Обещанный остров

               

                ОБЕЩАННЫЙ ОСТРОВ

                рассказ

               
     Всё, что с нами в жизни происходит, поначалу кажется игрой слепого случая, а когда всерьёз подступишься к какой-нибудь истории, то вдруг поймёшь: за спиною случая всегда стоит судьба.   

                *        *         *               
          Июльским погожим утром по Енисею шёл теплоход. Серыми стогами туман лежал в забоке  и на дальних островах, где начинались разноголосые птичьи перепалки. 
    Женщина стояла на верхней палубе. Лицо её за три-четыре дня, проведенных в Сибири,  успело загореть, помолодело – морщины разгладились. Она следила за игрою солнца.  Открыто поднявшись откуда-то из-за коренного берега, солнце вдруг спряталось за мощным древостоем – теплоход повернул. А через минуту, выглядывая то там, то здесь, красно-рыжее солнце запрыгало белкой, замелькало, резвясь между кедров и сосен.
  «Хорошо!  - с улыбкой подумала Женщина. - Давно уж надо было всё бросить и поехать, отдохнуть от суеты!»
Ей хотелось как можно дольше побыть одной, но уже объявили подъём. Туристы замаячили поодаль, потягиваясь перед зарядкой, позёвывая. Кто-то покашлял, а кто-то беспардонно, громко плюнул за борт. Женщина поёжилась, но не от прохлады утреннего воздуха – от беспардонности этих полуголых волосатых «рыцарей».
   За спиной раздался голос:
   -С добрым утром! Скучаете?
Она повернулась. Перед нею был «товарищ Ловеласкин».
  -Нет, ну, что вы? С добрым утром. Я любуюсь.
   С первого дня, почти с первой минуты, как только  Женщина поднялась на палубу теплохода, за ней стал ухаживать вот этот проворный, улыбчивый парень – ловелас, которого она про себя называла не иначе как Ловеласкин.
  -И чем же вы любуетесь? – поинтересовался Ловеласкин.
   -Действительно, - с грустью проговорила Женщина, -  чем тут любоваться?
   -Я понимаю, как же! - поспешил заверить дамский угодник. - Вот там, например, – Левитан, а вот там –  не иначе, как Шишкин.
   -Перед этими природными картинами, - тихо сказала Женщина, - всякая живопись меркнет.
  -Меркнет, меркнет. Как день перед вечером! – охотно согласился гладко выбритый Ловеласкин.- А что вы, извиняюсь,  делаете сегодня вечером? 
  -Оригинальный вопрос! - Женщина так засмеялась, что даже слёзы проступили на глазах и она, доставая платочек, подумала: «Как хорошо, что я не стала краситься…» А ещё она подумала о том, что этот Ловеласкин такой обходительный, такой интеллигентно-терпеливый, что ей будет трудно отбиться от его приставаний, и очень даже может быть, что однажды вечером…
   Ловеласкин что-то  ещё ей говорил, но Женщина, молча отвернувшись, направилась в каюту. Чему-то улыбаясь, она села возле окна. Это было чистое квадратное  окно верхней палубы, а небольшие круглые окошки – иллюминаторы – находились внизу, в дешевых и не очень комфортабельных каютах.  И Женщина подумала: «Хорошо, что я не стала скупердяйничать, не пожалела денег на эти отдельные, такие удобные апартаменты». И снова ей подумалось про черноглазого, интеллигентного Ловеласкина  и про то, что здесь, в каюте, им никто не сможет помешать…
  «Господи! – усмехнулась Женщина, вставая.- О чём это я? С утра пораньше…»
  Она достала ручку, бумагу и конверт, синеющий  какими-то мелкими цветочками. В последние полгода Женщина едва ли не каждый день писала подробные, пространные письма своему единственному сыну, служившему где-то на Дальнем Востоке.
   «Сынок!  - выводила она аккуратным крупнозернистым почерком. - Здесь так замечательно! Мне давно уж надо было вырваться из города! Ты бы только знал, сынок, до чего мне там всё надоело! Живу как замурованная в камень! А тут, сынок, такая красота…»

                *       *       *
   Город был родной, любимый город. Но Женщина устала в нём. Душа устала. Что и говорить! В городах – особенно теперь, при так называемом «прогрессе» –  рехнуться можно. Тесно. Душно. Грязно. Город – слышала она – был придуман дьяволом, а деревня придумана ангелом. Долгое время Женщина с улыбкой относилась к этому странному определению. И только позднее, когда прижало, когда она устала до полусмерти –  к ней пришла уверенность: да, это действительно так, город придумала  нечистая сила, ей тут легко затеряться, легко заниматься своими сомнительными делишками. А  что же в таком случае столица из себя представляет? Всякая столица, бесцеремонно под себя подмявшая три или четыре окрестных города и несколько ближайших деревень, такая столица – не в обиду столичному жителю сказано будет – это грандиозное какое-то исчадие ада, за очень, очень редким исключением, которое только подтверждает правило.
   В городах-миллионниках, разрастающихся с быстротою раковой опухоли, многоэтажно-серый скучный камень давно и прочно выкрал небеса над головами. В парках и садах всё тот же камень – тупой, тяжёлый – тропы заживо замуровал, забутил дороги, под которыми корни, задыхаясь, корчатся и молодая зелень просится пожить: будоражит бетонные плиты проспектов и упрямо, в танталовых муках, раздербанивает асфальт. В эти лазейки – змеистые щели – трава робким шильцем проткнётся, лебеда или вахлачка, или цветок, уж давно позабытый людьми и потерявший своё имя-отчество. Живучий лупоглазый одуванчик вспухнет мыльным пузырём где-то в грязном зазоре между камнями, приподнимется на тонкой худосочной ножке, поглядит на божий мир – не наглядится – да тут же и погибнет под колесом гремящего грузовика, под суетливым башмаком прохожего.
