Впервые я увидела его в начале осени 1977 года у Сайгона. Высокий,стройный, отчего казался еще выше ростом; черные волосы падали неровными прядями, глубокие черные глаза смотрели дерзко. На нем было серое, длинное, шинельного кроя пальто, длинный черный шарф, многократно обернутый вокруг шеи, движения спок, пластичные. Позже я узнала насколько это спокойное обманчиво. Андрей – натяжение струны; тишина, готовая в любую минуту взорваться. Сказал, что учится на курсе Зиновия Корогодского.
Период общения - осень 1977 – весна 1978.
К нашей театральной студии Андрей интереса не проявил. Его влекло к пишущим. Несмотря на разницу в возрасте ( я старше почти на четыре года),мы стали встречаться часто, и отношения быстро сложились в литературный союз. Мои родители уехали в отпуск, четырехкомнатная хрущевка превратилась в приют комедиантов.Ежедневно, в шесть часов вечера мы встречались в «Сайгоне» , бежали на квартирную выставку или читку, а поздно вечером возвращались на Трамвайный проспект. Иногда в квартире собиралось до 10 человек, ближе к полуночи кто-то уезжал, кто-то оставался. Мы втроем уединялись в маленькой шестиметровой комнатке, где стоял письменный стол с пишущей машинкой, и писали пьесу в стихах. Третьим соавтором был Боря Горлов, он учился на режиссуре. Пьеса называлась «Зеркала». Действующие лица: Поэт, Дама, Актер. У Дамы была реплика: «Я никогда, поверьте, не была такой как эти зеркала прозрачной». Андрей придумал классную строчку «Анчоусы и кофе, похожее на деготь». Я спросила: «Анчоусы – это что?». Андрей сказал, что он точно не знает, но что-то изысканное, вроде ананасов в шампанском. (Через много лет выяснилось,анчоусы – килька.) Пьесу мы не дописали, черновики исчезли. Но два стихотворения из нее уцелели.
* * *
Зеркала танцуют вальс
Зереркала
Намела метель моливы
Намела
Я смотрю на образа
И смеюсь
Я смотрю на сапоги
И молюсь
Штоф наполнен до краев
Ерунда
Сапоги не предадут
Никогда
Сапоги не станут ныть
И роптать
На подковы у меня
Вымогать
Отраженье в зеркалах вкривь
И вкось
Сапоги стоят в углу
Пятки врозь
Не могла наместь молитв
понежней
А метель в ответ опять
Дождь и снег.
(А.Изюмский,1977)
Домов слепое заточенье
безликих улиц толчея,
вернули нам две наших тени
из прошлой жизни,ты и я.
Снега холодных декабрей,
предвестники грядущей скорби
нам принесли в подарок горсти
давно исчезнувших морей.
Замкнулись звездные круги
и это непреодолимо.
В пустом кольце пунктирных линий
запаяно тепло земли.
В нас Вечность вносит торжество,
мы собственность Большого неба,
мы сновидение его,
мы бред и явь, мы быль и небыль.
На симфонических листах
мы только знак огромной сферы.
Мы две души, четыре тела,
как в зеркалах,как в зеркалах.
(Л.Яковлева.1977)
Когда вернулись родители, мы, вместе с пищущей машинкой перекочевали в квартиру Андрея на проспект Солидарности, но уже без Бориса.
Следующая тема, которая нас увлекла – тема Города. Город, как мистическая среда, ненавистная, влекущая, в которой люди - вечные пленники. В ту осень мы много бродили по Ленинграду, глотали туман, дождь пополам с мокрым снегом. Замерзшие, заходили в парадные старинных домов, устраивались на широком подоконнике поближе к батарее; говорили, читали стихи. Домой разъезжались последней электричкой метро, примерно в час ночи. Дома писали, встречаясь, читали, что получилось.
* * *
Ленинград.
Неужели ты солнцу не рад?
Ленинград.
Дождь, град, смрад.
Все-равно ты останешься чистым
Как невестин наряд.
Ленинград.
Говорят – шумный ад.
Ерунда
Для меня
Все дороги ведут сюда!
Я иду по притихшим колодцам дворов
Я иду
По знакомым до боли проспектам твоим
Каждый раз
Возвращаюсь
Я чувствую себя новорожденным Могущественным
Воителем
(1977)
В свои восемнадцать лет Андрей заметно отличался от сверстников, при мальчишеском романтизме, он мыслил весьма зрело; в его стихах этого периода наивность и незащищенность переплетаются с глубоким чувством одиночества.
Город осенен и пуст
С неба - дождь
И если нет
Чувств
Где возьмешь?
-----
Зачем слова
Раз их не понимают?
Зачем кричать
Среди ревущих волн?
Тащусь пешком
По сумрачному маю
Укутавшись в гремящий рок-н-ролл.
