Кусочек взрослого детства

          Дверь, кряхтя, открылась и с визгом захлопнулась, прищемив подол тишины, и та, охнув, вырвалась и спряталась в угол. Я подбежала к окну. Из дома вышла моя бабушка, маленькая сухая как осенний лист и, шаркая больными ногами, направилась к калитке. Старость помяла её некогда красивое лицо, покрыло глубокими морщинами. Её светлые весенние глаза, наполненные прохладной голубизной, иногда становились стеклянными, и сквозь это стекло на меня желтоватой змеёй поглядывала ненависть.
Бабушка направилась к Екатерине Павловне Кое, нашей соседке, высокой полногрудой женщине с большими карими глазами и гладко зачесанными назад тёмными волосами, собранными аккуратно в пучок. Все её называли Коихой. Муж её Василий в отличие от неё был коренастым мужчиной маленького роста, пухлым как мячик и огненно рыжим. Она особо с ним не церемонилась, и если он начинал пить водку, лупила его, чем попало.
Вот и сегодня Василий выбежал во двор от своей разбушевавшейся жены. Она, догнав его, повалила на землю и, зажав его между ног, била плашмя доской по округлому заднему месту.
- Будешь ещё шляться, да водку жрать! Убью гада!- орала она.
Он сучил короткими ногами, пытаясь уклониться от её настигающих ударов.
- Катерина, отстань! Ну, не буду больше!- вопил он.
Катерина, увидев идущую к ней бабушку, бросила доску в сторону и, оставив мужа в покое, вяло, пнув его напоследок в бок, сказала:
- Здравствуй Анна Игнатьевна! Как здоровьице то?- и, обращаясь к мужу:- Иди Василий в дом, да на стол чего-нибудь поставь. Видишь, соседка ко мне в гости идёт.
Она взяла мою бабушку под руку, и они скрылись за пределами моего взора.
Я, оторвавшись от окна, бросилась к бабушкину подполу, неглубокому, глубиной меньше метра, в котором хранилось варенье. Убрав полосатую дорожку, я открыла его, достала банку малинового варенья, сверху закрытую куском клеёнки, который был подвязан шнурком от ботинок. Я освободила банку от петли, открыла её и вдохнула густой малиновый запах. Быстро сбегав в кухню за ложкой, я зачерпнула ею варенье и положила его себе в рот. Размазав малиновую сладость по влажному рту я, причмокивая, прикрыв в блаженстве глаза, пропустила её себе внутрь, оставив на языке малиновый дух.
 Совершенно неожиданно вернулась бабушка. Я в спешке кое-как закрыла банку, поставила её в подпол и, накрыв его дорожкой (закрыть крышкой, уже не было времени, авось обойдётся) пулей выскочила в кухню и стала чистить картошку.
- А-а-а!- услышала я крик бабушки. - Это ты, Райка, в подпол лазила за вареньем? Я ж тебе сколько раз говорила, что варенье я для того сварила, чтобы его на хлеб мазать, а не ложками из банки хлебать! Никакого толка с тебя не будет, уж тринадцать лет, а только пакостить можешь.
Она, кряхтя, сидела у открытого подполья и рукой тёрла ушибленную больную ногу. Я подбежала, закрыла подпол, поправила дорожку.
- Бабушка, прости, так захотелось варенья,- промямлила я, поджав свою совесть, как испуганная собака хвост.
Стыд провалился в сумерки моей души. Я, опустив голову, пошла на кухню и продолжила чистить картошку.
- Баб, а что к картошке будет?- с любопытством спросила я.
- Картошку варить поставишь, выйдешь во двор, да в погреб слазишь, там немного в бочке прошлогодней капусты осталось, достанешь её, а сверху огурцов положишь. Скоро мать с работы придёт, а ужин ещё не готов,- пробурчала она, сев на стул.
