшного человека, невзирая на пересуды, - поговорили бы в селе, да и перестали. Чего она добилась, пытаясь сохранить семью? Отдала себя и сыновей на поругание больному человеку.
Над Марком отец всегда насмехался, видя, как тот собирает после ливня червяков с дорожки и относит их в безопасное место, где их никто не растопчет, или «лечит» сломанный стебель подсолнечнику, накладывая «шину».
- Фи, девчонка, слюнтяй! Поплачь ещё!
- Зачем ты так, ребёнок жалость проявляет, а ты…
- Ну, и лялькайся с ним, маменькиным сынком. А младших я тебе не отдам. Я из них настоящих мужиков воспитаю. Разве женщина может понять мужскую душу?
- Мужики добрыми должны вырасти, - робко пыталась возражать Павлина, - защищать, а не обижать.
- Вы, бабы, сами, кого захотите, обидите. Сынки, не будем баб слушать? Правда?
- Плавда, - твёрдо сказал Славка, а Гришуня не умел ещё говорить, - кивнул головой.
- А без женщин вы не проживёте, мужички мои, - схватив всех троих в охапку, смеялась мать.
- Пложивём! – кричал, хохоча, Славка, а младший, как заведённый, кивал и кивал головой.
Тогда Павлина не придала значения словам Валентина, но вскоре ужаснулась: Марк прятался, плакал, чтобы не видеть, как отец откручивает голову цыплёнку за то, что тот
клюнул его в ногу, или велит Славе разрезать живот лягушке, чтобы посмотреть, что там внутри.
Валентин в такие минуты был страшен. Павлине казалось, что он испытывает наслаждение. Её пугали его дикий взгляд, безжалостные руки, шипящий, с придыханием, голос. Пыталась вразумить его, но её слабый голос заглушался криком:
- Женщина, молчи, хочешь, чтобы ножичком и тебя пощекотали?
Сейчас Павлина узнала, что он был серьёзно психически болен. Его надо было лечить. Если бы кто ей тогда подсказал, может, и жизнь сложилась бы по-другому, и Валентин был бы жив, и дети бы росли в нормальной обстановке. Но, выйдя замуж в чужое село, она не знала, с кем посоветоваться. Стыдно было чужим людям жаловаться. И Валентина до свадьбы она не знала, просто похвалили их друг другу, - бывает ещё такое в деревнях, где и женихов-то – кот наплакал: парни после армии в город стремятся, выбирать не из кого. Только сейчас Павлина поняла, почему Валентин не служил в армии, знать бы это ранее.
Соседи боялись дикого нрава Валентина, обходили их дом стороной. Особенно после того, как он услышал, что в селе его обвиняют в смерти родителей. Он кричал:
- Всех спалю, если ещё раз услышу!
На чужой роток не накинешь платок, слух всё равно полз. Но, как говорится, не пойман – не вор. Да и доказать причастность Валентина к смерти родителей следствие не смогло. Причину смерти записали: угорели. Павлина сначала боялась этих разговоров, потом пыталась убедить себя, что этого не могло быть. А вот сейчас у неё такой уверенности не было.
На Петров день уговорила она Валентина съездить в Еланцы: по родным соскучилась. Он, нехотя согласился.
Всю дорогу ворчал, в гостях раздражался по любому поводу. Ко всем цеплялся. Ему казалось, что все его ненавидят, следят за ним. Сёстры семьями собрались на речку и Павлину утянули за собой. Валентин долго кочевряжился, он любил, чтобы его уговаривали. Наконец, согласился. Но вместе с другими купаться не стал, отошёл в сторону.
Речка летом мелкая. Места глубокие есть, но их знать надо. Валентин нашёл, как ему
               
казалось, глубокое место и с разбегу нырнул. Но вынырнуть не смог: на дне лежали
 коряги, нанесённые весенним половодьем. Ударившись о них головой, он потерял сознание. Родственники, заметив неладное, бросились на помощь и вытащили его на берег. Воды он не успел нахлебаться, но шея была как-то неестественно вывернута. Врач районной поликлиники сказал, что сломаны шейные позвонки, и ничего утешительного не обещал. Через три дня, не приходя в сознание, Валентин умер.