Мудрый человек давно заметил: чем больше город на Земле, тем больше одиночество. Людей как будто много разноцветным вихрем вьётся вдоль по улицам, проспектам и на стогнах – площадях. А вот случись твоей надорванной душе искать  надёжу и опору в лихочасье – чёрта с два найдёшь ведь, хоть лоб разбей о камни. Кто искал – тот знает. А не искавшим – век бы не узнать.
    Прошлой осенью именно в такое лихочасье угодила Женщина, в такую непогодицу, когда, кажется, кричи – не докричишься ни до кого на планете; когда с холодным хрустом порушились последние осенние дожди, замкнулось небо; грязь кругом зачугунела так быстро, что дворники, с утра до вечера, матерясь, ломами колотили. Провода над городом, раскинутые неводом, тронул первый иней – толсто и мохнато ошерстил. По ночам седые камни накалялись и пощёлкивали от зверских заморозков… В эту пору Женщину с новой силой взялась терзать бессонница, с которой уже не справлялись  ни двойные, ни даже тройные дозы снотворного; упавший дух не поднимали никакие психостимуляторы. Утро приходило пепельное, муторное. Солнце чудилось каким-то обескровленным; и оно, утомившись, было не в силах светить своим  прежним, прекрасным, жизнерадостным светом. Именно в такое лихочасье не то, чтобы жить расхотелось, а  так…
Всё равно как-то вдруг стало Женщине… Что было белым – чёрным обернулось.  Что имело цену –  обесценилось и потеряло смысл. Но случилось  это –  всего только на несколько мгновений.
   Находясь в метро, Женщина вяло прошлась над  обрывом пустой платформы, густо, прогоркло воняющей мазутом. Слушая утробный грохоток надвигающегося электропоезда, ещё не доступного глазу, неожиданно ясно   подумала, как  ей сейчас легко и просто «невзначай» оступиться и рухнуть на рельсы.
Искусственный ветер, гонимый впереди электропоезда, рванулся из тёмного жерла тоннеля.  Засверкали огни, пролетая поблизости. Заныли внизу тормозные колодки.
И Женщине сделалось плохо. С людьми впечатлительными такое бывает нередко: то, что никогда наверняка не произойдёт в их жизни, – происходит в их воспалённом воображении. Хорошо, что под рукою оказался нитроглицерин. Подбитое, с трудом порхающее сердце понемногу стало оживать и скоро вновь поднялось  на крыло.
Женщина вышла кое-как из-под земли – будто воскресла.  (Метро мерещилось глубокою могилой). На улице уже повечерело. В гудящем стылом воздухе пластался чёрствый синеватый морок выхлопного газа, перемешанного с дымом далеких заводов, какой обычно копится над городом под вечер, если ветер ниоткуда не наседает.
Разбредался рынок, весь день клубившийся  возле метро, – здешняя «Хитровка», где в последнее время особенно сильно хитрят, ловчат, где из-под полы можно купить всё, что угодно:  пистолет, наркотики. После работы рынка – как после огромного побоища – кругом валялись битые, раздавленные ящики  из  дерева и картона, рваная бумага, окурки, исчисляемые тысячами; пробки, битые банки, бутылки…
С души воротило от этой проклятой «Хитровки» и Женщина старалась не смотреть не землю.
   Тусклые бельма неонов зажглись. Над фонарями – в далёкой узкой проруби, образовавшейся среди облаков, – льдистыми иголками обрастала крупная звезда, Венера, должно быть, всегда раньше других смотревшая на город в послезакатный час.
   Неподалёку, у автомата с газированной водой, остановились подростки, хохоча и хорохорясь друг перед дружкой.
  -Серый, Серый! Слышь? А я-то как врезал ему…
  -Молоток! Он сразу же умылся красными соплями!
   -А попить? У кого мелочевка?
  -Не мелочись, не надо! Учись, мой сын! – хвастливо сказал плечистый и, размахнувшись, грянул кулаком по автомату: свет мигнул в оконце; что-то внутри захрюкало, и в стакан хлестанула белопенная струя.
   -Гляди! - кивнул второй в сторону Женщины,  годившейся в матери.- А ничего мордаха, да? Не надо будет накрывать подушкой.
  -Классная тёлка! – подытожил третий.- Айда, познакомимся?
  -Некогда, старик. Держи, опохмелись.
   Акселераты ещё один стакан воды из автомата выбили. Напившись вволю, забрали с собою стакан и, почесав языки на тему «Куда пойти, куда податься, кого найти, кому отдаться?», подростки удалились в пролом чугунной узорной ограды, полукольцом подступавшей к метро.
   Ещё в начале разговора хамоватых молодцев Женщина хотела подняться и уйти, но в груди возобновилась боль: тихая, саднящая, то отпускала, то опять закалывала. А теперь могло быть ещё хуже – после того, что услышала от «сыновей».
Осторожно, не делая  резких движений, она оглянулась: можно ли позвать кого-нибудь на помощь, если прижмёт невмоготу. Грустные глаза её в эту минуту казались  глазами побитой собаки. На лице – расслабленном, безвольном – застыло выражение безысходности, бесконечной потаённой муки.
Рядом никого не оказалось. Да это, видимо, и хорошо. Потом, когда минует боль и сможешь побороть слабость пошатнувшегося духа, всегда бывает немного стыдно не только что перед людьми – перед собой.
    Женщина встала, медленно пошла, но ходьбы хватило лишь до другой скамьи, такой же, как прежняя, полуразбитой, кем-то исписанной – мерзость на мерзости. Отдыхиваясь тут, не умея отключиться от окружающего   мира – она знала таких счастливчиков – Женщина   поневоле впитывала телом и душой все голоса, все запахи темнеющей округи. И, может быть, впервые – на истончённом нерве! – в полной мере она осознала, как надоел ей этот огромный город, как опостылел, обрыднул, как страшно здесь, немилосердно, беззащитно и одиноко.