Я одинок.
Как все мы одиноки.
Недели – сестры.
Все одна в одну.
Мне остаются
В жизни только ночи
Чтобы мечтой
Швыряться в тишину.
(1977)
Впрочем, чувство одиночества, неприкаянности – основной мотив нашего поколения. Рожденные и воспитанные в советском социуме, мы должны были следовать идеалам своих родителей, но в результате какой-то химии, выпали из общего потока и оказались в зоне конфликта с общепринятыми нормами. Главный принцип социалистического бытия «Не выделяйся!» мы презирали, и отчаянно рвались к индивидуальности. Наш девиз «Не быть как все» превратился в бунт. Мы носили полинявшие джинсы, самошвейные комбинезоны, парни отращивали волосы и завязывали в хвосты; девушки, наоборот, стриглись «под ежик». Мы ютились по мастерским, нас носило по пригородам Ленинграда, куда загоняли рок – выступления, а потом скопом дожидались первой электрички в зале захолустного вокзала. Непонимание выгоняло нас из семьи на улицу. Мы отрицали официальную культуру. Андрей свой нигилизм стремился довести до совершенства. Чтобы лучше понять наши настроения, приведу два стихотворения, написанные нами в этот период:
Мы вкрикиваемся. Может кто услышит?
Мы вглядываемся. Кто подхватит взгляд?
Мы видим, как рассвет румянит крыши,
мы видим, как скрывается закат.
В грядущем нам нет места и нет славы,
в текущем нет поддержки и тепла.
Для нас слова – забвенье и забава,
для нас строка – молитва и игра.
Мы в стаю собираемся, как птицы,
но нашей стае некуда лететь,
на запад – чужестранные границы,
на север – одиночество и смерть.
Как дети, заключенные в тюрьму,
из сумрачных подвалов призываем;
и мы друг другу спины подставляем,
карабкаясь к высокому окну.
(Л.Яковлева.1977)
Уговорились, договорились
Приговоренные к саркофагам
Ветви лучились, косы змеились
Весело праху, весело прахом
Не притворялись – мы растворялись
Приговоренные к миросплетенью
По небу черному звезды летали
Прямо сюда, прямо сюда!
Приговоренные к саркофагам
Строим себе прирамиды из звуков
Кто-то протянет умытую руку
И пустота. О! Пустота!
(А.Изюмский, 1977)
Но вернусь к теме города. Андрей тогда создал «Пролог в девяти главах с эпилогом». На мой взгляд, гениальное произведение. Он приносил его по кускам, по мере написания. Меня и сейчас охватывает необыкновенный восторг, когда я его читаю. Это дань нашим настроениям, нашим увлечениям пуническими войнами, поэтами Серебряного века и французами. В отличие от меня, Преверу и Эллюару Андрей предпочитал Сандрара. На самом деле в «Прологе» не девять, а восемь самостоятельных стихотворений; одно отсутствует, видимо Андрей его исключил.
Петербург! Я тогда не хотел умирать
Я мечтал о давно позабытых мирах
Я же видел в порту, как французский фрегат
Черной цепью гремел – поднимал якоря
Я же видел на Невском бурлящей гурьбой
Проезжали гусары и городовой
Козырял им одетой в перчатку рукой
… А за рострами углями тлела заря.
( Мечта болвана )
«Пролог» произведение эмоциональное, созданное на одном дыхании. Состояние неудовлетворенности, беспокойства, мучительное не сложение с реальностью.
Куда пойти мне в этой тьме
Не вижу маяка
А тьма пушиста и мягка
Трясиною перин
И звезды лают на меня
Свирепее собак
И мир – покинутый барак
Я посреди – один.
(И еще одна…)
Андрей не любил знаки препинания, особенно в конце строк. Так писал Превер, предоставляя читателям право расставлять их по собственному усмотрению. Делал ли Андрей это сознательно? Не думаю. Скорее он руководствовался интуицией, там ему не было равных. Талант умнее своего хозяина. Одному Богу известно, откуда в восемнадцатилетнем мальчике такое чутье на образы, на слова, такое безупречное чувство строки.
Весна
На Невском дождь
И пахнет почками деревьев
Бегут куда-то
Это странно
Ведь этот дождь –
Бальзам на раны
Зимы бессонной, озверелой
Зонты сомкнули «черепахой»
Как римляне под Карфагеном
Разученно, одновременно
Как легионы в бой вступают
Зачем же так? Ведь за дождем, который
С вас смоет пыль и запахи конторы
Наверняка возникнет солнце скоро
Как золотой огромный апельсин
На стрелы капли вовсе не похожи
И не воинственна заплаканная рожа
Дождя весеннего – ору я на прохожих
По лицам судя бесполезно их просить
Зачем же так?
