Смеагорл, или Сказка ноября

СМЕАГОРЛ
или сказка ноября

Пролог: ночь, улица, фонарь…

   …Снег, не переставая, идёт с самого утра…
   …Город тонет в молочно-белом мареве, растворившем в себе свет уличных фонарей и редких окон многоэтажек. Подхваченные ветром, мириады снежинок вьются в воздухе и звонко царапаются об оконное стекло острыми ледяными иглами, будто смеясь: «Новые времена наступают, приближается зима, она уже совсем близко! Зима идёт, зима идёт!»  
   …Подслеповато горит торшер. Борясь со сном, я пытаюсь читать журнал, купленный сегодня на автовокзале. И зачем я только потратил деньги? В наши времена не стоит ждать хорошего даже от некогда любимого журнала… По серой бумаге роятся буковки, играя в слова, одно другого отвратительней:
   «Судьба Сталина – судьба Павла I: войдут два гвардейца и задушат… Но двух гвардейцев, к сожалению, в России не оказалось… Не в этом ли позоре – ключ ко всему остальному нашему позору?! И сколько ещё времени понадобиться нам для восстановления из разрухи нашего человеческого достоинства?
   Правы те, кто утверждают, что нельзя таить от себя наше внутреннее родство со Сталиным. Не разобравшись, в чём оно состоит, не уничтожив сталинизм в собственной душе, мы никогда не преодолеем…»
   Я со злостью захлопываю журнал, чья обложка от верха до низа украшена портретами Анны Андреевны Ахматовой, и швыряю на подоконник.
   Теперь только у сволочей есть достоинство. Тех, что за последний год дружно «прозревают». «Искореняют сталинизм в собственной душе» – так это теперь называется. Сроду не питал я нежности к Иосифу Виссарионовичу, однако кого ныне волнуют такие тонкости?
В поисках успокоения тянусь за «Техникой-молодёжи», разворачиваю наугад, и попадаю в раздел «Невероять»…
   «…Поразительная история произошла в Новой Зеландии в начале октября этого года. Ученик восьмого класса Джеймс Тетуму прямо на уроке упал в обморок, а когда очнулся, заговорил на каком-то языке, похожим на русский. Все попытки контакта с ребёнком, пребывавшем в состоянии шока, окончились ничем. Джеймс не узнавал учителей и одноклассников. Ничем не помог и срочный визит родителей - мальчик не смог вспомнить ни отца, ни мать! Специалисты из университета города Окленда подтвердили, что язык, на котором разговаривал Джеймс действительно русский. В порядке теста тринадцатилетний подросток без запинки читал отрывки из «Войны и мира», «Доктора Живаго» (в оригинале)! Однако самым поразительным было не это. Джеймс пытался убедить всех в том, что он… девочка которая живёт в Советском Союзе(!!!) Самое тщательное обследование не смогло выявить причин столь внезапного и явного душевного расстройства. Что же касается мнения специалистов по аномальным и паранормальным явлениям, то их вердикт однозначен – по их словам, мы имеем дело с типичным случаем реинкарнации»...
Дверь легонько приотворилась, и в комнату заглядывает мама.
    - Не видишь, который час? Тебе же завтра на работу!
    - Угу! Уже ложусь…
    - Не «угу», а живо гаси свет!
   Я встаю и начинаю демонстративно раскладывать постель.
   …Матрац, простыня, подушка, одеяло…
   Убедившись, что я собираюсь ложиться спать, мама уходит…
   …Я выключаю свет и торопливо укрываюсь одеялом. Серым пятном тускло расплылась во мгле тоненькая книжечка журнала… За окном по-прежнему идёт снег. Снег – не дождь. Снег, если разобраться, это даже замечательно… Пускай идёт себе хоть до самой до весны…

Глава первая. Журналист Миронов воочию.

   В редакции «Приокской правды» я работаю уже три года, и за это время она трижды успела сменить адрес. Наверное, оттого, что в стране перестройка, перестраиваться должны и журналисты, и для нашей газеты перестроечный процесс, так сказать, перманентное явление. И почему-то, всякий раз горисполком выделяет нам помещение, выходящее окнами на север. Летом это даже неплохо, но сейчас-то ноябрь - брр!.. Кто бы объяснил почему новенькие, недавно сменённые батареи (да и дом, вроде, нестарый) греют едва-едва, да и вход у нас без прихожей – заходи прямо с улицы! Термометру на стене верить нельзя – он неисправен (так же как и часам на полке) – но по всему чувствуется, что в помещении у нас лишь немногим выше нуля, только что пар изо рта не валит. Мы даже не раздеваемся. Кто не знает, пусть попробует поворочать шариковой ручкой или постучать по клавишам пишущей машинки – главному орудию нашего труда – когда на тебе кожаная куртка, а под нею – свитер. Уже через час обе руки невыносимо заноют…
   Войдя и поздоровавшись, я уже взялся было за стул, но тут из своего кабинета меня позвала Ленка – наша редакторша.
    - Иннокентий, сегодня ты свободен… Только, пожалуйста, Иннокентий, - Ленка придала как можно более строгое выражение своему лицу, - до вечера будь дома! Если что возникнет, я позвоню… Теперь, значит, завтра… Надо прийти к горисполкому к половине одиннадцатого и, пожалуйста, без опозданий! Я договорилась, нам дают машину, мы едем в Макарку. Им исполняется 10 лет, сам понимаешь… Будет сам предгорсовета! - Ленка внушительно воздела указательный палец. - Короче, к понедельнику материал должен быть написан. Фотографии я беру на себя. В пятницу, к половине одиннадцатого и без опозданий!.. Всё ясно?
   Я кивнул и, пока не появилось ещё какое-нибудь задание, заспешил домой.
   Детский дом имени А. С. Макаренко, или попросту «Макарка», считается образцово-показательным учреждением: тут (если верить СМИ) трудятся самые лучшие педагоги, а деятельность его освещают газеты нашей не чета. В восемьдесят шестом у макаренковцев побывала делегация из ФРГ, а прошлым летом приезжал скаутский отряд из США, как писала наша газета, «по обмену опытом». Заокеанские гости с удовольствием купались в Оке, трудились в местном подсобном хозяйстве, ходили в турпоход в ближайший лес.
   До сих пор о детдомовцах я знал немногое: что их привозят из Москвы, что это, как правило, дети из неблагополучных семей алкоголиков, наркоманов и преступников. По городу ходят страшные слухи, что обитатели детского дома нюхают клей и курят анашу, (чуть ли не балуются героином). Девчонки уже с тринадцати лет исповедуют «свободную любовь», а в окрестностях «Макарки» едва ли не еженощно происходят поножовщины, драки, нападения на прохожих, изнасилования и прочие криминальные происшествия. Последнее было сущей правдой, поскольку в двух минутах ходьбы располагалась пресловутая «Яблонька» - молодёжное кафе, бар, дискотека (а с этой весны ещё и видеосалон) – самое злачное место в городе. На еженедельной планёрке хотя бы раз в месяц председатель горисполкома Роднянский, грозно стуча по столу, требовал навести, наконец, порядок в этой «Яблоньке», и майор Тухманов, начальник ГОВД, неизменно спешил заверить, что в ближайшее же время порядок будет наведён. Городской рейсовый автобус шёл сюда сорок с лишним минут, а с учётом неизбежного ожидания на остановке - без малого два часа. Горожане по этому поводу горько шутят, что скорее до Москвы доедешь, нежели пересечёшь Приокск из конца конец, и предоставленные отцами города «Жигули» с шофёром пришлись как нельзя кстати.
    Детский дом приметен издали – он стоит на холме, окружённый садом. Теперь сквозь чёрную паутину тонких ветвей, давно лишившихся последних остатков листвы, его серые бетонные коробки проступили особенно отчётливо. Точно две неряшливые руки, протянутые для грубоватых объятий, далеко вперёд выступали симметричные пристройки – с южной стороны спортзал, а с северной – актовый зал. Они замыкали квадратную площадку перед фасадом. Ещё пару месяцев назад тут зеленел газон и цвели клумбы, но сейчас они были погребены под сугробами потемневшего, пропитавшегося водой снега, из-под которого пробивались пожухшие и почерневшие стебли. Миновав бетонную ограду, машина подкатила к невысокому крыльцу главного входа. С крыши сыпалась звонкая капель.
   - Вот, наконец, и пресса пожаловала! – директор Алла Витальевна, как истинная хозяйка, вышла встречать на крыльцо. – Здравствуйте, дорогая, Елена Сергеевна, здравствуйте, Иннокентий Викторович! Очень мы вас ждём! Вас так нахваливают, говорят, пишите замечательно…
    - Чего это с ней? – вполголоса спросил я у Ленки, едва мы оказались в гардеробной, - С каких это пор здешний детский дом заинтересовала местная пресса?    
   Сняв пальто, Ленка одёрнула на плече ремешок фотокамеры, с видом снайпера, уходящего на позицию.
    - С тех самых, Иннокентий, с тех самых! Ты за событиями совсем не следишь. Центральную-то прессу нынче интересуют наркомания да проституция, да ещё коррупция в высших эшелонах власти. А на детского дома юбилей из Москвы и калачом теперь не заманить! Одни мы и остались. Они статью нашу в Москву пошлют - глядишь, и про нас в Москве узнают – улавливаешь?
   Перспектива стать узнаваемым в Москве мне не улыбалась. Чего я не люблю, так это славы. От неё одни неприятности. Стоит где-нибудь и как-нибудь прославиться, как тут же тебя окружает толпа, и все дружно начинают от тебя чего-нибудь хотеть… Словно частицей добытой славы я обязан каждому из них!
   Да и что я не видел в этой Москве? Сумасшедший город, и люди в нём сумасшедшие: все куда-то бегут, всё чего-то достают... И воду из московского водопровода, обильно сдобренную хлоркой, я не переношу. То ли дело наша, Приокская, из подземных скважин. Кран откроешь, а она ледяная течёт, да с крохотными такими пузырёчками, что в стакане тихонечко потрескивают – ну, прямо Ессентуки или Боржоми! Нет, я свой Приокск ни на что не променяю…
   В толпе гостей, среди которых я по выработанной уже привычке первым делом старался разглядеть персон, достойных упоминания (фамилии которых тотчас оказывались на страницах моего блокнота), нас повели по комнатам и коридорам детского дома. По всему было видно, что готовились к встрече тщательно и явно не одну неделю… Ленка с фотовспышкой строчила направо и налево, как из пулемёта. То и дело мы останавливались возле красочно оформленных стендов, где уважаемая Алла Витальевна, хорошо поставленным голосом экскурсовода вновь и вновь начинала перечислять успехи, высокие показатели и прочие достижения. Везде нас встречали приветливые лица педагогов, серьёзные взоры воспитателей, немного смущённые улыбки техперсонала: нянечек, поваров, уборщиц. Без внимания не остался никто. Гости лично убеждались в чистоте раковин и кафеля, выражали восхищение аккуратностью, с какой оказались застелены кровати, с нескрываемым удовлетворением отмечали наличие красивых и ярких игрушек, учебников и наглядных пособий. Восторг вызвали кабинеты физики, химии и биологии; не были позабыты и кабинеты труда, где мальчики мастерили мебель, а девочки обучались кройке и шитью. Правда, по случаю холодов, в местное подсобное хозяйство нас не повели, лишь показав издали, однако даже беглого взгляда из окон было довольно, чтобы понять – и там царят такие же чистота и благополучие…
   Детей почти не было видно, должно быть, они собрались в актовом зале, готовясь к праздничному концерту. Впрочем, с некоторыми из воспитанников мы всё же повстречались – так сказать, гордостью здешнего учреждения.
    - Вот здесь, уважаемые товарищи, собрано творчество ребят. У нас, как видите, активно работает судомодельный кружок, здесь, давайте подойдём поближе, представлено художественное творчество – от простеньких рисунков и поделок из природного материала, до почти уже профессиональных работ художников-старшеклассников.
    - Вам в пору картинную галерею открывать! – отпустил комплимент предгорсовета.
    - Думаем, уже продумываем, Андрей Анатольевич! – широко улыбнулась Алла Витальевна. – А вот и самая искусная наша мастерица Оленька Черкасова! Посмотрите, каких замечательных кукол она делает – просто загляденье. Она ходит в восьмой класс, а куклами занимается с четвёртого класса, и уже неоднократно выставлялась и у нас, в «Воднике», и в соседних городах...
   Виновница торжества, длинноногая и стройная, рыженькая, весьма симпатичная девчонка, кажущаяся много старше своих лет, зардела от смущения, потупив глаза. По всему было видно, что ей больше всего хотелось удалиться, чтоб не мозолить глаза важным взрослым, но директриса не отпускала, продолжая расхваливать:
   - Будущим летом мы продумываем отправить работы Оли в Москву на Всероссийскую выставку… Уже и экспонаты потихоньку подбираются, вот, посмотрите, какие замечательные! Это Кирюша и Витюша… У нас были два братика-близнеца из младшей группы, буквально на днях их усыновили… Конечно, очень печально было с ними расставаться, и Оля на память решила смастерить этих кукол…
    - И вы хотите сказать, что всё это ваша девочка сделала сама? – директор городского краеведческого музея Г. Сидоренко снял очки и протёр их.
   Я, конечно, не профессионал, как Геннадий Павлович, но куклы и мне показались замечательными. С фарфоровыми личиками, широко посаженными выразительными глазами, которые, казалось, так и глядят на тебя…
    - В Москве и Ленинграде, - продолжал Сидоренко, - мне доводилось общаться с мастерами, кто подобным увлекается, и должен заметить, что хотя это работа претендует… Да-да! Претендует, я бы сказал…
   Алла Витальевна была растрогана.
    - Тут не одна наша Оленька постаралась, ей помогла ещё одна девочка… Машенька, подойди сюда!
   Черноволосая девчушка, лет пятнадцати, предстала перед публикой, и Алла Витальевна, точно потеряв уверенность в себе, с какой-то глуповатой улыбкой легонько обняла её сзади за плечи. Выглядело так, словно почтенная директриса побаивается своей подопечной.
    - Вот, познакомьтесь, Маша Аверкина, она у нас новенькая. Поступила в детский дом седьмого октября, но уже… э… успела проявить себя.
   Аверкина… Аверкина… Я где-то уже слышал эту фамилию.
    - Ну, конечно, ещё как успела! – позади пророкотал бас председателя спорткомитета Тришкина, - Разбила в прах самого Чугунова, бессменного чемпиона Приокска по шахматам! Эх ты… пресса! (глава спорткомитета слегка подтолкнул меня в спину своим боксёрским кулачищем) Десять строк тиснул, да ещё и на последнюю полосу задвинул…
    - Извините, Сергей Сергеевич, - я торопливо оправдывался, не отрываясь от блокнота. - Номер был праздничный, больше места нигде не нашлось…
    - Не надо извиняться, Иннокентий! Ты лучше к следующему номеру нормальную статью подготовь, с фотографией, чтобы все увидели нашу новую чемпионку!
    - Он постарается! – «дипломатично» за меня вступилась Ленка.
   Да уж, теперь придётся постараться! Тьфу!
    - Что ж, Маша, тебя лишь осталось поздравить с победой!.. Меня зовут Иннокентий Викторович Миронов, я корреспондент газеты «Приокская правда». Не возражаешь, если я напишу о тебе большую статью?
    - Большое спасибо, мне вдвойне приятно получить поздравление в свой день рождения.
    - У тебя сегодня день рождения?
    - Да,  семнадцатого ноября.
    - Маша! – воскликнула Алла Витальевна строго, - Твой день рождения – пятого августа.   
    - Простите, Алла Витальевна…
    - Ничего, Маша, ничего…
   Маша и Оля поспешили отойти в сторонку.
    - Удивительно аккуратная и воспитанная девочка, - укоризненно произнесла директор, - вот только судьба у неё очень непростая. Отец бросил семью, когда ей не исполнилось ещё и года, мать-алкоголичка ребёнком совсем не занималась, и умерла этой осенью. На этой почве, я думаю, и возникают такие вот странные фантазии - про несуществующих родственников, про другие дни рождения… Со временем, я уверена, это пройдёт, ведь судьба Маши, к сожалению, типична для большинства наших воспитанников!
    - Мы должны сделать всё от нас зависящее, чтобы дети, чей жизненный путь начался так непросто, выросли бы достойными гражданами нашей страны! – внушительно произнёс Роднянский.
    - Да, да, совершенно справедливо замечено! – согласно закивали все вокруг.
   Экскурсия продолжила своё неторопливое шествие, а я, торопливо запечатлев историческую фразу Андрея Анатольевича (сгодится для заголовка), незаметно отстал.
   До начала торжественного собрания в актовом зале полчаса. Раз уже не отвертеться, то надо ковать железо пока горячо.

Глава вторая. Интервью.  