Спиною и затылком ощущая зябкий камень за скамьёй, и под ногами камень, и впереди, и с левой, и с правой стороны созерцая всё тот же вездесущий камень, закарабкавшийся до звёзд, Женщина утомлённо смежила ресницы, и выдох у неё был слабым стоном. И вспомнились  - уже в который раз – зазвучали  будто сами по себе чьи-то стихи:

          Камень, расступись, пусти погреться,
          Буря до конца меня проймёт.
          Но у камня каменное сердце,
          Он чужого горя не поймёт…

И Женщина тихо заплакала. Жалко было себя, несчастную, униженную и оскорблённую. Почти всю жизнь  ей приходилось жить с чувством только что полученной пощёчины. И разница была лишь та, что сегодня это чувство обжигать могло чуть больше или чуть меньше – по сравненью с ожогом вчерашнего дня.
Слёзы облегчили душу. Хоть на немного, а всё-таки…
Она поднялась, вытирая глаза и, не замечая красного яблока на светофоре, ступила на перекрёсток. Под ногами замелькала грязная, затоптанная «зебра».
 Бренча цепями на бортах, ей навстречу ринулся какой-то грузовик. Колёса – в последнее мгновение намертво зажатые тормозом – жутко завизжали, зигзагами  скользя по гололёду, в лоскуты и в дым состругивая шины об асфальт.
Остановившись поперёк дороги, машина заглохла. Из окошка вынырнула голова шофёра. Рот, исковерканный злобой, широко распахнулся и такой отборной матерщиною рыгнул  - хоть стой, хоть падай.
Сознавая, что водитель, в общем-то, был вправе отругать её, неисправимую нарушительницу дорожных правил, Женщина всё же вскипела: ругань ругани рознь.
-Как вам не стыдно! – истерично взвизгнула, теряя самообладание.- Никто и не просил вас тормозить!
-Чего-о-о? – Шофёр забыл захлопнуть рот, потом опомнился и, уже спокойнее, прикрикнул: - Иди, давай, отсюда, а то выйду, юбку задеру и надаю по ж… Сиди за них в тюрьме, за дураков!
Женщина что-то возмущённо крикнула, срываясь на неприятные себе самой ноты базарной торговки. Но голос её потонул в тарараме:  сбоку легковушка засигналила; ещё автомобиль подъехал и ещё; нетерпеливо, грозно газовали, гоняя моторы на холостых оборотах; фарами сигналили – с дороги прочь. За несколько секунд на перекрёстке образовалась большая пробка.
-Нашёл, где назначить свидание! – орали на шофёра грузовика.- Раскорячился, козёл, посредине города!
-Заткнись ты! «Раскорячился»… Я из-за этой дуры  чуть не разбился! Ты мне ещё будешь капать на нервы, х... лысый!
-Ты полегче на оборотах! А то монтировку возьму!
-Не пугай! У монтировки два конца!
«Боже мой! Да это же сумасшедший дом…»
Краснея от стыда, она вдруг побежала, спотыкаясь и надламывая каблуки, и зачем-то прикрывая голову своей старой дамской сумочкой, где бренчали ключи от квартиры, мелочь и лекарства. Её охватил панический ужас. Вот-вот, казалось, её догонит кто-нибудь из этих оголтелых крикунов, за волосы сграбастает – и монтировкой, монтировкой, монтировкой… чтоб неповадно было на красный светофор ходить.
Из последних сил придя к себе, не раздеваясь, не включая свет, не готовя ужин, Женщина свалилась на помятую, не заправленную кровать. Ничего не хотелось ей делать в этом постылом каменном жилище, похожем на склеп, где и пахло-то чем-то неживым, как пахнет в доме, давно уже не знающем нормальной жизни, не говоря уже о каких-то весёлых, искромётных её проявлениях. Здешние предметы, стены, словно губка, впитали в себя меланхолию, тоску, бессонницу, боль и муку хозяйки. И теперь всё это – капля за каплей – незримо сочилось обратно, омертвляло воздух, образуя тот заколдованный круг, из которого, кажется, один лишь только выход – умереть.
И опять стало жалко себя.
«Нет, зачем же – умереть? Надо просто уехать отсюда! Насовсем! Далеко-далеко… Уехать! Завтра же!»
Отчаянная эта мысль придала ей силы и решимости. Женщина встала, прошлась по комнате, пряча влажный платочек в рукав и точно обнимая саму себя – крепко держа за локти, маленькие, острые. Каблуки вызывающе громко стучали по рассохшимся плашкам паркета. Пришлось разуться. И тут же, в прихожей, она опустилась на пуфик и ослабевшие ноги в коленках развалила так широко, как могут позволить себе только вульгарные  дамы, либо те, кто уже не владеет собой.
Заставляя себя внутренне собраться, Женщина вздохнула. «Куда уедешь? Как мамину могилку без присмотра оставлять? – загоревала, неотрывно, остекленело глядя в пол.- Да и сыночек всё-таки, может, сюда из армии вернётся, хотя и написал уже, что там решил остаться… Конечно! Вырос! Мать не нужна! – Она посмотрела на фотографию сына, присланную из армии.- Ну, так и я уеду! Брошу всё и уеду!»
На подоконнике – гранёным ледяным куском – мерцал хрустальный пустой бокал, серебрилась мятая фольга из-под лекарства. Рядом находился школьный глобус. А поодаль – приколотый к обоям календарь с большою цветной репродукцией  картины Сальвадора Дали «Распятый Христос».
