Маньяк. История одного писателя. 6

Знаешь. В моей неделе вовсе не семь дней. Семь месяцев. Семь лет. Семь жизней. Я схожу с ума. Улетаю, возвращаюсь. Нарезаю себя ломтями что бы на все хватило. Умираю. Живу после смерти. Воскресаю. И делаю, делаю, делаю. А как после пережитой реинкарнации, прожив с выходных до выходных целую жизнь я плохо помню что было в жизни предыдущей. Удивляюсь звонкам, забываю о встречах. Совершенно не узнаю некоторых людей, кидающихся ко мне с объятиями или просто здоровающихся.

И мне сложно понять как жить иначе. Я не нахожу себе места когда выдается свободное время. Кидаюсь на первое попавшееся дело, жадно цепляюсь за каждый звонок, отвечаю на всю почту – вдруг какое ни будь предложение?

Поэтому наверно и выглядит со стороны это так будто меня и нет вовсе. Есть следы моей бурной деятельности но нет меня. Окна дома почти всегда пусты и темны. Машина то неделями в гараже (наверное, я куда-то улетел) то тропинки к тому же гаражу просто зарастают (я куда-то уехал). Редко появляюсь в магазинах у дома. И покупаю там что то неважное – хлеб разве что, продавщицы меня даже не держат за местного. Хотя казалось бы – столько лет здесь живу.

Зато меня часто можно найти в сводках светских хроник. Вот известная модель и Кирилл К. на открытии бара друга Кирилла. Вот писатель Калинин К. на трибуне во время скачек. Вот отчет с арт биеналле, Кирилл Калинин и художественный критик Артемьев. В конце концов, вот статьи Кирилла, вот его новая книга. Но нет самого К.К. Он уехал, он ушел, он будет через 10 дней – отвечает секретарь в моем вечно пустом офисе.

- Такое ощущение что ты от чего то бежишь, – говорила мне сестра. Мы сидели на 25 этаже высотки в Нью-Йорке. Выше были только пути воздушного сообщения и еще пахло 11 сентября. От этого было томно и боязно. И торжественно. Потому что мы на линии огня. На пути опасности. И вся эта сытая жизнь может быть срезана прямо сейчас лезвием самолетного крыла. И еще было очень душно, как перед грозами, поэтому пили минералку.

- Я стараюсь думать что не от чего то а куда то. – усмехаюсь я.

- Кирюша, это игра в слова. Ты морочишь мне голову, – вздыхает она, покачиваясь в очень бежевом и очень актуальном кресле.

Все это напоминало «основной инстинкт». Хотя она не писатель а я совсем не психоаналитик. Просто перед глазами возникает картинка. Несмотря на то, что я даже никогда целиком этот фильм не видел. Только отрывки с не слишком привлекательной Шерон и ее громоздкими плечами и растерянной мордой врача. И я был пьян, когда смотрел. Пьян и максимально укурен. Гигантская плазма с растянутыми лицами персонажей стояла на полу и мельтешила перед моими глазами, я пытался сфокусировать взгляд, но мешал дым кальяна с травой, от которого так тлетворно сладко уносило. И мутило. Вся моя жизнь – удушье и тошнота. Я к этому привык. Это хорошо. Сначала накачиваешься всяким запрещенным, смешивая его до пенящегося во рту и между ног веселья. Потом гонишь. Блюешь, снова закидываешься. На утро тошнит, и ты опять надрачиваешь себя всякими порошками до космически приятного головокружения вокруг чьей-нибудь эрегированной орбиты. В таком состоянии можно придумать что ни будь прелестное. Тоже из кино. Натянуть целлофановый пакет на чью то голову и заставить так ласкать себя, снимать это на видео а потом стирать. Неосуществленный арт хаус. Уебаться как круто. Лихо как на американской горке из детства, на которой я так и не катался. Под наркотой всегда веселее. Запоминаются отрывки. Нет, даже не отрывки а ощущения. Кто то валяется связанный в углу. В рваных чулках. С сиськами и членом. То ли транс, то ли меня прет так что кажется. И этого кого то мнут и лижут стены и вздымающийся от дыхания пол, и все так долго, так медленно, и только стоны, стоны, стоны. Можно смотреть на это бесконечно. Как на Чаплина. Только в цвете. Такая чернушная комедия про секс. Иносказательная наша жизнь. Ее ситуации глазами художника. И по кругу. Так и тогда. Запомнились цвета и обстановка. Ощущения. А теперь они легли на картинку перед моими глазами и вызвали ассоциативный ряд. Когда я вижу например школьниц то непременно вспоминаю отретушированные азиатские ужастики. Если смотрю на шлюшные женские босоножки – думаю о американском порно. Джинсы на мужиках туда же. В них мерещиться вставший член дальнобойщика. Кажется – потяни за молнию и он покажется полностью, жирный, волосатый хер, который так отлично можно порвать чью то нетронутость. Как в том самом короткометражном. Наша жизнь нашпигована фильмами. Они имитируют нашу зевотную обыденность, перемешанную с фантазиями на экране а мы имитируем их. Фильмы – романы, мелодрамы, все чаще катастрофы и ни капли не комедии. Срань какая то в общем то. Триллеры в моем случае. Дай бог, что бы триллеры а не советские эротические фильмы с нагримированными, небритыми тоскливыми дублершами.