    - Эй, девочки, - мне пришлось буквально погнаться за ними, - хотя бы одну минутку своего драгоценного времени вы мне не уделите?
    - Если одну минутку, - сказала черноволосая, - нам ещё на концерте выступать.
    - Ну, до концерта не скоро, пока собрание, то, да сё…
    - А что вам нужно? – осторожно поинтересовалась рыженькая.
    - Да вот, мне очень бы хотелось поговорить с твоей подружкой, Машей, э… Аверкиной. Взять интервью для газеты… Работа у меня такая.
    - Я понимаю, - сказала Маша, - не знаю только чем смогу помочь вам, Иннокентий Викторович… Я не знаю, что вам рассказать…
    - Так уж не знаешь? Ты же где-то жила, училась, у тебя были родители…
   Тут я осёкся. Тема родителей была явно неудачной, и акцентироваться на ней, конечно же, не стоило. Поэтому я решил зайти с другой стороны.
    - Вот, кстати, о куклах, которых ты вместе с Олей мастерила. Где тебя их научили делать?
    - В детском саду.
   Я чуть не уронил блокнот.
    - Понимаете, только та игрушка, которую ты смастерил своими собственными руками, будет самой дорогая для тебя. По крайней мере, так утверждают психологи. Поэтому в детском саду каждого из нас учили делать себе игрушки. Мальчики, например, собирали космические корабли или, скажем, рыцарские доспехи – только, не железные, конечно… А девочки мастерили кукол. Почти всех кукол, что были у меня дома, я сделала сама.
    - Неужели и из фарфора тоже?
    - Это не так трудно, как кажется. И потом, мне же взрослые помогали – готовить форму, тон подобрать, обжечь…
    - И что, те твои куклы были такие же… красивые?
    - Нет, конечно! – Маша засмеялась, - Они были детские. Как первые рисунки. Но они казались мне красивыми. А навыки я сохранила и сейчас, когда я помогала Оле, они мне очень пригодились. Кстати, работу Оля делала. Я ей только помогала.
   Маша Аверкина не по-детски серьёзно посмотрела на меня и неожиданно спросила: 
    - Иннокентий Викторович, а разве у вас всё по-другому?
    - Где это «у нас»? Ты имеешь ввиду, в Приокске?
   Кажется, впервые мой вопрос её смутил.
    - Ну, да, в Приокске…
    - Да как тебе сказать…
   Я вспомнил свой детский сад, которому наверняка было бесконечно далеко от продвинутых учреждений столицы... Шкафы буквально ломились от игрушек, но не теми которых мы хотели, и потому играть с ними было неинтересно. А больше всего чувств в моей юной душе вызывала не машинка, и не кораблик, и не самолётик даже, а… Что за чудо, что за прелесть была та игрушка! Каждый новый год её вешали на ёлку, и дыхание моё всякий раз замирало, когда идя в хороводе, я оказывался напротив ветки, где висела она - маленькая картонная рыбка, что ярко сверкала посеребрённой чешуёй! И когда наступала пора загадывать желание, я просил Деда-Мороза прислать точно такую же рыбку… Но то ли добрый дедушка не слышал, то ли желание моё было неисполнимо, подарка я не дождался. И однажды на новый год я совершил первое в своей жизни преступление…
   …Это был последний год в детском саду. Осенью предстояло идти в школу. Мысль, что я больше никогда не увижу свою серебристую рыбку, нестерпимо жгла сердце. Мама пришла за мной поздно – я уходил одним из последних, - и решение мгновенно созрело в голове. Под каким-то предлогом, соврав, будто я что-то позабыл, я опрометью бросился на второй этаж, где уже не осталось ни души… Рыбка висела на прежнем месте и словно бы ждала меня. Дрожащей рукой я снял её с ветки и спрятал в карман (как кстати, что на мне уже было пальто!), а дома перепрятал в более надёжный тайник – под матрац. На следующий день, когда мы наряжали ёлку, я, как ни в чём не бывало, достал рыбку и водрузил её на ветку. На удивлённый вопрос мамы, я, не моргнув глазом, ответил, что рыбку сегодня утром подобрал на улице… Наверное, это был самый счастливый новый год в моей жизни! Исполнилось всё, чего я так страстно я желал, и эта игрушка ещё много-много лет украшала нашу домашнюю ёлку, и никто кроме меня не обращал на неё никакого внимания. В конце концов она пропала: ведь это всего лишь картон… И год от года всё сильнее и сильнее меня мучила совесть, потому что исправить содеянное было уже невозможно. Невозможно! Невозможно совсем, понимаете?! В прошлом декабре я, наконец, не выдержал, на последние деньги купил несколько ёлочных шариков, и со всей своей решимостью направился в детский сад, мимо которого я каждый день ходил на работу.
    - Вы к кому пришли, молодой человек?
    - Извините за вторжение, вы уже нарядили ёлку?
    - Нет, только собираемся.
    - Тогда примите от меня, пожалуйста, вот этот маленький презент.
    - Ой, какая прелесть… А вы кто?
    - Я бывший воспитанник этого детского сада, хочу сделать подарок. Всё что могу…
   Подарок был благосклонно принят, но искупил ли тем я свою вину? Кто ж теперь ответит на этот вопрос…
   Нет! «Кукольная» тема тоже оказалась чересчур скользкой, я предпочёл сменить её.
    - А в шахматы, Маша, ты давно играешь?
    - С семи лет.
    - Как я понимаю, ты специально где-то обучалась. В секцию, наверное, ходила… Может быть, брала уроки у какого-нибудь гроссмейстера?
   Насчёт гроссмейстера я пошутил. Так, в робкой надежде, что сработает. И сработало.
    - Его зовут Игорь Михайлович. Он живёт… ну, то есть жил, по соседству с нашим домом и давал уроки всем желающим.
    - Ты у него в гостях бывала?
    - Бывала, но он занятия на свежем воздухе проводит.
    - Что, и даже зимой на воздухе?
    - Нет, зимой или в дождь мы ходим в спорткомплекс на Арбатской площади. Он очень большой. Там всеми видами спорта заниматься можно.
   Я поймал себя на том, что чешу в затылке. На Арбатской площади стоит памятник Гоголю. Есть станция метро. Ну, ещё есть ресторан «Прага»… Но спорткомплекс?.. Никогда не слыхал... Правда, я в тех краях не бывал уже три года - может, успели построить?
    - Неужели вас так много? Большая группа?
    - Человек тридцать-сорок. Некоторые ходят регулярно, другие – время от времени. А что в этом удивительного?
    - Ну, не знаю… А вот почему этот гроссмейстер не проявил к тебе интереса когда ты осталась без мамы… Ведь ты, я думаю, была способной ученицей?..
    - Он… - Маша по-настоящему не смогла подобрать слова для ответа, - не знаю как вам это объяснить… Вы, наверное, не поймёте… В общем, сейчас он очень далеко.
    - За границу, что ли, уехал?
    - Для меня всё равно, что за границу.
    - Кстати, а как фамилия этого Игоря Михайловича?
    - Хейфец. Игорь Михайлович Хейфец.
    - То есть, он уехал в Израиль? Ты не бойся, сейчас про всё можно писать… Гм, наверное…
    - Нет, вы не поймёте… Он по-прежнему живёт в Москве, только я теперь не могу с ним связаться…
    - Как это не можешь? Что, вам даже по телефону не дают поговорить лишний раз? Алла давеча трезвонила, что каждый ребёнок имеет право на один междугородний ежемесячно – если есть куда звонить, конечно…
    Маша молчала, плотно сжав тонкие губы.
    - Хочешь, я сам к этому Игорю Михайловичу съезжу? Ты адрес его ещё не позабыла?
   Оля Черкасова, до сей поры не проронившая ни слова, не выдержала и, потянув меня за кончик рукава, торопливо зашептала:
    - Она не может, в самом деле не может! Она к нам прилетела из будущего…
    - Оля, не надо! – Маша хотела было остановить свою подружку, но та только отмахнулась.
    - Вы кино «Гостья из будущего» видели? Про Алису Селезнёву? Вот она та самая Алиса и есть! И Игорь Михайлович тоже из будущего, только он там остался. И профессор Селезнёв! И Кира Артуровна, её мама! И Ричард Темпест из Института времени, и Громозека… Они все там остались, а она – здесь.
   Я не смог держать ироничной полуулыбки-полуухмылки.
    - Разыграть меня решили, да?
    - Да нет же, - взахлёб, не обращая внимания на подружку, готовую провалиться сквозь землю, продолжала тараторить Оля, - всё взаправду! Я и сама поначалу не верила, а потом пригляделась - точно, другая она, не такая как все.
    - И как же получилось, что все почему-то считают её Машей Аверкиной? Она что, опять миелофон искать приехала, только под чужой фамилией?
    - Вот вы не верите, а у них там, в будущем опасный эксперимент сорвался! И из-за этой аварии она в наше время провалилась, а в Институте времени её не могут отыскать и вернуть обратно!
    - Что это за эксперимент такой, жутко-опасный? У Кира Булычёва, помнится, ничего подобного и в помине не было …
    - Не верите! – Оля обиделась. По-детски. Всерьёз…
    - Иннокентий Викторович, я могу вам рассказать, - сказала Маша негромко, - но вы мне не поверите. Взрослым  в это трудно поверить.
    - Ну, положим, не такой уж я и взрослый… Это во-первых, а, во-вторых, допустим, что я вам верю…
   Маша (или, всё-таки, Алиса?) подняла свои бездонные карие глаза, и мне вдруг стало не по себе. Мурашки пробежали по спине. Я вдруг ощутил, что должен сделать сейчас что-нибудь одно: или безоговорочно поверить (и тогда мне будет позволено остаться), или не поверить же безоговорочно (и тогда, сами понимаете, не будет никакого разговора).
   Рассудок, здравый смысл, весь мой замшелый рационализм вопили, взывали, кричали во весь голос, что так не бывает, что, в конце концов, это просто смешно!
   Но я ещё был корреспондентом газеты, которому дали задание – кровь из носу, но добыть материал вот об этой конкретной девочке, кем бы она не являлась: обыкновенной ли фантазёркой, инопланетянкой ли, или «Гостьей из будущего»!
   …И я поверил, чёрт побери!
   Я уже не вспоминал про торжественное собрание, которое должно было вот-вот начаться, и на котором мне непременно полагалось присутствовать, я вообще про всё на свете позабыл…    
   …Мы раздобыли три стула и устроились в укромном уголке. Положив блокнот на подоконник, я лихорадочно строчил строку за строкой. Маша-Алиса неторопливо вела свой рассказ. Со стороны, должно быть, она напоминала Гая Юлия Цезаря, потому что она делала три дела одновременно: рассказывала свою историю, пристально следила за мной, дабы я не сбивался и поспевал (и мне действительно ни разу не понадобилось переспрашивать!!!), при том ещё ухитрялась отвечать Ольге, ежеминутно встревавшей со своими дурацкими вопросами:
   - А Громозека он и вправду страшный, или только смешной?
   - А у Милены Митиной стрижка длинная или короткая?
   - А эти, с Пилагеи которые, ну, что с корзинками ходят, они как птицы, да?
   - А ваши артисты, они как Юра Шатунов или ещё круче? 
   Невинная душа! Какие простые и ясные интересы! На мою же бедную голову обрушились камнепадом всякие «хроносбросы», «перекрёстные обмены», «раски с Капеллы» и прочая, и прочая… Когда интервьюируемая окончила рассказ, я с немалым удивлением заметил, что в моём блокноте осталась лишь четыре чистые страницы, а стержень шариковой ручки опустел почти до дна. Рассеяно я барабанил кончиками пальцев по подоконнику – так лучше думается.
    - Что мне тебе сказать, Алиса, - я впервые назвал её именно так. - Даже не знаю, что тебе посоветовать… А что, разве у тебя здесь знакомых совсем не осталось? Вот, скажем, Юля Грибкова… Ты не пробовала её разыскать?
    - Пробовала. На следующий день, как меня сюда привезли. Я попросила Аллу Витальевну навести справки о семье Грибковых – соврала, что они мои дальние родственники.
    - Ну, и?
    - Мария Михайловна умерла, а Юля и её мама в Москве не зарегистрированы. Они переехали.
    - А дом, где стояла машина времени? Он, кажется, где-то на Сивцевом Вражке?
    - Дом снесли. Да и пересадочную станцию оттуда сразу же эвакуировали. Ведь она оказалась рассекречена. На это даже не стоит надеяться…
    - Это само собой, я про другое. Ведь там, если не ошибаюсь, проживал Коля, э… Наумов! Ах, да!.. Дом же снесли… А откуда ты знаешь, что снесли?
    - Я просила одного знакомого мальчика съездить и посмотреть. Дом снесли десять лет назад… Да и Юля теперь уже точно не Грибкова – всё-таки столько времени прошло…
    - Как десять лет? – встряла Ольга, - Ведь это ж было в 1984 году!
    - Да очень просто! – вздохнул я. - Это в кино в восемьдесят четвёртом, а на самом деле в семьдесят шестом! Или я ошибаюсь?
    - Не ошибаетесь, - вздохнула Алиса, - и мне никак не привыкнуть, что у вас прошло целых тринадцать лет, а в моём времени – только полтора года.
Она помолчала, задумавшись.
- Здесь у вас всё какое-то не такое, другое, словно я попала не в прошлое, где я бывала не раз, а в какой-то параллельный мир. Наверное, это потому, что прошлый раз была весна, а теперь осень. Люди другие, они почему-то совсем перестали улыбаться, и по-другому разговаривают… Тогда все были добрее, спокойнее, уверенней.
   Теперь примолкли мы с Ольгой.
    - А что за мальчик? – я нарушил молчание.
    - Его зовут Дима Гуров. Он живёт в Москве и иногда меня навещает. Он один поверил, что я из будущего – кроме Оли и вас. Он обещает помочь. В этом вся моя надежда – ведь отсюда не выпускают. Как в тюрьме…
   - Что же он может сделать?
   - Не он, его отец. Александр Дмитриевич Гуров, известный в Москве хирург. Он может меня удочерить. Если б это удалось, в Москве у меня бы появился хоть какой-то шанс установить связь с Институтом времени. Здесь у меня нет никаких шансов.
   Откровенно говоря, мне не показалось, что переезд Алисы в Москву кардинально что-нибудь изменит. Это был тупик. Непроходимый тупик… Краем глаза я наблюдал, как Ольга, при упоминании имени Гурова отворачивалась, насупившись. Чем-то этот Дима, ей не нравился. Алиса сидела отрешённо. Наверное, ей очень-очень хотелось заплакать.
    - Слёзы отставить! – сказал я решительно. – Надо думать, надо искать выход. Выход найдётся даже из самого безвыходного положения!
   И в самом деле… Так ли невозможно найти бывших Алисиных одноклассников по шестому «Б»?
    - Алиса, ты у нас в какой школе училась, я запамятовал…
    - В двадцать шестой.
    - Ага… В каждой школе ежегодно проводятся вечера выпускников. Ну, это когда бывшие ученики, приезжают и встречаются со старыми учителями…
   Эх! Сам-то я ни разу не хожу на такие вечера, и даже письма-приглашения кидаю нераспечатанные в мусорную корзину, на что, впрочем, у меня имеются причины (хотя со своими бывшими учителями я всегда вежливо здороваюсь). 
    - Знаю. У нас в школах такие вечера тоже бывают…
  Алиса встрепенулась. В её глазах сверкнул робкий огонёк надежды.
    - Между прочим, это неплохая мысль! Как думаете, узнаю ли я своих бывших одноклассников?
    - Узнать-то узнаешь, беда в другом… Они ведь помнят Алису – высокую, светловолосую, голубоглазую… Тебе придётся убедить их, что ты – та самая Алиса.
   - Я докажу! Если я с Юлей или Колей встречусь, то точно докажу! Во-первых, они всегда готовы поверить человеку, а во-вторых, я знаю такие подробности, которых у Булычёва нет. Их только мы трое знаем – больше никто!
   - А что за подробности? – живо загорелась Ольга.
   - Пока не скажу. На время пусть это останется тайной.
   - Да, вот, кстати, о Булычёве, - я задумался. - Если всё, что он пишет в книгах – правда, то, выходит, он как-то связан с будущим? Случайным совпадением это быть не может.   
    - У Кира Булычёва далеко не всё правда. С Пашей Гераскиным, мы действительно спускались под землю в специальном аппарате, однако неандертальцы нам не встретились. Под землёй вообще никто не водится, крупнее сколопендры. Это вам любой третьеклассник объяснит, знакомый с азами экологии. Там же нет света, а значит, и фотосинтеза нет, и пищевую пирамиду поддерживать нечем. Так что царство Четырёхглазого – выдумки. «Лиловый шар» совсем по-другому закончился. Бомбу с ядовитым вирусом обнаружил Гррм. Он двоюродный племянник профессора Рррр, великий компьютерный хакер. Гррм взломал электронную базу данных «Чёрного странника» и установил точное местонахождение лилового шара, но поскольку он любит взламывать чужие компьютеры, у него частенько случаются конфликты с законом, и ваш писатель, наверное, поэтому не захотел его упоминать... И никакой Эпохи легенд не было, а «Заповедник сказок» – это такой аттракцион. Там путешествуют по сказке, превратившись в какого-нибудь персонажа – Ивана-царевича или, скажем, мальчика-с-пальчика – это такая игра.
   - Вроде компьютерной? – спросила Ольга.
   - Да, только события не на экране происходят, а прямо с тобой, «вживую».
   - Ой, как здорово! Вот бы попробовать…
   - Это не только здорово, но и опасно. Если, например, ты решишь стать козлёночком, то тебя запросто может скушать Серый Волк. Там, конечно, многоуровневая защита, запасные выходы и бригада спасателей наготове, но, детям до 16-и вход воспрещён. Только разрешают смотреть со специальной смотровой площадки… - Алиса тихонечко вздохнула.
   - Угу, - хмыкнул я, не в силах сдержать улыбку, - и ты туда однажды пробралась без спросу, что и изобразил в своей повести Булычёв!
   - Давайте не будем об этом! – щёки Алисы залились румянцем.
   - Как жаль, что гнома Вени на самом деле нет! – печально вздохнула Оля.
   - Этот «гном» ростом выше моего папы! Он сотрудник аттракциона, у них однажды произошёл очень неприятный конфликт… Понимаете, у нас на Земле давно отменили деньги, и это очень не нравилось тамошнему заместителю директора по фамилии Кусакин. Ему хотелось прославиться, и он собрался переехать на какую-нибудь другую планету, где деньги ещё в ходу, а так как он, вдобавок, был лентяй и бездарь, сам делать ничего не умел, то стал подбивать других сотрудников, чтобы те уехали вместе с ним. Мол, у нас таланты по достоинству не ценят, а на других планетах больше свобод для творчества и всё такое… Его не послушали, и тогда Кусакин подстроил несчастный случай, когда директор аттракциона испытывал новый игровой маршрут. Испытывал на себе, естественно. Кусакин надеялся, что «Заповедник» закроют, и сотрудникам ничего не останется, как послушаться его, чтобы на другой планете они стали бы работать на Кусакина как послушные рабы. И план сработал бы, наверное, если бы я случайно не вмешалась… Именно в этот день я пробралась в аттракцион… Меня хватились, кинулись искать и нашли, а заодно спасли несчастного директора, который едва не погиб. Кусакина разоблачили, а меня – в первый и единственный раз – родители строго наказали.
   - Разве победителей не судят?
   - Судят, Иннокентий Викторович, ещё как судят! – Алиса надолго умолкла.
   Потом внимательно, не без интереса, посмотрела на меня и сказала:
   - Вы были, безусловно, правы, когда предположили, что связь между эпохами существует. Но далеко не всё так просто, как кажется. Это не вещественная связь, а душевная…
   - Духовная.
   - Да, духовная. И происходит это из-за тахионов, тех самых, из-за которых я провалилась в ваше время. Тахионы – удивительные частицы. Они не только летят быстрее света, но и делают это «шиворот-навыворот», перемещаясь не в будущее, а в прошлое. Некоторые люди – вы их зовёте писателями-фантастами - могут улавливать их слабые волны. Так они узнают о будущем. Я думаю, что ваши Азимов, Лем, Ефремов, Стругацкие – из их числа. Так что, скорее всего, - заключила Алиса с грустью, - никакой машины времени у Кира Булычёва нет.
    И тут я хлопнул себя по лбу.
   - Неправда, есть машина! Ну-ка вспомни, когда и как ты в первый раз побывала в нашей эпохе?
   - Это было в третьем классе. Я пыталась купить эскимо, которое у нас давно перестали выпускать. У вас был 1986 год. Меня, после этого, чуть на второй год не оставили.
   - Нет, ещё раньше!
   - Точно!!! Вы гений, Иннокентий Викторович! Я совсем позабыла, ведь мне только исполнилось пять лет. Стояла зима… У вас начался 1975 год, я оказалась в гостях у писателя, которого звали Аркадий… Но я не спросила у него фамилию!..
   Из её глаз брызнули слёзы.
   - Но он же свою книжку тебе подарил! «Пятна на Марсе»!
   - Подарил! Только не «Пятна», она похоже, но как-то по-другому называлась… Но я…
   Она ревела. Ревела в три ручья.
   - Я её Лёше Наумову отдала! У нас с третьего класса специализация: я хотела стать биологом, а он – филологом, специалистом по литературе ХХ века! И я подарила ему книгу, потому, что ему она была нужней! А автора я не запомнила, потому тогда я не имела привычки фамилиями авторов интересоваться! А ведь там даже автограф его стоял!!! Зелёными чернилами!..
    - Давайте сейчас в нашу библиотеку сбегаем и найдём эти самые «Пятна на Марсе», или как их там! – предложила Ольга. – У нас всякой фантастики полно!
   - Да нет! – я был сердит и зол на всё на свете, - Эта книга чёрт-те какого года: первое прижизненное издание! Её теперь только в «Ленинке» найдёшь...
   - Но книги же переиздаются, - всхлипывая, возразила Алиса.
   - Переиздаются, но когда фантастику переиздают, почти всегда меняют старое название на другое. Вон, тот же Булычёв – сперва «Перевал» написал, а потом переиздал «Посёлок»!… Ты хоть содержание-то помнишь?
   - Не-а… Начала читать и бросила. Не понравилась мне она…
   - Ладно. Как он выглядел, этот Аркадий?
   - Ну, как… Постарше моего отца… Заметно старше. Ой! Очки у него… Странные такие очки, в тёмной толстой оправе, и форма необычная – чуть заострённые, как крылья бабочки…
   - Очки у него теперь наверняка другие.
   - Волосы у него густые и чёрные, высокие… Как шапка!
   - За пятнадцать лет он давно поседел и облысел. Нужны особые приметы: родинки, там, шрамы какие-нибудь! Ну, хотя бы, борода, усы…
   - Бороды нет и усов тоже… Никаких особых примет я не заметила… Ничего не помню!
   - Ох, горе-горькое!.. Ладно, для начала и это неплохо.
   - А вдруг он тоже умер? – бестактно вопросила Ольга.
   - Да нет, не должен. – Алиса уже не всхлипывала, - Ему сейчас примерно лет шестьдесят или шестьдесят пять… Вы его найдёте?
   - Надеюсь. Не так уж и много в Москве Аркадиев, без особых примет, носящих очки, пишущих фантастику, и которым за шестьдесят!.. Правда, если он известный писатель, то добиться аудиенции будет непросто. Так что придётся запастись терпением…

Глава третья. Сквозь тернии сомнений.