Не спеша, задумчиво она крутила глобус, гадая, куда бы уехать и в то же время отчётливо осознавая, что сейчас, на пороге зимы, дел на работе, как всегда, невпроворот.
Город нехотя, не скоро, но угомонился. Только ресторанные гуляки, запозднившись, как обычно, в соседнем сквере, коротко и рьяно выясняли отношения – кто на голом, так сказать,  энтузиазме, а кто на вилках и ножах, предусмотрительно прихваченных со столика. Разнимая драчунов, клубящихся в кустах, пьяненькие дамы вдруг тишину полосовали визгом. В ответ строчили милицейские свистки. «Воронок» выруливал из подворотни, шарил ослепительными фарами в кустах. Дверцы хлопали и слышался чей-то громоздкий, по-лошадиному тяжёлый бег, а вслед за этим:
-Ой, сержант, скотина! Руки не крути! Будь человеком! Отпусти! Я такую бабу снял – за стольник согласилась…   
-Шагай, шагай! Тебе твой стольник пригодится в вытрезвителе!
Потом и эта вакханалия стихала. И только ветер – хулиганистый высотный ветер нельзя было скрутить и сдать в милицию, чтобы до рассвета не насвистывал, не шастал под окошками у одиноких, несчастных женщин.
Низкое небо над городом – дымное, шапкой сидящее марево – рвалось под натиском верховика. Высвобождались звёзды.  На дальней плоской крыше завиднелся белый,  неровно сбитый камень холодно мерцающей луны.  Где-то внизу шумели растревоженные липы, тополя – скрипели становым хребтом и, отдавая в темень последний жёлтый лист,  жалостливо, тонко, почти по-человечьи всхлипывали голыми ветвями, изредка хлеставшими по жестяным рукавам водостоков.
Выструниваясь, ветер звенел всё сильнее, всё горше. И сердобольной Женщине казалось: должно быть, и ветру, вечно гонимому кем-то по свету, не сладко живётся в голубом государстве небес. И вот уже из недруга, мешающего спать, ветер становился другом и собратом по несчастью. А вдвоём горевать – куда лучше.
Закрывая глаза, лбом наваливаясь на оконную раму – поближе к ветру – Женщина, сама того не замечая, сначала легонько постанывала на вдохе и выдохе, а затем принималась негромко поскуливать и, разогреваясь горлом, подспудно ощущая облегчение от этих заунывных звуков, она протяжно, отрешённо, долго-долго, со слезой, трепещущей в гортани, подвывала ветру.
И однажды снизу – в баратею – громко постучали.
 Женщина вздрогнула, очнувшись, и от стыда не знала, куда деться…
 Пришла зима. Любимое, пожалуй, время года у неё. Зимой души и тело присмиряются; попроще как-то жить в студёном мире; труднее, да, но в то же время и попроще. Свистящею, свежей берёзовой стружкой пролетела первая позёмка. А затем полетели на город крупные  хлопья «на парашютах», медленно кружили в чистом воздухе, теснились, и на подходе к земле провода оттягивали дугами; кроны в садах сутулили; влажным пухом набивали  и воронье гнездо, и грачевники; нерукотворными снеговиками лепились между ветками и сучьями.
Этот снег – не в пример недавнему подзимку – ложился наземь, то бишь, на асфальт, и уже не «плакал» с приходом солнца, а скорей наоборот: серебристо посмеивался на полуденном сочном припёке.
Город обновился. Франтом выглядел. Светофоры в белых козырьках, жонглируя тремя своими неизменными шарами, заиграли ярче, веселей на фоне светлого убранства площадей и улиц… Но широко и радостно сияющего снега хватило, к сожалению, ненадолго; так ненадолго возникает на невесте её торжественное свадебное платье, чтобы смениться серым будничным нарядом. Белизна померкла от копоти и сажи, натрусившейся из городских многочисленных труб, каменным лесом поднявшихся по всей округе. А через какое-то короткое время сами горожане усердно и целенаправленно стали тискать и душить богатые снега: так всегда в этом городе расправляются с зимами, присыпая их крупнозернистой солью, разгрызающей подмётки бесчисленным ордам прохожих. Кроме того, снег присыпали рыжими песками, раскидывали лопатами и на самосвалах, утробно урчащих,  утягивали горы снеговья за город – в сторону вонючей свалки.
О, как всё это было непохоже на то, о чём грезилось Женщине: «Под голубыми небесами великолепными коврами, блестя на солнце, снег лежит…» Проза жизни давила поэзию, давила грубо и непреклонно.
В начале зимы в городе появлялись большие объявления – цветастые полотна, приглашающие смотреть мотогонки на льду. Женщина шла на стадион, испытывая радостное чувство долгожданной встречи с лучшим своим другом – другом детства, прошедшего на послевоенных, куда более чистых и гораздо скоромнее одетых улицах этого города.
Надо сказать, что стадионы были ей не по душе. Слово «стадион»  – от  слова «стадо», усмехаясь, уверяла Женщина. И всё же она проторила дорожку сюда. И на то была хорошая причина.
Среди мотогонщиков города был один совершенно уникальный экземпляр – «современная кавалерист-девица Дурова». Немногие в городе знали секрет перевоплощения этой дерзкой дамы – настолько верно, жёстко она вела свою мужскую роль на мотогонках, да и в жизни вообще.
-Я и сама давно забыла, что я баба! – признавалась гонщица хрипло-прокуренным голосом; курила она много, не чуралась и водочки – постоянно взведённые нервы просили разгрузки.
Тренер – молодой, поджарый и вовсе не дурной лицом атлет – однажды попытался ею овладеть после пирушки, но был отброшен приёмом самбо.
-Да-а, - говорил он с тех пор, если речь заходила о гонщице, - это не женщина, и даже не баба, это какой-то конь артиллерийский!