- Говорю то что думаю. Хотя давно уяснил что когда я говорю правду мне никто в общем-то не верит, а на ложь все ведутся.

- Дело не в словах, а в беге. Ты бежишь. И я не понимаю куда.

- Может, просто бегу? Просто чувствую, что время поджимает, что его совсем мало. Капли, крохи – если ты еще помнишь такие русские слова. – Улыбаюсь с удовольствием снимая мокасины. Почти вырывая из их плена ноги.

- Хочешь сказать, что ты болен?

- Не знаю, мне все не вовремя ходить к врачу. Все со мной в порядке. Яйца не опухли и ладно. Понимаешь, как будто времени нет ни на что. Из за этого и нет у меня постоянного никого, разве что психоаналитик, и с семьей вижусь редко, и к друзьям стараюсь не привыкать.

- Значит ты просто идиот. Еще и бессердечный, – заключает она.

- По моему это называется мизантропия, – говорю я, а сам думаю что на счет идиота это она конечно же права, но вот про бессердечного – мимо. Еще какой сердечный. И в этом-то самая лажа. С пускай не большим но от чего то очень тяжелым сердцем. Чутким ко всему происходящему. Порой даже через чур. От чего я пытаюсь и пить, и теряться в смертном дыму по углам темных баров или случайных гостиных. От чего наверное постоянно прячусь за стеклами солнцезащитных очков. Из за чего заглушаю то что вокруг музыкой. Что бы не задело. Не ранило, не впилось в слишком доброе и открытее сердце, гниющее от этой грязи вокруг заживо. Я просто чувствую как оно становиться мягким, как протухающий фрукт, меняет пятнами свой цвет и переполнившись низостью и ложью покрывается нарывами, которые взрываются во мне, и нарастают снова, сколько не вскрывай. Кожа выбаливает. Такая тонкая красная сердечная оболочка. Она становится уродливо желтой, пропавшей как испорченное на солнце мясо и отваливается кусками, оставляя бьющуюся еще зачем то. Кровоточащую плоть. Поэтому я делаю вид, будто у меня вовсе нет сердца. Сжимаю зубы и не показываю никому эту боль. Да и проще оказывается слыть бессердечным неуловимым ублюдочным уродом, чем простым в сущности доступным человеком.

А потом улетал в Мексику. И хоть там немыслимо жарко и кондиционер в номере ни хрена не работает, а перепады электричества такие что бедный лэптоп еле дышит мне кажется что все правильно. Наконец-то. Ближе к майянским корням.