   Мы простились (девчонкам предстояло выступать на концерте, где, как объяснила Оля, они обе пели в хоре), и я ещё долго провожал их взглядом. М-да… Загадочная, что ни говори, история приключилась … И мыслей в моей несчастной голове не осталось решительно никаких. Что делать? Куда идти? Подсказал бы кто…
   - Молодой человек, вы из газеты будете?
    Я обернулся. Женщина средних лет вопрошающе смотрела на меня с противоположной стороны коридора. Я подошёл. Она заговорила с укоризной.
   - Уж не поймите меня неправильно, но я краешком уха слушала ваш разговор с двумя этими девочками. Вы писать о них собираетесь, я угадала?
   - Это не мой выбор. Мне велели о них написать.
   - Ах, вон оно что!.. А кто велел?
   - Редактор газеты. И ваш директор не возражает. А в чём, собственно дело?
   - Да особо-то ни в чём... Раз директор не возражает, мне хотелось бы вас предостеречь… Прежде чем вы станете писать.
   - А вы, простите, кто?
   - Я старшим воспитателем здесь работаю. И уже много лет со здешними детьми общаюсь…
  Женщина с опаской поглядывала на мой блокнот, и мне пришлось демонстративно спрятать его в сумку. Тогда она продолжила.
   - Меня зовут Иванова Анна Николаевна. Вы уж, пожалуйста, товарищ корреспондент, не принимайте всерьёз всё, что давеча вам здесь наговорили. Обе эти девочки – страшные фантазёрки. Особенно Маша Аверкина. Насмотрелась разных фильмов, и вообразила, что она – та самая Алиса. Нет, вы не подумайте, она совершенно нормальная, учится прекрасно, взрослым не грубит… Просто фантазия у неё развита чрезмерно. Вы бы видели, сколько она книг и журналов перечитала про эту самую Алису! Она из библиотеки просто не вылезает…
   Я пошатнулся, как от удара под дых…
   - А откуда вы знаете? – пролепетал я.
    - Знаю по роду своих обязанностей! – отчеканила Анна Николаевна. – Вы вот, небось, уже готовы были ей поверить…
    - Честно говоря, я ни к чему ещё не готов.
    - Вот и славно! Вы статью напишите, и забудете, а ребёнку дальше жить… Вы лучше об этом подумайте, пожалуйста. Вот давеча довели её до слёз. Я понимаю, не специально, само получилось. А теперь представьте что получится, если ваша газета преподнесёт Машины фантазии как чистую правду? Маша тогда ещё сильней встанет на своём, а отсюда недалеко уже и до тяжкого психического расстройства! Сейчас в газетах-то понаписать горазды!
    - Тут я с вами совершенно согласен, Анна Николаевна, и обязательно учту ваши пожелания.
   Анна Николаевна смягчилась.
    - Вы, пожалуйста, лишнего не подумайте… Я с самыми искренними намерениями… Вот у нас есть мальчик, Саша Котов, учится в четвёртом классе. Отец его, трижды судимый, схлопотал 15 лет, а мать… Ну, в общем, гулящая она. Бросила ребёнка, когда ему было три года. Теперь мальчик воспитывается у нас. Так вот он вообразил, будто его отец – Штирлиц. Как «Семнадцать мгновений весны» посмотрел, так всем и говорит: мой папа выполняет секретное задание Родины… Что теперь прикажете делать? Правду рассказать? Что его папаша сидит за убийство?! Вы, пожалуйста, поймите: все они – несчастные дети. Не усугубляйте их несчастье!
   Слова воспитателя окатили точно ледяной душ. Нельзя не признать, Анна Николаевна вернула меня на твёрдую почву, и я со всех ног помчался в актовый зал.
   «Как ловко меня обвели вокруг пальца! «Гостья из будущего!» «Вы бы видели, сколько она книг про Алису перечитала!..» Видать, не просто перечитала, а выучила наизусть – раз помнит мельчайшие подробности. И не просто помнит, но и новые сочиняет на ходу… А я поверил, как последний придурок! До чего ж искусно эти чёртовы девчонки разыграли свои роли! Сейчас, небось, обе хохочут над глупым журналистом Мироновым. Да и я, по правде говоря, хорош: уши развесил, уже в Москву ехать был готов! Никому нельзя верить, никому…» 
    Когда я вбежал в актовый зал, был десятиминутный перерыв перед концертом. Прямо в дверях на меня накинулась Ленка.
   - Ты где шляешься?! Собрание кончилось, а ты только сейчас изволил появиться!    
   - Я фактаж брал.
   - Можно было и после концерта взять! На! – Ленка протянула мне несколько машинописных листов. – Конспект речи Роднянского... Между прочим, это твоя прямая обязанность, а не моя!
    - Спасибо, - я спрятал конспект в сумку.
    - Незачто, - отвечала Ленка с ледяным презрением.
   Кое-как я отсидел концерт, отмечая выступавших, вперемежку с названиями номеров. Выступал хор. Маша Аверкина стояла в заднем ряду, и головка её едва виднелась среди других детских головок, Олю Черкасову поставили в первый ряд. Хор исполнял «Прекрасное далёко». Слушать было выше моих сил, и, согнувшись в три погибели, я устремил свой взор в пол, да так и просидел до самого конца. Глаза б мои не видели ни этого детского дома, ни его воспитанников!
   Всю субботу я предавался самому своему любимому занятию – безделью. Бесконечная рабочая неделя наконец-то закончилась, и можно было хоть на миг позабыть про заботы, и только две неприятности отравляли жизнь: снег, чего я больше всего опасался, к концу дня таки растаял, превратившись в жирную грязь, а, во-вторых, проклятые статьи для газеты требовалось написать. Поэтому в воскресенье утром, чуть только встав с постели, я сказал самому себе решительное «надо!» и сел за раздрыганную пишущую машинку.  
   Первый, «парадный», материал я осилил минут за пятьдесят, благо конспект речи имелся, а вот со второй заметкой вышла проблема. Ну, не «рождалась» она хоть плачь!.. Несколько раз то так, то этак я порывался начать заметку про новую шахматную чемпионку города, но на второй или третьей строчке мной овладевало неодолимое отвращение к тому, что я творю. Нет ничего гаже, чем писать о том, о чём ты писать не хочешь, а я не хотел писать, не желал, отторгал, ибо не ощущал главного – цели, ради которой стоило бы марать чистую бумагу.
   В отчаянии я бродил по комнате из угла в угол. С каким удовольствием я бы сейчас травил одну сигарету за другой, или хлопнул бы сгоряча стопку водки, да без закуси… Но вот беда, не пью я и не курю (чуть не впервые в жизни пожалел об этом). За сим мрачным настроением меня и застала мама, позвав завтракать, но и после завтрака, уже порядком успокоившись, я по-прежнему не мог себя заставить работать. 
   Почему-то перед глазами стояло лицо этой Маши-Алисы, девочки-фантазёрки, и эхом раздавались слова: «Перенос без физического перемещения – это новый метод хронотранспортировки. Но при этом есть опасность перекрёстного обмена. Так бывает, когда не учтены до конца колебания тахионного поля. Машина времени возмущает это поле, и иногда в нём возникает «водоворот» тахионных потоков, в какой-нибудь исторической эпохе, которую пересекает хронотракт. Тогда сознание любого случайно подвернувшегося человека может «засосать» в ствол хронотракта, и оно окажется в конечной точке переноса. На его же место, в его тело переместиться сознание другого человека, который может жить где угодно, но обязательно, в ту же эпоху. Его же «освободившееся» тело, соответственно, станет точкой притяжения транспортируемого – возникает так называемый «ложный адрес». Именно это и случилось со мной…» 
   Я силился прогнать воспоминания, и было не отделаться от ощущения, что где-то, когда-то, задолго до визита в детский дом, я всё это уже слышал или читал. Я уставился на шкаф и, повинуясь смутному зову, раскрыл антресоль, на полках которой храню журналы.
   …«Земля и Вселенная», «Знание-сила», «Моделист-конструктор», «Техника-молодёжи». Корешок последнего одиннадцатого номера торчал наружу... И в одно мгновение я вспомнил. Стремглав вытащив журнал, я принялся лихорадочно листать, пока не добрался до раздела «Невероять». От радости я чуть не подпрыгнул: «Вот ты и попалась, Маша-Алиса! Не отвертишься!» Стало вдруг легко и весело, точно тяжкий камень упал, наконец, с души. До чего просто! «Техника-молодёжи» - журнал популярный, в любой библиотеке можно найти. Конечно же, заметка про Джеймса Тетуму попалась на глаза восьмикласснице Аверкиной, которой, при её-то богатой фантазии, ничего не стоило выдумать историю (весьма классную, отдадим должное). А что до Алисы Селезнёвой, так Маша, кажется, её фанатка?
    И всё бы хорошо, но в этой бочке мёда осталась ложка дёгтя: материал об Аверкиной должен был быть написан, а это означало, что как ни прискорбно, но ещё одного визита в детский дом не миновать… То, что я давеча записал в блокнот, радуясь как последний олух, для газеты не годилось. Нужно заставить восьмиклассницу рассказать о себе – уже не свои фантазии, а нечто более правдоподобное. Легко сказать, отправиться! В холод и грязь пропутешествовать через весь город – иногда я просто ненавижу свою профессию! Одно лишь утешало – предвкушение как я, вот с этим журналом, припру обманщицу к стенке: «А ну-ка, голубушка, признавайся, что ты понаплела позавчера!..» И я поехал…
    - Вы к кому? – остановил меня вахтёр…
    - Мне нужно встретиться с вашей девочкой, Машей Аверкиной.
    - Какой класс?
    - Восьмой.
    - У них сегодня банный день. Посещения только с четырёх вечера. Вы родственник?
    - Нет, я корреспондент городской газеты. (Я показал удостоверение) Пишу материал, он должен выйти в ближайшем номере, и мне нужно срочно встретиться с ней – уточнить, согласовать…
    - Не знаю, не знаю… - покачал головой вахтёр – сегодня из руководства никого нет. Только старший воспитатель, но она занята. Вы, прям, как по заказу явились, именно в воскресенье!..
    - Понимаете, я не могу в другой день. Завтра мне материал сдавать редактору…
    - Ладно, – он открыл турникет, – раз такое дело, пройдите пока в библиотеку и подождите там. Как старший воспитатель освободится, мы Аверкину позовём.
   …Время приближалось к обеду. Я поднялся на второй этаж. Стояла тишина, коридоры были непривычно путы. В выходные учебный корпус вымирал. С нижнего этажа доносились приглушённая возня и голоса – в младших классах шло занятие какого-то кружка. Библиотека занимала большие смежные комнаты, должно быть бывшие когда-то учебными классами. В перегородке между ними пробили неширокую дверь. Одна комната была заставлена стеллажами, во второй было оборудовано нечто вроде читального зала. На подоконниках зеленели растения. Из деревянной кадки до самого потолка тянулся фикус. Положенные такого рода учреждению висели портреты Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского, Чехова, Горького, Маяковского и Гайдара. Молоденький библиотекарь, моих примерно лет, что-то писала за стойкой.
    - Хорошо у вас здесь, светло и чисто!
    - Да пока жаловаться не на что. А вы о ком собрались писать, если не секрет?
    - О вашей девочке, Маше Аверкиной.
    - О Маше? Как же, я её знаю хорошо! Чуть только свободная минутка выпадает – она тут как тут. «А у вас про Алису ещё что-нибудь есть?» - она только про Алису читает: книги, журналы, даже старые подшивки «Пионерской правды». У нас раньше книг больше было, но в прошлом году много списать пришлось: старые книги шестидесятых-семидесятых годов. А среди них много было интересных: «Остров ржавого генерала», «Девочка с Земли», рассказы…
    - Рассказы…
    - Ну, да, «Девочка, с которой ничего не случится» - сборник такой был. Увы, тоже списали.
    - А Маша больше ничего не читает?
    - Нет, ну, почему же… - библиотекарь оторвалась от своего занятия, - Вот вчера, например, сразу как библиотека открылась, она вдвоём с подружкой пришла – Олей Черкасовой. Они попросили найти какую-то книгу про Марс, фамилии автора они не помнят, знают только, что зовут его Аркадий. Ой, как долго мы искали! Они вдвоём перерыли весь каталог – мне ведь то и дело отвлекаться приходиться, посетители приходят… Потом к Маше мальчик приехал – её регулярно навещает один знакомый мальчик, серьёзный, умный такой. Его уже кое-кто «женихом» прозвать успел. В общем, Маша ушла, а Оля осталась искать, но так ничего и не нашла. Ушла расстроенная. Я вообще-то в фантастике мало разбираюсь. Так, Стругацких иногда почитываю, может быть, вы что-нибудь знаете про это «Пятна на Марсе»? Я тоже каталог просмотрела – нет ничего похожего. Известная, должно быть, книга?
    - Первый раз слышу, - через силу выдавил я.  
   Я сидел и не чуял под собою стула. Стало тревожно и нехорошо. Такая правдоподобная такая ясная картина вдруг исчезла в одночасье: и даже не рассыпалась как карточный домик, а растаяла как сон, фантом, мираж… Что же получается? Выходит, пятничное происшествие – вовсе не розыгрыш?!
   - Скажите, у вас есть журнал «Техника-Молодёжи»?
   - Есть старые номера. С этого года мы его больше не выписываем.
   - А почему?
   - Да видите ли… - библиотекарь тяжело вздохнула и вновь начала что-то писать, - кругом нынче трудности… Нам финансирование урезали, от многих журналов пришлось отказаться. На этот год оформили подписку только на «Мурзилку», «Ровесник» и «Юный натуралист». Иван Алексеевич, наш трудовик, из собственной зарплаты оформил подписку на «Юный техник» - ему для работы очень нужно. Вот жизнь настала!..   
   Из коридора донеслись шаги, и в библиотеку заглянула Маша, а за нею следом уже знакомая мне Анна Николаевна – старший воспитатель.
     - А, товарищ корреспондент!
    Я встал и поздоровался.
     - Что-то случилось? Вы даже в выходные к нам…
     - У журналиста не бывает выходных.
     - Да, нелегко! – смеясь, закивала головой старший воспитатель.
     - У меня возникли некоторые затруднения, и мне бы хотелось задать несколько новых вопросов Маше, если вы не возражаете, конечно. А то, то что она рассказывала в прошлый раз, решительно никуда не годится…
   Конечно же Анна Николаевна не возражала и, конечно же, она присела рядышком, позаимствовав стул из-за соседнего стола. Я задавал дежурные вопросы, Маша-Алиса отвечала, чаще односложно – только «да» или «нет». Она, как и я, не испытывала ни малейшего интереса к разговору, зато Анне Николаевне всё было интересно, и потому так получалось, что говорила со мной преимущественно старший воспитатель. Похоже, что никто ещё не брал у неё интервью.
    - О, вы знаете, всё это оказалось так неожиданно для нас!.. Все туры туры и везде победила!
    - Не везде, Анна Николаевна, одну партию, в самом начале, я сыграла вничью.
    - Ну, это от волнения! – старший воспитатель ласково потрепала Машу по аккуратно причёсанной головке, - Главное, что ты выиграла в финале Мы с Аллой Витальевной так за тебя болели!
    - А фотографии с этого турнира у вас, какие-нибудь есть?
    - Фотографии… А как же! В нашем фотоальбоме есть замечательная цветная фотография, где сам глава спорткомитета вручает Маше диплом…
   Я задал ещё несколько вопросов, и Маша-Алиса так же рассеяно, не глядя на меня, ответила, и по всему было ясно, что всерьёз поговорить с ней мне не дадут, но именно в тот момент, когда я уже собирался встать и откланяться, в библиотеку вбежал запыхавшийся паренёк с мокрой всклокоченной шевелюрой.
    - Анна Николаевна, в душевой вода хлещет, не закрывается! Надо слесаря вызывать!
    - Ну, как всегда, именно в моё дежурство!
  Она величественно поднялась со стула и, уже в дверях, оглянувшись, бросила:
    - Насчёт фотографий! Дождитесь в моём кабинете - как только освобожусь, я что-нибудь подберу для вас.
    Искоса я глянул на библиотекаря за стойкой.
    - Алиса, - вполголоса позвал я, и она чуть заметно вздрогнула, услыхав своё имя, - взгляни, пожалуйста сюда…
    Я достал из сумки согнутый пополам номер «Техники-Молодёжи». Она молча углубилась в чтение, в то время как я заговорщицки озирался по сторонам – а вдруг Анну Николаевну снова нелёгкая принесёт? Но было тихо, и как нельзя удачно – так иногда бывает, когда судьба готовит подвох, и ты инстинктивно чувствуешь: это неспроста, в следующий же миг тебя огорошат, точно обухом огреют… Мы сидели одни. Библиотекарь за стойкой давно кончила писать и глядела куда-то в окно, всем видом своим изображая, что всячески игнорирует нас, но я-то понимал: в действительности она за нами незаметно наблюдает… Ну, и пусть, пускай себе смотрит, плевать…
   Мои размышления прервала Алисина ладонь, сжавшая моё запястье.
   - Иннокентий Викторович, вы правда думаете, что это… они?
   После стольких недель отчаяния, я подарил ей надежду.
    - Ты меня спрашиваешь? Кто из нас специалист по путешествиям во времени – ты, или я?
    - Не шутите так, пожалуйста!
    - Ладно, извини. Эксперимент состоялся какого числа?
    - Когда я у вас оказалась было третье октября. И случай с этим мальчиком из Новой Зеландии тоже произошёл в начале октября… Вроде бы совпадает. Эх, мне бы с ним поговорить! А как долго у вас самолёт летит до Новой Зеландии?
   Я рассмеялся. Вполголоса.
   - Знаешь, дорогая моя, добраться до Новой Зеландии, пожалуй, потруднее будет, чем побывать в Москве. И потом, по-английски я не бум-бум… А там, кажется, все говорят по-английски…
    - Я свободно владею английским.
    - Алиса! Тебя отсюда никто не выпустит. Даже со мной! И точно также меня никто не пустит в Новую Зеландию. Первым же делом спросят: с какой целью я туда направляюсь?...
    - Что же такое получается? Выходит, ваша страна это что-то вроде детского дома, только очень-очень большого? Вам, хоть вы и взрослые, точно также запрещают ездить, туда, куда бы вам хотелось, даже если это очень-очень надо?
   Откровенно говоря, я ни разу не задумывался о таких вещах. Мне всегда казалось, что я живу в самой счастливой, самой свободной стране на свете… А все эти визы, таможенные формальности, пресловутое «граница на замке» – я о них, конечно, слыхал, но сии понятия пребывали где-то вне пределов моего Приокска и даже огромной Москвы, будучи бесконечно далеко от хлопот и забот, моей повседневной жизни… Как Байконур, как Луна, как Альфа Центавра!
   …Однако, она действительно не представляла наших реалий, она и в самом деле была «гостьей из будущего»!..
    - И потом, у меня банально нет денег. Это у вас, может быть, транспорт бесплатный, а у нас на один только авиабилет нужно копить полгода. Такие вот дела…    
    - Это ужасно. Как будто ты после кораблекрушения попал на необитаемый остров.    
    - Не такой уж необитаемый. Троих друзей ты здесь нашла.
    - А что вы можете, мои друзья!..
    - Кое-что можем. Я, во всяком случае...
   Я убрал журнал.
    - Пока же мы вот что с тобой сделаем. Раз уж ты, как ты выразилась, потерпела кораблекрушение, то что положено делать в таких случаях?
    - Что?
    - В таких случаях в море бросают бутылку с призывом о помощи. Шанс, что послание дойдёт, прямо скажем, слабый, но это всё же лучше, чем сидеть сложа руки. Я напишу о тебе статью, и статья вместе с газетой будет храниться там долго-долго. В нашем краеведческом музее, например, встречались экземпляры «Приокской правды», вышедшие в 1920 году! Их, правда только два номера сохранилось, но вероятность, что моя заметка дойдёт до вас, всё же, остаётся. Тебя сейчас ищут, наверняка подняли на ноги всех специалистов: просматривают архивы, музеи, библиотеки в поисках любых возможных зацепок. Надо протянуть им ещё одну ниточку! Но и ты сейчас должна мне помочь.
    - Чем я могу помочь?
    - Видишь ли, прямо написать о том, что ты Алиса Селезнёва, я не могу. Такой материал никто не пропустит в печать. В лучшем случае все подумают, что это неудачная шутка. Поэтому я напишу обычную заметку про Машу Аверкину. Воспитанницу детского дома, восьмиклассницу, отличницу, шахматистку… С виду - самую обыкновенную… Но в заметке я размещу и такую информацию, о которой знаешь только ты, а кроме тебя лишь твои родители. Случайный читатель ничего не поймёт, он даже ничего не заметит, а для читателя неслучайного это будет сигнал, где и в каком времени тебя следует искать. Понимаешь, о чём я?
    - Я поняла. Тогда слушайте…
   И она стала шептать мне в самое ухо, а я – записывать в свой новый блокнот.