Он будет вам на счастье
Ведь он - своеобразное причастье
К весне и небу кровоточащим дождем
Но Карфаген вы знаете разрушен
Калиги дружно хлюпают по лужам
«Мы смело в бой идем»
Ушли
Или попрятались в подъездах
Я как-то видел
На стене облезлой
«Нет в жизни счастья»
Кто-то написал
Конечно нет
Если его лажать
Если его за сырость принимать
Если ему зонтами угрожать
На раны
Не в сортир же льют бальзам
На Невском дождь
Один
Иду по хлюпающему асфальту
Наверно тучи – счастья им!-
Справляют свадьбу
На Невском дождь.
( Воспоминание…)
«Пролог» - произведение цельное. Оно построено по принципу музыкального произведения, разнообразно по ритму, великолепно звучит, прекрасно воспринимается на слух и оставляет после себя изумительное послевкусие.
И хочется окутаться сиренью
И хочется орать на всю деревню
На Терек!
На Байкал!
В парижский бар
Как Блез Сандрар
По слухам поступал
Тоска и ординар.
(Пейзаж вечерний…)
«Тоска и ординар». Эта строчка вошла у нас в обращение, как эквивалент малоинтересного, бесцветного, скучного. Как вчерашний вечер? Тоска и ординар. Как чтиво? Тоска и ординар. Как ты его ( ее) находишь? Тоска и ординар. Пользуюсь пожизненно. Спасибо, Андрей.
Следующая тема, которая нас поглотила - Карфаген. Мы подсели на Пунические войны. Что-то читали, но нам не нужна была научная достоверность. Всякая информация сразу обрастала фантазией, а фантазия стихами.Я предложила написать общий цикл под названием «Мир вам чужие города» , но Андрей настаивал на лаконичном «Разрушенный Карфаген». Идея общего цикла отпала. Андрей пошел по римскому пути, я - по карфагенскому. Обожаю его «римский» цикл, он бесконечно талантливее моего «карфагенского».
* * *
Мария! Бешенные кони
Сейчас сметут в саду скамейки
И упадет на Белый Город
Лиловый ливень листьев стрел
Везде взывают фарисеи
Гремят в кустах легионеры
В твоей руке кинжал дрожащий
Но я пока еще смеюсь
А не смеяться – значит плакать
И хохотать – опять же плакать
Дубов продрогших листья пахнут
Черт знает чем – но лучше – нет
Да, безусловно, мы не кони
Деревья? Было и банально.
Они сметут, а мы поставим
Они гремят, а мы – грядем.
( Третье письмо к Марии Магдалине.1977)
Реальная жизнь нас не вдохновляла. Нас увлекали воображаемые обстоятельства. Мы играли. Однажды я назвала Андрея в шутку «Цезарь». Шутка ему понравилась и чтобы доставить ему удовольствие, я иногда величала его так. Андрей тогда написал: «Письмо к Марии Магдалине», « За невыполнение приказа Малого Синедриона», «Кассандра», «Все, как всегда начинается с песни», «Почти сонет», «Красные плащи, трезубцы, сети» и стихотворение, где были такие строки: « Я тебе ладонью крикну «Аве!»/ Ты ответишь что-то на своем» , не обнаруженное в его рукописях( также как стихотворение «Поэты умирают стиснув зубы»)
Красные плащи, трезубцы, сети
Пухлые матроны, сидя в ложах
Говорят о ценах и о третьем
Справа – Он прекрасно сложен
Он пока не думает о смерти
И о том как перед ней ничтожен
Есть еще красавицы на свете
Иберийский меч недаром в ножнах
Фронтом к Цезарю – и тихо стало в Риме
Две матроны – те что говорили
На красавца-смертника глядят
Он со всеми скажет как обычно
Аве! Цезарь! Мы тебя любили!
И мгновенно трубы затрубят.
(1977)
По аналогии со строкой «Тоска и ординар», Андрей ввел в свой лексикон строчку из моего «карфагенского» стихотворения, которое любил более остальных. Чтобы было понятно, я приведу это стихотворение целиком:
Не причастна душа к мясорубке,но как объяснить?
Разве есть оправданье тому, кто в поступках не властен?
Разве будет спасенье тому, кто в душе не согласен,
но не может, не хочет священный закон изменить?
Мне сказали: «Иди»,я пошел за победой,за славой
Мне сказали: «Убей», я убил, хотя тоже не зверь.
Мне сказали: «Добудь», я добыл все, что мог для державы
ненасытных, жестоких, таких же, как я, дикарей.
Но я вовсе не создан, поймите, не создан, не создан
разрушать города и одежды с наложниц срывать
Я не трус и не раб, но я многое, многое отдал,
чтобы это не видеть, не слышать, не помнить, не знать.