Я в очередной раз ушел из жизни одной из своих девушек–истеричек, как писали в прессе. На самом деле я во внеочередной раз свалил от нового мальчика – фаната, утомившего меня своей ревностью и тупизмом. Подставами с запиханными в карман брюк трусами и всяческой гадской, какай то бабской слюнявой лажи вроде планов на будущее и воплей о том что он хочет быть единственным, а не одним из. Так одинаково. Я это столько раз слышал. Почему никто не способен придумать что то оригинальней? И потом эти звонки и приезды посреди ночи. Проколотые шины. Угрозы. Предсказуемо. Это просто нужно переждать. Полуистлевшие нервы будут целее. Переждать. Уйти от всех ответов и полизать свои раны печеным ласковым солнцем. Запрятаться. Свалить далеко. Где еще гаже и никто меня не знает. И вот я лежу на продавленной койке и, рассматривая икону в углу, зачем то крашенной в рыжее комнаты наслаждаюсь спокойствием. На десяток человек больше теперь будут считать меня бессердечным. Прогнившим и заебаным торчком. Как это восхитительно, а. так хорошо, удобно и круто. Чем больше слухов, тем целее моя разъедаемая изнутри оболочка. Без всех этих обязательств. Потому что вот вот, и меня почти совсем ни капли не останется. Будет лишь миф обо мне. Значит и спрашивать за грехи – огрехи – пробелы будет не с кого. Никому ничем не обязан. Еще одна хроническая неприязнь. Я просто на дух не переношу слово «должен». Потому что в ограниченном времени моей жизни день когда нет никаких дел, которыми я надрываю себя – время что бы отдохнуть. Краткая передышка между двумя жизнями, расстоянием примерно в сутки. Поэтому крайне неприятно, когда обнаруживается какая то истекающая по тебе слюной тварь, которая тебя хочет. Не только тебя, а что гаже, твое время. ****ый лангольер, с жадным, ненасытным, черным, мокрым вонючим ртом прямо в желудок. Прямая дыра. Лдна кишка от языка и глотки до анального отверстия. Жадная сука которая хочет оторвать своими толстыми губами твою руку, голову, ногу еще что то, переварить и высрать. А тебе, ****ь, как реальному куску дерьма еще жить потом. А ей хорошо – ты гавно, и она так благородно с тобой несмотря на твою переваренную вонь. И эта сука. Этот браконьер твоей жизни таиться в близких, в людях имеющих на тебя права. Он ставит силки на телефоны, на планшеты и ноутбуки, оплетает липкой белесой паутиной твой дом и склеивает твои пальцы. Залепляет, выдави из себя эту ядовитую слюну твой рот и садит на поводок. Потом из за этого и получается, что ты хотел побыть с собой, успокоиться, пересмотреть любимый хентай, где щупальца так ловко протыкают восьмилетних школьниц через попки насквозь, и выходят через их роткики, разрывая, поваляться под это в постели, усосавшись успокоительных и заснуть, подрочив себе. А тут тебя волокут еще на какую то псевдо-премьеру или еще хуже, устраивают романтический ужин со свечами, в новом белье и с цветами, рыдая в ответ на твое отвращение к этому что ты неблагодарный неполноценный долбоеб, и тебя, тварь просто любят и так хотят быть с тобой. Бесит. Это не любовь. Это покушение. На меня. На мое время. На мои внутренности, этим временем полные. И это снисхождение как к больному неполноценному ребенку с объяснением таких элементарных правил совместного существования.

Как будто я их не знаю.

Как будто я долго ни с кем не жил.

Как будто я, ****ь, женат не был.

Пялюсь в мутность горячего воздуха под лениво вращающимся у самого потолка, таким очевидно мексиканским, как из фильма радригиза вентилятором. Образ на иконе мне улыбается в душном мареве номера и я от чего то проваливаюсь в сон.

Просыпаюсь от грохота. За окном ацтекские боги устроили мокрую вечеринку – льет дождь и сверкают молнии. Конкурс мокрых маек и шорт. Показ сисек с торчащими сосками и бритых от жары лобков. Я встаю и иду в душ. С хеа меня сюда занесло? Здесь всюду только смерть от сифилиса. Медленная, горячная, с липкой кожей и провалившимся носом. Лучше б в горячую точку что ли.

- В моей неделе не семь дней, а семь лет говорю я, давая прикурить тощему трансвиститу в ответ на вопрос о возрасте. - Я очень старый.

- Хорошо сохранился, – усмехается он, затянувшись, – наверное за такую долгую жизнь перепробовал все на свете?

- Почти, – серьезно киваю я.

- Наверно ничего не боишься теперь? – стряхивая пепел на столешницу спрашивает он.

- Боюсь, – улыбаюсь я, – супружеской жизни. Или даже собственной жены. Не человека, а образ.

- И хочешь сказать никогда не был женат? – округляя жутко накрашенные глаза спрашивает он.

- Был. Поэтому и боюсь.