Глава четвёртая. Гуров. Кто есть кто.

  Я тихонько затворил за собой дверь в библиотеку, но не успел отойти и на десять шагов, как шёпотом меня окликнули.
    - Иннокентий Викторович! Можно вас на минуточку…
  Я оглянулся.
  Ко мне на цыпочках кралась Оля Черкасова.
   - Я должна вам кое-что рассказать, но лучше так, чтобы Алиса этого не видела.
   - Ну, идём…
   Я пропустил её вперёд, и мы торопливо стали спускаться вниз по лестнице.
    - Понимаете, я думаю, вы должны знать… Вчера к Алисе опять приезжал этот Димка Гуров… Он её каждую неделю навещает, он уже большой, в девятом классе учится.
    - Я уже слышал, и что здесь такого?
    - Да так, ничего, но знаете… Этот Гуров – очень плохой человек. Добреньким прикидывается, разговаривает вежливо, но как на тебя глянет… Нехорошо он на Алису смотрит, все мальчишки так глядят, когда какую-нибудь пакость замышляют. Понимаете?
   Признаться, я не очень понимал, но промолчал, и Оля продолжала торопливо шептаться:
    - Я уже сколько раз говорила, чтобы она с Гуровым была поосторожней, но Алиса и слушать не хочет, только отмахивается… Иногда она ну просто как дура-малолетка, элементарных вещей не понимает!.. Вчера они опять встречались. Она Гурову про вас рассказала – ну, что вы заметку напишете, что будете Аркадия искать…
    - И что?
    - Да ничего… Алиса, значит, ему говорит, а он на неё не глядит, только по сторонам озирается. И глаза у него опять – прищуренные и злющие…
    - Ты считаешь, что мне угрожает опасность? – я постарался сдержать невольный смешок.
    - Не знаю... Просто мне кажется, что вам лучше это знать!
  Оля, не прощаясь, побежала прочь. Я проводил её взглядом. «А симпатичная, что ни говори, девчонка! Вот-вот, небось, и ухажёры появятся…» И интересно: каким сейчас со стороны показался бы мой собственный взгляд? Таким же зловещим, как у Гурова?
   Усмехнувшись про себя, я направил стопы в поисках кабинета старшего воспитателя.
   …С разных сторон, мы подошли одновременно – я и Анна Николаевна. Она была почти как тот давешний парнишка – всклокочена и слегка забрызгана.
    - Ну, просто убить мало наших пацанов! – она раскраснелась от гнева. – Устроили, понимаете, игры в душевой и поломали кран! Пришлось лезть в подвал, перекрывать воду! Теперь слесарь будет чинить целую неделю… Молчат, отпираются, но я точно знаю, что это дело рук Нянькина и Буртасова. Паразиты! Хунвейбины! Ничего, вот только в понедельник утром директор придёт, будет им головомойка! Разбаловались!..
   Она выпустила пар.
   - У вас там всё с Аверкиной? Вы, гляжу, закончили?
   Я кивнул.
    - Ну, давайте, поищем фотографии…
   Просмотр фотоальбома отнял пять минут. Отобрав снимок (чтоб Тришкин больше не возникал, я выбрал фото, где он вручает диплом победительнице турнира), я стал прощаться.
    - Анна Николаевна, поскольку ни директора, ни завуча на месте нет, я оставляю вам свой материал, - я достал отпечатанные листы из сумки, – это репортаж с праздника в честь вашего юбилея. Пожалуйста, пусть его прочтут внимательно и, если есть какие замечания или дополнения – исправьте сами, прямо в тексте. А в понедельник, после обеда, привезите его, пожалуйста, в редакцию, вот по этому адресу…
   Карандашом я написал внизу наш адрес и телефон.
    - Материал о Маше Аверкиной как раз к этому времени будет готов, и ваш представитель также сможет с ним ознакомиться. Если что, мы текст прямо в редакции исправим …
   Старший воспитатель была растрогана, и мы простились очень тепло.
   Я вышел из здания, и стал спускаться вниз по аллее. Солнце проглядывало сквозь тучи, рассыпаясь тысячами искр в облепивших деревья и палую листву каплях росы, отражаясь в лужах, слепя глаза яркими солнечными зайчиками. Под ногами громко чавкала грязь, и брюки мои, увы, были уже забрызганы до самых колен, так что воскресный вечер мне предстояло посвятить чистке штанов и мытью обуви… Но настроение было приподнятым, почти праздничным, и было отчего: в беспросветных серых буднях вдруг вспыхнул яркий лучик, словно бы передо мной не распахнулась – нет – но чуть заметно приотворилась доселе невидимая дверь, ведущая в неведомое… Я шагал, радуясь холодному свежему дыханию ветра, сулящему скорую перемену погоды: мороз, снег, приход зимы, хотелось надеяться – теперь уже окончательный. И думалось, что совсем уже рядом, вон за тем поворотом, меня ожидает что-то хорошее, важное, великое…
    - Простите, вы будете корреспондент?
  Из-за кривого чёрного ствола старого карагача наперерез вышел какой-то незнакомый молодой человек, высокий, худой и тонкий, и я никак не мог разглядеть его лица, потому что голову его скрывал капюшон куртки, натянутый ниже бровей.
   - Да, я корреспондент городской газеты. А в чём дело? Вы меня ждёте?
   - Тебя, тебя…
 Одним прыжком незнакомец преодолел разделявшее нас расстояние, и, прежде чем я успел что-либо сообразить, он схватил меня за грудки да так, что даже сквозь куртку и свитер я ощутил как его пальцы, твёрдые словно когти, впиваются мне в кожу.
   - Падла очкастая, ты сейчас вот эту землю жрать будешь!..
   - Погодите, вы чего… Я вас не знаю даже… Вы меня с кем-то спутали…
   Я сделал неуверенную попытку вырваться, но он, не давая ни секунды опомниться, со всею силой ударил меня точно в пах… Взвыв от дикой боли, я согнулся в три погибели, но устоял, и тогда он, ещё одним пинком, повалил меня на землю.
    - Сука! Мразь!! Журналистская сука!!!
   Я скорчившись, лежал на боку, а чужой ботинок обрабатывал мои ноги, бока и спину. Напоследок, он пнул меня в лицо, и мои очки с жалобным звоном улетели куда-то в кусты. Тогда незнакомец склонился надо мной, присев на корточки, и, вцепившись в волосы, рывком запрокинул мне голову.
   …Странно, не понимаю почему, но я не мог разглядеть его глаз, сверлящих моё забрызганное грязью лицо, и мне почему-то запомнилось одно лишь его приторное мятное дыхание – должно быть, он без конца жевал жвачку, дожидаясь меня…
    - Значит так, писака вонючая, слушай внимательно и запоминай. Машка Аверкина – моя. Моя! Понял, сучёнок?!
   Для убедительности он молниеносно нанёс удар в солнечное сплетение, и я, насколько это было возможно, попытался кивнуть.
    - Хоть слово, хоть полслова во вшивой своей газетёнке вякнешь – тебе не жить. Уяснил?! Ты понял меня, мудило?!! Повтори!!!
     - Н-ии с-слова…
   Он харкнул всю накопившуюся слюну и свободной рукой размазал её по моему лицу. Потом одним рывком он поднялся и пнул под ребро. Уже не сильно, не столько чтобы причинить боль, сколько для того, чтоб выразить своё презрение.
    - В Москву сунешься – кишки выпущу. Имей это в виду. Я знаю где ты живёшь. Твой телефон знаю, и кто родители твои тоже знаю. Я всё про тебя знаю, дерьмо!.. И забудь всё, что Машка рассказать успела – если жить хочешь… Надо же, и правда – дерьмо! Даже мараться об тебя противно!..
   Он зашагал прочь, оставив меня корчиться в ледяной луже… Не помню, как я поднялся, как нашёл свои очки в кустах, как доковылял до остановки автобуса. Кажется, я пытался умыться возле какой-то уличной колонки, пробовал счистить с себя хотя бы часть грязи, и мама, увидев меня на пороге, о чём-то настойчиво расспрашивала, а я невпопад нёс околесицу… Мол, поскользнулся на улице, упал, очнулся – весь перемазался… Случайные обрывки воспоминаний роились в воспалённой голове. Давно утихла боль, но жгучий огонь стыда и страх, липкий до тошноты, лишили меня покоя. «Как я буду жить? Как мне теперь жить дальше?» - спрашивал я сам себя и не находил ответа. И сидя в ванне, я с ожесточением тёр и тёр себя грубой мочалкой, но, казалось, грязь снова и снова проступает сквозь мыльную пену, ибо навсегда, до конца дней моих я останусь замаран, запачкан и осквернён.
   А ведь Дима Гуров был лет на шесть младше меня. Он был втрое меня слабее!
   Всю ночь я не мог уснуть. Ворочаясь с боку на бок, я вспоминал, вспоминал… Перед глазами проходили не столь уж давние школьные годы. Недоброй памяти годы.
   В школе я был никем. Точнее сказать – стал никем с четвёртого класса. Почему так вышло? Какой смысл теперь гадать... Может быть, я и сам дал повод, а, быть может, для того, что приключилось со мной, не требовались ни поводы, ни предлоги. Просто люди – обыкновенные люди – постоянно испытывают потребность кого-нибудь унижать. Такова человеческая натура.
   Так вот, первого сентября в наш четвёртый класс пришёл новенький. Высокий белобрысый паренёк, с непринуждённым видом бывалого, обосновавшийся на задней парте. Одного только презрительного взгляда его серых глаз было довольно, чтобы понять – он не просто отпетый хулиган… Не упуская случая подчеркнуть, что все вокруг (включая учителей) – ничтожества, он лихо распевал блатные песенки на переменах, и одноклассники слушали его с разинутым ртом, сразу для себя решив, что лучшего авторитета чем он нечего даже искать. Что же касается вашего покорного слуги, то моему новому знакомому показалось, что из меня может получиться неплохой мальчик для битья. И с первых дней своего пребывания в классе, он стал делать из меня мальчика для битья – потом, уже много позже я узнал, что то, что со мной сделали, называется «опустить». И меня опустили.
   Не так уж и страшно быть битым, страшно потерять честь. Её невозможно вернуть, как нельзя воскресить убитого. Честь моя умерла, и остаток жизни мне предстояло прожить без неё. Нет, нельзя сказать, что так уж и весь класс стал дружно травить и третировать меня: кто-то остался вполне равнодушен, а кто-то (в основном девчонки) даже проявлял сочувствие, но сочувствие это казалось мне ещё горше оскорблений и унижений, которым я подвергался. Зато несколько человек – самых сильных, волевых и храбрых – старались вовсю. Мучителей моих, кажется, раздражало уже одно то, что я осмеливаюсь ходить на уроки и сидеть за партой. Давно не стало в классе первого моего обидчика – года через полтора он загремел-таки в спецшколу, но на моей судьбе его исчезновение уже никак не отразилось. Ведь силу, храбрость и волю необходимо развивать, их каждодневно требуется подтверждать, доказывать своим друзьям и самому себе. А как их подтвердить лучше и проще всего?
   Вот точно так же как давеча, в перерыве между уроками, ко мне подошёл один мой школьный товарищ и, без лишних слов, ударил меня в пах. Я заревел, скорчившись от дикой боли, не в силах даже шевельнуться… На недоумённые взгляды присутствующих, обидчик непринуждённо ответил, что он недавно услыхал, что таким вот приёмчиком можно, оказывается, классно «вырубить» соперника. Ему очень хотелось проверить, правда ли это? Оказалась - правда. А чтобы поступки сии выглядели справедливо, про меня распускали слухи, что я подлец и стукач, что жалуюсь взрослым, наушничаю и доношу на своих одноклассников и что, вообще, бить меня – дел праведное.
   И не то сказать, что мои друзья, с которыми я учился, были какие-то патологические маньяки и садисты. Нет, они были совершенно нормальные, здоровые подростки, способными, между прочим, на искреннюю и бескорыстную дружбу, товарищество, любовь. Просто на меня все эти понятия – дружба, товарищество, любовь – не распространялись. Мы все (и я в том числе) как-то молчаливо договорились между собой, что я буду жить вне этих понятий. Однако, так уж вышло, что тот памятный удар в пах стал последним случаям, когда я был избит своими школьными товарищами.
   Это приключилось в апреле, в восьмом классе, а в следующем классе – девятом – со всеми стала происходить какая-то странная метаморфоза. Меня вдруг перестали оскорблять. Даже те, кто ещё недавно меня демонстративно презирали, вдруг сделались вежливы, сидеть за одной партой со мной почему-то перестало быть позорно… Больше того, меня стали приглашать на вечеринки, которые мы устраивали то у одного, то у другого знакомого в отсутствии родителей! И было диковинно и странно: как же это я буду сидеть за одним столом, пить чай и есть торт с теми же самыми людьми, которые ещё прошлой весной брезговали подать мне руку?! И я сидел меж них, и ничего случилось, мир не рухнул…
   А потом школьные годы вдруг закончились, и я расстался со своими одноклассниками – навсегда. Не то, чтобы я всячески избегал этих встреч, но радости они мне не доставляли, и когда меня приглашали в школу на традиционную встречу выпускников, я игнорировал эти приглашения, и, в конце концов, меня перестали приглашать…
   Прошлым летом, когда я шёл по улице, спеша с работы, меня неожиданно остановили:
    - Кеша, ты меня не узнаёшь?
  Передо мной стоял взрослый, совершенно незнакомый мне мужчина, и в облике его не было ни одной черты, даже намёка на то, чтобы хоть когда-нибудь раньше мы встречались.
    - Кеша, мы же учились вместе… Неужели и в правду не помнишь?
   Я не помнил. Я и в правду не помнил! Я всех забыл... И ему пришлось назвать себя – то был, как оказалось, один из моих давнишних мучителей.
    - А ты не изменился совсем… Совсем-совсем! Тебя и за версту узнать можно...
   Я молчал.
    - Кеша, ты должен знать, я ведь зачем тебя догнал… Мы ведь так издевались над тобой тогда, в школе… Ты до сих пор, наверняка, помнишь…
   Я молчал.
    - Пожалуйста, прости нас, Кеша! Мне до сих пор стыдно... Стыдно, понимаешь?...
   Что я мог ему ответить? Только и промямлил в ответ что-то вроде:
    - Конечно, я ни на кого не держу зла. Я вас давно простил
   И побежал дальше…
   Но ведь я и вправду их простил, ведь простил же!!! Да, они мне не друзья, но ведь и не враги! И я живу теперь без них, как и без многого другого, и мне дорога такая жизнь, и я не хочу ничего менять, ибо потеряв честь, я обрёл свободу, истинную свободу. О, люди-люди!.. Если б только знали вы, как прекрасно жить, не испытывая нужды ни в чём: ни в друзьях, ни в личном успехе, ни в восхищённых взорах девчонок! Жить и не страдать от того, что тебя никто не любит, не знает и даже не желает знать. Мне не нужно всё это – мне это совсем теперь не нужно, и я счастлив быть тем, кто я есть!
   …Кажется, я всё-таки уснул той ночью, потому что когда я открыл глаза, в окно сквозь свинцовую промозглую пелену, затянувшую небо, просачивалось робкое сияние утра. Долгожданный мороз так и не ударил, и грязь нехотя стала подсыхать, застывая между чёрных луж серыми бугристыми прожилками… Было около восьми утра, через час нужно было идти на работу. Неспешно одевшись, я расстегнул «молнию» сумки…
   Нет, всё-таки Гуров явно не был профессионалом. Он допустил явную оплошность, не сделав элементарной вещи – не обыскал сумку, пока я, беспомощный, валялся на земле.
   На дне по-прежнему блокнот, меж страниц которого торчал краешек фотографии, где улыбающейся Маша Аверкина принимала диплом победительницы шахматного турнира (которую так мечтал увидеть опубликованной наш председатель спорткомитета Тришкин).
   …Я машинально глянул на часы – без пяти восемь. Нормально, должен успеть!

Глава пятая. Смеагорл: отражение в зеркале.

