Горе-от-ума, Горький, варинт. глаг. оконч

Комедия Грибоедова «Горе от ума»

ГРИБОЕДОВ Александр Сергеевич (4(15).1.1795, Москва — 30.1 (11.2). 1829, Тегеран; похоронен в Тифлисе, в мон. св. Давида] , драматург, поэт; дипломат. Род. в дворян, семье. Выделялся разносторонней талантливостью; владел осн. европ. языками, знал древние и позднее изучал вост. языки; обладал муз. даром. Находясь в «дипломатическом монастыре», как он сам выражался, Г. предался неустанным лит. и науч. занятиям. В это время окончательно складывается мировоззрение драматурга; он обратился к идее национального и народного как плодотворной основе всех проявлений обществ, жизни. Тогда же, судя по письму к неизв. адресату (в ночь на 17 нояб. 1820), у Г. возник замысел, впоследствии вылившийся в «Горе от ума».
[Пять лет, разделяющие две возможные даты рождения Г., далеко не безразличны для понимания личности Г. и его творч. судьбы: рядом с традиц. обликом «вундеркинда» (в 13 лет степень кандидата Моск. ун-та), младшего товарища таких выдающихся людей, как Н. И. Тургенев и П. Я. Чаадаев, возникает облик иного Г., скорее «тугодума», создавшего свое единственное классич. произв. в сравнительно позднем     возрасте     (33     года).—Рев.)
В февр. 1822 выбыл из миссии и приехал в Тифлис, будучи определен в штат А. П. Ермолова (как главноуправляющего Грузией) «по дипломатич. части». Ермолов очень ценил Г. и неоднократно ходатайствовал перед министром иностр. дел о признании его заслуг. Туда же, к Ермолову, прибыл Кюхельбекер (уже обративший на себя внимание властей вольнолюбивыми лекциями). В общении с ним Г. создал два первых акта задуманного в Тавризе «Горя от ума» (в 1-й ред. «Горе — уму»).  28  мая   1824   Г.направился в Петербург; посели, ся у А. И. Одоевского (роде веника Г.). Дорогой ему прих! дат на ум «новая развязка» -отсутствующее в 1-й ред. разобл! чение Молчалина в глазах Софы к осени 1824 комедия получи/ окончат, вид.
В Петербурге, несмотря на ли1 ное знакомство с министрам с ген.-губ. М. А. Милорадовиче и даже с великим князем, буд; щим имп. Николаем I, Г. не уд; лось провести комедию ни в п< чать, ни на сцену. Первые про< постановки всей комедии, но ценз, изъятиями, состоялись Петербурге в январе, а в Моск1 в ноябре 1831 (любительаа постановки — Кавказ, 1827—28 театр, «редакция» комедии изда! в 1833 (СПб); полностью б< ценз, купюр «Горе от ума» бы; издано вначале за границей 1858, а в России лишь в 18( («Горе от ума», новое доп. из; СПб.).
С большим успехом автор чит< комедию в салонах, и она нача^ распространяться во множест) списков. Поздней осенью 1824 испытал сильную, но быстро уга шую страсть к юной балерине К терине Телешовой; стих. «Тел шовой» (СО, 1825, № 1/4).
Дружески расположенному автору Ф. В. Булгарину удало провести в издаваемый им теа! альм. «Рус. Талия на 1825 1 только 7—10-е явления 1-действия и все 3-е действ! комедии, и то — в искажение и урезанном виде. В день га хода отрывков — 15 дек. 1824 Г. избран чл. ВОЛРС. Отры ки — при том что публике 61 известен и полный текст послужили поводом для шу ной критической баталии. Вые кую оценку дал Н. А. Полевой; резкими нападками выступи М. А. Дмитриев и А. И. Писар! комедию защищали О. М. Соме А. А. Бестужев и В. Ф. Одоевск (см. кн.: Грибоедов в рус. кр тике). Пушкин, познакомившие «Горем от ума» по списку, дост! ленному ему в ссылку И. И. Г щиным, высказался о комедии письмах к Вяземскому (28 я 1825) и Бестужеву (конец я 1825). Указав на немотивиров; ность речей и суждений гл. роя, «мечущего бисер» перед I умными и чуждыми ему люды Пушкин высоко оценил комед в целом: «Слушая его комед! я не критиковал, а наслажд ся...». Летом 1825 через Моек Киев и Крым Г. возвратился Кавказ; в Крыму рассказал А. Муравьёву «план» будущей тра дии о рязанском кн. Фёдоре Ю
В Петербурге, несмотря на личное знакомство с министрами, с ген.-губ. М. А. Милорадовичем и даже с великим князем, будущим имп. Николаем I, Г. не удалось провести комедию ни в печать, ни на сцену. Первые проф. постановки всей комедии, но с ценз, изъятиями, состоялись в Петербурге в январе, а в Москве в ноябре 1831 (любительские постановки — Кавказ, 1827—28); театр, «редакция» комедии издана в 1833 (СПб); полностью без ценз, купюр «Горе от ума» было издано вначале за границей в 1858, а в России лишь в 1862 («Горе от ума», новое доп. изд., СПб.).
С большим успехом автор читал комедию в салонах, и она начала распространяться во множестве списков. Поздней осенью 1824 Г. испытал сильную, но быстро угасшую страсть к юной балерине Катерине Телешовой; стих. «Телешовой» (СО, 1825, № 1/4).
Дружески расположенному к автору Ф. В. Булгарину удалось провести в издаваемый им театр. альм. «Рус. Талия на 1825 г.» только 7—10-е явления 1-го действия и все 3-е действие комедии, и то — в искаженном и урезанном виде. В день выхода отрывков — 15 дек. 1824 — Г. избран чл. ВОЛРС. Отрывки — при том что публике был известен и полный текст — послужили поводом для шумной критической баталии. Высокую оценку дал Н. А. Полевой; с резкими нападками выступили М. А. Дмитриев и А. И. Писарев; комедию защищали О. М. Сомов, А. А. Бестужев и В. Ф. Одоевский (см. кн.: Грибоедов в рус. критике). Пушкин, познакомившись с «Горем от ума» по списку, доставленному ему в ссылку И. И. Пущиным, высказался о комедии в письмах к Вяземскому (28 янв. 1825) и Бестужеву (конец янв. 1825). Указав на немотивированность речей и суждений гл. героя, «мечущего бисер» перед неумными и чуждыми ему людьми, Пушкин высоко оценил комедию в целом: «Слушая его комедию, я не критиковал, а наслаждался...». Летом 1825 через Москву, Киев и Крым Г. возвратился на Кавказ; в Крыму рассказал А. Н. Муравьёву «план» будущей трагедии о рязанском кн. Фёдоре Юрьевиче (по преданию, убит Батыем за дерзкую отповедь ханскому желанию, грозившему поруганием «христ. жены»).
Реалистически мыслящий Г. не принял декабрист, тактики и членом декабрист, орг-ций, по-видимому, не стал. Не веря в успех тайного   заговора,   не   принимая рев.-насильств. переворота — ив этом расходясь с декабристами, Г., однако, был близок их обществ, идеалам. Как Пушкин, Д. В. Давыдов, Вяземский и подобно Е. А. Баратынскому и Д. В. Веневитинову, Г. шел с декабристами как бы параллельным курсом, страстно желая отмены крепостничества и устранения гос. бюрократизма. В то же время гри-боедовское свободомыслие осложнялось скептицизмом более глубоким, чем вспышки сомнений, свойственных порой участникам и вождям декабристского движения.
Но всеохватный, органичный синтез традиций и новаторства состоялся лишь в «Горе от ума»; здесь совершился «скачок», породивший новое эстетич. качество — худож. реализм.
Автор «Горя от ума» не отвергает основные принципы класси-цистич. драматургии (соблюдая, в частности, единство места, времени и действия), но обращается с ними, по его же выражению, «свободно и свободно». Он с небывалой смелостью приближает комедию к жизненной правде, не утратив преимуществ строгой эстетич. дисциплины, к-рой учил классицизм, и сохранив простор для поиска новых форм драматич. образности.
Синтетичность драматургич. поэтики Грибоедова обнаружилась уже в его языке. Разностопный ямб «Горя от ума» сравнялся в гибкости с разговорной речью; стихотв. монологи, диалоги, реплики стали передавать интонации персонажей, оттенки их психологии и поведения. Но традиц. афо-ристич. отточенность сценич. речи сохранилась на иной основе, привлекши ресурсы меткости и краткости нар. слова, сблизившись с законами пословицы и породив множество новых пословиц и поговорок.