Чтоб не знать, как храпят темнокожие галлы в палатках,
как летят нумибийцы кромсать и коверкать детей,
как слоны погружают в болота свинцовые пятки,
как римлянки бегут из огня без волос и ногтей.
Я, наверно, не тот за кого меня здесь принимают.
Я отменный наездник, но я не люблю лошадей;
я отличный стрелок, только я никогда не стреляю;
я – Магон, я из смертных, вот он, Ганнибал, из вождей.
Что мне смерти бояться, я знаю, меня не изрубят,
и копьем не пронзят и не сцапают сонного в плен.
Я исчезну чуть раньше, поэта предвиденье губит,
чтоб не видеть как римляне будут сжигать Карфаген.
(Л.Яковлева.1977)
Строка, которую облюбовал Андрей - «Я, наверно, не тот за кого меня здесь принимают». Он употреблял ее в разных ситуациях. В его устах она звучала раздраженно, насмешливо, утвердительно, вопросительно, философски.
КАКИМ АНДРЕЙ БЫЛ В ПОРУ НАШЕГО ОБЩЕНИЯ? РАЗНЫМ.
Абсолютно независимым. Не признавал дипломатии в отношениях, не шел на компромиссы.(Единственным непререкаемым авторитетом для него была Кари Унксова).Его раздражали обыватели. В их обществе он становился резким, саркастичным, насмешливым.К счастью,я знала и другого Андрея. Интересный собеседник, остроумный рассказчик. В нем была бездна обаяния, артистизма.Его начитанность, галантность производили впечаление. А с каким азартом он пел! «Третий день мне снится сон/ Сон как будто я влюблен/ И что вовсе невозможно/ Что любовью одарен». Или «Полька».В ней были такие слова: « Не танцуйте с этой птичкой этой птичкой невеличкой, не гуляйте поутру, угодите в ГПУ». Окуджаве предпочитал Галича – «Она вещички собрала», «Однажды утром Леночка стояла на посту». Чаще всего это происходило у композитора Сережи Билимова, который вместе с женой, чилийкой Патрицией и ее дочкой Гретой жил на Полюстровском проспекте. Иногда мы собирались у танцовщика Вадима Струкова и его американской жены Жаклин. Они снимали квартиру на Невском проспекте. (Расскажу забавный случай. Спустя много лет после их отъезда в Америку, зимой, в фойе метро станции «Маяковская» я вдруг увидела Жаклин, которая стояла в длинной лисьей шубе. С криком: «Жаклин! Жаклин!», я бросилась ей на шею. Каково же было мое удивление, когда дама проговорила на чистейшем русском: «Я не Жаклин, вы обознались, но мне приятно, что меня приняли за некую Жаклин»).
Мы часто бывали на Петроградской в одной из круглых башен с задиаками на фасаде,где находилась мастерская грузинского художника, приятеля сестры Вадима, Валерии Струковой. В этих посиделках принимал участие Андрюша Некрасов со своей французской невестой, полногрудой, пышной, совсем не похожей на изящных парижских дам. Впоследствии он уехал во Францию, а оттуда в Лондон. Мы встретились через много лет в холле гостиницы «Москва», когда он привез в Россию свой фильм «Пастернак».
А еще Андрей любил одну незатейливую песенку. Она называлась «Королева Непала»: «Не стесняйтесь, подходите ближе, я вам подарю весь этот город, и Непал забудете вы скоро».
КАК К НЕМУ ОТНОСИЛИСЬ ОКРУЖАЮЩИЕ? ПО-РАЗНОМУ.
Процитирую Джека Лондона: « В каждом из нас живет и отъявленный негодяй, и самый нежный друг». Эти слова можно отнести к Андрею. Впрочем, он сам о себе сказал:
Я по натуре фрондер и сволочь
Это от Бога и не изменишь
Мне наплевать на убогие мненья
И не ценю я заздравного звона.
(1977)
Несмотря на исключительную одаренность, многие его сторонились, считая манерным, заносчивым, эгоцентричным, бесшабашным. Но это была маска, которую Андрей носил сознательно. Под ней он скрывал нежную и одинокую душу.
Однажды мы были на квартирной выставке. Я почувствовала себя нехорошо. Несмотря на мои возражения, Андрей пошел меня проводить до метро. Время двигалось к полуночи. В метро мы расстались.Как я добралась, не помню, но на лестничной площадке у своей двери я потеряла сознание. Дома был только младший брат. Очнулась в квартире на диване, напротив, на стуле сидит Андрей. Видя мое состояние, он поехал следом за мной.Он-то и нашел меня на лестничной площадке, втащил в квартиру, вызвал скорую. Диагноз - переутомение. Весь следующий день Андрей ухаживал за мной, как за младенцем. Он умел быть добрым, великодушным.