   - Ну, скоро ты там? Давай, Иннокентий, не тяни, не одному тебе машинка нужна…
   Николай Евгеньевич, старший корреспондент, сегодня был что-то уж особенно нетерпелив и раздражителен.
   Хотя, конечно, сегодня понедельник – ему, как и мне, наверняка сдавать какой-нибудь материал… Я, поглядывая в блокнот, лихорадочно стучал по клавишам. У нас в редакции одна машинка на троих: имеется, правда, и вторая, но она стоит в кабинете редактора, и печатать на ней исключительная привилегия Ленки и Юли, нашего бухгалтера. Закончить заметку про Машу Аверкину я, конечно же, не успел. Уж больно непростая задача стояла передо мной, и чтобы осилить несчастные пятьдесят две строки, мне пришлось напрячь все свои (небогатые, увы!) литературные таланты…
    - Давай, активнее, активнее!..
   Николай Евгеньевич достал папиросу, и вышел на крыльцо. Почти сразу же в редакцию впорхнула Ленка. Она была прямо из горисполкома, где только что закончилась планёрка.
    - Иннокентий, у тебя всё готово?
    - Сейчас будет!
    - Заканчивай и сразу мне на стол, - она повесила на плечики плащ и прошла в свой кабинет.
   Наконец, последняя точка была поставлена. Я вытащил лист. Николай Евгеньевич, докуривший до конца свою папиросу, был тут как тут.
    - Наконец-то!..
   «А что, собственно, случилось? Соизволили бы прийти на работу вперёд меня – первыми бы и сели печатать!»
   Разумеется, мысли свои я озвучивать не стал, скрепил листы, и отправился к редактору.
    - Это что у тебя?
    - Материал об Аверкиной, который Сергей Сергеевич заказывал. Вот фото.
    - А репортаж где?
    - В детдоме. Директор с завучем читают. После обеда привезут – я договорился.
    - Что, в двух экземплярах трудно было сделать?
    - Трудно! Лен, я сколько раз уже говорил копирка стёрлась! И, вообще…
    - Давно сходил бы к Юле и взял бы свежую.
    - Вот, кстати, о Юле. Ты не знаешь, могу ли я на этой неделе получить аванс? Рублей, хотя бы, пятьдесят…
    - Чего так много?
    - Понимаешь, мне надо срочно съездить в Москву, в Ленинку… Хотя бы на пару дней. Очень интересный материал наклёвывается.
    - А подождать твой материал никак не может?
    - Не может.
   Ленка задумчиво барабанила пальцами по столу. Совсем как я.
    - Не знаю, как Юля скажет. Если деньги ещё остались, то пусть даст…
    Она вдруг пристально окинула меня взором.
    - Иннокентий, а у тебя никак бровь рассечена?
   Я машинально отвернулся.
    - Вчера в автобусе приложился. Водитель тормознул, а впереди, как назло, шуруп какой-то торчал…
    - Ну-ну… Ладно, тебе два задания. Во-первых, к рубрике «Человек недели» нужно подготовить заметку о медсестре Наталье Мельниковой. Иди прямо сейчас – я с главврачём уже договорилась. Во-вторых, сходи в музей. У Сидоренко в декабре пройдут вечера бардовской песни. Четыре вечера, про четырёх бардов: Высоцкого, и ещё кого-то там. В общем, на месте уточнишь. В этот номер надо дать развёрнутый анонс, Геннадий Павлович очень просил… Кстати, освещать эти вечера тоже будешь ты – так что заранее готовься!
    - Всегда готов…
    - Свободен!
   Я вернулся к своему столу, забрать сумку. Николай Евгеньевич, с головой уйдя в работу, что-то старательно выводил на пишущей машинке. Он только погоняет быстро, а работает не спеша, обстоятельно: пару слов выведет и долго присматривается – к месту ли они выведены, не исправить ли? А уж в правке ему равных нет: лишняя запятая мимо не проскочит!
    - Иннокентий привет! Как делишки, как детишки, как мама с папой: живы - здоровы?
   Анатолий Олегович по строй привычке приходит на работу позже всех. Он всегда по-дружески подаёт руку, и с ним всегда легко и просто. Окончив Московский Литинститут, он больше десяти лет возглавлял «Приокскую правду», пока прошлой весной чем-то не угодил городскому руководству. Из редакторов его разжаловали, посадив на его место Ленку, в ту пору ведущую молодёжной страницы. Ленка (пришедшая в газету годом раньше меня) развела кипучую деятельность, писала злободневные материалы на актуальные темы, выступала на радио, а, кроме того, при городском Доме молодёжи организовала «Клуб юных журналистов». Потому-то её и назначили, мудро рассудив, что Ленкино руководство оздоровит и омолодит редакцию. Анатолий же Олегович ныне просто корреспондент: теперь он пишет злободневные материалы на актуальные темы, ведёт молодёжную страницу и нянчится с юными журналистами...
   Впрочем, он не обидчив и не злопамятен (за что мы все его очень любим), а я благодарен ему ещё и потому, что у него всегда найдётся какая-нибудь интересная книга: Умберто Эко, Джон Фаулз или Стивен Кинг.
   - Иннокентий, тут тобой интересовались… Позавчера, когда я дежурил и уже домой собирался, забегал какой-то паренёк. Говорил, что ты ему назначил встречу, статью какую-то пишешь.
   - Первый раз слышу. А что за паренёк?
   - Да вроде школьник… Ах, ну, да, он же так и сказал, что пишешь «про наш девятый «А». Я ещё удивился: молодёжная тематика – не твоя, вроде, специализация.
   - А как он выглядел?
   - Ну, как… Высокий, шатен, куртка модная, светлая такая… с капюшоном, и джинсы с наклейкой «Levi Strauss». В Москве такие только по большому блату у фарцовщиков достать можно… Тебе это ничего не говорит?
   Мне это много чего говорило… Даже слишком многое! Но я отрицательно покачал головой.
   - Никогда не встречался.
   - Смотри, а то я ему твой адрес дал и телефон. А что, разве не надо было?
   - Да чего уж… Дали, так дали!
   Я простился и вышел.
   Гуров… Дима Гуров… Признаться, было не по себе: шагая улице, я то и дело оглядывался, всматриваясь в лица прохожих. В каждом молодом человеке мне мерещился мой давешний обидчик. Страх, противный, липкий, тошнотворный, пульсировал где-то подле сердца. Вот сейчас, вон из-за того угла, он неожиданно выскочит как тогда, только на сей раз у него будет что-нибудь посерьёзней, чем кулаки: нож, или чем там он собрался мне кишки выпускать... А ведь и вправду, выпустит! И я хорош: ввязался в авантюру... Что мне, больше всех надо?
   На мгновение, мной овладело желание, со всех ног броситься обратно в редакцию и умолять, просись, требовать, снять злополучный материал: мол, ошибки там, то - сё… Но это была секундная слабость. Незаметно ноги уже донесли меня до больницы, и мне была пора переключаться на рабочий режим.
   Беседа с медсестрой Мельниковой много времени не заняла, к обеду я был дома.
    - Ты ещё на работу пойдёшь? – спросила мама, наливая в тарелку борщ.
    - Не знаю, - отвечал я как обычно, - если не позвонят, то нет.
    - Как почту с обеда откроют, сходи и оплати счета. Деньги на холодильнике. И подотри кругом пыль. Кстати, помыть пол в твоей комнате тоже не помешало бы.
    - Угу…
    - До вечера я буду у Ани.
   Аня – моя старшая сестра. Она работает на швейной фабрике и живёт отдельно. У неё маленький сынишка, которого не с кем оставлять. Поэтому мама каждый день забирает его из детского сада и сидит с ним допоздна, пока Аня не вернётся с вечерней смены.
   Мама ушла. Я повалился на диван, прикрыв глаза ладонью. Неделя не успела начаться, а до чего ж я устал!..
   Незаметно подступила ранняя в это время года ночь. В ноябре всё одинаково серо – и утро, и день, и вечер, одна лишь ночь, непроницаемо-черна, лениво тянется и кажется, ей не будет конца... На улице призрачным лиловым отблеском зардели фонари. Чуть ощутимый горький запах стоял в неподвижном воздухе. В пяти шагах, через дорогу начинались частные дома, и в одном, стоявшем прямо под нашими окнами, хозяева топили печь. Густой сизый дым клубами вырывался из трубы, подхваченный крепким южным ветром, он вился в окна, и хоть те были заклеены ввиду приближавшейся зимы, запах всё равно проникал, как напоминание о жизни, чужой иной жизни, по-прежнему продолжавшейся в мире. Пока не наступил ноябрь одно довольствие было наблюдать из окна, с высоты четвёртого этажа, как обитатели этого дома ухаживают за садом, разбивают и окучивают грядки на огороде, как всей семьёй они поливают капусту и помидоры… У них, между прочим, замечательный огород, и что ни год, так урожай спелых яблок, не то что у нас на даче! Ежедневно по нескольку раз мы ходим мимо них, но ни нам, ни им почему-то не приходит в голову остановиться, поздороваться, поговорить о чём-нибудь, да хоть о чём угодно!.. Нет! Мы всё равно что не существуем друг для друга и только вечерами глядим из окна…
   Но сейчас на дворе ноябрь, огород убран, вскопан и вычищен до блеска, и всякая жизнь в нём остановилась до весны.
   Я отступил от окна, и взор мой невольно коснулся журнала, по-прежнему валявшемуся на подоконнике. Почитать, что ли? Я зажёг торшер и лёг на диван. Памятуя о прошлой своей досаде, я решил читать с конца.
   Лениво я пролистал «Летопись мира» Бельской, миновал рассказ Лема (Лема, если честно, я не люблю, только кинофильм «Солярис», снятый по его роману, мне нравится, и то потому, наверное, что в нём играет замечательный артист Анатолий Солоницын и другие замечательные артисты: Гринько, Ярвет, Банионис и Наталья Бондарчук). Пропустил короткую заметку об Ахматовой. Дальше шёл литературный критик Зеркалов, хороший уже тем, что специализируется на фантастке. «Три цвета Джона Толкина», - прочёл я длинное заглавие и подзаголовок, - «О трилогии «Властелин Колец».
   «Джон Толкин, кто такой»? Английских фантастов я более-менее знаю. Уэллс, Кларк, Уиндем, - их перечитывал я не раз. А Толкин? Никогда не слышал…
Продравшись сквозь благостные зачины, мне почему-то вдруг стало интересно, и волшебная история Средиземья, в пересказе критика Зеркалова, постепенно проступала перед глазами, точно призрачное отражение в чёрном ночном окне. Король-странник Арагорн, и чародей Гандалв, и маленькие хоббиты Фродо и Сэм, отнюдь не по призванию становящиеся спасителями мира – все они ожили предо мной. И Голлум – ужасный и злой, до тошноты отвратный, как призрак преследовал меня, жалкий до того, что все: и Арагорн, и Гандалв и Фродо – щадили его без конца, чтобы финале в огненном сердце Горы Судеб именно ему выпало уничтожить Кольцо, спасая мир от рабства и гибели. Это было невероятно, и тут таилась какая-то каверза, какая-то логическая загадка, ключ к которой от меня ускользал. Может ли подлый злодей оказаться спасителем мира? Желая зла, творить добро, пусть даже и невольно? Каприз ли то случая, рок, фатум? И почему добрые и благородные герои (да хотя бы и вполне реальные, не «книжные» люди) подчас творят несправедливость? Ведь они-то, по определению, выше, разумнее, совершеннее злодеев, и поступки их не случайны?! Или всё-таки случайны?.. Или они, как Голлум, тоже не ведают, что творят? Мой рассудок отказывался понимать всё это. Тут заключалась тайна…
   Пронзительная трель телефона расколола тишину.
   «Мама, что ли? Нет, она сейчас как раз должна идти домой. По работе? Но обычно так поздно не звонят… Отец? Ему что-то срочно понадобилось?..»
   Я поднял трубку.
   Ни слова не донеслось оттуда. Одно лишь сиплое частое дыхание.
    - Я слушаю, говорите…
    - Узнал меня, мудило позорное?
   Я узнал. Да и как было не узнать…
    - Я вас слушаю.
    - Ещё не позабыл про моё предупреждение?
    - Нет.
    - Имей виду, я тебя везде достану, и будет тебе гораздо хуже, чем в прошлый раз.
    - Я не сомневаюсь.
    - Ты сделал всё, как я велел?
   Я промолчал.
    - Ты, сучёнок, что, язык проглотил? Отвечай, когда тебя спрашивают!
    - Статьи об Аверкиной не будет. Ни в этом номере, ни в каком другом. Я обещаю.
    - Если хоть раз я тебя увижу возле детского дома...
    - Вы больше меня не увидите. Нигде и никогда.
   Теперь на том конце провода воцарилось молчание. Должно быть, Гурова тронули мои слова, и, выдержав паузу, он тихонько кашлянул.
    - Я ещё проверю, что ты сказал, мудак. И газету твою почитать возьму, я теперь её внимательно читать буду. Я знаю, в Приокске вашем, засранном, она по пятницам выходит…
    - Проверяйте на здоровье.
    - Чмо!
    Гуров бросил трубку.

Глава шестая. Смеагорл: сотворение мира.