После похорон Павлина долго не могла разобраться в противоречивых чувствах: жалко Валентина, - какая нелепая смерть. Да и прожитые шестнадцать лет, за здорово живёшь, не забудешь. Страшно оставаться одной с троими детьми. Но всё чаще приходило чувство облегчения: теперь-то она вырастит детей такими, как ей хочется, - дружными, добрыми.
      Но как же она была наивна, как ошибалась: чёрные семена зла, посеянные отцом, прорастали, и всходы не радовали. Славка кричал на мать, сквернословил, кидался в драку
на любое замечание, изощрённо, как и отец, «клевал» Марка. Гриша во всём подражал среднему брату. Павлина поняла: бессильна что-либо изменить: Младшие попробовали «вкус крови», испытали наслаждение от чужой боли, приняли поощрение отца, как руководство к действию.
Одно успокаивало, - Марк рос добрым ласковым, но Павлина боялась, что трудно ему будет в родной семье: не любят чёрные вороны «белых», до тех пор признавать не будут, пока не вымажут в саже, не сделают похожими на себя.
После похорон отца, Славка пытался командовать матерью:
- Сними сапоги!
Марк тихо, но строго сказал:
- Ещё  раз мать обидишь, пеняй на себя.
- Что ты мне сделаешь, слюнтяй, маменькин сынок?
- Потом узнаешь.
- Ха-ха! Мне уже страшно, спасите меня, - кривлялся Славка, но мать в покое оставил, видно, почувствовал в голосе брата угрозу не физического наказания, этого он не боялся: Марк и муху не обидит, - а то неуловимое превосходство, которое и сам себе объяснить не мог.
Вспомнился ещё один эпизод-мозаика. В тот злополучный день в сельском клубе шёл фильм. В зале – одни ребятишки, взрослым в летний день не до кино.
Кинолента без конца рвалась, как и всегда. Киномеханик нервничал. Зрители бегали и шумели. Больше всех веселился Славка: пинал впереди сидящих, сквернословил. Все боялись его бешеного характера и молчали. Лишь одноклассник Славки, Виктор, не вытерпел и сказал:
- Перестань выпендриваться.
- Ты что, самый умный? Я припомню тебе, как ты унизил меня. Ох, припомню! Кровавыми слезами умоешься, и мамочка твоя, учителка, не поможет. Понял?
- Замолкни, - спокойно сказал Виктор, глядя на щупленького Славку сверху вниз.
- Я тебя предупредил, - не унимался тот.
Но тут застрекотал аппарат, и все уставились на экран. Вечером Виктор ехал с сестрёнкой на велосипеде мимо хомутни. Вдруг дорогу им преградил Славка. Схватив велосипед за руль, он вынудил Виктора остановиться.
- Я тебя сейчас убивать буду.
- Отцепись, - спокойно отвёл его руку Виктор.
Он не боялся: был на голову выше, да и силушкой Бог не обидел. Будь честная драка, - не сдобровать бы задире. Славка знал, что в честном бою проиграет. Надо напасть первому, пока Виктор не приготовился к обороне. Только первому, и – наверняка. Он схватил с земли обломок оглобли и молниеносно ударил Виктора в живот. Тот с               
 недоумением уставился на Славку, а потом стал медленно падать вперёд. Славке показалось, что Виктор хочет его схватить, и он ещё раз ударил. Виктор упал. Дико закричала сестрёнка. Славка остервенел:
- Чего завалился, сволочь? Я тебя медленно убивать буду.
Виктор лежал неподвижно, а Славка, как безумный, колотил мальчика по спине, по шее, по голове.
Сестрёнка с криком прибежала домой:
- Витя со Славкой у хомутни дерутся.
Родители бросились к месту побоища. На бегу, мать Виктора говорила:
- Только бы не покалечил Витя Славку, он же сильнее. И что они не поделили? Видно, сильно Славка допёк, если наш решил драться.
Но, когда они прибежали к хомутне, Славки уже не было, а на земле без признаков жизни лежал их сын.
В городской больнице врач сказал убитым горем родителям, что смертельным был уже первый удар: разорваны печень и селезёнка. Остальные удары убийца наносил уже по мёртвому телу.