Условные комедийные образы преображаются в типич. характеры, отчасти сохранившие связь с традиц. амплуа, но уже воплотившие черты живой действительности. Весь комедийный мир приводится в движение конфликтом, перешедшим в иск-во прямо из текущей обществ, жизни. Изображается столкновение представителя независимой мысли, пылкого, нетерпимого, но честного и благородного, с окружающей его социальной средой, с ее косностью, бездуховностью и беспринципной, но яростной враждой к любым проявлениям самостоятельности, к духу творчества, попыткам обновления жизни. За Чацким угадывается круг единомышленников, а в самом герое, в его мировоззрении, нравств. позиции, психологии, манере поведения ощутима близость к декабризму. С др. стороны, барская Москва олицетворяет узнаваемые законы застойного жизненного уклада, сохраняющие свою силу при всех «превра-щеньях правлений, климатов и нравов и умов». Конфликт между «либералом»    и    «ретроградами»;традиц. афо-ристич. отточенность сценич. речи сохранилась на иной основе, привлекши ресурсы меткости и краткости нар. слова, сблизившись с законами пословицы и породив множество новых пословиц и поговорок.
Условные комедийные образы преображаются в типич. характеры, отчасти сохранившие связь с традиц. амплуа, но уже воплотившие черты живой действительности. Весь комедийный мир приводится в движение конфликтом, перешедшим в иск-во прямо из текущей обществ, жизни. Изображается столкновение представителя независимой мысли, пылкого, нетерпимого, но честного и благородного, с окружающей его социальной средой, с ее косностью, бездуховностью и беспринципной, но яростной враждой к любым проявлениям самостоятельности, к духу творчества, попыткам обновления жизни. За Чацким угадывается круг единомышленников, а в самом герое, в его мировоззрении, нравств. позиции, психологии, манере поведения ощутима близость к декабризму. С др. стороны, барская Москва олицетворяет узнаваемые законы застойного жизненного уклада, сохраняющие свою силу при всех «превра-щеньях правлений, климатов и нравов и умов». Конфликт между «либералом»    и    «ретроградами»
предстает одним из частных проявлений борьбы за права и достоинство личности вообще, за обретение ею законного места в об-ве, за ее прочную связь с основами нац. жизни.
Типизация   изображаемого   не оборачивается    одноплановостью или схематизмом. Однако жизне-подобие ограничено прямым выражением    исходной    авторской оценки     персонажей,     пронизывающей  их  характеристики   (начиная   с   имен-масок:   Скалозуб, Молчалин,  Загорецкий  и  т.   п.). Жизнеподобие совмещается с условностями,   оправданными   особой    природой    стихотв.    пьесы. Реплики действующих лиц часто приобретают лирич.   напряжение и    блеск    поэтич.    виртуозности. При  этом   в  словесных   партиях персонажей ощущаются авт. интонации. В догрибоедовской стихотв.   комедии   подобная   активность автора означала вторжение его   голоса,   обращенного   непосредственно  к  зрителю,   помимо логики   действия   и   характеров. В «Горе от ума» лирич., публиц., сатирич.   функции   речей   персонажа обычно не расходятся с его психол. характеристикой, принимая соответствующий ей колорит. Тем самым достигается согласие между житейским правдоподобием и критериями поэтич. правды. Слагается        своеобразнейшая драматургич.   структура,   тяготеющая  к  обаятельному  для  Грибоедова идеалу «сценической поэмы». Устремленность к ней предполагала свободу в отношении к любой замкнутой системе жанровых    условностей — при    максимально  широком сочетании  возможностей, свойственных самым разл. жанрам. Комедийное построение, родственное мольеровской традиции,   неожиданно   легко   и органично включает в себя публицистику,   сатиру,    нравоописание,   тонко   разработанную   лю-бовно-психол.    драму,    трагедийные   мотивы   и,   наконец,   мощную лирич. стихию. А своеобразные   жанровые   законы   стихотв. комедии, пограничной между родами   лит-ры,   помогают   Г.   осуществить  и   оправдать  в  глазах читателей сопряжение столь далеких худож. начал. Разоблачительно-публицистическое — в просветительском       духе — осуждение совр. нравов постоянно оборачивается их полнокровным изображением,   сатирическим   и   одновременно  пленяющим  своей   яркостью.    Психол.    наполненность речи    героя    время    от   времени переходит в прямой лиризм.  Но даже   самые   серьезные   и   пате-тич.    монологи    Чацкого    вовле-каются в динамику непрерывной смены комич. положений, подчиняясь комедийному темпу и ритму. Стихия смешного завладевает высоким героем, не изменяя его природы, сосуществуя с патетикой и сарказмом, любовью и озлоблением, идеологич. пафосом   и   психологич.   тонкостями.
Когда же комедийные недоразумения и фарсовая острота «диалога глухих», пронизывающего все действие пьесы, сгущаются до предела, движение сюжета начинает приобретать трагич. смысл. Трагизм усиливается звучанием лирич. темы «горя»: «мильон терзаний» Чацкого создает ситуацию, близкую к трагич. одиночеству и «мировой скорби» бай-роновского героя. Но непрерывность комедийной динамики исключает апофеоз гордого противостояния миру и обычную для подобных ситуаций катастрофич. развязку. В итоге судьбы героев и осн. конфликт не получают однозначного разрешения.
Развитие действия вновь и вновь подтверждает справедливость обличений Чацкого: обнажаются не только отд. пороки барской или чиновничьей среды, но и ненормальность состояния общества в целом. Комедия утверждает систему положит, ценностей, объединяемых идеалом «свободной жизни» и независимым от офиц. догм нац.-патрио-тич. пафосом. Однако созданная пьесой объективная картина жизни оказывается шире, чем точка зрения гл. героя. Чацкий в начале комедии исходит из того, что успехов разума достаточно для обновления общества, что «нынче свет уж не таков» и что «век   минувший» — это   обречен-ное и безвозвратно исчезающее прошлое. Развитие действия обнаруживает наивность подобного взгляда. Система образов комедии раскрывает секрет выживания зла, к-рое, варьируясь, приспосабливается к движению времени. Максим Петрович вариативно повторяется в Фамусове, Фамусов — в Молчалине (т. е. в поколении Чацкого); восхваляемых Фамусовым «старичков», к-рые «поспорят, пошумят и ... разойдутся», на свой лад дублируют молодые участники «шумных заседаний», восхваляемые Репетиловым. Неизбежность объединения до времени разрозненных сил зла перед опасностью покушения на его главные механизмы (всеобщее поклонение чину, богатству и тому, «что станет говорить княгиня Марья Алек-севна»), спонтанность и стремительность этого объединения, слепая беспощадность неизбежно объединяющихся сил зла и незащищенность нарождающихся сил добра — гениальное худож. открытие, легшее в смысловую основу комедии.
От упорно выживающего зла не уйти в сфере общественной и не укрыться в сфере частной: сам повседневный быт предстает у Г. подавляющей личность обществ, силой. Чацкий, поначалу мысливший себя над обществом, к-рое его окружает, все острее чувствует собственную уязвимость. Намечается характерная для раннего реализма тема «утраченных иллюзий», своеобразный драм, эквивалент «романа воспитания». Но вместе с ней звучит романтич. тема «бегства», последняя тут же пересекается с «альцестовской» темой ригориста, дошедшего в своем правдолюбии до одержимости, с древней ситуацией изгоняемого пророка и с др. смысловыми оттенками, включая и такой, к-рый можно рассматривать как предвестие грозной темы «ухода», многообразно воплотившейся в рус. культуре и рус. жизни — от легенды о старце Фёдоре Кузьмиче до поразившего мир ухода Л. Н. Толстого. И ни один из этих оттенков не получает безусловного преобладания. Таков худож. закон пьесы, в к-рой совмещаются горькая истина и мечта, веселье и критицизм, разочарование и непреклонность, недовольство миром и упоение его познанием. Все эти разнообразные смыслы соединяются постольку, поскольку каждый из них не развернут до конца и остается отчасти потенциальным — так же, как и любая   из  объединившихся   в  «Горе от ума» жанровых тенденций. Поэтому воплотившая столь своеобразный творческий синтез комедия Г. явилась гениальным прологом всей последующей рус. лит-ры.
«Горе от ума» вошло в лит. и обществ, жизнь России как произв. острозлободневное. Впоследствии, взаимодействуя с разными эпохами одной-двумя из множества своих граней, оно все более наглядно обнаруживало свое непреходящее значение. Влияние комедии захватывало самые разные сферы нац. культуры. Г. наполнил афоризмами обиходную рус. речь, имена его персонажей превратились в стереотипы морально-психол. характеристики человека. «Горе от ума» оказывало неослабевающее влияние на развитие общественно-полит, мысли и нравств. самосознание мн. поколений. А. И. Герцен воспринял Чацкого как возможного союзника в борьбе с самодержавием. Д. И. Писарев объявил о «кровном родстве» между лит. типом Чацких и «реалистами» 1860-х гг. Почвенник А. А. Григорьев, провозгласив Чацкого «единственным истинно героическим лицом нашей литературы» (1862; Григорьев. Критика, с. 495), связывал значение его образа не только с декабрист, традицией, но и с борьбой за утверждение «высших законов христианского и человечески-народного взгляда» (там же, с. 503). Ф. М. Достоевский, напротив, увидел в Чацком воплощение коренных свойств рус. интеллигента, оторванного цивилизацией от нар. быта и поэтому не находящего себе дела на родине. И. А. Гончаров полагал, что Чацкий «неизбежен при каждой смене одного века другим». Д. С. Мережковский усматривал в самом Грибоедове и в Чацком воплощенную сущность рос. оппозиционности — соединение скептицизма и жертвенности. В глазах А. А. Блока Чацкий окружен тревожным и мятежным «демонским» ореолом, вырастая в грандиозную фигуру титана, одержимого мечтой «о невозможном».