Многие побаивались кавалеристку эту, но более того – уважали. За силу, за крепкий характер. На тренировках и соревнованиях, где нужно было гонять быстрее ветра, она три раза разбивалась «в щепки»  – ломала рёбра, ногу, лицо калечила. Выходя из больницы, божилась наплевать на гонки и заняться какой-нибудь «мирной» профессией. Но азарт, мужской азарт, пылающий в крови, азарт игры со скоростью и смертью толкал её опять в седло мотоциклета и выгонял на стартовую кромку  ледяного круга, пахнущего мёрзлым озером и луговиной: тюки спрессованной соломы – для страховки – окольцевали гоночное поле, как бы воплощая в жизнь печальное присловье: «Знал бы, где упаду, так соломки постлал бы…»
Женщина и восхищалась этой подругой, и  завидовала ей: столько было мужества у кавалеристки, столько силы духа и уверенности…
Приходя на стадион, Женщина морщилась от грохота гоночных моторов, лишённых глушителей. (А  кавалеристка улыбалась, будто слушала музыку). Издалека замечая подругу, кавалеристка поднимала руку в знак приветствия, стремительно гасила скорость и, съезжая с круга, делая громоподобную перегазовку, поднимала вдруг ревущий мотоцикл на дыбы – то ли пофорсить хотелось ей, то ли испугать трусиху Женщину. Стальными острыми шипами унизанный протектор на переднем колесе высоко швырялся ледяной крупой, вращаясь по инерции; шипы сияли в солнечном свете, образуя огненную ленту, льющуюся в воздухе над головою гонщицы.
Мотор смолкал, только привычный гул продолжал гудеть в ушах наездницы, и потому она принималась кричать  едва не на весь стадион:
-Привет! Ну, что скисла опять? Душа болит? Эх, мать бы вашу душеньку… Мне теперь некогда. Через два дня  соревнования.  Ты приходи в кабак. Часам к восьми. Там потолкуем. Лады? Ну, пока…
И опять рычал железный зверь, отравляя воздух сильным сизоватым выхлопом, «ёжик» сверкал на вздыбленном протекторе, сверкал сапог с тяжёлым металлическим противовесом, присобаченным к подошве; зеркально сияла чашка металлического наколенника, отполированного на левых виражах, когда нужно выкраивать лишние метры, завалив на себя мотоцикл и рискуя изувечиться под ним.
Вечером встречались. Разговаривали. Но легче на душе не становилось, как бывало раньше. Теперь наоборот – ещё тоскливей делалось оттого, что близкий, самый близкий человек не понимает.
-Мужика тебе надо! Хорошего! - уверенно говорила гонщица. - Да только где его, хорошего, возьмёшь? Кругом одно ничтожество. Какой с них толк? Мужики только пачкают. Да и вообще, зачем они сдались? Вот уже и сперму научились замораживать, так что и ребёночка заделать – это  скоро будет не проблема!
Душа искала понимания, опоры. Женщина в церковь зачастила. Свечки аккуратно ставила. Вызубрила «Отче наш» и ещё две-три молитвы, шепча которые  стеснительно косилась на прихожан, когда хотела  руку для крестного знамения поднять. Много лет подряд,  не по своей вине, но всё-таки не веря в Бога, а теперь вдруг сильно желая верить, Женщина по простоте душевной принимала это желание  за истинную веру, как это теперь делают многие на наших русских, давно обезбоженных землях. В минуты светлого сердечного порыва, какие возникают от молитвы, Женщина думала даже уйти в монастырь – уж там-то, видимо, нашлось бы отдохновение истерзанной душе. Но думала об этом не то, чтоб легковетренно, а вроде бы всерьёз, и в то же время с таким отчаяньем, с каким на эту тему могут помечтать глубоко начитанные, эмоциональные натуры.
 Весеннее тепло дохнуло по-над городом. Солнце, крепчая, заспешило растопить снега, уцелевшие в садах, и распутало на мостовых первые нитки весёлых ручьёв. И снова Женщина стояла вечерами в пустом прохладном доме у окна, задумчиво крутила пальцем глобус и не могла решить, куда бы ей уехать в летний отпуск?

 
                *       *      *
Сибирь, Сибирь… Как ни побита стройками она в полях, в горах и долах, как ни прорежена тайга лихими топорами, бензопилами, как ни погублена чудовищными летними пожарами, гудящими на сотни километров – несмотря ни на что и теперь ещё в ней, в нашей Сибири, живёт и процветает самородная, угрюмая, для больших каких-то  грядущих дел припрятанная мощь. И теперь ещё в этой просторной «избе» можно встретить глухие углы, осенённые старообрядческой древней иконой; дышащие сказками углы, населённые доверчивыми птахами, готовыми первому встречному сесть на плечо и завести неслыханную колдовскую песню. Есть ещё, ребята, здесь и свежие подснежники, и жаркие жарки – хоть руки грей над ними в непогоду. И ландыши, и колокольчики здесь не потоптаны зверем, пчелой не целованы. Есть поляны – некуда ступить от красной ягоды, хоть летай по воздуху с лукошком. Есть протоки, где вода вскипает рыбьим серебром, где с жиру, сдуру хариус или таймень прыгает на берег, а то и прямо на сковородку, если верить иным рыбакам. Есть величавые лазурные распадки, не знающие выстрела и выкрика нашего «двуногого собрата». И есть ещё не замутнённые, как совесть, зазвонисто-колючие ключи, из которых зацепи чуть-чуть водицы, напейся да умойся – враз помолодеешь коль не телом, так душой. Пускай теперь уже немного этого добра хранит Сибирь, но ещё хранит, и слава богу. И кому не хочется на это посмотреть? Смотри, не жалко, небось не сглазишь. Вот и едут, едут сюда люди со всех концов  Земли.