Он облокачивается на свою худую загорелую кусками руку и всем своим видом говорит, что готов слушать. Рука лысая и в синяках. Кажется, интервью буду брать не я у него, а наоборот. Может и к лучшему. Я эту историю так кажется толком никому и не рассказывал. Во всяком случае тогда, когда уже был способен без содрогания её вспоминать. Русский трансвестит Леша в самом мрачном и жарком уголке Мексики в день лунного затмения. Почему бы и нет? Может это будет эффективней чем ссаться от преследующих кошмаров в одиночку, и исповедоваться всегда надо тому кто возможно и до следующего месяца то не доживет?

Элона была очень умная. Она была первая на юге России кто закончил школу в 13 лет, подготовившись к экзаменам дома. Мама у нее была какой то профессор что ли. И дети готовились не ходя в школу. Уча сами, просто приходя и сдавая экзамены. Самостоятельно. К 18 у нее уже было 2 высших образования, полученных так же экстерном, досрочно. К 20 собственный бизнес с активно развивающимся Гонконгом. Она умудрялась закупать там всякие светящиеся пальмы и цветные фонарики и в четыре раза дороже продавать их всем желающим. К 25 у Элоны скопились все мыслимые жизненные блага – несколько квартир, машин, дач, бизнес. Несметное количество прихлебателей, любовников, знакомых. Но выбрала в итоге она именно меня.

К тому времени ей было далеко не 25 а я только только начинал получать хоть какие то гонорары за свою писанину в еженедельниках. Она была совсем не красива но обеспечена. Я до сих пор в точности помню ее неправильную фигуру и лицо. Висячую грудь как у матери семерых детей, нелепые торчащие плечи, живот и непропорционально большие бедра. Ноги кривые, прогибающиеся назад и слишком тощие в икрах. И эти жидкие перекрашенные в какой то апельсиновый цвет волосы. Глубоко посаженные светлые глаза которые она так плохо красила голубым карандашом. Некрасивый профиль и тонкие мужские губы. Наверное что то на генном уровне. Но она не была отталкивающей. И как все обеспеченные люди обладала той загадочной уверенностью в себе, ухоженностью и привлекательностью. А я беден и юн. Голоден. От этого наверно мил и открыт для всего вокруг.

Она за мной ухаживала так, как до сих пор не могу научиться ухаживать я за теми, кого мне интересно добиться – невероятно, остроумно, легко и на грани обожания. Снимала на выходные яхты. Арендовала целые этажи в гостиницах. Дарила запонки в вазе с мармеладом. Покупала мне одежду. От носок и белья до немыслимо дорогих и совершенно не практичных пальто. Конечно, мне было просто приятно её общество, не более, но почему то тогда мне это показалось достаточным аргументом, что бы согласиться стать полностью её. Её собственностью, как я теперь понимаю. Муж такой сильной женщине в принципе был не нужен. А вот смешливый любовник, готовый полностью ей подчинятся, заменяя и собаку (на которых у Элоны была аллергия) и сына ( которого она по каким то медицинским причинам иметь не могла) и хозяйственную домработницу ( которым она не доверяла патологически) – вполне.
Мы прожили вместе три года. Меня это время очень сильно изменило. Первый год почти ничего не происходило. Мы радовались друг другу. Я встречал её после работы, занимался домашними делами и писал. Писал много, наверно довольно бездарно, но писал. А практика, как известно великая вещь. Поэтому на второй год нашей совместной жизни меня приняли в глянцевое издание, видимо устав отвечать отказами на мои мейлы. Оттуда меня быстро сманили в более крупное издательство. Я не только вел авторские колонки, но и был журналистом. Постепенно подходил к мысли, что мог бы писать книги. Моя жизнь расцвела тем самым искусственным неоновым токийским неповторимым ночным огнем. Стала насыщенной, пульсирующей в диковинном, завораживающем ритме. Я засыпал, не зная где, и кем проснусь следующим утром. Уезжал в командировки, срываясь с место на место не спя по трое суток или засыпая только во время меж атлантического перелета. Так бурно и утомительно. Томительно. Каверкающе мой привычный ритм жизни. Я приучался жить так как всегда хотел – взрослой, пышущей упоением самостоятельной жизнью. Способной дарить и делать подарки. И это было прекрасно. Но видимо только для меня, а не для Элоны.