Воздействия грибоедовской комедии, её мотивов и стилистики не избежал ни один из выдающихся рус. писателей, но прямых последователей Г. в лит-ре не нашлось. «Горе от ума» оказалось первым в ряду ее вершинных созданий, обладающих свойствами классич. лит. произв.,— парадоксально соединяющим в себе способность служить всеобщим образцом и уникальную неповторимость. Рис. П. А. Каратыгина.

ГОРЬКИЙ
Творческий путь Горького
Максим Горький. Творческий путь
Молодость Горького. Воры и убийцы окружали его колыбель, и не их вина, если он не пошел их путем. Крест, как орудие убийства, - с этой Голгофой познакомился Горький, когда ему еще не было восьми лет. Горький еще в детстве снискивал себе воровством пропитание. Нет, не похоже «Детство» Горького на «Детство» Толстого. Строптивость была главной чертой Горького. Он чуть не с колыбели буян. В битве – счастье. Он защитник обиженных. Его девиз – противление злу. Не желает ни прощать, ни примиряться.
Хотя в «Детстве» изображается столько убийств и мерзостей, это, в сущности, веселая книга. Горький впоследствии верит уже не в бунтаря, но в работника. Доработается человечество до счастья. Работой спасется мир. Что бы ты ни создавал для себя, ты создаешь для меня и для всех. В своей статье «Две души» Горький клеймит восточную азиатскую душу за то, что ей чуждо счастье строительства и творчества, и какие он расточает хвалы западной европейской душе за то, что она – душа-хлопотунья, душа-созидательница. Самому участвовать в этой работе – для Горького незабываемая радость. Горький первый из русский писателей так религиозно уверовал в труд. До него лишь поэзия неделания была в наших книгах и душах. Он единственный художник в России, раньше всех обрадовался при мысли о том, что человечество многомиллионной артелью перестраивает свое пекло в рай. Горький не богоискатель, не правдоискатель, он только искатель счастья. Жалко людей: люди живут плохо; надо, чтобы они жили лучше, - такое единственный незамысловатый мотив всех рассказов, романов, стихотворений и пьес Горького. Прежде Горький был писатель безжалостный. Но перед революцией он стал проповедовать жалость. Его герои жалеют весь мир. В простонародьи это очень редкое чувство – сострадание к миру, ко всему человечеству; жалость простолюдина конкретна; к тому или к этому сострадающему – страдающему сейчас, у него перед глазами. Но герои Горького повторяют один за другим, что им жалко всех, всю вселенную.
Все творчество Горького питается этим вдруг, этой внезапной экстатической жалостью. Горький требует, чтобы мы были жалостливы, так как ему кажется, что в жестоких условиях мучительной русской жизни жалость необходима, как воздух. Горький только и твердит в своих книгах, что нужно ломать эту дурацки-жестокую жизнь и устроить себе новую, помягче. Это чувство и сделало Горького задолго до революции – революционным писателем, потому что всякая революция есть воплощение этого чувства. Он знает: человек – это боль, которую надо утишить. Род человеческий болен, весь в язвах и струпьях, - нужно вылечить людей. Все люди – красавцы, таланты, святые, и, если бы уничтожить нарывы и прыщи, покрывающие атлетическое тело народа, вы увидели бы, как оно дивно и прекрасно. Все мировоззрение Горького держится на этом единственном догмате. Многократно изображая Россию, как некую огромную больницу, Горький чувствует себя в этой больнице врачом или, скажем скромнее, фельдшером, и прописывает больным разные лекарства. Каждая его книга – рецепт: как вылечить русский людей от русских болячек. Для него нет неизлечимых болезней, он доктор-оптимист: Все отлично, вы выздоровеете, только глотайте пилюли, которые он вам прописал. Отсюда всегдашний мажорный, утешительный тон его книг. Горький в своей статье заявил, что русская душа больна жестокостью, что наш быт палачески-свиреп. Эти заявления казались бредовой клеветой, но повесть Горького подкрепляет их фактами. «Люди, брат, могут с ума свести, могут! Мучители! Они злее клопов!» По-азиатски свирепы эти лютые русские люди, о которых принято стихами и прозой твердить, как о кротчайших смиренниках. И самое страшно – то, что эти люди действительно добры, действительно жалостливы и любвеобильны. Но в чем же кроме песен сказалась их жалостливость? Вот главная болезнь России, открытая Горьким: жестокость. Никто из русских писателей до сих пор этой болезни не замечал. Россию лечили от всяких болезней, только не от этой. Диагноз Горького изумил и обидел всех, даже иностранцев. Горький открыл в наших душах и другую азиатскую болезнь – рабью покорность судьбе, дряблое непротивление року. Ничто не уродует человека так страшно, как терпение. Терпение – это добродетель скота. Азия в нашей крови,
Азия в нашем быту – вот единственная наша болезнь, породившая все остальные. Все, что ему в теперешней России отвратительно, оказывается у него азиатское. Да, мы лирики, таланты, артисты, песни поем удивительные, о Боге говорим виртуозно, но в нашем житейском быту почему же все так сумасшедшее бессмысленно? Горькому не надоело доказывать в десятках рассказов, статей, повестей, из году в год, что, если мы пьяницы, то в этом виновата Азия, если мы лентяи, виновата она же; если мы странники, лишние люди, Обломовы, Онегины, Рудины, опять-таки виновата она; если мы скопцы, изуверы – за все отвечает Азия! И, конечно, если наша болезнь – Азия, то наше универсальное лекарство – Европа. «Утешеньишко людишкам» только там. Итальянские сказки. Стыдись же, Восток! Подражай же, Восток! Вот какая на Западе уютная, нешершавая жизнь! Мысли Горького всегда знают только черную и белую краски, разделяют весь мир пополам. В этом их главная сила. У хозяйственной, деловитой Руси еще не было поэта. Эпоха практики, индустрии, техники, внешней цивилизации, всякой неметафизической житейщины, всяческого накопления чисто физических благ, - Горький есть ее пророк и предтеча. Все это Азия, - вдохновенно отстаивающая свои права на болячки, на вонь, на помои, во имя широкости русской души, которой будто бы мало хрустальных дворцов, которая жаждет чего-то зазвездного и сытостью насытиться не может. Против этого буддийского соблазна и была направлена в последние предреволюционные годы беллетристическая публицистика Горького.
О неспособности Горького к философии. «Слишком разнузданное воображение». Он оказался непригодным к наукам, имеющим дело с абстракциями. Его творчество инстинктивно. Его сила – в богатом, неукротимом цветении образов. Распределять их по рубрикам, подчинять их системе – ему не под силу. Тем поразительнее проявляемая им в течение всей его жизни упрямая воля к подчинению своих поэтических сил чисто логическим формулам. Нет, кажется, второго такого писателя, у которого творчество было бы в таком разладе с сознанием. В каждой его книге две души – одна подлинная, другая – придуманная. Сам Горький приводит нам прекрасный пример такого раздвоения личности в своей книге о Льве Толстом. Книга эта вышла в 1919 году. Эти воспоминания самое смелое, правдивое, поэтичное, нежное, что сказано до сих пор о Толстом. Эта книга научает любить человека. Все жестокие и злые слова, которые есть в этой книге, относятся к толстовству Толстого. Боготворя Толстого, Горький ненавидит толстовство. Оно кажется ему фальшивым, надуманным и враждебным. И сам он тоже человек двойной, - рядом с его живописью вся его проповедь тоже кажется надуманной фальшью, и в нем, как и в Толстом, две души, одна – тайная, другая – для всех, и одна отрицает другую.