Да, он был вспыльчив, эгоистичен, но если учесть возраст, это оправдано.
Вот чего Андрей не выносил, так это выяснения отношений. Он общался по принципу: «Если нужно объяснять, то не нужно объяснять». Из моего дневника 1977 года: «Среди нас живет человек, обещающий в будущем стать высокоталантливым поэтом. Это Андрей Изюмский. Я всегда, сколько себя помню, хотела встретить того, кого бы могла назвать собратом по перу, и я его встретила. Я знаю, он может быть злым, несправедливым, заносчивым, оскорбительным даже в своей учтивости, но он дьявольски талантлив, и я готова идти с ним дальше, по дороге, выбранной нами однажды. Мы смотрим в одну сторону, хотя и с разных точек».
Позже, в зрелом возрасте,когда я буквально заболела поэзией Артура Рембо, поняла, почему меня так притягивает этот мальчик? Он напоминает мне Андрея в пору нашей общей юности.
Гениально написала о нем Кари Унксова. Она попала в самую сердцевину сущности Андрея, лаконично обозначив противоречивость, непредсказуемость, двоякую полярность его характера. « Как определить его и его стихи, когда энергия его кидает в разные стороны, и он есть там, где его уже нет на самом деле? Он щедр и великодушен, но глупец, кто на это понадеется, он скуп и привередлив, но напрасно на это расчитывать, он ничтожен и слаб, но не советуем с ним драться – убьет и бурно раскается. ... Война его стихия, но не его стихи». ( «Наделенный великим счастьем юный ученик подобен месяцу»). Рядом с Кари он обрел свою стихию.
Мы пробирались в ее дом на улице Карла Маркса, озираясь, нет ли топтуна в подворотне, сидели на узкой кухне, Кари Васильевна говорила, что приняла решение покинуть страну и, если не переписку, то хотя бы переглядку возможно удастся сохранить. Андрей влился в ее окружение,стал ее верным рыцарем без страха и упрека. (Сам себя он именовал учеником). Кари уехала в Москву, Андрей поехал следом. Наш литературный тондем распадался.
Я ненавижу райских гурий
За чьи протянутые губы
Я не отдам и сотой доли
Того
Что женщине мечтаний
Приберегаю
За чьей неузнанною тайной
Как за мелодией венчальной
Бегу веками
Любовь рождается свободной
И от того-то
Я в каблуков прошедшем стуке
Слышу
Голос
Разлуки.
(Любовь рождается свободной)
Когда он приезжал, мы встречались, но прежнего взаимопонимания уже не было. Пили кофе в «Сайгоне», посещали мастерские художников. (Андрей дружил с Юрией Галецким,общался Юрием Ростом),однако все его мысли были наполнены событиями московской жизни. Но мы все еще оставались друзьями. Я тяжело переживала внезапно наступившее одиночество. Когда он уезжал надолго, мы говорили по телефону. Верней,говорила я,Андрей больше слушал.
Из дневника:« В первый раз за все эти дни я позвонила Андрею в Москву. Зачем? Устала и мне неуютно. Прошло три недели с момента его отъезда, а кажется, бесконечность. Иногда я забываю его, и мне уже не хочется о нем думать, а иногда вдруг так остро, так непреодолимо желание увидеться, что кажется, пешком бы пошла. Почему так? Мы говорили спокойно, буднично, но его голос мне показался чужим, и я не обрадовалась, когда его услышала. Он сказал: «Приеду, все обсудим» Но я-то знаю: нам нечего обсуждать».
Правда, один раз, он все-таки спросил меня: «Поедешь в Москву?». Но во мне оказалось слишком много здравого смысла, а Андрей был болезненно гордым и никогда ничего дважды не предлагал. В одном из его стихотворений есть такие строки.
Но я не создан, чтоб упрашивать
Я создан чтоб повелевать.
(А.Изюмский, 1977)
Как-то странно слышать подобное из уст восемнадцатилетнего мальчика, но в этом весь характер Андрея. Я проводила его и перед тем, как уйти, отдала листок со стихотворением «Прощание» , последним в нашей общей биографии. Больше мы не созванивались, и наша дружба угасла.
«Твое лицо в его простой оправе,
Своей рукой убрал я со стола».
(А.Блок)
Я больше не считаю дни,
я привыкаю без тебя
существовать.
Твое лицо в овальной раме
и дарственная надпись.
Ошибка во французском.
Не знаешь языка.
Мы были в небесах одни,
и мы могли летать
но разошлись в пространстве узком,
коснувшись крыльями слегка.
Я забываю голос и черты,
порывистые жесты.
Где ты?
Портрет, подаренный с любовью,
хранит тепло.
Мы не клялись друг другу кровью,
молчание – твоя невеста,
а понимание ушло.