- Кто его так? – спросил врач.
- Одноклассник.
- Далеко пойдёт, если не остановить.
Павлина узнала страшную весть на работе. К дому шла, опустив голову, не видя от слёз дороги. Придя домой, упала на кровать и заревела в голос.
- Что случилось, дочка?
- Ой, мамочка, Славка убил сына учительницы.
- Господи, да за что?
- Не знаю. Этого изверга надо спросить.
Но Славку нигде не могли найти.
- Ничего, долго не пробегает, жрать захочет, домой придёт.
Может, он у друзей? – спросил подъехавший участковый.
- Да нет у него друзей.
А Славка сиганул на займище, - в пойме реки согра большая из зарослей ивняка да смородины. Есть, где укрыться. Но потом сообразил, что тут его искать будут в первую очередь, - леса-то вокруг деревни нет, кроме этих зарослей. Ночью он перебрался на гору за кладбищем, к дому поближе, за едой можно пробраться. Не заметил, как уснул в высокой траве.
Проснулся, услышав шуршание травы под чьими-то шагами. Вскочил и увидел дядьку Оську. Дурная слава о нём и до детей дошла: в войну он был полицаем на Украине, выдавал фашистам наших. Его судили и выслали в Сибирь. Отбыв наказание, Оська побоялся возвращаться на родину, - прикончат односельчане. Остался. Жил одиноко и нелюдимо.
Работал шорником, шил сбрую для колхозных коней. Во время убийства он был в хомутне, на работе. Всё видел и слышал, но не вышел.
- Ну, шо, убивец, так и будешь здеся зимовать?
- До зимы ещё далеко.
- Надеешься, до зимы тебя не сшукают? Ненадёжно ты сховался.
-А где мне спрятаться?
-Тебе не надо прятаться, иди в милицию и признайся. Ты же малой ещё. Скилько тебе?
- Четырнадцать.
- Неужто? А я думал, меньше: какой-то плюгавенький ты. Но всё равно за чистосердечное признание скостят.
- А меня в милиции бить не будут?               
- Боишься? А когда ты Витюху бил, не думал, что ему больно?
- А пусть не выступает. Сам заработал.
- Ты же на него внезапно напал, шишь бы он тебе поддался.
- А я его точно убил?
- Как пить дать. В Городке в морге лежит. Так что ты теперь - убивец.
- Вроде ты – не убивец? – дерзко ответил Славка.
- Я своё искупил, а у тебя - всё ещё впереди.
Славка не жалел о произошедшем, помнил  «наказ» отца: не давай себя в обиду, бей первым, прав тот, у кого – сила. Он же не знал, что поведение отца диктовала ему болезнь, думал, так и надо. И тут впервые он задумался над своей жизнью: прятаться дальше или идти с повинной? Знать бы точно, что Витька окочурился. А то придёшь с повинной, а он – живой. Славка даже не сообразил, что это для него было бы лучше: Жажда мести затмила разум. Решил дождаться вечера и пробраться в морг. Покойников он не боялся, боялся быть пойманным.
Поздно вечером в сторожку при больнице постучали. Сторож открыл дверь и удивился: перед ним стоял подросток.
- Тебе что надо, мальчик?
- Дяденька, разрешите в морг зайти: мы с родителями уезжаем в отпуск, а моего двоюродного брата вчера сюда привезли, хочу проститься.
- Почему так поздно и один?
- Родители в машине ждут, потом они зайдут. Можно?
- А какой твой брат? Он у меня не один.
- Ему четырнадцать лет.
- А, это, стало быть, мальчонка из Ивановки. Какая-то сволочь угробила парня. Чтоб убийце на том свете в аду гореть.
- Так я зайду?
- Иди, коль ты такой смелый.
- А чего мертвяков бояться?
- Не скажи, я хоть при них работаю, а робею.
Славка решительно перешагнул порог, нашел, кого искал, прошипел:
- Лежишь, а мне теперь за тебя в тюрягу идти.
Выйдя, подошёл к сторожу и зло сказал:
- Пока я в ад попаду, ещё не одного укокошу, чучело старое.