Начистив картошку, я поставила её варить на старую электрическую плитку с нагревающимися спиралями, потом взяла большую эмалированную чашку и направилась к двери.
- Баба, я пошла за капустой,- сказала я и вышла на улицу.
           По дворам разгуливал пожелтевший сентябрь. Старый разросшийся клён от соседского забора протягивал мне ветви, тряся червонным золотом листьев. Ветер прохладой обвил мою худобу и, цепляясь за мои худые плечи, дышал мне в спину. Я открыла погреб и, выпустив из него темноту, стала спускаться в его обжигающую прохладу. Вдруг доска подо мной подломилась, и я свалилась в погреб, ударившись головой о бочку. Я пошевелила руками, потом ногами и, поблагодарив Всевышнего за удачное приземление, стала думать, как теперь отсюда выбраться. Я набрала в чашку капусту, сверху положила огурчиков, которые пахли укропом и чесноком и, не удержавшись, выбрала огурчик поменьше, пока бабушка не видит, и захрустела им так пряно и ароматно, что захотелось ещё.
- Райка, ты что, померла что ли? Всё жуёшь? На тебя не напасёшься! Целый день бы жевала, как корова жвачку,- услышала я голос бабушки.
Я быстро как могла, прожевала огурец, давясь его пряным соком.
- Баба, лестница подломилась, я упала, чуть не покалечилась. Не знаю, как теперь отсюда выбраться, лестница еле живая. Бабушка, бабулечка, помоги мне,- кинула я слова наверх как медные пятачки за спасение своей души.
- Ты посиди, я сейчас,- сказала она и скрылась так же, как и появилась.
Вскоре я увидела свою бабушку с соседом Василием, который тащил лестницу. Он аккуратно спустил её, и я вылезла на свободу с чашкой капусты и огурцами. Я зашла в дом, поставила чашку на стол, слила сварившуюся картошку и, встряхнув, поставила на край стола.
- Что ты вокруг стола всё вертишься? Вот мать придёт, сядем все за стол, тогда и ужинать будем. Пойди на улицу, погуляй,- сказала сердито бабушка.
Я вышла  и направилась на небольшую каменистую возвышенность. Пройдя небольшой берёзовый лесок, я поднялась на вершину, с который как на ладони был виден город. Я долго сидела, глядя вдаль, на тяжёлые облака, которые плыли, утопая в синеве неба, мечтая о хорошем уютном доме, что мама, наконец, бросит пить, а бабушка будет любить меня, и не будет попрекать куском хлеба. Поваляв душу в мечтах, я спустилась к дому. Бабушка сидела на завалинке и глядела мимо меня слезящимися глазами.
- Мама ещё не пришла?- спросила я.
- Да вон идёт,- ответила она, смахнув с ресниц лёгкую грусть.
         По дороге шла мама с двумя незнакомыми женщинами, с каким-то неопрятно одетым мужчиной и тётей Машей. Они вывалились из уходящего дня в нищенски прибранный дом и уселись за стол. Бабушка, суетясь, поставила на середину стола почти остывшую картошку и чашку с капустой и огурцами. Мне за столом не хватило места, и я встала, насупившись, возле стола.
- Уйди, не мозоль глаза,- пробурчала бабушка и, обращаясь к матери сказала:- Зинка, наложи ребёнку картошки, пусть поест.
Мать поднялась с табуретки, достала тарелку, положила картошку, немного капусты, огурец и подала мне.
- Иди ешь,- сухо сказала она и стала ставить на стол гранёные стаканы.
Над столом висела липучка, приклеенная к шнуру лампочки, облепленная мухами. В углу кухни стоял алюминиевый бак с водой, рядом с ним была прибита металлическая вешалка. На окне висели белые ситцевые занавески и старенький тюль, прикрывающий половину окна.