К чему литературные забавы,
крапленая словестная игра?
Мы оба правы и не правы.
мы оба шулера.
Да, мы не думали о славе,
нас вдохновляла и вела
строка. Твое лицо в оправе
я убираю со стола.
(Л. Яковлева «Прощание»)
Последний раз мы встретились на квартирной выставке художника Глеба Богомолова. Кари читала свои стихи, Андрей пел под гитару поэму, кажется в стиле хард-рок. Больше мы не виделись. Правда, много позже, мы столкнулись в метро на станции «Площадь Александра Невского», но встречей это не назвать. Он сошел с эскалатора, я окликнула, он остановился. Подошла и увидела серое лицо, уставший взгляд. «Я смотрела на него, а он смотрел в пространство». Только через несколько лет, оказавшись рядом с домом на проспекте Солидарности, я зашла по знакомому адресу и от его мамы, Людмилы Николаевны, узнала о трагической гибели Кари Унксовой . Андрей эмигрировал в Израиль. А потом рухнула страна, в которой мы писали, любили, бунтовали, жизнь потекла в иных реалиях. Двадцать пять лет я не слышала о нем ничего. Но все эти годы память удерживала строки его стихов, словно осколки венецианского зеркала, в котором отражались фрагменты неоконченной поэмы, несуществующий больше Ленинград, наши пунические фантазии и римские картины. Эти стихи, написанные в весьма непродолжительный период нашего общения, по сути две вариации на одну тему. Мы шли параллельными курсами. Порой стихосложение превращалось в азартное состязание. Помимо города и римско-карфагенских увлечений, между нами шел стихотворный обмен, похожий на переписку. Андрей давал мне свое стихотворение, а я отвечала на него. Так родился цикл, который я позже назвала «Состязание в теме». Вот несколько его фрагментов.
«СОСТЯЗАНИЕ В ТЕМЕ»
Посетите мой дом
УРАГАН! УРАГАН!
Посетите мой дом
Те кто в нем не бывал
Соберите песок
В распростертую горсть
Волосок из усов
Камыша камыша
Разве
тут разберешь
Кто здесь прав кто здесь гость
… по паркету приемной
мокрый краб неспеша
(А.Изюмский)
Нарисуйте мне дом
чтобы звезды достал
Нарисуйте мне дом
самый радужный в мире
Чтобы он как мираж вырастал
Сенбернар королем по квартире
Позовите рассвет и еще тишину
И цикады чарующий цокот
А на белой гитаре восьмую струну
В паритуре девятую ноту
Распахните окно
За окном облака
И узоры сплетают ограду
Это шепчет листва
Это дышит вода
Это ветер летает по саду
(Л.Яковлева)
* * *
Нам не будет спасенья
Разорвавшись мы снова сольемся
В этой крохотной келье
Не найдется для нас по углу
Даже если на Сене ты
И где-нибудь я в Жигулевске
Неизбежное зелье пополам
И остаток в золу
Разве мудрый Аид
Призовет нас, но мало надежды
Он же видит во тьме
Как сливаются наши пути
Я не видел Афин
Я не рвал с таитянок одежды
И с тобой на руках
Не бросался в бушующий Тибр!
(А.Изюмский)
Зима застывшей музыкой, а город арфой белой.
Не будет нам спасенья среди замерзших листьев.
Мы бродим по аллеям уже обледенелым,
роняем на дорожки затасканные мысли.
Язык не повернется расщедриться на нежность,
язык не содрогнется расплавиться на злобу,
мы падаем в молчанье, но теплится надежда:
пусть мы теперь не правы, зато не правы оба.
Не будет нам спасенья, мы скоро разорвемся,
и больше не сольются ни руки, ни пути.
Мы не были в Афинах, и, видно, не придется,
и водами своими нас не омоет Тибр.
(Л.Яковлева)
Я не хочу тебя делить
С домами, фонарями, книгами
Но ненавижу слово «иго»
И ига все готов свалить
Я не хочу тебя терять,
Все станет терпко и некрашено
Но я не создан чтоб упрашивать
Я создан что б повелевать
(А.Изюмский)
Как тяжек свет немеркнущих свечей
Судьбы проклятье
Кто может знать
Враги мы или братья
Среди ночей?
Слова, слова
И кругом голова
Объятья.
О, как хочу не знать я
Куда тебя дорога увела.
Не повторится никогда
Такая осень
Струится снег
Течет вода
На небе – просинь.
И голос мой
Опять дрожишь?
Не совладаю.
Я знаю
Я тебя теряю
Ты ускользаешь
Ты бежишь.