Сторож сначала опешил, а потом закричал:
- Так это ты его убил, сукин сын! Вот я сейчас милицию вызову!
- Не трепыхайся, я сам иду в милицию.
Глухой ночью в милицию пришёл подросток и заявил:
- Я там убил одного, заберите меня, а то его родичи прикончить грозятся. Только не забудьте записать, что я сам пришёл с повинной.
- Ах ты, наглец! Кто же тебе подсказал самому-то придти? Неужто, сам додумался? Ну, голова! Садись, пиши. Сколько тебе, убийца? Четырнадцать?
- Не верится.
- Что писать?
- Всё по порядку: кого? Когда? За что?
Славку признали вменяемым, дали шесть лет. Мать плакала, а он на прощание сказал:
- Если бы знал, что так мало дадут, ещё бы кого-нибудь укокошил.
- Сынок, что ты говоришь? Шесть лет в колонии, - ой, как много.
- Не бойся, не пропаду, себя в обиду не дам.               
- Я другого боюсь: как бы ты там кого не обидел, срок себе не удлинил.
- Не каркай, ворона старая.
 И вот он вернулся, но радости от этого ни у кого из родных нет.
Лежит, бывало, Павлина ночь напролёт, тяжёлые мысли-булыжины перекатывает, от прошлого в сегодняшний день возвращается, но ответа на вопрос: как жить дальше, - не находит. Вчера Славка опять деньги просил, кричал, грозился побить. Какой-то дружок невесть откуда у него появился. Видать, «одного поля ягоды» - вместе «трудились» за решёткой.
Павлина через силу встала. Грудь болит, ноги, будто свинцом налиты. Но вставать надо, - родители в огороде копаются, - помочь надо бы… Но выйти не успела: Славка с дружком тут как тут.
- Мать, дай трёшку.
- Ты же знаешь, у меня нет.
- Возьми у деда.
- Не возьму. И, если бы даже были, - не дала бы на водку.
- Ах ты, стерва старая, учить меня вздумала, - грозился Славка.
- Хоть убей, не дам.
- И убью. Где у деда деньги?
- Не знаю, - тихо проговорила мать, и вдруг почувствовала такую нестерпимую боль в груди, её, казалось, пронзили острым ножом. Охнув, схватилась за грудь и присела на табуретку.
- Разохалась! Чего притворяешься? Давай деньги, я не отстану.
- Плохо мне, сынок. Позови фельдшера.
- Счас, разбежался.
- Позови деда.
- Перебьёшься, говори, где кубышка?
- Слава, умираю, - тихо прошептала Павлина.
- Не сдохнешь, ты живучая, отец тебя сколько колотил, а не добил.
Павлина молчала. Голова её медленно склонилась на стол.
- Ну, ты чего, вправду что ли окочурилась? – принялся он тормошить мать. Тело сползло на пол.
Дружок Славки выскочил за дверь, бормоча:
- Ну, ты, падла, в мокруху меня втянул.
Славка сначала струхнул, потом вышел в огород и крикнул:
- Дед, иди в избу, тут мать выпендривается.
Старики кинулись в дом, в медпункт. Но всё было напрасно.
- Сердечушко разорвалось, не выдержало: столько горюшка скопилось, - причитала мать Павлины.
Славка в тот же день смотался в город. Вскоре прошёл слух, что он снова попал в тюрьму за ограбление магазина и убийство сторожа.
На похороны матери отпустили Марка. Ему осталось служить три месяца. Прощаясь с бабушкой и дедом, он сказал, что после армии завербуется на север. Бабушка плакала, по-детски всхлипывая:
- Не забывай нас, Маркуша, пиши, приезжай.
- Как обживусь, вас заберу.
- Поезжай с Богом, - перекрестила его на дорогу бабушка.

Прошло несколько лет. Короткое северное лето решило порадовать: теплынь стояла необычная для этих мест. В выходные дни горожане семьями выезжают «на природу». Дети, не видящие солнышко полгода, радовались каждой былинке, каждой букашке.
- Бабуля, а мне бабочка на ручку села, - кричала девчушка лет пяти щуплой               
старушке, по-деревенски повязанной белым платочком.