Горький не любит или не умеет слишком долго останавливаться на каком-нибудь одном человеке. Ему нужна пестрая вереница людей. Он моменталист-портретист: изобразить во мгновение ока чье-нибудь мелькнувшее лицо удается ему превосходно. Это его специальность. Но изобразит – и готово. Через несколько строк – долой. Проходи, не задерживай. Закружившись в этой ярмарочной сутолоке, Горький чувствует себя как дома, тут ему легко и уютно, он забывает все свои угрюмые мысли об азиатской дрянности русских людей и говорит свое благодушное широкое слово: «Прощается вам, людишки, земная тварь, все прощается, живите бойко». Это в Горьком важнее всего, это пробивается в нем сквозь все его теории и догматы. Оттого-то, когда он пишет об этом, он становится отличным художником. Умиленная, хмельная любовь к русской – пусть и безобразной – Азии живет в нем вопреки его теориям, и часто, когда он хочет осудить азиатчину, он против воли благословляет ее. Его живопись бунтует против его публицистики. Его краски изменяют его мыслям. Не замечательно ли, что Горький, такой ярый поклонник Европы, проповедник западной культуры, не умеет написать ни строки из быта образованных, культурных людей! Его рассказы об Италии напыщенны и вялы. Стоит в его произведениях – хотя бы случайно – появиться образованным людям и заговорить культурным языком, - его творческая, поэтическая энергия падает. Ибо вся его сила – в простонародном (азиатском!) языке, пестром, раззолоченном, цветистом, обильно украшенном архаическими и церковными речениями. Все истоки его творчества – Азия; все, что в нем прекрасно, – от Азии. Его склонность к унылой тоске, внезапно переходящей в лихое веселье, его экстазы жалости, его песни, его прибауточный, волжский, нарядный язык, все самое пленительное в нем – чуждо той буднично-трезвой Европе, к которой он так ревностно стремится приобщить и нас и себя. И сказать ли? – даже его любовь к Европе есть несомненно любовь азиата. Чуть он начинает писать о культуре, о культурном строительстве, он становится неузнаваемо слаб. Самое худшее изо всего, что написано им, есть его «Несвоевременные мысли» - книжка, вышедшая в годы войны и составленная из газетных фельетонов. Нам следует, мы должны. И все это так уныло, монотонно и скучно, что при самой нежной любви к его творчеству, нет сил дочитать до конца. Где ни откроешь – серо. Ни одной горячей, или нежной, или вдохновенной страницы. Его идеологии отмирают одна за другой, а образы остаются незыблемы. В этом, по-моему, самое главное. Детство. Публицистическая роль этой книги – обличить «свинцовые мерзости» нашего жестокого азиатского быта. Свинцовых мерзостей нагромождено множество, но наперекор всем несчастьям в этой книге бабушка говорит: «Хорошо все у Бога и на небе и на земле». И эти слова вполне выражают те чувства, которые, против воли писателя, навевает эта повесть на нас. Такое толстовское непротивление злу Горькому, как публицисту, омерзительно; но, как художнику, оно мило и близко ему. Народные массы, по Горькому, тупы. Только интеллигенция, слепо любя эти массы, может дать им свет и свободу. Несмотря на то, что сам Горький уже больше 35 лет живет интеллигентской жизнью – среди книг, журналов, музеев, картин, образованнейших русских людей – и за границей и дома, - он все же, повторяю, внутренне, всем творчеством, всем своим подлинным я так и не умеет прилепиться к обожаемой им интеллигенции. Весь художественный аппарат Горького приспособлен исключительно для изображения дикой, некультурной России. В этой области он – уверенный мастер. Но для того, чтобы изобразить интеллигента, в его аппарате не хватает каких-то зубцов. Поскольку он интеллигент – он бездарен, поскольку он неинтеллигент, он – огромный талант. Тем патетичнее его любовь к интеллигенции.
Рядом с деревней – город кажется Горькому средоточием красоты и силы. Но как художник, Горький говорит иное. Он, поэт моря и степи, поэт большой дороги, всю жизнь изображал город, как гроб. Очутившись в 1906 году в Нью-Йорке, он проклял его небоскребы, его трамваи, мосты, его биржу, его рынки и лавки – и гул железа, и вой электричества, и шум работ – то есть именно все то, что делает город – городом. Нью-Йорк ненавистен ему не потому, что это Нью-Йорк, а потому что это наивысшее воплощение города. Очутившись среди небоскребов, Горький по-деревенски, по-русски затосковал о поле, о луне, о тихом воздухе. Это было в нем подлинное. Не только Нью-Йорк, но всякий город органически враждебен ему. Сам Горький во всем своем творчестве – между деревней и городом. От деревни отстал, к городу не пристал, - ни к какому месту неприкаянный, не мещанин, не мужик. Оттого-то он так любит бродяг и шатунов, оторванных от определенного быта, чуждых и деревне и городу. Оттого-то у него вед души. Все его инстинкты, бессознательные тяготения, симпатии, вкусы принадлежат одному миру, все его сознание – другому. Оттого-то Горький-публицист так не похож на Горького-художника. Сам он ни к чему не прилеплен. Оттолкнулся от Азии, но европейцем не сделался.
Иллюстрация: воспоминания о Льве Толстом. Горький всячески противится обаянию Толстого и говорит о нем жестокие слова. Но как поэт, как внук Акулины Ивановны, он любит его нежно и набожно и по-детски льнет к нему всей своей очень русской, очень азиатской душой. Отсюда та очаровательная двойственность, которой проникнуты его записки: и осуждая Толстого, он восхищается им, и, отталкивая, – тянется к нему. Он уверяет себя, что Толстой ему чужд е пишет о нем, как о самом родном, и чувствует себя без него сиротой.
Горький поступил в подмастерья к Лескову и Бунину – и многому у них научился. Бунин научил его суровой экономии поэтических средств, а Лесков внушил ему пристрастие к нарядному русскому слову. Горький впервые стал относиться к своему творчеству, как к мастерству. Единственное, что смущает меня в его последних произведениях, это – огромное число персонажей. Вначале такое многолюдство возбуждает и радует, но вскоре начинает раздражать. Каждого из этих людишек Горький изображает по-гоголевски: две-три черты и готово! И дело не в том, что этих людей слишком много, а в том, что они ничем не связаны между собою – движутся в порядке живой очереди, почти не соприкасаясь друг с другом. Судьбы их не сплетены в один узел. В повестях и романах Горького нет никакой центральной главной фабулы, которая подчинила бы себе всех этих людей и людишек. Событие идет за событием и каждое проходит бесследно: вы можете читать книгу с начала, с середины, с конца, это все равно, в ее фабуле нет ни развития, ни роста. В этом величайшая слабость Горького. Для него все герои – посторонние. Полюбуется, посмотрит, и – дальше. Он проповедует жалость, но сам жалеет мимоходом: пожалеет, приласкает – и дальше! На длительную любовь он неспособен. Вследствие этого неумения всмотреться в человека до конца, он, при всех своих художественных силах, так и не создал ни одного характера, ни одного типа. Странно, что Горький, певец Человека, только и умеет создать, что забываемые тени прохожих, которые исчезают, как сон. Изобразить человека Горький может отлично, а чтобы человек жил перед нами, чтобы мы ощущали его жизнь своею – для этого ему не хватает души. Нарисованы люди отлично, но только нарисованы, а душевная их жизнь лишь бегло намечена. Оттого я и назвал Горького панорамистом. Не картины он создает, а только панорамы. Душевного внимания к тому или иному человеку у Горького хватает лишь на короткий рассказ. Оттого его короткие рассказы лучше его повестей и романов. Все попытки Горького изобразить динамику души неизбежно кончаются крахом. Горький изображает лишь статику душ. Душа блеснула на минуту – и погасла. Мы полюбили ее – и забыли. Горькому вечно нужен какой-то новый объект для любви, со старыми ему нечего делать. Вечный прохожий без долгих привязанностей. Любить для него значит любоваться. Стоит ему только забыть о том, что он – доктор, судья, моралист, призванный исцелять Россию от скорбей и пороков, он обретает неотразимую власть над сердцами, ибо под всеми личинами в нем таится ненасытный жизнелюбец, который по секрету от себя самого любит жизнь раньше смысла ее. В «Ералаше» Горький отпускает все грехи своей милой и грешной Азии. Внушает нам, что Азия прекрасна. Жизнь может быть вздором, жестокостью, но и тогда она будет благословенна. Такова была бы проповедь Горького, если бы ее не заглушала проповедь его двойника. (1924)