Вот и Женщина эта приехала.
Теплоход, на котором Женщина отправилась по Енисею, должен был дойти аж до самой Дудинки – в Заполярье. А там туристов будут катать на вертолёте по всему Таймыру, над великим плато Путорана, над седыми от древности горами Бырранга – самая северная горная система в России. В общем, планов было – громадьё. И душа, и сердце замирали от сладкого предчувствия… И опять, и опять Женщина думала, как это хорошо, как это здорово, что она решилась – бросила город, где в эти дни можно задохнуться как в душегубке. А здесь-то, здесь – куда ни посмотри – какие грандиозные картины, какая свежесть, какая прелесть…
Енисей, печально обескровленный после гидростанции, поставленной в среднем течении, километров через двести, напоённый притоками, опять обрёл свою хмельную удаль и неукротимую богатырскую мощь. И чем дальше вниз по течению,  тем сильней становилась река, полноводней. Берега заросли буйным лесом. Трава такая, что никакой литовке не по зубам – не прожуёт, подавится жирной зеленью, густо и ярко испятнанной звёздами диких сибирских цветов, большинство из которых Женщина встречала только на картинках.
Хорошо ей было. И только черноглазый молодой   «товарищ Ловеласкин», продолжал преследовать её, причём так ненавязчиво, так  интеллигентно, что Женщина уже сама себя побаивалась: как бы ни упасть ей в собственных глазах.
-Здесь ширина реки – чуть меньше километра, - говорил товарищ Ловеласкин, разводя руками. – А дальше, куда мы идём, там  вообще встречаются такие грандиозные разливы, что даже самому зоркому глазу нет никакой возможности дотянуться до кромки дальнего берега.
-А вы там бывали уже?
-Неоднократно, - шутил дамский угодник. - Неоднократно мечтал там побывать.
-А откуда ж вы знаете?
-Литературу почитал перед отплытием. Если хотите, можно вместе почитать. Что скажете?
Не удостоив Ловеласкина ответом, Женщина отправилась в каюту – ей хотелось побыть одной.
Затем был завтрак. Солнце разгорелось. Ни облака, ни тучки – ни одной соринки не встречалось в небе, если не считать прозрачного большого полумесяца, слабо отпечатанного где-то над горбами далёких гор, в душном стекловидно-вязком мареве; жара стояла много дней, грозой попахивало.
Судовой радист на полную катушку врубил магнитофон, чтобы народ «культурно отдыхал», а не слушал всяких там залётных свиристелок в кущах берега и островов, и чтобы лишний раз не предавался каким-нибудь раздумьям – голова от них болит. Усилители гулко саданули – как из пушки – на корме и на носу. И сразу шум волны пропал, шум ветра. Берег содрогнулся под нахрапистым напором развесёлой, лихой джаз-банды – и капитулировал; испуганно мигнула крупная роса, слетая наземь; птаха крылом застучала по листьям, заполошно улетая из прибрежных кустов. И даже бурундук со страху сорвался с дерева и, шлёпнувшись на хвойную подстилку, без оглядки бросился в чащобу.
Люди отдыхали, как могли, а теплоход работал: пыхтел своей наклонно-широкою трубой, перекаты проходил, пороги, шиверы – всё, что есть на больших и своенравных сибирских реках.
Буфет открылся на нижней палубе – спаситель тех, увы, немалочисленных горе-путешественников, которые непонятно почему за рюмкой водки или бокалом шампанского мужественно прутся в эдакую даль; куда проще, безопасней было бы налакаться дома, а тут ещё и за борт можно бултыхнуться.
После обеда на нижней палубе особенно живо захлопали пробки, то и дело попадая в потолок и вызывая восторженный визг слабонервных кокеток. Шампанское, шипя, белоснежным поварским колпаком набухало на фужерах, кипело, брызгая по сторонам… Между глотками лёгкого вина, чтоб не сказать легкомысленного – легко, беспечно мыслилось после него – между затяжками как дамских, так и мужских сигарет возникал непринужденный разговор о жизни. Вспоминались любопытные истории, пикантные анекдоты. В перестрелках быстрыми весёлыми глазами зарождался чей-то флирт, ни к чему не обязывающий, а может быть, даже и вполне серьёзные отношения, которые двух одиноких людей могут свести в единую крепкую семью; и  такое бывало.
Громко и много за столиком на нижней палубе балагурил некий Одеколон, молодой гривастый человек, прозванный так на теплоходе за свою забавную привычку в минуты задумчивости напевать какой-то идиотский шлягер про то, что «Ален Делон не пьёт одеколон». Несколько раз ввечеру, когда Женщина, уединившись, любовалась роскошными и долгими закатами – размахом с полнеба! – ярко погибающими где-то в глухоманях за рекой, этот самый Одеколон пробовал сблизиться с нею: как бы ненароком оказывался рядом, улыбаясь, говорил ей комплименты, но не получал в ответ решительно никакого «аванса». Несколько вульгарный, фамильярный Одеколон явно проигрывал на фоне дамского угодника Ловеласкина. Понимая это или догадываясь о преимуществах своего интеллигентного соперника, Одеколон вовсе не думал сдаваться. Он стал задирать Ловеласкина и даже открыто ему заявил, чтобы тот по добру, по здорову ушёл с дороги. 
Спустившись на нижнюю палубу за минеральной водой, Женщина не могла не услышать красноречивого Одеколона. Балагуря за столиком, он хотел  привлечь к себе  внимание Женщины: неотступно глядел в её сторону, высоко, горделиво держа подбородок и вальяжным движением бледной руки зачёсывал волосы назад; солнце, кажется, палило мимо этого Одеколона – и руки, и лицо его, отмеченные аристократической какой-то бледностью, за эти дни ничуть не стушевались.