   Ночью ударил крепкий морозец и выпал лёгкий снежок, припорошивший заледеневшие улицы. Тонким белым пухом оделись деревья и кусты. Диковинной шерстью, легли на землю присыпанные инеем стебли травы. По очистившемуся небу тянулись к югу редкие облачка, розовевшие в первых лучах солнца, и лишь чернильно-чёрная полоска Оки, пролегшая жирной чертой сквозь выбеленные поля, напоминала, что по-прежнему стоит ноябрь. Ока замёрзнет недели через две.
   Зевнув, я, как следует, мотнул головой, разогнав остатки сна. Достав многострадальную и уже основательно потёртую «Технику-молодёжи», я постарался как можно лучше её расправить, и сел за пишущую машинку. Чтобы заметка про Машу Аверкину наверняка достигла бы цели, ей требовалось сопровождение. Чтобы у сотрудников института времени не осталось бы никаких сомнений – они напали на след… А что могло бы стать более идеальным сопровождением чем вот эта статья из журнала?
   Чёрт побери! Сказал бы кто, что своей рукой я стану, переписывать такое – не поверил бы… Однако ж!..
   Что двигало мною? Почему я так старательно искал (и находил, чёрт побери!) силы перешагнуть через страх? Наверное, я уже не мог поступить иначе, ибо мысленные упрёки, что я зря ем хлеб, страшили меня сильнее угроз Гурова. И потом, как я мог отступиться от Алисы, её беды, беды её родителей? Ведь у них там, в их прекрасном далёко, уже построен коммунизм – они мои братья по вере. Как же я мог бросить их?!
   А ещё мысль моя то и дело возвращалась к Маше Аверкиной, той, настоящей, девочке-сироте из Москвы. Сколько горя довелось хлебнуть ей! Жить без отца, ежедневно терпеть выходки своей вечно пьяной матери и её собутыльников (Анна Николаевна во всех подробностях расписала мне историю Маши – той, настоящей Маши)… А теперь, словно в довершении всех бед, очутиться в чужой стране, среди чужих людей, да ещё в теле мальчишки! И не было – понимаете – не было на свете никого, кроме меня, кто мог бы ей помочь…
   Но куда как хуже вышло со школьником из Новой Зеландии, которого забросило аж в меловой период! Я представил как несчастный новозеландец, перемещённый в тело мезозойской ящерицы, где-то там, в безднах прошлого, в джунглях, пропитанных дождём и туманом, прячется сейчас под корягой, спасаясь от хищных когтей тираннозавров и прочих доисторических монстров, не в силах ни позвать на помощь, ни даже понять, что с ним происходит, и пальцы мои ещё быстрее били по клавишам. Три человека попали в беду, отчаялись и страдали, и судьбы их зависели от меня. От меня, понимаете? От меня!!!
   Я отпечатал лист на одном дыхании. На работу я шёл в великолепном настроении. Похоже, зима пришла-таки всерьёз. И как всегда, она пришла неожиданно – достать из кладовки зимнюю обувь и приготовить её, мы так и не успели. В осенних ботинках ощутимо подмораживало, но как приятно было слышать под подошвами долгожданный звонкий хруст вместо надоевшего за последние недели чавканья!
   В редакции стояла жуткая холодрыга. Из Ленкиного кабинета доносился стук пишущей машинки. Как обычно, редактор пришла раньше всех.
    - Чего ты там принёс? – оторвавшись на минутку, Ленка глянула на напечатанные листы.   
    - Это «Человек недели», а это вот заметка из «Техники-молодёжи», вчера перепечатал. Она коротенькая всего, в двадцать строк.
    - Про что? – Ленка взяла листок.
    - Да забавная история. Одному школьнику из Новой Зеландии вдруг стало плохо на уроке, а когда он очнулся, то вдруг заговорил по-русски. Представляешь?
   Ленка усмехнулась. Материалы такого рода она любит и сама нередко их ставит в газету.
    - Ладно, посмотрим ...
    - Лен, я уже думал, знаешь, куда лучше всего… Вот материал об Аверкиной, он у нас на какой полосе? Ты макет ещё не начертила?
    - Аверкину мы дадим на третьей полосе, сразу за твоим репортажем.
    - А можно взглянуть?
    - На столе...
   Ленка вернулась к своему занятию.
   Я развернул макет.
   Место для репортажа было отмечено, а для заметки ещё нет. Редактор так и не решил, занимать ли статьёй про юную шахматистку весь «подвал», или мелким шрифтом, подогнав под репортаж, впихнуть её в четыре колонки.
    - Вот, посмотри, если эту врезку на три колонки дать, заметка до конца весь подвал займёт. Одним блоком! И тогда на полосе совсем небольшая дырка останется, всего на две колонки… Лен, гляди…
    - Ладно, потом прикинем, - Ленка отмахнулась. – Из детского дома вчера приезжали. Что-то им в твоей заметке не понравилось... Она у тебя на столе лежит, посмотри.
   «Так, начинается…»
   Я торопливо побежал к своему столу.
   …Машинописные листы лежали растерзанные и жалкие, искромсанные красным стержнем, точно тетрадь нерадивого ученика. Целые абзацы были перечёркнуты крест-накрест. Это никуда не годилось…
    Я набрал телефонный номер «Макарки». К счастью, директор была на месте.
    - Алла Витальевна, это вас из «Приокской правды» беспокоят. Да-да, тот самый корреспондент… У нас, к сожалению, проблема. Серьёзная проблема! Видимо, кто-то, хочу надеяться, что я не прав, очень стремится, чтобы заметка о вашей воспитаннице не увидела бы свет… Да, именно так дело обстоит! Вот, послушайте только, что они насокращали:
   «А ещё Маша – отчаянная фантазёрка. Сочиняет и придумывает сказки и рассказы. Любимые герои её занимательных историй – Алиса Селезнёва, Громозека, археолог Рррр, Ричард Темпест, сотрудник Московского института времени, и другие известные персонажи, рождённые талантом замечательного советского писателя Кира Булычёва. Слушая Машу, мы узнаём много нового и интересного, того, чего и у самого классика детской фантастики порой не встретишь…»
   Ну, и так далее… Скажите, Алла Витальевна, что крамольного содержится в моих словах? Да, я в курсе, меня уже предупреждали, что у Маши проблемы… определённого рода. Именно поэтому я и подчёркиваю всюду – фантазии, одни только фантазии, ничего кроме фантазий! Она в газете прочтёт – и сама же посмеётся, может, даже, детской писательницей станет, будет публиковать новые продолжения про Алису Селезнёву. Это сейчас модно. Да, тема требует аккуратности, согласен, но и вы, пожалуйста, согласитесь, если мы сейчас умолчим, сделаем вид, что с Машей ничего не происходит, то она ещё сильней замкнётся в своих фантазиях, озлобится, никому не захочет верить. Вот именно так – из лучших побуждений – мы все причиним ребёнку вред…
   Господи! Что за ахинею я нёс! Однако, на том конце провода директор была ошеломлена моим напором.
    - Иннокентий Викторович, я ни сном, ни духом... Я и не думала, что так всё получится! Я не просила что-либо у вас сокращать… Просто почитать. И если что исправить – то лишь на предмет грубых искажений фактов… Так ведь и замечательно, что никаких искажений нет!.. Вы очень ответственный и серьёзный журналист, не увлекающийся ложными сенсациями. Я вижу теперь, что не зря именно вас рекомендовали… Я и не подумала даже, что ей так захочется перестраховаться! …И я с вами согласна, никакого вреда ребёнку ваша статья не причинит…
    - Правда? Спасибо вам большое, Алла Витальевна, за доверие! Я очень признателен! И, пожалуйста, вы уж там не наказывайте вашу сотрудницу. Я зла на неё не держу, всё понимаю, из самых лучших побуждений… Правда? Вот здорово! Значит, заметку даём без купюр!.. Без купюр, договорились! Вот славно!.. До свиданья, здоровья и успехов вам, всего хорошего!
   …Ах, чёрт! Единственный случай в моей журналистской практике, когда я бросился спасать свой материал от поругания! Обычно, когда меня режут, я молчу.
    Когда я новь вошёл в кабинет редактора, Ленка уже кончила печатать и, склонившись над макетом, что-то прикидывала.
    - Полный порядок, разрешили печатать без купюр! – гордо отрапортовал я.
    - Кто разрешил, Алла?
    - Она самая!
    - Ладно. Иннокентий, ты про музей не забыл?
    - Нет.
    - Не тяни. Крайний срок – среда утром.
   Я побежал в музей…
   На время, куда-то в неопределённое будущее, отступили волнения, тревоги и угрозы. Настали вновь привычные рабочие будни. Утром я сиживал в редакции, подле Николая Евгеньевича и Анатолия Олеговича и дружно ржал со всеми, когда Ленка с выражением, вслух читала нам очередное письмо очередного разгневанного читателя, недовольного очередной статьёй в «Приокской правде». Потом я увлечённо разгадывал кроссворды, бегал по городу, выполняя разные мелкие поручения, а вечерами дома стучал на своей старенькой машинке, готовя материалы. Текущий номер потихоньку заполнялся.
   Порой меня охватывали сомнения: а не подстерегает ли меня подвох? Уж больно гладко всё выходит, но время шло, а подвох всё не появлялся, и я вновь успокаивался. В среду для окончательной правки принесли полосы, отпечатанные с пробного набора, и я с замиранием сердца развернул страницу… Пышущая свежей типографской краской моя заметка, наконец, предстала во всей красе: улыбающаяся Алиса, в обличье Маши Аверкиной, принимающая диплом победительницы шахматного турнира из рук Сергея Тришкина, глядела на меня с фотографии. Перечитав свой материал несколько раз, осторожно, карандашом, наверное, как скульптор молоточком сбивает со своего творения последние куски окалины, я исправил мелкие огрехи. «Получилось… Уже почти получилось…»
   В четверг мы подписываем газету в печать, и потому все собираемся на рабочем месте не к десяти, как обычно, а к восьми. На моих часах было 8.15, когда собственной персоной заявился Гуров. Было даже странно – с понедельника он ничем не напомнил о себе. То ли мои слова подействовали расслабляющее, то ли у бедного мальчика, из-за контрольных, не нашлось свободной минутки… Однако именно сегодня школа была решительно отставлена, раз Дмитрий Александрович примчался в Приокск на первой же утренней электричке, которая, как известно, выходит из Москвы в 6.40: видимо все эти дни Гуров-младший прожил как на иголках.
    - Доброе утро, Дмитрий Александрович! – я криво ухмыльнулся из-за своего стола. – Как доехали, как спалось, как здоровье вашего папочки?
    - У меня… - скорее машинально, чем обдуманно, произнёс он, - всё хорошо…
   Щёки его раскраснелись с мороза, но пальцы инстинктивно сжались, а глаза сузились до кошачьих щёлочек.
    - Так вы знакомы, всё-таки? - Анатолий Олегович посматривал то на меня, то на внезапного посетителя. Он ничего не понимал.
    Я вкрадчиво улыбался улыбкой Иуды.
    - Чуть-чуть… Недавно познакомились…
    - У вас, молодой человек, какое-то дело? – задал вопрос Николай Евгеньевич.
    - Нет… То есть, да… Меня попросили узнать… Выйдет ли у вас в этом номере одна статья, про Машу Аверкину…
    - Молодой человек, вы как-то уж очень не вовремя явились, - резко начала Ленка, - у нас сейчас сдача номера. Купите газету завтра с утра, и всё узнаете!
    - Да, хорошо, спасибо… Я, наверное, так и сделаю…
   Он отвечал невпопад, а сам пристально глядел на меня. Его щёки давно уже перестали быть красными, Гуров сделался бледен как полотно, но глаза его светились от бессильной ярости.
   Я нагло, во весь рот, зевнул.
    - Мы ещё с вами встретимся…
    - А мы уже на «вы»!.. До скорой встречи, Дима!
   Гуров пулей вылетел из редакции.
    - Я не понял, - недоумённо вопросил Николай Евгеньевич, - он что, тебе угрожал, Иннокентий?
    - Не обращайте внимания. Молодой человек не понял, зачем заходил. Вчерашний день искал, наверное…
   Мы вернулись к работе. Ещё до обеда номер был подписан и отнесён в типографию, которая, к счастью, теперь располагается на той же улице, что и редакция - через два дома. Я напросился остаться в «на связи» (мало ли, какая может возникнуть накладка у наших полиграфистов), чтобы потом доставить весь отпечатанный тираж в сортировку на городской почтамт. Ленка, конечно, удивилась (на такое дело охотников до сих пор не находилось), но виду не подала и разрешила. Во мне же пробудился дух Мюллера (из «Семнадцати мгновений»): «Верить в наше время нельзя никому, порой – даже самому себе. Мне – можно!» И я не верил, и, соорудив на бумажном рулоне «гнездо» из бумажных обрезков (чтоб было не жёстко), я терпеливо ждал, когда номер будет напечатан. Дело, что я затеял, нельзя было доверить никому, совсем никому!
    Полиграфисты трудились неспешно. Время тянулась как ржавая скрипучая телега, но это было не самым худшим из испытаний. Таскать пачки газет, по двадцать с лишним кило каждая, влезать с ними в автобус (а потом вылезать из автобуса) – это, скажу я вам, задачка! А сверх того где-то там, на улице бродил Гуров. Теперь он не отступится просто так. Он пойдёт напролом, до конца. Как раненый зверь, он сделался сейчас вдвойне опасней. И это, пожалуй, было самым трудным из всех предстоящих испытаний. Ужасно хотелось его избежать, но не было другого выхода, и оставалось лишь надеяться на извечное «авось»…
   Мрачные размышления прервала необычная суета. Ко мне приближались несколько человек, и среди них два милиционера.
   Я торопливо поднялся навстречу.
   - Что-то случилось?
   - Кто вы такой? – спросил старший с погонами лейтенанта.
   - Я корреспондент газеты. Жду, когда наш номер напечатают. А что случилось?
   - Удостоверение!
  Я поспешно расстегнул кармашек сумки.
   - Да это Иннокентий, он правда из газеты, – подтвердили хором типографские, - его сегодня оставили номер принимать…
   Лейтенант изучил моё удостоверение, вернул, извинился:
   - Полчаса назад поступил анонимный звонок, что в типографии заложена бомба. Нас прислали осмотреть.
   «Гуров!» - молнией пронеслось в голове.
    - Так это балуется кто-то!
    - Сами знаем, - подал голос сержант, - но всё равно приказано. Так положено.
    - Вообще-то, ещё положено и эвакуировать людей и вызвать сапёров, - уточнил лейтенант, - но сапёров у нас в городе нет, а из Москвы приедут – хорошо, если к завтрашнему утру. Так что, давайте разобьёмся на группы, и приступим к осмотру…
   Меня определили в компанию к двум молодым незнакомым типографским рабочим: собственно, осматривали именно они, а я послушно плёлся следом. Мы долго петляли между каких-то штабелей, канистр, громадных – в человеческий рост – бумажных рулонов… Облазив все многочисленные подсобки, мы вернулись в цех, куда  - с чердака, подвала и других цехов - вскоре подтянулись и остальные «поисковики».
    - Ну, что, нашли что-нибудь?
   Впрочем, уже по их лицам было видно издали, что поиски закончились безрезультатно.
    - Ясен пень, что пацаны балуются! – наперебой возмущались типографские, - Делать им нефига, вот и начинают: то пожар, то газ, то наводнение… А это ж надо, додумались: бомба! Поймать бы, да ноги поотрывать! И, главное, почему мы-то крайние? Если уж бомба, так должна быть в школе – это хоть понятно – а наша-то типография чем провинилась? 
   Я отлично понимал, чем именно «провинилась» типография, но я молчал. Слишком долго пришлось бы объяснять, да и не поверил бы никто…
   Однако, пока одни искали, другие исправно делали своё дело. В цеху меня дожидались две завёрнутые и аккуратно перевязанные пачки – тираж очередного номера «Приокской правды».
    - Товарищ лейтенант! – я поспешил за собравшимися уезжать милиционерами, - Раз уж так вышло, не подбросите ли меня до почтамта? Его скоро закроют, а автобуса на остановке я целый час прожду…
   Лейтенант насмешливо смерил меня взглядом.
    - Ладно, «уазик» у подъезда!..
    - Вот спасибо, выручили…
Отягощённый точно хомяк из мультфильма «Про Хому и Фому», я засеменил на улицу, по привычке распахнув дверь ногой.   
   Первого, кого я увидел, был Гуров. Он стоял подле крыльца, подтянутый и гибкий, похожий на пантеру, приготовившуюся к прыжку... Но следом из типографии показались милиционеры, и не успел я ахнуть, как Гуров, молниеносно развернулся и торопливо зашагал прочь. Не спуская с него глаз, я подобрался к милицейскому «уазику». Лейтенант, как водится, сел спереди, сержанты - сзади, а ваш покорный слуга, словно арестованный, расположился между ними. На коленках моих, почти до подбородка, лежали пахнущие типографской краской свежие номера газеты.
   Машина рванула с места.
    - А для нас лишней газетки не найдётся? – посмеиваясь, спросил лейтенант.
    - А как же, найдётся всегда! – я изловчился и достал из сумки один из «сверхплановых» номеров.
   Когда полиграфисты, отсчитав положенное количество экземпляров, останавливают машину, валик какое-то время продолжает крутиться по инерции. И те экземпляры, что продолжают выходить из машины, зовутся «сверхплановыми». Обычно их – штук двадцать или тридцать – сразу же сдают в утиль, но мы забираем их «в счёт редакции» для наших внутренних нужд: к чему добру пропадать! Так что лишний экземпляр своей газеты у нас, газетчиков, найдётся под рукой всегда – по крайней мере, так мне тогда казалось…
   На улице было темно. Дул сильный ветер, сыпал снег. Вот-вот должны были зажечься фонари. Мы успели отъехать уж порядочно, как вдруг рации призывно запищала.
    - Слышь, корреспондент! – обернулся ко мне лейтенант, - Срочный вызов! Придётся тебя вон на том перекрёстке высадить, уж извини! Да ты не переживай: отсюда до почтамта пешком минут пятнадцать!
   …Милицейская машина рванула дальше, оставив меня на обочине. Воистину, счастье никогда не бывает полным. И не должно бывать, если начистоту!
   Ветер бил в лицо, острые иглы снежинок царапали нос и губы, залепляли стёкла очков, так что то и дело мне приходилось останавливаться. Прошла лишь пара минут, а руки невыносимо ныли, и тугие тесьмы впивались в ладони сквозь перчатки. В голову лезли дурацкие мысли. Ответьте: и как это жених несёт свою невесту на руках – ведь весу в ней ничуть не меньше чем в моих проклятых пачках. Однако ж ничего, не жалуется и даже не шатается, а я вот уже с ног валюсь и руки, того и гляди, оторвутся...
   Ноги вязли в первых сугробах. Редкие прохожие жались к стенам домов, спеша как можно скорей укрыться в тепле квартир. А предо мной расстилался прямой как стрела путь, который я сегодня был обязан пройти. Пройти, во что бы то ни стало, потому что сегодня, в этот вечер у меня не было права отступать. И голове моей сами собой зазвучали стихи, однажды, очень давно, вычитанные в одной хорошей книжке и с той поры выученные наизусть.

Железным будь, железным будь,
железным!
Пусть путь –
без губ любимой, без костра,
без трав полезных,
компасов любезных, -
ищи свой Полюс
и топчи свой страх.

Железным будь!
Сжав челюсти до боли,
скользи,
ползи,
но – верь,
что –
будет Полюс!

   …До закрытия почтамта оставалось меньше сорока минут, когда я, облепленный снегом, задыхаясь, ввалился внутрь, натыкаясь по пути на столы и стулья: в очках я совершенно ослеп. Руки мои непроизвольно разжались, и неподъёмные пачки грохнулись на пол… Вместе со служащими сортировочного пункта, я ещё долго-долго пересчитывал газетные экземпляры (их оказалось ровно две тысячи штук – тютелька в тютельку), оформлял и подписывал накладные, целую вечность брёл домой по тёмным, бесконечным, занесённым метелью улицам, и уже в полном изнеможении, в городском сумраке, в чреде других серых, унылых домов, мне вдруг привиделся свой дом… Дом, манящий огнями освещённых окон… Я повалился на диван и задремал, и странно – я ещё подумал, как это странно, – я всё-таки дошёл, но никакого Гурова не встретил на своём пути. Странно!..

Глава седьмая. Смеагорл: реквием.