Ранняя биография Горького замечательно описана в автобиографической трилогии «Детство», «В людях», «Мои университеты». Максим Горький (настоящее имя Алексей Максимович Пешков) родился 14-16 марта 1868 года в Нижнем Новгороде. Его отец Максим Савватиевич, мастер краснодеревец, умер от холеры. Мать, Варвара Васильевна Каширина умерла от чахотки. Детство Горького прошло в доме деда, Василия Васильевича Каширина. Он учил мальчика читать по Псалтири и Часослову, а бабушка приобщала к народным песням и сказкам, заменила мать. Горький не получил настоящего образования, закончив только ремесленное училище Кунавинской слободы Нижнего Новгорода. Жажда знаний утолялась самостоятельно, он принадлежал к типу русских самоучек. В 1889-1890 гг. он знакомится с Короленко и приносит ему на суд свою поэму «Песнь старого дуба». Короленко ее жестко критикует. «Мы в мир пришли, чтобы не соглашаться» (строки из его сожженной первой поэмы «Песнь старого дуба»). Книжное, незаметно заслоняя жизнь, постепенно становилось мерилом его отношений к людям и как бы пожирало в нем чувство единства со средой, в которой он жил. В 1892 году в газете «Кавказ» напечатан рассказ «Макар Чудра» с подписью М. Горький.   В августе 1894 года по совету Короленко Горький пишет для журнала «Русское богатство» рассказ «Челкаш». В 1895 году печатается «Старуха Изергиль». Ранние произведения Горького романтические. Многих возмущал тот факт, что автор заставлял своих героев говорить несвойственным им языком. (Замечание Л.Н.) В 90 гг. отношение Горького к различным общественным и эстетическим течениям еще не определилось. «Я вижу, что никуда не принадлежу пока, ни к одной из наших «партий». Рад этому, ибо это – свобода. А человеку очень нужна свобода, и в свободе думать по-своему он нуждается больше, чем в свободе передвижения». Книга «Очерки и рассказы» вышла в 1898. Посылает Чехову, знакомится с ним. Суть рассказов: правым оказывается сильнейший, потому что он больше требует от жизни, а виноват слабый, потому что он постоять за себя не умеет. Его герои люди действия, а не размышления. Самая символическая вещь молодого Горького – «Песнь о Соколе» с рефреном: «Безумству храбрых поем мы песню!» А заканчивается грустно. В 1900 году 13 января знакомится с Львом Толстым. В пьесе «На дне» (первая постановка в МХТ 18 декабря 1902) возникает спор между бунтарем Сатиным и Лукой, пытающимися примирить человеческое и божественное. Это драма идей. Автор изображает пустоту, в которую постепенно падает человечество. Каждый персонаж носит какую-нибудь маску. Он пытается спрятать свою внутреннюю пустоту за воспоминаниями прошлого. Пока есть прошлое, есть и видимость человека. В пьесе развиваются параллельно два действия. Первое на сцене. А второе – это обнажение масок, выявление сущности Человека. Кульминация – встреча Луки и Сатина. Лука жалеет человека и тешит его мечтой. Сатина «ложь» Луки не устраивает. Горький выделяет две правды: правду-истину и правду-мечту. Они изначально враждебны. «Фома Гордеев». Был задуман как титан, сокрушающий несправедливость жизни. Он должен бы найти своего Бога, который, как считал писатель, есть часть сердца и разума Человека. Такая позиция восходит к ветхозаветной традиции: к книге Иова. «Любимая книга моя – книга Иова, - писал Горький Розанову в 1912 году, - всегда читаю ее с величайшим волнением, а особенно 40 главу, где Бог поучает человека, как ему быть богоравным, и как спокойно встать рядом с Богом». Но Горький понял, что Фоме не под силу выполнить возложенную на него задачу. «Мать». Далее Горький пришел к идее коллективного разума. Торжество его он нашел в идее социализма. Замечание Т. Манна, что творческая эволюция Горького есть нечто, подобное мосту между Ницше и социализмом. Социализм Горького был тесно связан с его романтической философией Человека. Новый этап – повесть «Мать». Бог – это коллектив, или – шире – народ, проникнутые разумной волей и верой в дальнее торжество Человека. В повести мать возникает тема «истинного христианства». Эти романы, а также романы «Городок Окуров» (1910), «Жизнь Матвея Кожемякина» (1911) ставят перед собой задачу показать широкие картины русской провинциальной жизни, ее бессмысленной жестокости, грязи и тьмы, в которой просветы возникают только благодаря усилиям отдельных людей познать «смысл жизни», вырваться из омута провинциального застоя. Фома Гордеев испорчен отсутствием архитектуры и бесконечными разговорами.    После поражения русской революции 1905-1907 гг. главной темой горьковского творчества становится тема России. В творчестве Горького этого периода особую роль играет влияние Лескова. Национальный элемент в прозе писателя на это время становится важнее всечеловеческого. Тема России заботит его больше темы Человека. Но в целом идеология творчества остается прежней: русские характеры волнуют горького не только и не столько сами по себе, но как выражение одной из граней всечеловеческого единства. Как большинство писателей своего времени, Горький с восторгом отнесся к февральской революции и настороженно к октябрьской. Свое неприятие революционного террора он выразил в цикле статей, позже связанных воедино и названных «Несвоевременные мысли». Несвоевр. мысли. «О революции». Революция все углубляется во славу людей, производящих опыт над живым телом рабочего народа. Рабочие пишут: боюсь, недалек тот день, когда массы разочаруются в лучше будущем, навсегда потеряют веру в социализм. Я думаю это будет. Ибо большевизм не осуществит всех чаяний некультурных масс, и я не знаю, что нам делать. «Пролетариат победил!» Радоваться мне нечему, пролетариат ничего и никого не победил. Идеи не побеждают приемами физического насилия. Победители обычно великодушны и справедливы, а пролетариат не великодушен и не справедлив. Во всей стране идет междоусобная бойня. Банки захватили? Хорошо это, если бы в банках лежал хлеб, которым можно досыта накормить детей. Но хлеба в банках нет, и дети голодают. Но всего больше меня поражает и пугает то, что революция не несет в себе признаков духовного возрождения человека, не делает людей честнее, не повышает их самооценки, моральной оценки их труда. Человек оценивается так же дешево, как и раньше. Навыки старого быта не исчезают. Новое начальство также грубо, как старое, только еще менее внешне благовоспитанно. Это плохой признак: совершилось только перемещение физической силы, но это перемещение не ускоряет роста сил духовных. Нет яда более подлого, чем власть над людьми, мы должны помнить это. О судах и самосуде. Уничтожив именем пролетариата старые суды, г.г. народные комиссары этим самым укрепили в сознании улицы ее право на самосуд – звериное право. И раньше наша улица любила бить. Нигде человека не бьют так часто, как на Руси. И вот теперь этим людям, воспитанным истязаниями, как бы дано право свободно истязать друг друга. Они пользуются этим правом с явным сладострастием, с невероятной жестокостью. Самое страшное и подлое в том, что растет жестокость улицы, а вина за это будет возложена на голову рабочего класса. Я не знаю, что можно предпринять. Но что-то решительное нужно. Сознательный рабочий должен с особенной силой бороться против самосуда улицы над людьми. О поэте. «Я понимаю культуру как всякое стеснение человека. Поэт должен беречь себя, никому не поддаваться, а черпать вдохновение из своей души. Для поэта всякое чужое – вредно, он должен жить только своим. Учиться, - значит быть как все? Не гожусь я для этого, я хочу жить сам по себе. Я как-нибудь сам добьюсь». Через 5 лет он приткнется к сытному делу и будет делать его неглупо, не очень охотно, будет жить с великой обидой на людей вообще и с презрением ко всем. Ощущение жизни у нас становится острее, а понимание ее смысла и целей – тупеет. Отсюда вытекает необходимость культурно-просветительской работы. Воспоминания Горького «Лев Толстой» впервые частично напечатаны в газете «Жизнь искусства» в 1919 году. Затем полный текст отдельной книгой в 1923 году. Работа над очерком была необычной для Горького. Воспоминания составлялись из отдельных кусочков, записанных на листах бумаги. По мнению некоторых мемуаристов, цельного текста «Льва Толстого» не существовало. Шкловский считал очерк одной из лучших книг М. Горького. Говорил: книга из отдельных кусочков, сделана крепко. Воспоминания о Толстом вызвали широкий резонанс в России и на Западе. Крупнейшие европейские писатели (Т. Манн, Р. Роллан, С. Цвейг, А. Камю) восхищались художественным мастерством, с каким сделан очерк. Этот очерк и «На дне» из всего творчества Горького наиболее читаемы в мире. *Мысль, которая чаще других точит его сердце, - мысль о Боге. Он говорит об этом меньше, чем хотел бы, но думает – всегда. Будучи Львом Толстым оскорбительно подчинить свою волю. *Он похож на бога, не на Саваофа или олимпийца, а на этакого русского бога, который сидит на кленовом престоле, под золотой липой, и хотя не очень величествен, но, может быть, хитрей всех других богов. *Чехова любит отечески, в этой любви чувствуется гордость создателя. *О свободе: в конечном смысле свобода – пустота, безграничие. Христос был свободен. Будда – тоже, и оба приняли на себя грехи мира, добровольно пошли в плен земной жизни.   