Мужчина засуетился, достал из авоськи бутылку водки, банку кильки в томатном соусе, кусок докторской колбасы и, порезав колбасу, и открыв кильку, стал разливать водку. За столом началось оживление. Водка быстро кончилась и мать, посмотрев разочарованно на пустую бутылку, крикнула:
- Райка, ты уже поела? Сходи за бутылкой!
- Пусть себе конфеток купит,- тихо сказал мужчина, подавая мне деньги.
- Пётр, не балуй её,- прожурчала мама и, посмотрев на меня, строго сказала:- А ты шевелись, давай, видишь, гости ждут.
        Я зажала в руке деньги и побежала в магазин. До магазина было ходьбы минут пятнадцать. Дворы пестрели цветущими георгинами, астрами, простенькими васильками. Я шла, любуясь цветущей красотой. Забежав в магазин, я с ужасом обнаружила, что денег в руке нет, только пустая авоська. Я, плача, вышла из магазина. Боясь, вернуться домой, я направилась на поиски денег, но видно ветер нашёл их и, спрятав в свой карман, поглядывал на меня, прячась за высоким забором строящегося кирпичного дома. Я тихо шла, и худые плечи вздрагивали от рыданий. Я села на старую деревянную лавку, стоявшую у дороги между двумя высокими тополями, и глядела, как падают жёлтые листья, и ветер несёт их по дороге, раскидывая в стороны их тоску по ушедшему лету. Я сидела как муха, приклеенная к липучке. Вдруг я увидела перед собой Петра.
- Мы тебя заждались. Ты что тут сидишь?- спросил он.
- Я деньги потеряла,- шмыгая носом, пробормотала я.
- Бывает. Не плачь. Никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь.    Ты посиди здесь, я сейчас приду,- сказал он и, взяв из моих рук авоську, быстрыми шагами направился в магазин.
Он вскоре вернулся и, подав мне, кулёк шоколадных конфет "Весна", сказал:
- На, возьми, подсласти свою беду.
- Спасибо. Вы только маме ничего не говорите, а то она меня побьёт,- тихо попросила я.
- Ладно, не скажу,- подмигнув, сказал он и грустная улыбка, соскользнув с губ, упала и растворилась в прохладе сентября.
         Мы вернулись домой. Пётр, войдя в кухню, поставил на стол три бутылки водки и все от такой великой радости забыли обо мне. Я зашла в комнату, села на кровать, и стала читать старую потрёпанную книгу без начала с выдранными страницами. Разговор на кухне становился всё громче и жёстче. Я бросила читать и пошла, посмотреть, что же там происходит.
- Ты, Машка, меня не трогай. Из-за тебя я шесть лет в тюрьме отсидела. Это ты меня, родимая сестрёнка, продала. Я ведь для вас старалась, чтобы вы с голоду не сдохли. Пол мешка зерна принесла домой, а ты донесла. Сучка продажная!- заорала мать.
- Зинаида, ты бы рот не разевала, угомонилась бы уже, сколько лет прошло!- успокаивала её бабушка.
- Я по миру ходила, кусок хлеба выплакивала. Кто даст, а кто в шею выгонит. А у тебя корова доилась, хоть бы стакан молока ребёнку дала. Я ведь твоя дочь, или ты забыла! Что ты мне рот затыкаешь! Меня не тронь, я тебя тысячу лет не трону, а тронешь, спуску не дам!- крикнула мать.
В её голубых глазах заплясали бесы. Она схватила пустую бутылку со стола и ударила ею по голове Машки. Бутылка отскочила и упала на пол, не разбившись. Удивление заполнило мои глаза, страх вполз в моё нутро и выполз с испуганным криком.               
- Ты что делаешь, зараза! Время такое было. Ты тоже хороша. Зачем ты у Машки мужа увела, оставив её одну с ребёнком? Сама не жила, и ей не дала,- закипела бабушка, став между сёстрами.
Пётр выскочил из-за стола и подбежал к матери.