   В пятницу утром я взял аванс и окончательно уладил вопрос с поездкой в Москву. Ленка смирилась с моим отсутствием в понедельник и вторник, взяв клятвенное заверение, что утро среды я «как штык» встречу на своём рабочем месте. Что ж, до среды, я, пожалуй, должен успеть…
   С чего начать? Пожалуй, с «Ленинки». Там наверняка помогут установить, кто же написал пресловутые «Пятна на Марсе». Потом, если, конечно, Алиса ничего не напутала, нужно выяснить, адрес. Нужно будет обратиться в Союз Писателей. (А где он, кстати, расположен? Никогда и близко не бывал). Придётся что-нибудь наврать – скажу, что пишу большой материал, раскопал интересные сведения и хотел бы кое-что уточнить. Откажут, или нет? Оставьте, мол, ваши сведения у нас, мы перешлём… А я им: дело, дескать, больно  деликатное, доверять никому не могу. Мне бы непременно лично побеседовать… В общем, выкручусь. Собственно, не обязательно ехать к нему домой – достаточно просто его увидеть…
   И вот тут наступит самое трудное. Нужно как-то убедить Аркадия, что я не псих, не сумасшедший, и что Алиса не самозванка. Он, наверняка, заявит что-нибудь вроде: знали бы вы, молодой человек, сколько до вас приходило людей вот точно по такому же вопросу! С тех пор как коллега Булычёв изволил отпустить в мой адрес «невинную» хохму, я покоя лишён от бессчётных поклонников Алисы Селезнёвой… Вот, скажем, не далее как прошлым летом, был я на даче, работал над романом. Так в мою квартиру залезли три юных злоумышленника двенадцати лет. Нет, не деньги искать, понятное дело, а всё ту же машину времени! И, главное, как профессионально искали: аккуратно отодвинули мебель, тщательно простучали каждую стену!.. Ладно, соседка за стеной, которой надоели эти стуки, вызвала милицию. Вы улыбаетесь, а мне было не до смеха: от работы оторвали, возили в Москву, составляли протокол… Пришлось срочно менять дверной замок… Буду в суд подавать на Кира Булычёва: требовать, чтоб написал рассказ-опровержение!..
   Да… Что-нибудь в этом духе он обязательно выскажет. И тут уж – пан или пропал – придётся выкладывать все свои немногочисленные и жалкие (увы!) козыри.
   Нет, всё равно не поверит. Невозможно в такое поверить! А и поверит – не сознается. И тогда я скажу:
    - Я не прошу вас выдавать секреты и тайны. Я вас вот о чём прошу: если у вас имеется возможнось, пожалуйста, сообщите в Московский Институт времени! Люди попали в беду, одному плохо, другому ещё хуже, а третий вообще рискует погибнуть в любой момент. И спасут ли попавших в беду, зависит только от вас, Аркадий!..
   Н-да… Воистину: или пан, или пропал…
   В кармане приятно шуршали две новенькие двадцатипятирублёвки, и, шагая по свежему, сияющему снегу (а меня в тот день отпустили ещё до обеда), я прикидывал, что неплохо было бы прибавить к ним ещё и третью: поиски Аркадия, почти наверняка могли затянуться, в столице мне нужно было где-то переночевать и, наверняка, не одну ночь. Стоило, пожалуй, сходить в горком к товарищу Евстратову возглавлявшему отдел по связям с прессой и СМИ. Между собой мы его зовём «папой», а для меня он и впрямь как отец родной, ибо у него всегда (ну, если, конечно, знать меру) можно занять денег, чем я уже неоднократно пользовался. Я направил стопы в горком.
   Кабинет Евстратова располагался на втором этаже и, что интересно, тоже окнами на север. Я тихонько приотворил дверь
  - Можно, Михаил Николаевич?
  - А, Иннокентий! Как ты вовремя – я уже на обед собираюсь… Ну, раз пришёл, рассказывай, что у вас в редакции: всё тихо-спокойно? Вышел последний номер?
  - Вчера вечером напечатали. Я лично в сортировку отвозил.
  - Не жалеют тебя, не ценят! По всему городу гоняют, как будто ты не корреспондент, а курьер какой! Так, значит, отпечатали, говоришь… Хорошо! А то почтальон нам газеты только после обеда принесёт… Как у вас там обстановочка, рабочая?
  - Рабочая, к новому номеру материалы готовим…
  - Ну, да, ну, да… - Евстратов, конечно же, был бы не прочь услышать и более подробные сведения, но я по натуре человек не болтливый.
  - Михаил Николаевич, вы меня не выручите?
  - Ясно… Взаймы пришёл просить.
  Я потупил глазки.
   - Мне бы рублей двадцать пять. Машинку в починку срочно надо сдать, совсем разболталась, и копирку новую надо купить, и бумагу тоже… А до получки ещё две недели.
   - Ой, беда с вами! – Евстратов полез в кошелёк, - На, последнюю отдаю. Учти!
   Я взял смятую бумажку.
   - Огромное вам спасибо! Как получу – в тот же день верну…
   Я тихонько выбрался в коридор и остановился на минутку перевести дух. Именно в этот момент на меня налетел Тришкин.
   - Привет, Иннокентий! Как хорошо, что ты мне подвернулся. У тебя случайно газетки не найдётся почитать? Я, понимаешь, на этот месяц выписать не успел, думал в киоске купить, а там нет. Сейчас сунулся в тутошний киоск – на площади который, - так там тоже нет…
   - Что, неужели ни в один киоск не завезли?
   - Да в том-то и дело, что завезли, ещё утром. Только уже раскупили.
   - Раскупили? 
   - Ну, да, вообще, какая-то странная история… Киоскёрша, что на площади, сказала что утром, когда она только-только газеты разобрала, приходил молодой человек и скупил всю «Приокскую правду», все тридцать штук! Сказал – для организации. Вот я и думаю, что за организация такая у нас в городе взялась? А мне-то, понимаешь, очень бы хотелось прочитать твою заметку…
   У меня похолодело внутри. Значит, Гуров не успокоился, он действует!
    - Не знаю, Сергей Сергеевич, чем вам помочь. Если только у нас в редакции лишний номер попросите… Сходите туда!
    - Да, верно, я так, наверное, и сделаю! Вечером, с работы! У вас там ещё будет кто?
    - Юля должна быть – она допоздна остаётся. И Лена тоже. Попросите у них, уж в одном-то номере вам не откажут!
   Мы расстались, и я пошёл домой, а в душе моей нарастала тревога. По пути я заглянул в канцелярский магазин, где был небольшой отдел «Союзпечати».
    - Скажите, а «Приокская правда» у вас есть?
    - Нет, вы уж который по счёту спрашиваете. Всю купили ещё два часа назад, чуть только магазин открылся.
    - А кто купил не скажете?
    - Да прибегал какой-то молодой человек, говорил в детском доме юбилейный вечер готовится, будет много гостей и всем должны раздавать городскую газету. Заплатил за все номера…
   «Гадина! И ведь хватило денег…»
   За обедом я не мог нормально проглотить ни куска, так что мама даже сделала замечание:
    - Ты какой-то странный сегодня. На работе что?
    - Нет, у меня всё в порядке…
   Мысли мои были где-то далеко-далеко…
   Значит Гуров по-прежнему в Приокске. Вчера ему выпала прекрасная возможность разом уничтожить весь тираж, но он сам всё испортил дурацким звонком. Сегодня он пытается наверстать упущенное. В принципе он рассуждает логично: чтобы тайна Маши Аверкиной навсегда осталась бы тайной, газету необходимо уничтожить – идеально было бы весь тираж, но, в принципе, сие не обязательно.
   Как поступает большинство людей со старыми газетами? Да как угодно … И месяца не пройдет, как «Приокская правда», что разойдётся по подписчикам, окажется «пущена в расход» на хозяйственные нужды или будет сдана в макулатуру. Уцелеют лишь несколько экземпляров в подшивках городских ведомств и организаций.  Во-первых, две городские библиотеки: имени Пушкина и Льва Толстого. Там срок хранения газет и журналов десять лет. Потом, увы, макулатура! Затем – горком, горисполком и милиция. Больше десяти-двадцати лет подшивки там тоже не хранят. Часть документов, правда, сдают в областной архив, но чтоб сдавали старые газеты – крайне маловероятно. И остаётся краеведческий музей: собственно, только на него я и рассчитывал. Музей «Приокскую правду» выписывает, и подшивки в своих фондах хранит долго. Теоретически – бесконечно. Ради тамошнего экземпляра мне до конца жизни предстояло стать его хранителем, оберегая его как зеницу ока!
   Но ведь о том же, рано или поздно, должен догадаться и Гуров!
   Я, торопливо сунул в рот последнюю ложку и бросился одеваться.
    - Чаю-то хоть выпей! – крикнула мне вдогонку мама.
   Я торопливо шёл, почти бежал знакомой дорогой в музей, преследуемый навязчивым, словно в бреду, чувством, что опоздаю, что всё уже кончено. Забежав в вестибюль и торопливо стряхнув снег, я заглянул в служебную комнату.
   Хорошенькая Шурочка Козлова (она тут и экскурсовод, и хранитель фондов, и администратор) обернулась, и по лицу её я понял, что я и в самом деле опоздал.
    - А, Иннокентий, как вы кстати! Какая неприятная история у нас сегодня приключилась!..
    - Газета пропала?
    - А как вы догадались?
   Я предпочёл бы не отвечать на этот вопрос…
    - А что же, всё-таки, случилось?
    - Вот, полюбуйтесь!
   Шура протянула мне газетную подшивку.
    - Вроде всё в порядке…
    - Вот и мне сперва тоже так показалось, а когда я газету развернула…
   Я развернул газету. Нижняя треть полосы была грубо вырезана бритвенным лезвием, оставившем следы и на ниже лежащих страницах.
    - Представляете, всего час назад приходил почтальон, а следом - мальчик… старшеклассник. Приятный такой молодой человек, ничего плохого и не подумаешь. «Нет ли у вас подшивки «Приокской правды» за этот год, мне нужно выписки для урока литературы». Я несу ему подшивку и последний номер, который почтальон принёс, сверху кладу. Он сел и что-то стал записывать в тетрадку, я по своим делам ушла… Минут через десять он ко мне заглядывает: «Мол, всё, что мне надо, записал, можете забирать подшивку», - я только головой кивнула, а он ушёл. И ведь ничего не заподозрила! Только когда взяла дырокол и… В общем, вы сами всё видите. Первый раз у нас в музее такое… С виду – воспитанный молодой человек…
    - Я сейчас сбегаю в редакцию и принесу оттуда новый номер. У нас несколько штук ещё должно остаться.
    - Ой, да это же не срочно!
    - Ничего! Я мигом…
   Я бросился в редакцию. На месте оказалась только Юля, наш бухгалтер.
    - Юль, последний номер, пожалуйста! Мне срочно…
    - А уже нет . Я всё отдала!
    - Как отдала… Когда?  Кому?!
    - Да ещё до обеда… Буквально через минуту как ты домой ушёл, заходил молодой парень – тот самый, что в четверг приходил, когда вы номер подписывали.
    - И что он тебе сказал?
    - Сказал, что он по поручению директора детского дома. Им нужны все номера со статьёй про Машу Аверкину…
    - И ты отдала все номера?!
    - Ну, да! А что тут такого? Он, как положено, деньги за них заплатил… Все номера. Коме одного, для нашей подшивки…
    Я лихорадочно бросился к подшивке…
    - Вот, полюбуйся!
   Как и в музее, третья полоса была разрезана. Только на этот раз резали аккуратно, не торопясь, видимо, ножницами.
    - Ой!.. Это что… неужели он сделал?
    - Ну, не я же!
   Я швырнул скоросшиватель на тумбочку и бросился бежать…
   Стоп! А куда мне, собственно, бежать? В отчаянии я заметался посреди улицы. В библиотеку? Но Гуров, наверняка, успел побывать и там… В милицию? Туда, конечно, он не сунется, но и мне ничего не дадут. И тут я вспомнил о Евстратове…
   Спустя пятнадцать минут, запыхавшийся и взмокший, я вбегал в хорошо знакомый мне кабинет.   
   Глава отдела по связям с прессой и СМИ пил чай с мёдом и лимоном.
    - Иннокентий! У тебя сегодня какой-то день забот, прямо как у Винни-Пуха!
    - Михаил Николаевич, вам газету нашу ещё не приносили?
    - Приносили, вон, в подшивке лежит…
    - Михаил Николаевич, срочно… буквально на пару минут можно?
    - Да бери, раз надо…
   Я, изо всех сил стараясь справиться с дрожью в руках, торопливо отогнул скрепки… Сердце готово было выпрыгнуть из груди, когда я развернул газету – всё в порядке!
    - Что у вас там, ошибка обнаружилась?
    - Не-е… Копию снять… Я мигом!
  Прижимая к груди бесценную «Приокскую правду» я мчался по лестнице, перескакивая через ступеньки. «Первый этаж, второй кабинет налево, канцелярия… Второй налево, канцелярия…»
  Канцелярию горкома вот уже год украшало чудо иностранной техники – копировальный аппарат «XEROX». В другие дни к нему выстраивалась очередь, но сегодня, по случаю скорого окончания рабочей недели, в кабинете не было никого кроме Ирины, секретаря-машинистки.
    - Ира, пожалуйста, мне бы копию снять срочно…
    - Что, всю газету?!
    - Нет!.. Только низ третьей полосы…
   Ира аккуратными пальчиками сложила газету пополам и сунула под крышку, не спеша нажала на несколько кнопок... Вот хоть убейте – не могу понять, как эта штука работает - фантастика! «XEROX», громоздкий как стиральная машина, загудел и заскрипел на все лады, замигал лампочками, и из щели показался бумажный листок. Не дожидаясь, когда он вылезет весь, я нетерпеливо выхватил его: копия получилась что надо, даже фотография – обычно они плохо выходят.
    - Ира, ещё одну, пожалуйста!
   (Это на всякий случай, это для Аркадия и тех… из будущего!)
    Ира вздохнула, и сделала мне ещё одну копию.
    - Ой, спасибо!.. С меня шоколадка!
    - Ловлю на слове! – бросила мне вдогонку Ирочка, а я уже бежал на верх…
   …Потом я шагал в музей – бежать больше не было сил. Солнце склонилось и скрылось за тучами, затянувшими западный небосклон. Кажется, ночью опять должен пойти снег. Я шёл и думал, что (тьфу-тьфу-тьфу, конечно), наверное, я обошёл-таки Гурова! Он-то уверен, что газетная заметка уничтожена, а это будет не так! Теперь это будет не так! Теперь история пойдёт по-другому, и Алису непременно найдут. Вот только бы ещё встретиться с Аркадием – тогда, конечно, её найдут гораздо скорее…
   В музее я отдыхал от суетной беготни. За окнами стемнело, и мне давно следовало бы идти домой, но Шурочка на радостях угостила меня чаем с шоколадными конфетами, и я задержался.
   Музей готовился к вечерам бардовской песни. Я их уже анонсировал, а теперь предстояло писать о них же цикл статей. Геннадий Павлович все последние дни практически не покидал Москвы, старательно обзванивая и обхаживая всех, кто близко знал Владимира Высоцкого, Булата Окуджаву, Юрия Визбора и Александра Городницкого – именно их творчеству и были посвящены четыре предстоящие субботы. В главном выставочном зале кипела работа, его преобразовывали в некое подобие гостиной, где за огромным круглым столом, под лампой с зелёным абажуром, должны были собраться гости. С противоположной стороны, полукругом, расставлялись стулья для зрителей. В углу сооружалось эстрада в форме гитары. Ещё одна гитара – вполне себе настоящая – лежала поперёк стола. Из запасников заняли свои места книжный шкаф, сервант, тумбочка со старым телевизором, портреты на стенах, фотографии в рамках и прочая обстановка, призванная воссоздать атмосферу московской квартиры 70-х.
  Шурочка с тремя другими сотрудницами, такими же молодыми как она, перебирала магнитофонные кассеты и пластинки. Хотя большинство песен предполагалось исполнять «вживую» под гитару, голоса самих именинников должны были прозвучать в записи. Первым шёл Окуджава, чья большая чёрно-белая фотография в резной застеклённой рамке, украшала круглый стол.
   Я подошёл к столу…
   Я возненавидел Окуджаву с тех самых пор, когда он вслед за всеми «восстал против сталинизма». И ладно б просто отрекся от коммунизма, от своих песен, от себя самого – уж нынче, как говорится, не привыкать, - но Булату Шалвовичу простого отречения мало… Теперь Булат Шалвович, бывшей бард, сделался видным гонителем и «разоблачителем» сталинистов, регулярно выступая по телевизору не с песнями, а с проповедями. Господи, как хорошо, что Визбора с Высоцким больше нет на свете – не довелось увидеть им, какие подлые времена наступают.
   Подонк, ренегат и мразь!!!
   …Шура включила магнитофон. Переливисто заиграл гитара, и я невольно заслушался. Песни, знакомые с детства, я по-прежнему люблю. Песню невозможно не любить.

Кругом война, а этот маленький...
Над ним смеялись все врачи -
Куда такой годится маленький,
Ну, разве только в трубачи?
        А что ему? - Все нипочем:
        Ну, трубачом, так трубачом!
Как хорошо, не надо кланяться -
Свистят все пули над тобой.
Везде пройдет, но не расстанется
С своей начищенной трубой.
        А почему? Да потому,
        Что так положено ему.
Но как-то раз в дожди осенние
В чужой стране, в чужом краю
Полк оказался в окружении,
И командир погиб в бою.
        Ну, как же быть? Ах, как же быть?
        Ну, что, трубач, тебе трубить?
И встал трубач в дыму и пламени,
К губам трубу свою прижал -
И за трубой весь полк израненный
Запел "Интернационал".
        И полк пошел за трубачом -
        Обыкновенным трубачом.
Солдат, солдат, нам не положено,
Но, верно, что там - плачь, не плачь -
В чужой степи, в траве некошеной
Остался маленький трубач.
        А он, ведь он - все дело в чем! -
        Был настоящим трубачом.

   Я тепло простился с девчонками, и они пожелали мне скорого свидания. На улице в свете фонаря точно ночная мошкара кружили мохнатые снежинки. Мороз не ощущался, и ветра не было. Издали доносился приглушённый шум поезда. Я неторопливо зашагал домой. Улица была тёмна и пустынна – в этой части города, застроенной частными домами, в столь поздний час не было ни прохожих, ни детей, так любящих играть на первом снегу. До ярко освещённой соседней улицы, мне осталось пройти каких-то сто шагов…
  До самого последнего момента я так и не заметил Гурова – всё повторилось, как в прошлый раз. Это извечная, всегда подводившая меня привычка – оглядываться по сторонам, ничего при этом не замечая! Он выскочил из темноты внезапно, и я ещё не успел ничего понять, как что-то очень острое вонзилось в живот, пробив толстую кожаную куртку и свитер. Я пошатнулся, а он продолжал остервенело бить меня, и с каждым его ударом это что-то вонзалось и вонзалось: я почти не ощущал боли, и только накатила волна неодолимой тошноты, ноги подкашивались от слабости… И на этот раз Гуров не проронил ни слова, он как-то странно утробно, совсем по-звериному, выл и взрёвывал… Собрав силы, я попытался оттолкнуть его, но не удержался на ногах и упал навзничь…
   Гуров низко-низко склонился надо мной. Я не мог разглядеть ни его лица, ни глаз, я вообще ничего не видел, он распростёрся в воздухе какой-то колышущейся бесформенной кляксой, непроницаемо-чёрной тенью… И лишь его тяжёлое булькающее сопение доносилось до моего слуха, и снова, как тогда, ноздри щекотал густой запах мяты. Наверное, он собирался ещё раз ударить, напоследок, но что-то его насторожило. Оглянувшись, он вскочил и исчез так же внезапно, как и появился. Я беспомощно лежал на снегу.
   Воцарилась мёртвая тишина. Снежинки падали на лицо и, тая, больно кололи, точно острые иголки. Они, наверное, привели меня в чувство.
   Нет, мне нельзя умирать! Мне никак нельзя умирать! Я не должен умирать! Ведь я ещё ничего толком не сделал! Я нужен людям!!!
   Отчаяние овладело мною. Я попытался приподняться, лихорадочно прикидывая, в какую сторону лучше ползти: к ярко сияющей огнями улице, где меня могли скоро заметить, или назад, к музею, до которого тоже было не больше ста шагов. Я попытался подняться, но дикая боль, мгновенно пробудившись, точно пёс, приставленный сторожить, вцепилась в каждую клеточку моего тела, заставив без сил распластаться на земле.
   Отчего я сделался настолько немощен?!
   А ну, соберись, вспомни, Иннокентий! Ты же сильный, ты очень сильный, ты же таскал неподъёмные газетные пачки, ты без конца ворочал мебель, когда твоя редакция переезжала с места на место, ты же можешь, чёрт возьми!!!
   Отчаянным движением, пересиливая боль я рванулся, но сумел лишь перевалиться на живот. Боль не желала отпускать меня, и слов не хватит передать, какая она была! Если б не она, я бы обязательно дополз!..
   Я полз, точнее – пытался ползти, падая в мягкий, обжигающе-ледяной снег. Где-то я потерял шапку и очки, бросил свою верную сумку, с которой не расставался никогда, и которую теперь был не в силах волочь за собой… Я уже ничего не соображал – куда ползу, в какую сторону. Посреди родного города вокруг меня простиралась пустыня, и я был один в этой пустыне.
    - Помогите! Кто-нибудь, пожалуйста, помогите!!!
   Мне казалось, что я истошно кричу, но, наверное, я едва слышно шептал свой напрасный призыв.
   Силы окончательно оставили меня. И даже боль понемногу стала оставлять меня. Я замер, равнодушный ко всему. Я сдался и закрыл глаза. Я медленно погружался в сон.
   Меня окружала тьма. И звуки города замолкли. Но призрачные видения, словно туманные отражения в чёрном стекле, продолжали жить во мне, и это было словно сон, но какой-то яркий и никогда доселе невиданный сон.
   Я видел воинов, падающих сражённых стрелами, конных и пеших, убитых где-то на неведомых мне Калках и Куликовых полях, пылающие города, толпы людей, угоняемых в рабство, распятых рабов Спартака, умирающих на крестах вдоль дороги в Капую… Цепи солдат, идущих в атаку на огонь пулемётов, балтийских матросов, зарубленных казачьими шашками где-то в донских степях… Танки мчащиеся в атаку с клубах пыли и дыма… Отчаянно стреляющие артиллерийские орудия… Горящие в воздухе самолёты… Уходящие в пучину транспорты каравана PQ-17, и взорванный, разрушенный, лежащий на дне линкор «Марат», который даже теперь - после гибели своей – посылал во врага полный бортовой залп!
   И словно врата непостижимого, неведомого доселе мира распахнулись предо мной.  И какой-то звук, поначалу едва ощутимый, словно шорох, послышался мне, и он рос, и вскоре до слуха моего донеслись аккорды какой-то мелодии, удивительно красивой, торжественной и суровой, словно мириады разноязыких голосов пели в едином порыве гимн немыслимой всесокрушающей мощи…
   И среди тех голосов мне слышался и родной мой русский, и так и не выученный английский, и мелодичный французский, и порывистый немецкий, и мяукающее-тягучий китайский и тысячи тысяч иных, уже совсем неведомых языков, каждый из которых по-своему, но все как один пели и славили…
   Меня??!
   …Я всё ещё дышал, но с каждым моим вздохом жизнь меня покидала.

Самая последняя глава.