- Это хорошо, Линушка, бабочки садятся на руки только добрым людям, - ответила старушка.
- Ой, улетела! Ладно, пусть летит, ей же надо ко всем добрым людям успеть, а ведь их много, да, бабуля?
- Много, Линушка, больше, чем плохих.
- Бабушка, а почему больше так никого не зовут, как меня, - Павлина?
- Назвали тебя в честь твоей бабушки Павлины.
- А ты разве не моя бабушка?
- Твоя, Линушка, твоя, - успокоила девочку Анна, - только я – прабабушка, а бабушка твоя - моя дочка Павлина. Ты на неё очень похожа: глазки голубые и носик в веснушках.
- А где моя бабушка, почему она ко мне не приезжает?
- Она умерла, деточка, ещё до того, как ты родилась.
- Моя бабушка тебе дочкой была, а папе кем?
- Мамой. Видишь, и у папы глаза голубые и нос в веснушках, как сорочье яйцо
В другое время Павлинка не пропустила бы замечание о сорочьем яйце, посыпались бы вопросы, но сейчас девочку взволновало другое: у папы была мама, а потом её не стало, умерла.
- А моя мамочка не умрёт? – с тревогой спросила она.
- Нет, милая, не умрёт.
- Поедемте, скорее, домой, а то мама там одна.
- Успокойся, Лина, - сказал Марк, - мама на работе, всё с ней в порядке. В следующий выходной мы поедем все вместе, - мама отдыхать будет. А сейчас бегай, радуйся. Посмотри, какое ласковое солнышко, потанцуй для него, оно тебя любит.
- Я его тоже люблю, - развеселилась девочка. Увидев ромашку, подбежала к ней, наклонилась, понюхала, успокоила:
- Не бойся, ромашечка, я тебя рвать не буду. Ой, а на ромашке какой-то жучок сидит! Папа, папа, он красненький, а на спинке – чёрные веснушки. Кто это?
- Это - божья коровка.
- Она кусается?
- Нет.
- А почему у Бога такая маленькая корова?
- Не корова, а коровка, это жучок так называется. Он высоко летает, люди и подумали, что до Бога долетает, - вот и назвали его так.
- А можно её в руки взять?
- Если она сама к тебе захочет: подставь ручку к цветку и  позови.
Павлинка растопырила пальчики, протянула руку к ромашке и попросила:
- Божия коровушка, ползи мне на ручку, я тебя не обижу. Ой, щекотно!
- А ты ей песенку спой: « Божья коровка, полети на небко, там твои детки кушают конфетки», она полетит к деткам.
Павлинка подняла ручку и звонким голоском пропела:
- Божия коровушка, полети на небушко…
Она смотрела вслед улетевшей букашке и не видела, как бабушка кончиком платка вытирает слёзы, а папа смотрит под ноги и молчит.

Анна утирала непрошенные слёзы и вспоминала такую короткую и несчастливую жизнь дочери. Вспомнилось сватовство, после которого мать долго не могла успокоиться: что-то заронило в душу тревогу, но она поборола её и не отговорила дочь. Если бы она тогда это сделала!
- Павлинку сватать приехали! – разнеслось по селу.
               
А село-то – одна улица, хоть и длинная. Еланцы – в сорока километрах от районного центра. Сосновым бором, как частоколом отгородилось от кипучей жизни второй
половины двадцатого века. До райцентра три раза в неделю ходят автобусы. Любой гость в селе – событие, а уж сваты, - тем более. Приехали они на справном колхозном коньке, запряжённом в праздничную сбрую с блёстками.
Сваха Марья – дородная, словоохотливая, знающая много шуток-прибауток, важно вышла из кошевы, оправила примятое за дорогу нарядное штапельное платье, и осмотрелась. Село ей понравилось. В отличие от их Ивановки, его окружал сосновый бор, делая село нарядным и весёлым. Она сказала деду Евсею:
- Славненькое село, на добром месте люди поселились: тут тебе и речка, и лес, завсегда с грибами да с ягодами.
Евсей, завсегдатай всех свадебных церемоний, своеобразный хранитель свадебных обрядов, в Ивановке  почитаем, но так далеко – приехал впервые и немного робел: а вдруг что-то не так сделает, - ведь в каждом селе – свои причуды, свои тонкости. Не опростоволоситься бы.