(Л.Яковлева)
Весной 2006 года меня пригласили в галерею Жоры Михайлова на открытие выставки компьютерных работ, там я встретила сестру Кари Унксовой – Марину Васильевну. Поинтересовалась: « Изюмский в Израиле?». И услышала: «Какое в Израиле? Давно здесь». Дома, в дневнике отыскала номер телефон , позвонила. Но разговора не получилось. Мне показалось, что он вообще не понял, что это я. Чтобы окончательно закрыть дверь в прошлое, написала ему письмо. Черновик сохранился в дневнике.
«Дорогой Андрей, я случайно узнала, что ты в Петербурге. В старой записной книжке нашла твой телефон. Мне не следовало звонить, извини за сентиментальность. Ты меня помнишь? Осенью 1977 года я, ты и Боря Горлов писали пьесу под названием «Зеркала». А еще мы писали стихи, много стихов.
"Смычок с размаху резал нервы
Кассандра тоже зря кричала
Ты - не последний, я – не первый
Смычка не миновать"
Это твои.
"Приходят в город октябри, как день расстрела.
В озябших кленах прозвучал их первый выстрел,
А там, где стелится туман истертым мелом
Ворчливый сторож по утрам сжигает листья".
Это мои.
Иногда, проезжая мимо дома, где некогда жили Сережа Билимов и Патриция, невольно думаю о нашей общей юности, о наших друзьях, о Кари, о тебе. Последний раз мы встречались на выставке художника Глеба Богомолова, где ты читал свою поэму в стиле хард-рок. Я слышала, что после гибели Кари Унксовой, ты уехал в Израиль. Все эти годы я была уверена, что ты где-то живешь и, возможно, твоя жизнь сложилась удачно. Я хочу тебе сказать, что благодаря нашей дружбе, сочинительство по сей день является моей самой большой страстью и, пожалуй, единственной настоящей любовью. Прошу простить за непрошеное вторжение. Твой голос не изменился, мне было приятно его услышать.»
Любви молодой вдогонку
душа посылает слово,
и крутится кинопленка,
и мы воскресаем снова.
Все скрытое стало явным,
все дальнее стало близко,
и тайны уже не тайны,
и ранги согласно списка.
Одна только я не знала
к кому ты в столицу рвался,
гадала, не угадала
которой из нас достался.
А все, что потом случится,-
нелепая злая драма,
и юные наши лица
сияют внутри экрана.
(Л.Яковлева, 2006)
С 2008 года я на некоторое время поселилась в Тунисе и посетила Карфаген, верней то место, где он когда-то находился. В 1977 году было сложно представить, что кто-то из нас когда-нибудь сюда доберется. Развалившиеся гроты, овал древнего театра, археологический парк римской эпохи, а Карфагена нет. Единственное, что осталось неизменным, бирюзовая, играющая под солнцем панорама Тунисского залива, акваторию которого когда-то рассекал флот Ганнибала. Я стояла на развалинах терм Антония Пия, возведенных над уничтоженным финикийским городом, и думала об Андрее. Мне отчаянно захотелось рассказать ему об этом.
Однажды в моей квартире раздался телефонный звонок, в трубке я услышала голос, который узнала бы среди множества голосов.
Из дневника: «Ты сегодня приснилась мне, такая молоденькая, тоненькая, как в юности», - сказал Андрей. « Я уже не молоденькая и не тоненькая, Андрюша»,- ответила я. Он извинился за молчание. Мое письмо дошло, но потерялось вместе с координатами, а потом нашлось. Мы созванивались, договаривались о встрече, но что-то не складывалось. Встретились мы только осенью. Я узнала его сразу, несмотря на то, что он очень изменился. Это были признаки болезни.
Из дневника: « Андрей спросил: «Я очень изменился?». «Мы все изменились»,- ответила я.
Я привезла ему старенький ноутбук, и мы пошли к нему домой. Шли дворами мимо пожелтевших кустов, красноватых деревьев; под ногами шуршали листья, было солнечно, сухо, тепло. Я помню этот дом. Напротив когда-то был пустырь и кольцо трамваев. Пустыря нет, также как и трамвайного кольца, а есть «Автосервис» с мойкой для машин. Подъезд. Лифт. Девятый этаж. Дверь напротив лифта. …Мы сидим на кухне. Андрей много курит, я прошу открыть окно. Протягиваю ему «Библию. Современный перевод», говорю: «Это тебе, как обещала».
Он просиял, заулыбался, полистал. «Какие тонкие странички. Много. И стихи переведены. Кто переводчик?».
Он рассказывает о жизни в Израиле, потом мы говорили о магометанстве и Ошо. Андрей сожалеет, что не читал его книгу о Христе «Горчичное зерно».
«Я тебе привезу в следующий раз»,- говорю я.
«Ты меня сегодня порадовала»,- произносит Андрей нараспев.
Перед тем, как уйти я беру с него слово, что он заведет в компьютер все свои стихи.