Это случилось на третий год. Я вернулся из длительной командировки. В тот месяц я летал на самолете 15 раз. Сейчас даже не представляю, как умудрился так. Дома было холодно и торжественно. Ужин на двоих, моя любимая музыка. Роскошная Элона. Наверное ,с того дня у меня отвращение до тупой ноющей боли в животе к романтике. Все было так ласкающее прекрасно. Так как в кино, да. Но после бокала Мондоро я почувствовал себя не хорошо. Дыхание сбивалось, руки сводило. Голова кажется оторвалась и теперь почему то провалилась в желудок. Тогда наверно это и подорвало навсегда мое здоровье. Тогда и то что происходило потом. Я не мог понять в чем дело. Мое тело. Еще молодое, такое все прекрасное, послушное, родное тело отслоилось от сознания, которому всегда подчинялось, и кажется, умирало от какой то непонятной вуду-х*йни. Сославшись на усталость, я, шатаясь и хватаясь за стены, боясь напугать жену, ушел в спальню, где и грохнулся в обморок.

Я летел. Летел прямо в гребаный дантевский ад. Через могилу этого гетевского придурка, сдавшего свою, ****ь душу. Я летел вниз. Не понимая из за чего сюда сорвался. Выпал из отравленного, вывернутого кислотой разъедающей жидкости предательства тела, и совокуплялся ртом с полуразложившимися монстрами. Они меня лелеяли и толкали, отымев, все ниже. Женщины – монстры. Убийцы своих детей и отцов. С торчащими коричневыми ребрами, почти мумии, во всохших в тела украшениях. С острыми коленями и торчащими повсюду волосами. Жесткими между ног и подмышками и мягкими, лоснящимися на голове. Мне снился кошмар. Почти бесконечный блевотный сучий первобытный ужас накопленный поколениями моих дедов в наборе хромосом и впаянный в цепочку ДНК. Я попал в то место ,где из меня все это вылезло и обняло снаружи. Я летел и хотел в церковь, молиться. Целовать в засос иконы и отдать все деньги пополневшему попу в платье, я хотел что бы меня хоть что то спасло, до того безвыходно и гадко было.

Пришел в себя спустя три дня. Рядом с кроватью сидела внушительных размеров мед сестра в натянувшемся на груди твердом от белизны халате. Над кроватью капельница, под кроватью – утка. Я плохо помню диагноз, который мне тогда поставили. О нем было страшно думать. Никогда раньше слова не казались мне такими опасными. Об них можно было порезать язык и твердели пальцы от сводимых мышц. Жутко от воспоминаний, но, в общем я оказался прикован к постели. Ноги отказали. Тряслись и быстро уставали руки. И эта немыслимая слабость, наполняющая доверху... Хорошо, что хоть писать мог, иначе бы совсем двинулся. Набирать текст, выплескивать мысли в монитор через пальцы а потом на бумагу всегда было чем то необходимым, живительным. Без этого я взрывался, у меня ехала крыша. Я писал с 11 лет. Всякую дребедень, но тоннами. В 14 написал первый рассказ. Потому что денег на кино не было и я зачитывался книгами. Тогда все зачитывались. Съедали, скуривали, спали книгами. Трахались с текстами, вылизывали их глазами. Цепляясь зрачком за каждую букву, трогая кончиком дрожащего от волнения языка все точки и многоточия. Пробовали на вкус и кормили друг друга изо рта в рот этими смыслами. Потом они соединялись, смешивались дроблеными изумрудами в пластилине и становились моими текстами. Это был способ не думать о проблемах и детских огорчениях. Способ побыть кем то другим. Кем то совсем другим, с совершенно неповторимой, вымышленной, несуществующей, неосуществленной терпкой жизнью, на которую сам никогда не осмелишься, которая в итоге почему то мне помогла. Это становилось так привычно, так само собой, эти зрительно смысловые дозы литературной наркоты. Единственная не разрушающая наркота. Помогающая получать признание за сочинения и написанные сценарии для спектаклей в театральном кружке. Ласкающая мое тщеславие. Так медленно портящая меня в нужном направлении. Так приучающая к себе что в итоге стала моей жизнью, сплетенной из тонких золотых гнущихся мачт чужих кораблей мечты. Теперь же правда у меня не было интернета. Супруга всю почту сама отправляла в редакцию. Телевизор я тогда не смотрел. А Элона постоянно была рядом и вроде этого было достаточно в моем разломанном, еле живом пост-шоковом состоянии. Я хватался за ее руки, вытирая о теплые ладони текущие от бессилия слезы и умоляя лишний раз не уходить на работу. Цепляясь за нее как за самое родное но, не ощущая больше той отдачи, чувствуя какое то отчуждение. Не смотря на ее одержимость мной, поглощающим вниманием. Слежением за каждым шагом. Она вся стала как мороженное. Сладкая, влажная, липкая, но холодная. Не такая как всегда. Не такая как тогда. Тогда когда она была теплым молоком.