У калитки домика невесты собрались многочисленные родственники, соседи. Все - нарядно одетые. И погода расстаралась: хоть и осень, но солнечно и празднично от яркого великолепия листвы, - светилась лиственница, полыхая своими зажжёнными факелами на тёмно-зелёном фоне строгих сосен, багровела боярка, робко дрожали жёлтые пряди берёз. Рябина в палисаднике Сидоровых изогнула отяжелевшие от ягод ветки и, казалось, протягивала гостям в ладонях щедрые дары.
- Здравствуйте, хозяева дорогие, мы к вам с поклоном приехали. Слыхали, что у вас есть добрый товар, а мы купца привезли. Богатого да красивого, молодого да неженатого. Позвольте на товар взглянуть, может, поглянется нашему купцу, и в цене сойдёмся, - певуче выводила сваха Марья.
- Добро пожаловать, гостеньки дорогие, входите, милости просим. Товар-то у нас есть, да ещё зелен виноград, рановато вроде на продажу выставлять, - с поклоном отвечала мать невесты.
- А не всякий зелёный виноград - недозрелый, не всяким оскомину набьёшь: встречается зелёный, да такой сладкий, что так бы ел его, не переставаючи, - вклинился дед Евсей, - дозвольте посмотреть.
- Посмотрите, за погляд денег не берём, - ответили с той стороны калитки. Ворота широко распахнулись, Евсей и Марья, взяв жениха под руки, пошли к дому.
А дома подружки, прильнув к окнам, с любопытством разглядывали жениха и делились с Павлиной своими наблюдениями: она его ни разу не видела: похвалили ему её, а ей – его.
- Ой, высокий какой! Стройный!
- Кучерявый. Интересно только, - природные кучери-то или шестимесячные?
- А уж важный! Строгий, видать.
Павлина слушала и не слышала, на неё нашло какое-то оцепенение. Понимала умом, что наступила в жизни решающая минута, которая может изменить всю жизнь. А может всё остаться, как есть, если она откажет. Останется родной дом, защита родителей, подружки. А согласится, - увезут в незнакомое село, к чужим людям. Хорошо, если муж добрым окажется, защищать будет, поддерживать. А ведь по-всякому бывает. Опять же, если не согласишься, - родителям забота: она – старшая из пятерых сестёр, должна другим дорогу освободить. Да и где в своём селе жениха найдешь? Хоть и не вчера война окончилась, а всё мужики в дефиците…
Думай, Павлина, думай. Тебе решать и не когда-нибудь, а сейчас, сию минуту. Да и прослыть разборчивой невестой страшно: раз откажешь, два откажешь, а потом обходить будут. Так и останешься одна
               
А гости чинно расселись и ждали последующего свадебного действа. Осматривали нарядную «залу», разглядывали вышитые наволочки, скатерть, шторки-задергушки, расшитые диковинными цветами.
- А не лебёдушка ли ваша всю эту красоту сотворила? – спросила сваха Марья.
- И она – тоже, - ответила Анна, мать невесты, - их же у нас – пятеро, лебедушек-то.
- Счастливые родители, это сколько же внуков будет! – сказал Евсей.
- Да нам-то уж счастье, какое будет, тому и благодарны будем, а вот им-то хотелось бы, чтобы побольше его досталось, чтобы нашли его да не обронили по дороге, - сказал Андрон, отец Павлины.
- Будем надеяться на лучшее, - сказал Евсей.
- Что же родители не приехали? – поинтересовался Андрон.
- Прошлым летом умерли они в одночасье – грустно сказал Евсей.

Жениха обсуждали не только подружки невесты, но и односельчане.
- Какой справный на ём кустюм, видать, начальник
- А глазищами-то как зыркает, Господи Иисусе, Я ажно оторопела, как глянул на меня: на обоих глазах – бельма. Не к добру это, истинный Бог, не к добру, - причитала соседка тётка Анисья.
- Где ты бельма увидела? Просто взгляд такой строгий, чего придумываешь?
- Ей-богу, мне не по себе стало, как глянул, - не отступала та.