-Да, красиво, конечно, экзотика, - говорил он голосом человека бывалого, немного утомлённого будто бы разнообразными впечатлениями жизни. – Красиво. А между тем, у этой экзотической медали есть и другая сторона. На все эти распадки, родники, цветочки-ягодки хорошо только со стороны поглазеть. А если оказаться в таёжном урмане…
 -Где, простите? – поинтересовался кто-то из дамского окружения.
-В урмане. Стало быть, в глуши. Окажись там, попади в комариное пекло, да к тому же с голыми руками – без топора, без хлеба и огня – восторгу хватит, ой, как ненадолго!
Мимо теплохода промчалась моторная лодка с двумя эвенками.
-Интересно, почему их самоедами зовут? – заговорили за столиком.
- Сами себя едят, коль самоеды. Чего тут непонятного? – пошутил гривастый  Одеколон.
-Фу, глупость какая! – поморщилась дамочка с сигаретой.
-А вы скажите поумней. - Смущаясь, видимо, своим незнанием, Одеколон занервничал, искоса глядя на Женщину с мечтательными синими глазами, стоящую поодаль и всем своим отсутствующим видом словно подтверждая правоту русского классика: «На пиру среди весёлых есть всегда один печальный».
-А вы нам не подскажите, случайно? - Одеколон засуетился, выходя из-за столика, взял два фужера с шампанским: один себе, второй для незнакомки. -  Прошу вас. Угощайтесь.
-Нет, спасибо. И что же вы хотели спросить?
-Да у нас тут вышел спор… - Он объяснил, в чём дело.
Шампанское приятно выдыхалось на ветерке. Женщина почувствовала лёгкий аромат и улыбнулась – не Одеколону, нет – запаху весёлого вина, пузырьками облепившего стенки фужера, в котором солнечный свет дробился на мелкие горошины и отражённо рассыпался веером по руке и по рубашке на груди подошедшего.
-Эвенки никогда не занимались каннибализмом, - сказала Женщина. - Как ели рыбу, так и едят.
-Ну, сейчас тут вряд ли что поймаешь, после гидростанции, - не согласился Одеколон.
-Гидростанция – это другой разговор. Вы спросили насчёт самоедов. Если хотите, послушайте.
-Да, конечно. Как говорит мой давний друг: я весь хлопаю ушами.
-Что-то не заметно, - усмехаясь, обронила Женщина.- Так вот. Самоэдос – шведское слово. И означает оно – едящий рыбу. На севере Швеции тоже эвенки живут – оттуда и пришло к нам это слово. Но русский язык на свой лад его переиначил. Вот и сделались наши эвенки самоедами… Извините, я пойду наверх.
-А может, проводить вас?
-Я дорогу знаю.
Одеколон торопливо поставил оба фужера на столик и направился вдогонку за Женщиной. И неожиданно столкнулся со своим соперником – Ловеласкин всё это время наблюдал за ними со стороны.
-Молодой человек! - Ловеласкин был вежлив, но твёрд. - Вам же сказали русским языком…
-И я тебе тоже сказал языком далеко не французским, - сердито зашипел Одеколон.- Прочь с дороги! Интеллигенция. Вшивая.
-А вот за это, молодой человек, можно и по физиономии получить.
-От кого? От тебя? Не смеши. - Глядя вслед незнакомке, Одеколон вздохнул и вдруг спросил вполне миролюбиво, как будто у давнего друга: - Слушай, как её зовут?
-Не знаю.
-Врёшь.
-Ей богу.
Одеколон засмеялся.
-Какая прелесть – эта незнакомка, тайна эта… - И тут же он вновь озлобился, шипя: - А ты всё же не путайся, не мешай мне, интеллигент. А то, знаешь… Я еду, еду, не свищу, а наеду, не спущу.
-Ты сказал, и я тебя услышал, - снисходительно ответил Ловеласкин. - Будь здоров. Иди. Шампанское прокиснет.
Жара ближе к полудню остервенела, всех загоняя в тень: кто в каютах сидел, кто под шезлонгами.
-Скорей бы на берег! – роптали. – А то сдуреешь тут, среди железа!
-А когда «зелёная» стоянка?
-По плану – часа через два.
«Зелёную» эту стоянку Женщина ждала с каким-то необыкновенным нетерпением. Она искала уединения. Она словно боялась невзначай нарушить зазвучавшую внутри себя такую редкостную и такую светлую мелодию. Постоянно гнетущее сильное чувство несогласия с жизнью, характерное людям строгого принципа, начинало отпускать больное сердце Женщины.
Хорошо, согласно было в этом мире в этот день и в этот час. Река жила своею полноводной и широкой, плавной  жизнью, гладко разливаясь на тиховодах, принимая в себя, в свою чистую душу отражение солнца, берёз, красноталов. Мелкой волною морщилась река, на быстротоке – туго натянутом стрежне. Уходя за утёсы, река вдруг опять обнажалась – просторная и свежая, притоками взрыхленная, как пашня. И таймень, как плугом, сверкал сырой спиной, в избытке сил куражась перед теплоходом, всплывая на поверхность и вспахивая солнечный фарватер. Всё было прекрасно – и небеса, и горы, и вода; бревенчатые низкие избушки, там и тут ступившие на крутояры; стога, поляны, деревеньки, в которых мечталось пожить, растворяясь в этой природной, ничем не заменимой благодати, а если уж эта мечта не возможна, так хотя бы просто плыть, и плыть, и плыть как можно дольше и никуда не причаливая, и никакого счастья больше не желая по той простой причине, что от добра добра искать не надо.
 Словно бы расплавленное  солнце медленно стекало за полдень. И так-то душно было,  ни ветерка, а теперь и вовсе – большая баня, где пахнет разопрелым березовым листом.