Спускаюсь во двор, свежий воздух пропитан ароматом осенней листвы, сладким привкусом последних солнечных дней; играющий в кронах ветер.»
Вскоре нас объединили хлопоты, связанные с выходом в свет книги стихов Кари Унксовой, которую выпускала Марина Васильевна. Андрей жил уединенно, почти ни с кем не общался, редко выходил из дома, и вел в основном ночной образ жизни. Несколько раз я приезжала, чтобы сделать ксерокопии самиздатовских книг Кари. У Андрея великолепный архив , он знал о ее творчестве все, и его можно назвать по праву главным экспертом по ее стихам. Однако, когда книга вышла в 2009 году и состоялись три ее презентации ( В Манеже, в музее Анны Ахматовой и в «Буквоеде» на ул.Восстания»), Андрей пришел только на одну, в Манеж, от мемуарного повествования наотрез отказался, ограничился чтением ее стихов. Гибель Кари стала для него сокрушительным ударом, от которого он так и не оправился.
Никогда не вернутся назад
Золотые любови твои
Сумрачный мир
страхом объят
Позови зазови призови
Выбор сделан
Всевышний распят –
Города утопают в крови
Видишь
Я не вернулся назад
Позови зазови призови
------
(А.Изюмский)
А потом я привезла ему Ошо. Мы опять сидели на кухне, я рассказывала о Тунисе, о Карфагене. Он молчал, внимательно слушал. Уже в дверях, прощаясь, осторожно спросил: «Это правда, что от Карфагена не сохранилось ничего?». Я ответила: «Да. Ничего». Он покачал головой и грустно улыбнулся.
19 апреля 2011 года Андрея не стало.
Ко второй годовщине этой даты его родители выпустили объемный сборник его произведений, под названием «Ступени храма» и альбом песен. Они проделали титанический труд. Эта книга - лучшая память о нем. Благодаря Владимиру Викторовичу и Людмиле Николаевне в мире стало одним поэтом больше.
Презентация книги состоялась 19 апреля 2013 года в музее Анны Ахматовой . Стены зала украшены работами Тонино Гуэры,с большого портрета смотрит Андрей. Звучат его песни, его стихи, о нем говорят, как о ярком, неповторимом, гениальном, хотя, кроме редких самиздатовских публикаций, Андрей нигде не печатался. Он не заботился о славе.
Я не смешной
Нет!
Просто я счастливый
Мой дом – бездонное пустое небо
А волосы мои – цветные листья
Планета – сердце
Вены – Ганг и Неман
Я не святой
Нет! Просто я играю
По вечерам и в дождь с Исусом в покер
А надоест
Пойду бродить по раю
Смеешься ты?
Смеяться будешь после
Я не умру
Но мне не надо славы
Она глупа, беспомощна и лжива
Как много было получивших лавры
Они хотели их
А я – ленивый
Когда-нибудь
Когда мне все наскучит
Я превращусь в не выпитую воду
Ты прочитаешь и вздохнешь
- Везучий!
Да!
Я везучий!
Вечный!
И свободный!
------
( Универсальный ответ. 1977)
Из дневника: « Его мама накрыла стол, и мы немного попраздновали. За окнами осень и светит ослепительное прохладное солнце. Потом мы с Андреем забираемся на чердак их панельного дома, заглядываем в отверстия окон. Небо, облака, верхушки деревьев, дальняя пустошь. На нем ослепительно-белая рубашка, черные джинсы с кожаным ремнем и черные, начищенные ботинки. Волосы падают на лицо, и он их отбрасывает назад движением головы. Ворот расстегнут, под кадыком глубокая впадина. Щеки выбриты, длинные ресницы оттеняют черные глубокие глаза; брови, словно нарисованы, их излом выдает дерзкую, непокорную натуру. Мы сидим напротив слухового окна, он читает стихи».
Для меня Андрей навсегда остался прекрасным мальчиком из золотого осеннего дня.
О, спутник мой, осенний, молодой,
мне время отдает тебя щедротой
и память покрывает позолотой,
и сердце согревает теплотой.
Мой мальчик, молодость хрустальная,
в рубашке ослепительной, как снег,
веселый взгляд,
лукавый смех,
кольцо трамвайное,
воркующие на карнизе птицы…
Нам в тот сентябрь не возвратиться.
( Л.Яковлева, 2013)
-------------------------------
Стихи А.Изюмского печатаются по сборнику «Ступени храма». (Изд.Zchal-Lung, СПб, 2012)
Стихи Л.Яковлевой печатаются по сборнику «Бубенчик» ( Стихи.ру. )
Осенний спутник. О поэте Андрее Изюмском
© Copyright: Лия Яковлева, 2013
Свидетельство о публикации №213051501500
Свидетельство о публикации №213051501500
Рецензии