Раз в неделю приходил врач, осматривал меня и говорил что то состояние стабилизировалось, то я иду на поправку, то вот вот смогу вставать. Но я чувствовал что мне не лучше. Меня сжирали кошмары, которые пробивались сквозь мою голову в явь и скакали перед глазами плотными, полными отвратительного могильного ужаса тенями. Ползали по стенам и потолку, так что когда Элоны не было - меня держала за руку сиделка мед сестра, которая в итоге мне тоже начала казаться кэролловским монстром. Гигантским белым китом с огромным прямым ртом и мелкими глазами по всей морде. Я отворачивался от нее, но не разжимал руки и понимал что схожу с ума. Мало того что я морально консервировался заживо в четырех стенах, так еще и не мог набраться физических сил. Изо дня в день я глотал уйму таблеток и терпел уколы с капельницами. Состояние застопорилось. Так продолжалось примерно месяц, пока мне не начало казаться что что то не так. Вернее все было не так. Кошмары оседали в комнате плотными слоями и проползали мне в нос и рот, пока я был в забытье под капельницей или в дреме после очередной тихой иссушающей истерики. Голову обвернули наждачной бумагой недоверия. Что-то было не так.

Через два месяца позвонила моя сестра. Книгу публикуют, а я куда то совсем пропал. Номер зачем то сменил, стало не дозвониться. Я удивляюсь – ничего не менял, терпеть не могу менять номера. О публикации не знал, с почтой жена разбирается. Мне ничего не говорила. А я вроде как неизлечимый больной. Почти привыкший к мысли о своей неполноценности. Не выхожу никуда, не встаю. Не могу. Но уже не так страшно как в начале и я еще могу поправится. Сестра в ужасе плачет в трубку, я вдруг осознаю какую то наигранную нелепость происходящего. Изнутри по черепу бьет четкая мысль что произошло. Она проникает в глаза, застилая их пеленой паники, и шумит помехами в голове. Все подстроено. Приходит Элона. Отбирает у меня мобильный, говорит – вредно, да и переживать нельзя, все в таком духе. Я отвечаю что она превратила меня в растение. Что я ничего не делаю и умираю от этого. Она кусает губы и говорит – так лучше для тебя. Так лучше для нас. Все. Я все правильно понял. Домик для барби с выломанными ножками. Теплый, розовый, комфортный. Она собирается меня здесь сгноить. Ее чувство собственничества и власти надо мной возведенное в абсолют. Идеально. Приковать меня немощного к кровати, и я снова целиком принадлежу ей. Завишу от нее. Как удобно. Прямо как раньше. Просто мечта. Только теперь со мной можно делать просто все что угодно. Совсем все.. Все это время она меня чем то накачивала от чего у меня срывало крышу и тошнило от отчаяния. Просто изощренный плен. Домашний арест. Кукла в кукольном домике. Манекен. Я хочу кричать, у меня уже нет сил так существовать, но приходит мед сестра и делает мне укол. Я отключаюсь. Я являюсь заложником. Просто модной игрушкой на очень коротком поводке. Неполноценной сломанной калечной игрушкой. Меня нарочно приковали к кровати. Наверняка просто что то подсыпают в пищу или дают в таблетках. Вот это сила любви – содрогаюсь я. Она любит. Любит так что способна сделать из меня инвалида мне же на благо. Переломать всю мою жизнь. Почему не двинулся тогда от этих мыслей –не понимаю. Элона отобрала любые средства связи. Не позвонить, ни написать. С кровати не встать. На помощь звать бессмысленно. С каждым днем я только слабее. Так хотелось сдвинуться. Что бы просто сорвало крышу. Было правда проще помешаться мне да подохнуть, предоставив на блюдечке из помятых простыней свое тело и душу через чур любящей супруге, но нет. Как то с детства терпеть не мог что либо делать по чужому сценарию, и как не смешно именно это не дало мне отчаяться. Всегда всплывает детство. Бег через кукурузу от невидимого преследователя или абстрактное желание насилия и секса. Зажатое между ног одеяло об которого трешься пахом в жаркий тихий час. Все закладывается еще там. И уже тогда я зверел, когда мне что то навязывали, какой то тип действий. Ненавидил воспитателей и учителей. Родителей. А теперь взявшую меня под контроль жену. Обручальное кольцо прожигало мне палец. Я смотрел на него с отвращением и чувствовал как оно передавливает до кости, прорывая кожу. И тогда я просто ждал момента и старался не превратиться совсем в ничтожество.