   Он победил, но победа не принесла радости. Гурову не газ доводилось слышать и читать, как это бывает мучительно и страшно – в первый раз кого-нибудь убить. Тогда – в прошлой своей жизни – он не придавал значения этим словам, и даже посмеивался… А теперь он всем своим существом почувствовал, что это действительно так!
   Гурову пока не доводилось лишать жизни кого-то, кто больше мухи. В детстве, когда он ещё ходил в садик он, бывало, давил сандалиями проворных красных «солдатиков» или муравьёв, снующих на лужайке, наблюдая, как они затихают, скорчив членистые лапки, но, по правде говоря, Гуров не был любителем подобных развлечений. Потом, в классе в третьем, он попытался на спор задушить молодого воробья, выпавшего из гнезда. Маленький желторотый птенчик, ещё не оперившийся как следует, покрытый сереньким пушком, копошился, щекоча пальцы, и у него так сильно, так явственно билось сердце – где-то в центре этого крохотного живого комочка – что Дима никак не мог себя заставить сжать ладонь, чтобы навсегда остановить это шевеление… Зажмурившись, он разжал ладонь и бросил птенца в густые заросли травы, за что был тотчас поднят на смех своими друзьями - потом Гурову пришлось мучительно долго восстанавливать свой пошатнувшийся авторитет…
   И вот теперь лицо его врага, его глаза, не испуганные, а какие-то изумлённые, пытавшиеся что-то разглядеть сквозь подслеповатые стёкла очков – эти глаза чужие и ненавистные продолжали глядеть на Гурова, точно призрак. Словно душа Иннокентия лишь теперь, расставшись со своим телом, сумела до конца осознать степень своего уродства и ничтожества, и оттого не могла лететь на небо, сгорая от стыда. Неприкаянная она бродила подле Гурова, бессильная что-либо причинить, безмолвно вопрошала: «Зачем ты это сделал, зачем?!»
   Так хнычет первоклассник, получивший оплеуху от старшеклассника: «Ведь я тебе ничего не сделал!..» Не сделал, конечно, но так бывает нужно. Нужно для того, чтобы слабые всегда испытывали бы страх перед сильными – тут уж ничего не поделать!
   Он гнал прочь дурные видения, и в сотый уже раз убеждал сам себя, что этот журналистишка из провинциальной газетёнки не стоит мук совести: ведь он был не человек, и даже не животное, а нечто неодушевлённое, противное и осклизкое, подобное комку ядовитой, плесени. Журналист замахнулся на святое! Ведь, на самом-то деле не Гуров нападал, это он нападал, а Дима лишь защищался, отстаивая своё право на счастье – вот что произошло там, на ночной заснеженной улице, и кто теперь посмеет бросить камень в него, сражавшегося за свою тайну, за свою любовь!
   И Гуров соглашался с самим собой, понимая умом, что, по большому счёту, правда на его стороне, но всё равно его продолжало мутить и тошнить… Молодой солдат, убивший в первом бою врага, тоже, говорят, места себе не находит. Но потом приходят новые бои, новые враги – человек ко всему привыкает, и Гуров думал, что и он со временем привыкнет к своей новой жизни. Впереди много битв и много врагов!
   Словно в довершении всех бед, мучительно болела голова после двух ночи, проведённых без сна. В грязном зале ожидания железнодорожного вокзала было холодно, батареи грели едва-едва, заснуть на жёсткой скамье было невозможно. Первую ночь он так и провёл без сна, то сидя, то бродя из угла в угол, то выбираясь на улицу, на свежий воздух. Во второй раз, уже совершенно измученный, он как-то приспособился и прикорнул на спинке скамьи часок-другой… Бомжей на Приокском вокзале ночевало всего двое, но жуткая вонь, исходившая от них, явственно ощущалась даже с противоположного конца зала. На полу валялись окурки, белели засохшие плевки и чёрная шелуха от семечек хрустела под ногами. Было несказанно противно и мерзко, и время ещё текло издевательски-медленно, но Дима терпеливо сносил все, выпавшие ему испытания.
   И ещё, Гурова терзали усталость и голод. С позапрошлого утра у него ни крошки не было во рту (если не считать жевательной резинки, пачка которой завалялась в кармане – ею он пытался обмануть голод). До сих пор с Димой не случалось чего-либо подобного: мама очень строго следила за правильным питанием. Увы, но утолить желудок не было никакой возможности: в кармане звенело лишь несколько монет, которых (в обрез) должно было хватить на автобус и на метро. До самой же Москвы ещё предстояло добираться зайцем.
   Через Приокск ходила скоростной электропоезд «Тамбов-Москва», в фирменных вагонах которого стояли регулируемые сиденья с подлокотниками… Гуров предпочитал ездить на нём, однако там зверский билетный контроль. Оставалась обычная электричка, уходящая из Приокска перед обедом и следующая в Москву со всеми остановками. На жёсткой скамье в дребезжащем вагоне предстояло трястись два с половиной часа в компании грязно одетых, небритых, бомжеватого вида пассажиров… Но иного выхода не было, по-другому домой теперь не попадёшь…
   Дома предстоял неприятный разговор с родителями, которые, несомненно, успели оборвать все телефоны его друзей, школы, милиции. Сын пропал! Ушёл из дому и не пришёл ночевать! Гуров так и представлял всхлипы и стенания матери, пронзительный прищур отца, страшного в гневе. Родители побили его дважды или трижды - давно, ещё в раннем детстве - и с той поры не трогали. Разве что мама время от времени читала свои нудные нотации по какому-нибудь мелкому поводу, а чаще без всякого повода, в порядке профилактики. Гуров не зря старался расти примерным мальчиком. «Дима, я должна с тобой серьёзно поговорить…» и Гуров делал вид, что он внимательно слушает. За долгие годы он в совершенстве научился изображать внимание, почтение и согласие, да так, что порой и самому начинало казаться, что он по-настоящему внимателен, почтителен и согласен. Предстоящее объяснение обещало быть крайне неприятным, но это дело будущего… В настоящем же его ждала светлая отдушина, солнечный луч, пробившийся сквозь хмурые тучи, дуновение ветерка в знойный летний полдень, долгожданный праздник в чреде унылых будней. Он не мог уехать из Приокска, не встретившись с Алисой. Она нужна ему! Ведь всё что он делает – он совершает ради неё, во имя неё  - её, своей Алисы!
   С тех пор, как полтора месяца назад он уничтожил прибор связи, обратной дороги не было, и Гуров был полон решимости пройти свой путь до конца – что бы ни маячило в туманном далёко. Он разыскал Алису, узнав в какой детский дом её отправили – это было нелегко. Он стал ездить в Приокск каждую неделю, иногда дважды в неделю (родители, к счастью, не ограничивали его в карманных расходах, в чём заключалось одно из достоинств послушания). Больше того, он даже потихоньку начал проговариваться при родителях, какая это замечательная девочка, Маша Аверкина, и как это несправедливо, что она, такая способная, такая талантливая, страдает в детском доме, откуда лишь одна дорога – в ПТУ… И отец недавно, внимательно глядя Гурову в глаза, сказал: «Я раньше был о тебе худшего мнения, сын!», что у него считалось высшей похвалой. 
   Гуров мечтал, чтобы родители удочерили Алису по двум причинам: во-первых, её станет проще контролировать. Ведь глупо надеяться, что Алиса, посвятив в свою тайну журналиста Миронова, не расскажет её ещё кому-нибудь! А как раз этого и нельзя допускать: у тайны может быть только один хранитель, иначе тайна перестаёт быть тайной. А, во-вторых, без Алисы (хоть он и боялся сам себе признаться) Гуров будущего уже не представлял. Чем чаще он на неё глядел, слушал её голос, звук шагов, ощущал её запах (девчонки из детдома, конечно, не пользовались косметикой, но, тем не менее, от Алисы всё время исходил какой-то притягательный аромат, словно материализовавшийся, едва уловимый шарм), тем сильнее разгорался огонь желания!
   Пока Алиса в детдоме, ему ничего не светит, но как только она переедет в Москву, всё здорово упростится. Конечно, спешить нельзя: родители придут в ужас, дознайся они, что на уме у сына, поэтому, само собой, они ни о чём не должны догадываться. Что ж, Гурову не привыкать, у него, какой-никакой, имеется опыт двойной и даже тройной жизни. Алиса тоже не придёт в восторг, признайся ей Гуров открыто: за разговорами он достаточно убедился, что Алиса чересчур «правильная». «Всё что я могу предложить тебе, – наверняка ответит она, – это любовь сестры к своему брату», после чего все разговоры на эту тему будут пресекаться на корню. Алиса, хоть и не прочь поплакать порой, как все девчонки, обладает, тем не менее, характером сильным и упрямым. Тут следовало действовать иначе: разжалобить, проявить сочувствие и тем невольно разбудит огонь желания. А если не получится? Если Алиса всё-таки его отвергнет? Или, того хуже, раскусит? Тогда ничего иного не останется, как сломить её, сломить решительно и безжалостно. Хочет Алиса или нет, но она будет принадлежать Гурову!
   Однако, пока не пробил час, все эти помыслы следовало отставить. Гуров по-настоящему невыносимо страдал, и как ничего другого сегодня ему хотелось простого человеческого тепла, утешения, сопереживания – всего того, чего Гурову не могли дать родители, но что с такой щедростью, полной горстью, он безотказно находил у Алисы. Наверное, они там все такие – у себя в будущем… Прислонясь лицом к стеклу, Гуров сидел в полупустом автобусе, дребезжащем всеми своими суставами на каждом ухабе. В салоне стояла нестерпимая гарь от выхлопных газов, проникавших сквозь прохудившийся пол. За окном мелькали унылые улочки, покосившиеся заборы, серые бетонные столбы с провисшими проводами… Дымили трубы котельных, грохотала железнодорожная станция, народ толпился возле магазинов и ларьков, и всюду, куда только проникал взор, лежала грязь от скопившихся за десятки лет отбросов, грязь, которую даже чистейший белый снег не смог до конца прикрыть. Никчемный город, дрянной город, и люди в нём дрянные и никчемные… Но мысль возвращалась к предстоящему свиданию, и Гуров успокаивался. Ему представлялась Алиса – та, впервые увиденная в окне, под дождевыми струями, стремительно балансирующая на уличном бордюре точно цирковая акробатка, та, чьи руки однажды заботливо коснулись его щеки…
   «Погоди… По-моему там кровь… Что ты делаешь?! Грязными пальцами хватаешься?! Заразу занесёшь!»
    - Алиса… - беззвучно шептал он, закрыв глаза.
   Никогда и нигде, ни с кем в целом мире ему не было и не будет так хорошо, как с ней!
   Автобус замер на конечной остановке… С лязгом распахнулась дверь.
   Гуров полной грудью глотнул долгожданный чистый воздух и с упоением погрузился тишину, сонную тишину маленького провинциального города. Он шагал по аллее детдомовского сада и наслаждался царящим вокруг покоем, нарочно замедляя шаг в предвкушая, что чем дольше он будет идти, тем радостнее окажется встреча… В детском доме его уже узнавали в лицо.
    - Вы к Маше, молодой человек? Сейчас мы её позовём…
   Сто раз исхоженным маршрутом, он прошёл в гостевую или, по-простому, в комнату для свиданий. Неспешно плавали золотые рыбки в аквариуме, смешно трепыхая плавниками. Как будто не было зимы, пышно зеленел гибискус. За кустом здорово ухаживали, поливали кадку, регулярно протирали пыль с листочков, зажигали специальную лампу, и благодарное за заботу растение цвело почти как на юге. С ярко расписанных стен улыбались кот Леопольд, Волк и Заяц… Белоснежка, собрав в кружок семерых гномов, читала сказку… Дюймовочка, устроившись на спине ласточки, мчалась навстречу судьбе… Незнайка, оставив позади Кнопочку и Пёстренького, взмахнул волшебной палочкой, желая исполнить чьё-то сокровенное желание…
   Послышались шаги, и Гуров обернулся. У входа стояла Алиса...
   Почему-то она не спешила с приветствиями, а рассеяно хлопала своими огромными карими глазами, словно увидала Гурова в первый раз…
    - А, Дима!.. А я думаю – кто бы это мог быть… Как ты меня нашёл?
    Гуров похолодел, ужас сковал члены, он едва не задохнулся от невероятной, чудовищной догадки…
    - Дима, знаешь, наверное хорошо, что ты пришёл… Со мной столько произошло… Как мамы не стало, я уже думать начала, что схожу с ума…
   Маша Аверкина продолжала что-то говорить, но Гуров словно бы оглох.
   Они всё-таки разыскали её! Они её нашли!!! Нашли и забрали!..
   Всё было зря. Вся жизнь его, что он творил и создавал, рассчитывал, выгадывал и предвидел, всё за что он боролся и страдал – всё это вдруг возникло перед мысленным взором, словно отражение в неведомом кривом зеркале и, вспыхнув рассыпалось в следующий миг мириадами осколков, облаком хрустальных брызг…
   Нечеловеческий, невыносимо-жуткий вой вырвался из перекошенного, сведённого судорогой рта Гурова, и Маша отпрянула в ужасе, а Гуров, не видя и не разбирая дороги, уже бежал прочь, вон из этого дома! Он выскочил на улицу и исчез в неспешной суете провинциального городка, пропав навсегда, словно бы никогда он не рождался на свет.

Постскриптум.

   …Незнакомец скучал у окна. Он сидел в углу комнаты, облокотясь на спинку стула, и глядел на улицу. У незнакомца были густые чёрные, кудрявые волосы, точь-в-точь как у Пушкина; из-под полы белого халата, наброшенного на плечи, торчали длинные худые ноги, небрежно закинутые одна на другую.
   «Наверное, уже давно сидит».
   Миронов, боясь пошевельнуться, шарил взором. Комната была маленькая, почти каморка, но с высоким потолком. И стены, и потолок одинаково-белые. С потолка на длинном проводе свисала лампа в матовом абажуре. Кровать была ужасна: железная, с провисшими пружинами, куда невозможно по-человечески прилечь. От долгого лежания тело затекло и мучительно ныло. Миронов шевельнулся, и матрац старчески заскрипел на все лады…
  Незнакомец тотчас поднялся и широко улыбнулся:
   - Вы и проснулись… Добре утро, Иннокентий Викторович! Вы что-нибудь помните?
   Миронов сомкнул веки.
   - Кажется, меня пытались убить… На улице… Ой, а как же мама? Сколько времени я здесь?
   - Ваша мама несколько суток провела в больнице… Только вчера врачи убедили её вернуться домой и хоть немного отдохнуть. А вообще вы здесь уже десять дней…
   - Вы из милиции?
   Незнакомец улыбнулся ещё шире и отрицательно завертел головой:
   - Нет, я представляю другую организация. Хотя милиция вами тоже интересуется… К вам должен прийти следователь. У него будут вопросы.
   - А я сейчас где?
   - В больнице, разумеется. Вы ведь здесь уже лежали, только этажом ниже. Десять лет назад, если не ошибаюсь, как раз перед Новым годом…
   - Я лежал в детском отделении – это жёлтое одноэтажное здание во дворе.
   - Вот как? - гость неподдельно удивился. - Выходит, и мы не застрахованы от ошибок!
   - Погодите, но вы так и не ответили, кто вы?
   Молодой незнакомец согласно закивал, взял стул, переставил его к самой кровати, спинкой вперёд и уселся на него верхом.
    - Пора разоблачаться, а то вы и сами скоро догадаетесь. Меня зовут Ричард Темпест. Я сотрудник Московского Института времени.
    - Значит, получилось-таки… Вы Алису нашли?
    - Нашли.
   И Ричард, не спеша, стал рассказывать.
   …То, что эксперимент по перемещению пошёл нештатно, стало уже ясно в первые секунды. Хронозонды с видеокамерами в конечном пункте переноса не зафиксировали прибытия прибора экстренной обратной связи – это означало, что путешественник застрял где-то в промежуточной эпохе. Единственной ниточкой был тот, кто оказался заключён в тело мезозойской ящерицы… Группа быстрого реагирования переместилась в мезозой и очень вовремя: спецназовцам пришлось буквально выцарапывать несчастное животное из когтей хищного велоцираптора. К счастью, оно, помимо воли ставшее носителем человеческой души, почти не пострадало… Ящерицу доставили в лабораторию, где произвели обмен. Но Темпеста и его сотрудников поджидала новая проблема: от пережитого несчастный, временно перемещённый в тело Алисы, начисто потерял дар речи. Он не мог объяснить, кто он, откуда и в какой эпохе живёт. Миелофон, и тот оказался бесполезен, ибо бедняга практически потерял память. Из крошечных фрагментов воспоминаний, что извлёк мыслеуловитель, удалось установить лишь, что это ребёнок, скорее всего мальчик, выросший в конце 80-х годов двадцатого столетия в какой-то англоязычной стране…
    - И как же вам всё-таки удалось напасть на след?
    - За это нам всем стоит поблагодарить Игоря Михайловича Хейфеца…
    - Того самого, что учил играть Алису?
    - Того самого. Он не только известный гроссмейстер, но и историк шахмат, его перу принадлежит немало книг, посвящённых великим шахматистам прошлого. Так вот, уже довольно долго внимание его привлекала одна загадочная личность вашей эпохи – юная московская шахматистка Маша Аверкина. Ей пророчили великую славу, называя «Гарри Каспаровым в юбке». И именно о ней, задумав написать очередную книгу, Игорь Михайлович собирал материал…
   Оказывается, в архивах Московской шахматной ассоциации давным-давно хранилось письмо некоего П. А. Чугунова. На нескольких тетрадных листочках Пётр Алексеевич описал ход своей игры. То, что он эту игру проиграл «вчистую», экс-чемпиона Приокска мало волновало. Он был шахматист с большой буквы и в игре толк понимал. Поэтому, когда улеглись страсти и волнения, в Чугунове заговорил интерес профессионала, он восстановил в памяти основные моменты партии, записал ходы и отослал своё письмо в Москву, приложив к нему заметку, вырезанную из «Приокской правды». И вот, спустя, сто лет, письмо попалось на глаза гроссмейстеру Хейфецу. А когда Игорь Михайлович узнал, что Алиса пропала, он бегом помчался в Институт времени.
   …Темпест пристально всматривался в Миронова, точно пытался угадать, какие чувства вызывают его слова.
   - Когда я увидел вашу газетную заметку, Иннокентий, где слово в слово были повторены реплики, которыми когда-то я обменивался с академиком Петровым и Громозекой - ну, эта история на Колеиде – я, ещё не веря, что напал-таки на след, немедленно вызвал профессора Селезнёва. Когда стал читать он, Алисиного папу чуть не хватил удар. В одном из абзацев слово в слово повторялось, что он когда-то выговаривал дочери – понятно, без свидетелей! А ниже прилагалась таинственная история Джеймса Тетуму… Мы немедленно послали разведчиков в Окленд, вышли на Тетуму, то есть на настоящую Машу Аверкину … Мне продолжать?
   - Не надо! – Миронов отрицательно завертел головой. - И как они сейчас?
   - Джеймс Тетуму заговорил и вспомнил своих родителей. Он пока в больнице – в своём времени, в Окленде - но уже идёт на поправку. Маша сейчас в детском доме. То что некоторое время под её именем жила Алиса, конечно, оставило свой след, но неожиданно пропавшие выдающиеся способности, на отношениях с одноклассниками и педагогами, в общем, не отразились. Кроме Оли Черкасовой у неё появились новые подруги. Жизнь в детском доме, конечно, не сахар, но, будем надеяться, у Маши всё сложится благополучно.
   - А ящерица, с которой всё началось?
   - Помещена в Космозо. Обожает капустные листья, салат и яблоки – она вегетарианка. Алиса лично за ней ухаживает. Говорит, что теперь она ей всё равно, что сестра.
   - Как говорится, хорошо, что всё хорошо кончается, – улыбнулся журналист Миронов.
   Потом помрачнел и спросил:
   - А этот гад? Для него-то как всё закончилось?
   - Вы имеете в виду Дмитрия Александровича Гурова? Он покончил с собой. Бросился под поезд на вашей железнодорожной станции. К сожалению, мы не успели его остановить.
   - К сожалению?!
   - Для нас, – отчеканил Темпест, - трагедией является смерть любого человека. Даже такого как Дмитрий Гуров!
   - Но меня-то вы спасли…
   - Могли и не спасти, - печально вздохнул Темпест, - опоздай хотя бы на несколько минут…
   - А цветы что на тумбочке стоят, вон в литровой банке? Разве они не от вас?
   Темпест  улыбнулся.
   - Это ваши коллеги из редакции «Приокской правды». Они навещали вас вчера. Хоть вы, Иннокентий, скажем прямо, нелюдимый и мрачный человек, к тому же не всегда дисциплинированный, но в коллективе вас любят, ценят и ждут с нетерпением, когда вы вновь приступите к работе!
    Темпест уже давно нетерпеливо ёрзал на стуле.
    - Что-то я засиделся, да и вам покой нужен, а мы развели беседу на отвлечённую тему…
    - Нет лучше лекарства, чем беседа на отвлечённую тему! Тем более, когда такой интересный собеседник! – журналист Миронов, впервые за весь разговор, позволил себе улыбнуться.
    - Да что вы говорите! – усмехаясь, Ричард отставил стул в сторону. – Но я и так уже нахожусь у вас дольше положенного. И лишнего наболтал, несомненно!
    - Но всё же, напоследок, не могли бы вы ещё чего-нибудь наболтать? Немножко, самую малость?
   Ричард вздохнул.
    - Три вопроса за три минуты, и ни секундой больше!
    - Ладно. Вы англичанин?
    - Вот так и знал, что спросите! Я русский, и папа у меня русский, и дед, в общем, тоже. А прадед - да, чистокровный англичанин. И, кстати, тоже Ричард Темпест… Как раз сейчас заканчивает школу в Бирмингеме и собирается поступать в колледж на будущий год…
    - Когда «Буран» снова запустят, кто полетит на нём? Советский Союз удастся сохранить? И будет ли построен социализм с человеческим лицом?
    - Чтобы то, о чём вы мечтаете, сбылось, необходимо чтобы и вы, и не только вы, но ещё многие-многие люди приложили бы свои усилия. Граждане СССР должны этого захотеть, очень-очень сильно захотеть. Вы понимаете меня?
    - Вполне. И самый последний вопрос: Аркадий, которого я собирался искать в Москве, ну, ваш человек здесь, в прошлом, - это, случайно, не Аркадий Натанович Стру…
   Темпест одним стремительным движением оказался подле кровати и, нагнувшись, приложил к губам журналиста Миронова свой длинный указательный палец.
    - Ну, Иннокентий Викторович!.. Какие нескромные у вас вопросы!.. На них я не имею право отвечать даже своей маме, а вы… Ну, как вам не совестно!
    - Ладно, - улыбнулся Миронов, - будем считать, что вы и на этот вопрос мне тоже ответили…
   По поверхности стены, что напротив кровати, побежали туманные фиолетовые волны, точно колышущиеся сполохи полярного сияния. Кусок стены на глазах сделался полупрозрачным. Он не отворился, а как бы растворился в воздухе, открыв овальный проём – точно в человеческий рост – за которым смутно угадывался изогнутый тоннель, наполненный клубящимся туманом.
    - Нам ясно дают понять, что разговор окончен. Мне пора!
   Ричард протянул свою сухую теплую ладонь, и Иннокентий неуверенно пожал её.
  …Темпест уже собрался шагнуть в тоннель, когда журналист Миронов задержал его отчаянным возгласом:
    - Чуть не забыл! Пашке-то, Паше Гераскину, привет обязательно передайте! Он мой кумир!
    - Вот как?! А я успел подумать, что ваш кумир – Алиса…
    - Нет, пусть уж она извинит, но я никогда её поклонником не был.
    - Да… Боюсь, Алиса будет разочарована, зато от Гераскина теперь прибавится хлопот! Но вам, конечно, виднее кого считать своим кумиром…
    И сказав так, Ричард Темпест ушёл.