И дальше этого – никто не ушел, никто. Мы все ищем свободы от обязанностей к ближнему, тогда как чувствование именно этих обязанностей сделало нас людьми, и не будь этих чувствований – жили бы мы, как звери…свобода – это когда все и все согласны со мной, но тогда я не существую, потому что все мы ощущаем себя только в столкновениях, противоречиях. *Меньшинство нуждается в Боге потому, что все остальное у него есть, а большинство потому – что ничего не имеет. *Думаю, что он считает Христа наивным, достойным сожаления, и хотя – иногда – любуется им, но – едва ли любит. *Великие люди всегда страшно противоречивы. Это им прощается вместе со всякой другой глупостью. *Молчит он внушительно и умело, как настоящий отшельник мира сего. *О творчестве Горького: мужики говорят у вас очень умно. В жизни они говорят глупо, несуразно, – не сразу поймешь, что он хочет сказать. Это делается нарочно, - под глупостью слов у них всегда спрятано желание дать выговориться другому. Хороший мужик никогда сразу не покажет своего ума, это ему невыгодно. *В тетрадке дневника Толстого: Бог есть мое желание. Комментарий Горького: с Богом у него очень неопределенные отношения, но иногда они напоминают мне отношения «двух медведей в одной берлоге». *Соленое мужицкое слово произносил так просто, как будто не знал достойного, чтобы заменить его. И все подобные слова, исходя из его мохнатых уст, звучат просто, обыкновенно, теряя где-то свою солдатскую грубость и грязь. *Каждая мысль впивается в душу его, точно клещ; он или сразу отрывает ее, или же дает ей напиться крови вдоволь, и, назрев, она незаметно отпадает сама. *Больше всего он говорит о Боге, о мужике и о женщине. О литературе – редко и скудно, как будто литература чужое ему дело. К женщине он относится непримиримо враждебно и любит наказывать ее. *«Я знаю одно: душа хочет близости к Богу. А что такое – Бог? То, частица чего есть моя душа. Вот и все. Кто научился размышлять, тому трудно веровать, а жить в Боге можно только верой. Тертуллиан сказал: мысль есть зло. *В сущности – он не спрашивает, а допрашивает. Как собиратель редкостей, он берет только то, что не может нарушить гармонию его коллекции. Нет человека более достойного имени гения, более сложного, противор-го и во всем прекрасного, да, да, во всем. Но меня всегда отталкивало от него это упорное, деспотическое стремление превратить жизнь графа Льва Николаевича Толстого в «житие иже во святых отца нашего блаженного болярина Льва». Оно давно уже собирался «пострадать». Он хотел сделать проповедь свою неотразимой, заставить принять ее, заставить! Это всегда отбрасывало меня в сторону от него, ибо я не могу не чувствовать здесь попытки насилия надо мной. Он весьма расхваливал бессмертие по ту сторону жизни, но больше оно нравится ему – по эту сторону. Люди хотят жить, а он убеждает их: это – пустяки, земная наша жизнь! Российского человека очень просто убедить в этом: он – лентяй и ничего так не любит, как отдохнуть от безделья. Его (Л.Н.) непомерно разросшаяся личность – явление чудовищное, почти уродливое, есть в нем что-то от Святогора-богатыря, которого земля не держит. Он часто казался мне человеком непоколебимо – в глубинке души своей – равнодушным к людям. Он есть настолько выше, мощнее их, что они все кажутся ему подобными мошкам, а суета их – смешной и жалкой. Он слишком далеко ушел от них в некую пустыню и там, с величайшим напряжением всех сил духа своего, одиноко всматривается в самое главное – в смерть. Всю жизнь он боялся и ненавидел ее. Ему ли, Толстому, умирать? Почему бы природе не сделать исключения из закона своего и не дать одному из людей физическое бессмертие, - почему? Иногда казалось, что старый колдун этот играет со смертью, кокетничает с ней и старается как-то обмануть ее: я тебя не боюсь, я тебя люблю, я жду тебя. А сам остренькими глазками заглядывает: а какая ты? А что за тобой там, дальше? Совсем ты уничтожишь меня, или что-то останется жить? Он отдавал людям, как нищим, лишнее свое. Ему нравилось заставлять их, вообще – «заставлять» читать, гулять, есть только овощи, любить мужика и верить в непогрешимость рассудочно-религиозных домыслов Льва Николаевича Толстого. Вот пришли газеты, и уже ясно: у вас там начинают творить легенду. Жили-были лентяи да бездельники, а нажили – святого. И будут создавать как раз то, что он хотел, но чего не нужно, житие блаженного и святого. Несомненно, что евангелие Толстого легче приемлемо, ибо оно более «по недугу» русского народа. Я не хочу видеть Толстого святым; да пребудет грешником, близким сердцу насквозь грешного мира, навсегда близким сердцу каждого из нас. Это пошлость – жалеть людей таких, как он. Их следует беречь и лелеять. О Достоевском он говорил неохотно, натужно, что-то обходя, что-то преодолевая. «Он был человек буйной плоти. Рассердится – на лысине у него шишки вскакивают и ушами двигает. Чувствовал многое, а думал – плохо. В крови у него было что-то еврейское. Мнителен был, самолюбив, тяжел и несчастен. Странно, что его так много читают, не понимаю – почему! Ведь тяжело и бесполезно». Л.Н. не очень любил говорить о литературе, но живо интересовался личностью литератора. Неожиданно спросил меня, - точно ударил: «вы почему не веруете в Бога?» «Веры нет, Л.Н.» «Это неправда. Вы по натуре верующий, и без Бога вам нельзя. Не веруете вы из упрямства, от обиды: не так создан мир, как вам надо. Вот вы многое любите, а вера – это и есть усиленная любовь, надо полюбить еще больше – тогда любовь превратится в веру. Вы родились верующим, и нечего ломать себя». Раньше он почти никогда не говорил со мной на эту тему, и ее важность, неожиданность как-то смяла, опрокинула меня. Я молчал. Он сказал, грозя пальцем: «От этого – не отмолчитесь, нет!» С 1921 года Горький находился в вынужденной эмиграции. Там написаны рассказы 22-24 гг., повесть Дело Артамоновых. «Жизнь Клима Самгина». Над этой четырехтомной эпопеей Горький работал последние 11 лет жизни. А в этом произведении писатель вернулся ко многим идеям и образам предшествующего периода. Жизнь Клима Самгина показывает судьбы почти всех слоев русского дореволюционного общества на протяжении сорока лет. В центре внимания здесь – история пустой души (черновое название произведения) центрального персонажа эпопеи – Клима Самгина. Ходынка, Кровавое воскресенье, массовые демонстрации рабочих, - весь этот пестрый поток предреволюционной русской жизни показан таким образом, что возникает мысль о неизбежности социальных потрясений в России. Фигура Клима в центре, к ней стягиваются все связующие нити произведения. Горький впервые здесь затронул вопросы о роли и значении интеллигенции в истории своего народа. Рассказывая о замысле своего произведения, возникшем после первой русской революции, Горький заметил: «Этот тип индивидуалиста, человека непременно средних интеллектуальных способностей, лишенного каких-либо ярких качеств, проходит в литературе на протяжении всего 19 века. Мне хотелось изобразить в лице Самгина такого интеллигента, который проходит сквозь целый ряд настроений, ища для себя наиболее независимого места в жизни, где ему было бы удобно и материально, и внутренно». Главное в Самгине – самость. У него голова несколько приподнята вверх с чувством собственного достоинства, у него есть в чем-то – в воротничках, в галстуке, в прическе – нечто, претендующее на собственный стиль и как бы сдержанную артистичность. Фигура небольшая, невысокая, но как бы постоянно в обществе приподнятая желанием казаться выше. Речь не только сухая по форме, но и по звуку. Самгин действительно претендует на ведущее положение в обществе, на оригинальность, неповторимость, на лидерство. Он говорит об идеалах, но в эти идеалы не верит. Он зовет на борьбу, но сам бороться не собирается. На самом деле его цель – комфортное существование, и все. Знаменитый тезис его: «Человек – это система фраз». «Да был ли мальчик-то, может, мальчика-то и не было?» - этот рефрен не случайно сопровождает Самгина на всем протяжении произведения. Беспринципность наложила тяжелый отпечаток на его личность. Главное в книге – нравственные коллизии, а не политические. Заметки Горького из дневника. Эксперименты в области короткой художественной формы. В 1928 году Горький приезжал в Советский Союз, а в 1933 году вернулся в Советский Союз навсегда. В 1936 он умер, урна с его прахом замурована в Кремлевской стене.

СТИЛИСТ. ИСПОЛЬЗ. ВАРИАНТНЫХ ФОРМ ГЛАГОЛА
     Стилистическая характеристика вариантных форм глагола
     В системе глагольного словоизменения существует множество вариантов, возникших преимущественно в результате активного влияния продуктивных классов глаголов на непродуктивные. Как замечают исследователи, конкурентные отношения между этими вариантами длятся в течение двух и более столетий, причем в одних случаях происходит стилистическая, а иногда и семантическая специализация конкурирующих форм, в других - «вариантность затухает, не оставив следа в области семантических и стилистических языковых средств». Стилистический интерес вызывает, конечно, появление экспрессивной окраски у тех же или иных вариантных форм и возможность использования их с определенным стилистическим заданием.