- Была бы ты помоложе, он на тебя по-другому бы глянул. И нечего наговаривать. Не вздумай об этом Павлине сказать.
- Что хотите, говорите, а я при своём мнении остаюсь: я дурной глаз завсегда отличу, - я его чувствую. Не надо Павлинке за него выходить.
- А за кого идти? Девка – старшая в семье, За ней ещё невесты подрастают, - сказала Фёкла, сестра Анисьи.
- Так-то оно так. И идти не за кого, и сидеть прынца дожидаться, - тоже негоже. Может, обойдётся, может, я зря страхи нагоняю, - согласилась с ней Анисья, - пойду в избу, поближе разгляжу.
- Из горницы вывели невесту, усадили за стол, Анна сказала:
- Вот и лебёдушка наша. Рано ей ещё улетать из родного гнезда, но пусть она сама решает: ежели будет на то её воля, мы препятствовать не станем.
- Ясное дело, супротив воли такие дела вершить не гоже. Надобно молодых спросить, понравились ли они друг другу, хотят ли дальше знакомство вести, или разойдутся их пути-дороги, - сказал Евсей. – Начнём с тебя, Валентин, как тебе Павлина показалась?
- Боже мой, - подумала Павлина, - Он - ВАЛЯ, а я – ПАВЛА. Если бы – наоборот! Впервые ей не понравилось своё имя. Откуда родители откопали его? Видно, сильно ждали сына, но, предчувствуя, что его так и не дождутся, назвали её мужским именем. Пока она обо всём этом думала, Валентин собрался с ответом:
- Девушка, как девушка, только имя чудное.
- Да и у тебя – не лучше, больше женщине подходит, - сказал Евсей, - ежели дело только в имени, то я понял, что Павлина тебе понравилась.
- Я же сказал, что девушка, как девушка. Не хромая, не кривобокая.
- Что ты городишь? – незаметно толкнула его в бок Марья, - это он от волнения, сватушки…
- Я понял, что ты не против взять Павлину в жёны?- спросил Евсей.
- Я пока ещё невесту выбираю, а не жену, - буркнул Валентин.
- Конечно, кто же спорит. Так положено. Назначим день свадьбы, а до того вы поближе познакомитесь, узнаете, друг друга получше, - заторопился Евсей, боясь ещё что-нибудь спрашивать у этого сумасброда. Ведь наказывали дурню, чтобы не выпендривался.               
Евсей в который раз пожалел, что согласился на сватовство, не лежит его душенька к Валентину. Но уговорили. Да и то рассудить, кому-то надо ехать. Может, женится, остепенится. Евсею стало жалко Павлину: добрая, неизбалованная девушка, сумеет ли она своей кротостью взять в руки взбалмошного Валентина? А, если не сможет, а, если ей всю жизнь мучиться, и он, Евсей, будет причастен к этому? Муторно на душе стало. Молчание затянулось. Ответы жениха насторожили мать невесты: она почувствовала в них какую-то злобу, а взгляд жениха, брошенный не Евсея, перехваченный ею, был таким колючим, что матери захотелось предостеречь дочь, посоветовать подумать, прежде чем давать согласие.
Но как это сделать, когда столько глаз смотрят на Павлину, а дед Евсей задаёт ей вопрос:
- Ну, а ты, красавца, согласна ли стать невестой этого молодца?
Стало тихо: все ждали, что ответит девушка. А она, красная от смущения, молчала, опустив голову. Молчание затянулось. Валентин стал беспокойно потирать руки, глядя на неё. А та всё молчала. Тогда Валентин спросил:
- Боишься меня что ли? Не обижу. А, может, другой есть?
- Нет у меня никого. И не боюсь. Просто я вас совсем не знаю.
- Будет у вас время узнать друг друга, - успокоил сват, - ну, так - согласна?
- Павлина хотела ответить, но голос пропал, поэтому она лишь слегка кивнула.
- Вот и хорошо, вот и славно, - обрадовался сват, берясь за бутылку «казёнки», привезённой для этого случая, - надо скрепить уговор.
На столе появилась закуска. Стало шумно и весело. Назначили день свадьбы – через месяц.