Молчу, курю, вспоминаю. Леша не выдерживает затянувшейся паузы и полуженским голосом на плохом русском спрашивает.

- И что случилось с этой потрясающей женщиной?

В глазах и голосе у него слезы. Милый Леша, зал бы ты что так не умеет слушать ни один лучший друг.

- На нее упал шкаф. Она гналась за мной, но я вколол ей то, что кололи мне. Забыл название. Она начала падать, ноги от этой х*йни быстро подкашивались, и схватилась за приоткрытую створку шкафа, когда инъекция начала действовать. Это видела входящая в квартиру мед сестра поэтому меня ни в чем не заподозрили, к тому же в тот момент я уже и бежать не мог.

- Черт, как же ты встал с кровати?

- Старался не глотать таблетки. Просил приносить запечатанные продукты, отказываться от капельниц. Много притворялся, много тренировался, стараясь разработать мышцы. Пытался все спланировать, но получилось спонтанно. Вспоминал всякие липкие книжки про побеги от маньяков. Но там всегда плохо кончалось. Так и у меня. Я наконец то увидел, насколько она отвратительна. В ее внешность просачивалось внутреннее безумие, вызывая такую ебучую деформацию всех черт. Я смотрел на нее и думал о свежей, мокрой от росы, блестящей на солнце зеленой траве. Старался переключиться. Меня почему то всегда успокаивала эта трава. Она была прохладная и чистая. С нее хотелось сцеловывать капли и опускаться лицом, что бы почувствовать запах ее и земли. Элона танцевала стриптиз, ужасно вытягивая тонкие губы и как то неприятно морща прозрачные брови когда заметила что я подтянул к себе ногу. По идее к тому времени я уже должен был не чувствовать ног вообще. Она это знала. В какой то миг мы все поняли. Наши взгляды встретились. Немое мгновенное побуждение к действию. Кинулись к тумбочке, на которой лежал приготовленный для меня шприц. Успел схватить я. Размахнувшись и воткнув в нее иглу ввел раствор. И бросился к двери, держась за стены, она за мной. А потом ты знаешь.

- Руки у меня до сих пор разработаны намного лучше, чем ноги – добавляю я. Леша тяжело дышит, в глазах блестят слезы.

- Не удивительно, что ты не хочешь жениться. Такое пережить.

- Сейчас это кажется не таким уж и плохим воспоминанием. Скорее наоборот. Мне кажется это утрированная история про все браки. Один загоняет другого в какие-то свои рамки и доводит до смерти.

- Тогда уж про всю life, какая-то стерва вечно покушается на твою freedom, – Леша расчувствовался, порядком напился и стал говорить на совсем дикой смеси языков.

- В итоге знаешь, это может повернуться для тебя. Как не жутко звучит – мне достались её деньги. -И не только. Потом опыт, она меня вырастила. Да и не думаю, что подпущу когда ни будь кого то ближе чем её, и любить меня уже никто так не будет. Я никогда не забуду ее блеклые глаза, когда она за мной гналась. В них была такая боль, отчаяние и сумасшедшее обожание.

***

Дима выворачивается из-под меня, видимо заебавшись моим весом на себе и воспоминаниями на которые меня прорвало. Я открываю глаза, пытаясь сориентироваться, где вообще нахожусь. Приподнимаюсь на локтях и сжимаю зубы от тупой ноющей боли обожженной кожи. Он тянется за сигаретами и, вытащив зубами две из пачки, прикуривает, вставляя пальцами одну в рот мне.

- Ты просто ****ый придурок, Кир. Сука с дерьмом в голове. Я отрежу тебе сосок и заставлю сожрать. Давясь собственной кровью и плотью. Сделаю это на могиле твоей жены. Ты должен извиниться перед ней. Я сделаю тебя неполноценным для нее и ты будешь лизать ее надгробие, показывая как ты ее любишь и благодарен ей за все, малыш.