     В соответствии с современной нормой инфинитив глаголов с основой на с, з имеет окончание -ти: брести, плести, цвести (за исключением глаголов клясть, красть, лезть, пасть, сесть и нек. др.). В ХIХ в. широко использовались и усеченные формы таких глаголов: Вот бы вас с тетушкою свесть; Не смею моего сужденья произнесть (Гр.). Мы воспринимаем их как устаревшие, однако в поэтической речи эти варианты еще удерживаются как удобные для версификации: Я знаю - саду цвесть (Маяк.). Иные же глаголы получили просторечную окраску и привлекают писателей как средство стилизации: После обеда бабы начинали гресть. Скошенная трава вяла и сохла (Шол.). Наконец, ряд глаголов закрепляется в разговорной речи в усеченном варианте, а в письменной - с окончанием -ти: обресть - обрести, перенесть - перенести, расцвесть - расцвести.
     В глагольных парах видеть - видать, слышать - слыхать вторые, использующиеся только в неопределенной форме и прошедшем времени, имеют разговорную окраску: Если нынче ночью Бэла не будет здесь, то не видать тебе коня (Л.).
     Из двух вариантов свистеть - свистать второй может в контексте получать стилистическую окраску: Свистать всех наверх! - и тогда употребляется в профессиональной речи; в иных случаях эта же форма звучит как разговорная, например употребленная в переносном значении - «бить с силой»: так и свищет кровь (Л. Т.).
     Из вариантов поднимать-подымать второй имеет разговорную окраску: Цыганы… подымали им [лошадям] ноги и хвосты, кричали, бранились (Т.), однако образованные от него личные формы даются с пометами (кн.), (уст.): подъемлю, подъемлешь. Из вариантов стариться - стареться второй дается с пометами (уст.), (прост.): Что же делать? жена стареется, а ты полон жизни (Л. Т.). Из вариантов мучиться - мучаться (мучаюсь, мучаешься, мучается и т.д.) второй - просторечный.
     Варианты неопределенной формы глагола типа достичь - достигнуть стилистически не отличаются, но более короткая форма вытесняет конкурирующую, что диктуется, очевидно, стремлением к экономии речевых средств. В разговорной речи поэтому особенно заметно преобладание усеченного варианта.
     Та же тенденция к вытеснению более длинных форм приводит и к закреплению в литературном языке глаголов прошедшего времени типа сох и постепенной архаизации их вариантов - сохнул. Свидетельством тому служит включение С.И. Ожеговым в словарь только кратких вариантов из 22 наиболее употребительных глаголов этой группы: гас, глох, зяб, мерз, пах, сох и др. К ним примыкают и глаголы совершенного вида с неделимой основой: вверг, вторгся, постиг, смолк, стих. Однако в книжных стилях еще встречается употребление их не усеченных вариантов: Снег липнул к лыжам, и это облегчало подъем (из газ.). А снег на горах… принимая последние отсветы солнца, розовел и быстро меркнул (Айт.).
     Более четко противопоставлены вариантные формы приставочных глаголов с суффиксом -ну- и без него: иссохнул - иссох, исчезнул - исчез, вымокнул - вымок, возникнул - возник, стихнул - стих. Первые вышли из употребления (в орфографических словарях с 1957 г. даются только бессуффиксные формы этой группы глаголов) и могут быть оправданы лишь в поэтической речи как версификационное средство: Стоишь в метро конечном с открытой головой, и в диске, как в колечке, замерзнул пальчик твой (Возн.).
     Этот же процесс редукции суффикса -ну- проявляется и в образовании форм причастий от соответствующих глаголов: в причастиях от глаголов с приставками, как правило, суффикс отсутствует: промерзший, оглохший, размякший. Лишь в художественной речи, преимущественно в поэзии, можно еще встретить архаизующиеся варианты: Все озаривший, не согретый, возникнувший в своем же сне (А. Б.). Однако для бесприставочных глаголов нормой остаются причастия с суффиксами: сохнувший, глохнувший, блекнувший, вянувший, мерзнувший, пахнувший.
     Явлением аналогии объясняется возникновение множества вариантов личных форм глаголов в изъявительном наклонении настоящего - будущего времени ряда непродуктивных классов, пополнивших самый крупный пласт вариантных форм, существующих на протяжении всей истории русского литературного языка и продолжающих конкурировать в наши дни. В составе глаголов непродуктивной группы типа брызгать, двигаться, капать, мурлыкать, полоскать около 40 словоформ, образующих вариантные формы: брызжет - брызгает, движется - двигается, каплет - капает, мурлычет - мурлыкает, полощет - полоскает. В их числе следует выделить две группы глаголов.
     * Глаголы, которые закрепились в современном языке с различными оттенками значений, не получив особых стилистических отличий. Например, форма брызжет употребляется в прямом значении («быстро рассеивать мелкие частицы жидкости»): брызжут слезы (дождь, водопад, фонтан) и в переносном: брызжет смех (счастье, молодость). Вариант же брызгает используется только в узком конкретном значении («опрыскивать что-нибудь жидкостью»): брызгает водой цветы. Глаголы движется - двигается синонимичны в значении «перемещаться»: Осторожно двигаются, ползут на часах стрелки (из журн.), но переносное значение присваивается только первому варианту: И слово движет. И земля горит! (Е. В.) Стилистических ограничений в использовании вариантов таких глаголов нет, они вполне соответствуют норме, однако можно говорить о различиях в их экспрессивной окраске: употребляемые в конкретном, прямом значении глаголы нейтральны, - а те, которые используются как языковые метафоры, получают экспрессивную окраску, не зафиксированную, однако, еще в словарях: брызжет молодость; разум и воля движет…
     * Вариантные формы непродуктивных глаголов настоящего - будущего времени стилистически противопоставленные (около 30 пар). Традиционные обычно соответствуют литературной норме, вторичные, которые развились под влиянием продуктивных глаголов, имеют разговорную, просторечную или диалектную окраску. Например, нейтральны: колеблет, машет, пашет, плещет, полощет, рыщет, сыплет, треплет, хнычет, щиплет, соответственно: машу, пашу; маши, паши; машущий, пашущий и т.д., а их варианты стилистически маркированы: (прост.) плескаю, (разг.): махаю, пахаю, полоскаю, рыскаю, сыпешь, сыпет, трепаю, трепешь, хныкаю, хлестаю, щипаю. Пометой (диал.) выделен вариант нянькай (наряду с просторечным няньчай); пометой (ст.-прост.) - вариант жаждаю, жаждает, пометой (нар.-разг.) - варианты кликаю, кликаешь, кликает.
     Некоторые глагольные формы не выделяются столь определенно по своей стилистической окраске, но все же используются преимущественно в разговорной речи: мерять - меряю, меряешь, меряет, меряют; лазать - лазаю, лазаешь и т.д., а их варианты - в книжной: мерить - мерю, меришь, мерит, мерят; лазить - лажу, лазишь и т.д.
     Ряд непродуктивных глаголов на -еть: выздороветь, опротиветь, опостылеть в разговорной речи употребляется в стяженной форме: выздоровлю, опостылю, опротивлю, выздоровят и т.д. Данные анкетирования дают основание предположить, что новые варианты могут закрепиться в языке как нормативные.
     Немало вариантов известно в форме 1-го лица у глаголов с основой на согласные д, т, з, с, требующие чередования: лазить - лажу, колесить - колешу, насадить - насажу, прекратить - прекращу. Отступления от нормативных форм, возникающие при образовании 1-го лица без чередования, носят резко сниженный характер: вылазишь - вылажу - (прост.) вылазию; ездить - езжу - (прост.) ездию, а также (прост.): кадю, бузю; (разг.) пылесосю. В парах слов тягочусь - тягощусь, свячу - свящу, злачу - злащу вторые имеют архаическую окраску, что связано с их старославянским происхождением.
     В начале ХХ в. состав старых форм был шире. Так, В.И. Чернышев в своей стилистической грамматике приводит пример: Я пригвожду его копьем к земле; у Державина наслаждусь, у Ломоносова награжду. В наше время такие варианты кажутся неприемлемыми, в словарях дается единственная форма пригвозжу.
     От многих непродуктивных глаголов нельзя образовать форму 1-го лица: победить, убедить, очутиться, чудить, чудесить, дудеть, угораздить и др. Однако это явление «недостаточного спряжения» в просторечии преодолевается, и необычные для слуха личные формы глагола иногда употребляются; ср. в песне В. Высоцкого: Чуду-Юду я и так победю . Глагольные формы, образованные вопреки существующим в языке фонетико-орфоэпическим нормам, в словарях даются иногда с пометой (шутл.): переубедю, победю, убедю.
     В диалектах варианты личных форм глаголов, не отражающие присущих литературному языку чередований, представлены очень широко: молотю, платю, спросю, пустю, ходю, шутю, однако из-за своей сниженности они не проникают в книжные стили.
     Глаголы, имеющие в инфинитиве -чь: жечь, течь, печь (всего 16 словоформ), образуют вариантные формы 3-го лица единственного числа: наряду с литературными - жжёт, течёт, печёт - просторечные - жгёт, текёт, пекёт. Как резко сниженные, просторечно-диалектные варианты используются писателями при воспроизведении речи героев: - Развяжи, брат, совестно перед людьми… - Врешь, убегешь, в хате развяжу (Сераф.); Ты примолвил ее, Шибалок, ты должен ее и прикончить… а нет - тебя на капусту посекем (Шол.).