- Вот так и живём без мужей,- заплакала она, и предложила:- Давай выпьем Машка, за нашу бабскую долю.
- Давайте выпьем за вас, женщины,- прогремел Пётр.
Все дружно подняли стаканы и выпили. После недолгого молчания Машка запела: "Ой, бедна, бедна девица, родилась я на свет. Судьбою я обижена. Ой, счастья в жизни нет". Песню подхватили женщины, и она растеклась по дому и стихла, утонув в гранёном стакане.
В окно постучался вечер. Его чёрный плащ тащил по земле ветер, а сам он бежал за ним, выронив из кармана круг золотистой луны, раскидывая по небу звёзды. Я расстелила постель и улеглась спать. В окно стучались сны, но громкие голоса, заполнившие кухню, пугали их и они прятались в горькой полыни. Я наконец уснула и спала без снов, укрывшись с головой байковым голубым одеялом с белыми полосками по бокам. Меня разбудил грозный крик матери:
- Райка, вставай, приведи в дом козу. Пусть все видят, что у меня хозяйство есть. Да, я пьяница, но хозяйство держу.
- Мам, на дворе ночь. Зачем козу тащить в дом! Пойдите в стайку, там и глядите. Не пойду,- сонным голосом сказала я.
- Ты что, мать слушать не хочешь! А ну иди!- заорала она.
- Не пойду,- категорично заявила я.
- А я говорю, пойдёшь,- зарычала она, стаскивая меня за волосы с кровати.
- Не пойду,- упёрлась я.
- Я сейчас тебе покажу!- угрожающе заревела она и, метнувшись в кухню, схватила у печки стоявшую кочергу и, подбежав ко мне, замахнулась.
- Ты что, сдурела!- завопила бабушка, схватив её за руку.
Удар сменил траекторию и пришёлся по шее. Шея горела, и вспухла, слёзы петлёй сдавили горло. Обида поднялась со дна души, как утопленник со дна колодца. Я, рыдая, упала на кровать и, свернувшись в клубок, закрыла глаза. Слёзы ручьями текли на подушку. В такие моменты я ненавидела мать и всё её окружение, этот нищенский дом с тремя железными кроватями, и старым облупленным шифоньером, выброшенным кем-то на улицу, в котором как насмешка болталось материно зимнее пальто, поеденное молью. Мне казалось, что я так долго живу! Мне хотелось тишины и покоя.
- Ты зачем ребёнка бьёшь?- загудел Пётр.
- Чтобы меня слушалась,- притихнув, ответила мать, усаживаясь за стол.
Ночь, сорвав с небес редеющие сумерки, скрылась за лесом. Из-под шкуры тёмных разжиревших туч выползло утро, осветив небо серебристым светом. Убежали сны, устав стучаться в ослепшие окна. Я проснулась от крика тишины, который вдруг оборвался и повис на шнуре, засиженной мухами, лампочки. Постучав в двери, вошла Коиха.
- Ну что, гости разошлись?- спросила она.
- Ага. Мама на работу пошла, а гости по домам,- ответила я, поднимаясь с постели.
- А где Анна Игнатьевна?
- Да дома, вон молоко на столе стоит, видать козу подоила.
Мы с Коихой зашли в бабушкину комнату и увидели бабушку. Она неподвижно лежала на полу, подмяв под себя руку, с открытыми глазами, в которых, прикрыв безнадёгу, застыло безразличие. За стеклом её глаз, жёлтая змея, свернувшись в клубок, лежала мёртвой. Я побежала на лесопилку звонить в скорую, а Коиха, обронив слезу, осталась дома.
Бабушку тихо похоронили. Она приходила по ночам и, пересчитав в подполе банки с вареньем, неслышно уходила в темноту, оставив печаль скитаться по чужим дворам. Сентябрь бежал вслед за ней, роняя слёзы. Те слёзы ветер носил на небо, и они становились звёздами, посылая к моему окну пронзительно грустный свет.