- Эх, какую девку пропили, - вздохнула тетка Павлины, Татьяна. – Насмотрись, сестрица, на свою старшенькую, скоро увезут в далёкую Ивановку, не увидишь.
- Ничего не поделаешь, пришло время: не век же ей в родном гнезде сидеть, пора своё вить, деток выводить, - сказала сваха Марья, - такова доля девичья. А и увезём не за тридевять земель, не в заморское царство-государство. Соскучитесь, - приедете.
- Да умом я всё понимаю, - ответила Анна, - а вот сердце болит, тревожно как-то: уж больно смирная дочка, слова поперёк не скажет, а в семейной жизни всякое бывает.
- Конечно, не угадаешь, что ждёт впереди. А что не прекословит, может, и лучше: лишний раз промолчит, ссору отведёт, - тихо сказала Марья Анне.
Гости были в доме недолго, - надо домой засветло возвратиться, а дорога неблизкая.
Расцеловались на прощание, ещё раз уточнили день свадьбы, и сваты тронулись в путь.
Анна мыла посуду, наводила порядок, а все мысли были о Павлине. Тревога не унималась, словно чуяло материнское сердце беду.
Управившись по хозяйству, прибежала сестра помочь Анне, а больше - поговорить.
- Хватит, Аннушка, горевать.
- Не могу, Таня успокоиться. Правду говорят: маленькие детки, - маленькие бедки, спать не дают, а большие, - сам не уснёшь.
С вечера долго не могла уснуть, и так себя успокаивала и этак, а всё в душе ладу не было. Под утро задремала, но даже во сне, словно тисками сжимало сердце, трудно было дышать. Приснился кошмарный сон: гонится за ней чудище с огненными глазами, пытается схватить за руку. Вроде бы Павлинка кричит откуда-то издалека:
- Беги, мамочка быстрее, дай мне руку, я тебя спасу.
Анна тянется к ней, а чудище вдруг бросается от матери к дочери. Павлина убегает от него с криками о помощи. Анна бросается вслед, пытаясь догнать, спасти, но ноги словно приросли к земле, с места сдвинуться не может. А голос Павлины всё дальше, всё глуше, а потом и вовсе затих, Анна слышит только топот чудища. Проснулась в холодном поту. В висках стучит, - «топот» продолжается.
- Не к добру сон, не к добру, - думает Анна.
Утренняя встреча с Анисьей только усилила тревогу.               
- Ой, подруга, не поглянулся мне жених.
- Не говори, сама места не найду. Павлинку отговорить бы надо, но теперь уже поздно.
- Ничего не поздно, люди иногда и на свадьбе разбегаются.
- Неудобно. Да и боюсь: не послушает она, скажет: слово дала. Ты её знаешь. Да и кто знает, может, он добрый да заботливый, а мы зря воду мутим. И то подумаешь: в доме – ни свёкра, ни свекровки, - сама хозяйка.
- Может и так, но, истинный Бог, как вспомню его взгляд, так страх берёт. Диковинные у него глаза, Я сроду таких не видела: голубые, а по ним – белые крапинки, будто кто-то брызнул в них извёсткой. Сперва я подумала, что это бельма, и жених незрячий, но ошиблась. А как глянул, я испужалась, - вроде бы не человек, а нечистая сила.
- Не говори такие страсти, я и так вся дрожу. А ты не знаешь, что с родителями его приключилось?
- Слышала, что угорели они, рано заслонку закрыли в печи. Но что чудно: сын тоже дома был, ему – хоть бы что, а они – насмерть.
- Кому что на роду написано, - не объедешь.
- А ещё я слышала, что не любит Валентин работой себя утруждать, - не унималась Анисья.
- Станет главой семьи, образумится.
- Дай-то, бог…

- Бабушка, бабушка, а божья коровка улетела к своим деткам, она меня послушалась. А ты, почему плачешь, тебе жалко, что она улетела?
Анна вздохнула, вытерла глаза, обняла Алинку, поцеловала и ответила:
- Я не плачу, Алинушка. Я радуюсь, что ты у нас такая добрая и ласковая. Мне просто в глаз соринка попала.

                1968год.











                12