     Контрастирующие по стилистической окраске варианты образуют глаголы и в повелительном наклонении. В парах слов ляг - ляжь (ляжьте), беги - бежи (бежите), не тронь - не трожь, погоди - погодь, выйди - выдь, выложи - выложь и под. первые - литературные, вторые - просторечные. Ряд вариантов имеет помету (разг.): выверь, вывесь, выдвинь, вычисть, ездь, клянчь, нянчь [но (прост.) нянчай], порть, чисть и др. при литературных нестяженных формах: вывери, чисти и др. Отдельные варианты устарели: высыпли, клеи, осыпли.
     Стилистически выделяются как специальные усеченные формы повелительного наклонения возвратных глаголов в приказах (среди военных, туристов: Равняйсь!; По порядку номеров рассчитайсь!). Такие варианты используются лишь в устной форме речи.
     Отдельные глаголы не имеют форм повелительного наклонения: хотеть, мочь, видеть, слышать, ехать, жаждать, гнить и нек. др. Употреблявшиеся в прошлом веке старославянские формы виждь, внемли архаизовались; просторечные варианты не моги, ехай остаются за пределами литературной нормы, форма езжай носит разговорный характер. Литературно правильна форма поезжай, а также формы, образованные от глаголов слушать, смотреть - слушай (-те), смотри (-те).
     Источником вариативности глагольного формообразования являются и видовые пары типа обусловить - обусловливать, обуславливать (свыше 20 глаголов). Некоторые из них, как и приведенные выше, стилистически равноценны и поэтому не выделяются пометами в словарях, дающих оба варианта. Однако большинство вариантов противопоставлены как устаревшие и современные: дотрогиваться - дотрагиваться, заготовливать - заготавливать, задобривать - задабривать, оспоривать - оспаривать; ср.: для Пушкина первая была еще обычной: И не оспоривай глупца. Иные выделены пометой (кн.): замороживать, условливаться, а некоторые - пометой (разг.): заподозривать, подзадоривать, приурочивать, разрознивать. Отдельные варианты к нашему времени забыты: оформливать, ознакомливать, ускоривать.
     Суффиксальное словообразование глаголов также порождает варианты типа выползать - выползывать, вымерять - вымеривать. Некоторые из них используются параллельно, не получая стилистической окраски: изготавливать - изготовлять, приспосабливать - приспособлять; ср.: Палатка изготавливается из достаточно плотной, но легкой ткани; Представляется целесообразным изготовлять надувные матрацы из эластичных, например полиэтиленовых, баллонов (из газ.). Однако «для большинства глаголов этого типа в современном языке произошло перераспределение стилистических функций разных суффиксальных форм несовершенного вида: в парах, где возможны оба варианта, формы с суффиксом -а- более разговорны, с -ыва- - более книжны». Исключением являются устаревшие варианты усвоять (ср. усваивать), присвоять (от присваивать).
     Варьируют и некоторые глаголы с суффиксами -изирова-, -изова-: стандартизировать - стандартизовать, колонизировать - колонизовать. Соотношение их в русском языке исторически менялось, у ряда глаголов варианты с суффиксом -изирова- архаизовались и теперь используются только более короткие варианты: деморализовать, децентрализовать, локализовать, мобилизовать, материализовать, нормализовать, парализовать. У иных же вышли из употребления варианты с суффиксом -изова-: канонизовать, конкретизовать. Не образуют вариантов непереходные глаголы с суффиксом -изирова-: иронизировать, симпатизировать и отдельные переходные: гипнотизировать, магнетизировать.
     В случаях использования вариантов этого типа можно рекомендовать опираться на традицию, поскольку большинство таких глаголов имеют терминологическое значение и, как термины, закрепились в соответствующих стилях. О различиях в их стилистической окраске говорить трудно, так как эти слова, образованные от заимствованных основ, имеют явно выраженный книжный характер, и там не менее, как указывают стилисты, более книжный характер присущ вариантам с элементом -ир-. В словарях такие глаголы стилистических помет не имеют.
     С точки зрения изучения языковой нормы наибольший интерес вызывают те вариантные формы, которые слабо различаются стилистически и варьируются в нейтральных стилях литературного языка. Для правильного употребления их в речи следует пользоваться справочной литературой, словарями. Для стилистики же интересны те варианты, которые являются нарушением литературной нормы, так как они имеют яркую экспрессивную окраску, позволяющую использовать их как характерологическое средство, а обращение к ним требует стилистического обоснования, употребление - особого чутья и лингвистического вкуса.
     Ряд глаголов, имеющих особенности в словообразовании при близости семантики, образуют синонимические пары, отличные в стилистическом отношении. Так, невозвратные и возвратные глаголы типа зеленеет-зеленеется (в значении «выделяться своим зеленым цветом») отличаются разговорным оттенком второго; ср.: И ель сквозь иней зеленеет, и речка подо льдом блестит (П.) - Под большим шатром голубых небес вижу - даль степей зеленеется (Кольц.). Таково же соотношение пар белеет - белеется, краснеет - краснеется, чернеет - чернеется, из которых возвратные имеют разговорный оттенок и едва уловимое семантическое отличие: обозначают менее четкое проявление признака. Некоторые пары представляют в распоряжение поэтов варианты, облегчающие версификацию; ср. у С. Есенина:
     Дорогая, с чадрой не дружись,
     Заучи эту заповедь вкратце.
     Ведь и так коротка наша жизнь.
     Мало счастьем дано любоваться.
     Синонимичны и пары звонить - звониться, стучать - стучаться, грозить - грозиться, плескать - плескаться, плевать - плеваться, но возвратные могут указывать на б?льшую интенсивность действия, заинтересованность в его результате, к тому же они имеют разговорный или просторечный оттенок.
     Отдельные глаголы, образованные с помощью постфикса -ся, воспринимаются в отдельных значениях как устаревшие: Зять ежеминутно клевался носом (Г.); В душе его тлелась искра надежды - воскреснуть и освежиться в тиши уединения (Бел.).
     5.5.5.
     Стилистическое использование неспрягаемых форм глагола
     5.5.5.1.
     Инфинитив
     Инфинитив как неспрягаемая форма глагола лишен важнейших грамматических категорий - наклонения, времени, лица, рода, числа, что
     определяет его особое положение: инфинитив не центр глагольной системы, а ее окраина, как образно об этом сказал В.В. Виноградов. Однако, давая минимальную грамматическую информацию, неопределенная форма глагола выражает в наиболее чистом виде идею процесса, что определяет специфику его употребления в разных стилях речи.
     При статистическом подсчете получены интересные данные об использовании инфинитива в книжных стилях. При этом недостаточно знать, как часто употребляются неопределенные формы в каждом из них. Важно учесть среднюю частотность инфинитивов в отношении к общему числу глаголов в этих стилях. «Характерно, что при наименьшем количестве глаголов деловая речь дает наибольшее… количество форм инфинитива». Это соответствует стилистическим особенностям официальных документов, где «чистое» название действия, процесса важнее всего.
     Обращение к инфинитиву в научном стиле отражает его отвлеченный характер: здесь тоже порой лишь называется действие без уточнения его конкретных особенностей.
     Для художественной речи отвлеченного наименования действия недостаточно, поэтому инфинитивные формы здесь не популярны. Однако обращение к ним писателей все же не исключается; более того, отсутствие у инфинитива конкретных глагольных категорий открывает путь к его необычному стилистическому использованию, связанному с переносом тех или иных грамматических значений.
     Инфинитив называет действие как отвлеченное понятие, как возможное свойство предметов. Отсутствие грамматических характеристик в этом «голом» представлении о действительности позволяет сфокусировать внимание на его лексическом значении. В художественной речи используются, как правило, глаголы конкретной и яркой семантики, поэтому их неопределенные формы могут стать в условиях контекста средством речевой конкретизации. Вспомним пушкинские строки:
     Как рано мог он лицемерить,
     Таить надежду, ревновать.
     Разуверять, заставить верить,
     Казаться мрачным, изнывать…
     Инфинитив, выступая в качестве «глагольного номинатива» (В. Виноградов), по стилистической функции приближается к прилагательному: их назначение - показать отличительные признаки предмета, лица. Но если прилагательные указывают на статические признаки, то инфинитив называет те свойства, которые проявляются в динамике, в данном случае - реализуются в поведении героя.
     Русские грамматисты высказывали мысль о том, что в инфинитиве потенциально заложено отношение к лицу. Это позволяет употреблять инфинитив вместо различных форм глагола: Я бежать - ноги не несут; Она кричать - никто не слышит. При этом неопределенная форма глагола получает значение изъявительного наклонения и может успешно конкурировать со спрягаемыми глагольными формами в экспрессивной речи. Выразительные возможности таких параллельных конструкций рассматриваются в синтаксической стилистике.