И вот наконец-то дождались: по судовой трансляции прогремело объявление о скорой «зелёной» стоянке на одном живописном, ну просто-таки райском диком острове, где можно погулять, позагорать и искупаться.
Женщина, сидя в своей каюте и, словно школьница, прилежным крупным почерком заканчивала ещё одно пространное письмо, адресованное далёкому сыну. Письма эти у неё были скорей похожи на дорожные заметки. Писать вообще-то она не любила, но сейчас охотно это делала, словно какой-то графоманский зуд в руке проснулся, толкая к бумаге и авторучке. Пухлые конверты, в которых была не только бумага, но и сухие заповедные цветочки, время от времени опускались в почтовые ящики на случайных пристанях, в глуши сибирских деревень, где какой-нибудь запойный почтальон давно уже пропил свою печать и ключи от почты забросил в реку.

         
                *       *       *

Теплоход застопорил машины – грузно кинул якорь возле берега.
Народ оживился на палубах. Краснощёкие хмельные остряки – в меру своей эрудиции – не могли не вспомнить Робинзона Крузо, Графа Монте-Кристо и даже папанинцев на льдине. Самые нетерпеливые уже столпились у правого борта, где вахтенные матросы проворно укрепляли трап, носом уткнувшийся в береговой золотисто-оранжевый песок.
-А большой он, остров этот? - интересовались туристы.
-Небольшой, - рассказывал гид. - Полтора километра в длину, и примерно с километр в ширину.
-Значит, можно запросто обойти кругом? - спросил гривастый Одеколон.- А как тут насчёт медведей?
-Медведь, конечно, не робинзон, чтобы жить на таком необитаемом острове, но лучше всё-таки не рисковать. Не отходите далеко от теплохода.
После того, как моряки закрепили трап, Женщина одна из первых ступила на раскалённый песок долгожданного острова. И сражу же она отошла подальше от туристов, шумной гурьбой расположившихся на песке недалеко от теплохода.
Любуясь картинами «Левитана и Шишкина», Женщина  минуту-другую постояла в тени под берёзой. Загорелая рука её смотрелась по-особому тёмной на фоне белоснежного ствола, облитого ярким и яростным солнцепёком. В руках она держала новые босоножки, только что снятые, – хотелось побродить босиком. Была она в лёгком светло-лазоревом платьице, сквозь которое – на контровом просвете так особенно – проступало бронзоватое, ладно и крепко сложенное тело.
Длинногривый Одеколон издалека присматривал за Женщиной, скрыто шагая следом и поминутно оглядываясь.
Слабый тёплый ветер, набегающий из глубины обещанного острова, прогретого  солнцем, дышал ароматами трав, разомлелой живицей, а иногда вдруг отчетливо доносило тёплым, сдобным ароматом хлеба, только что вынутого из русской печи.
Женщина, а вслед за нею и молодой, нахрапистый Одеколон, уходили всё дальше от теплохода. Поглядывая по сторонам, парень подумал, что местечко дикое и вполне  подходящее… Бледные щёки его чуть покраснели от какой-то мысли. Он собирался выйти из укрытия, но в эту секунду за спиной у него слабо хрустнула ветка.
«Что там? Кто там? - подумал парень. - Уж не медведь ли, который тут робинзоном работает?»
Покуда он шарил глазами по тёмно-синей чаще, обступившей берег, Женщина успела уйти за поворот реки. Длинногривый преследователь заторопился, боясь потерять её из виду. 
Сначала  Женщина шагала осторожно, выбирая, куда наступить, но вскоре, улыбаясь, пошла наудалую. Босые узкие ступни её сделались красными от раздавленной ягоды, широко и щедро вызревшей в траве. Подбирая под себя подол, оголяя ноги, Женщина присела, сорвала с десяток  тёплых, перезрелых земляничин – сладко таяли во рту! – облизнула кончики вкусно запахших пальцев и пошла по кромке влажного песка. За речным поворотом она вдруг решительно скинула платье – закачалось на ветках берёзы. Фигура Женщины была почти безукоризненная, скульптурной лепки.
Длинногривый Одеколон даже оступился от неожиданности – разинул рот на голую богиню, почти что голую; светло-коричневый купальник на фоне загара был незаметен. «Венера! - подумал он, взволнованно дыша и плотоядно облизывая губы. - Ну, так что? Хватит пялиться! Делом пора заниматься!»
И тут он снова уловил какой-то странный  шорох неподалёку. И снова подумалось про медведя, но, повернувшись, парень вдруг  заметил своего проклятого соперника. Ловеласкин – чтоб ему провалиться! – тоже украдкою шагал за Женщиной.
Разозлившись, длинногривый Одеколон, пригибаясь, прячась за кустами и деревьями, бесшумно подскочил к сопернику – врасплох застал.
 -Я тебя предупреждал? Скотина! - приглушенно зарычал он, хватая худощавого интеллигента   за грудки.-  Тут я тебя и угрохаю! И никто не узнает, где могилка твоя!
 Дрались они молча – не хотели Женщину вспугнуть. Ожесточённо, яростно  мутузили друг друга, рубахи рвали и даже волосы. Худощавый, но жилистый интеллигент – к большому удивлению Одеколона  – довольно-таки хорошо владел приёмами греко-римской борьбы, что позволяло ему всякий раз легко, даже играючи бросать противника на землю, а точнее в кусты шиповника или смородины.
И чем дольше они дрались, тем сильнее уставали, и тем слабее у них  становилось то раскалённое чувство, которое заставляло преследовать Женщину. Чувство любви пропало, уступая место чувству ненависти. А после драки между ними вообще произошло нечто такое, труднообъяснимое, что происходит иногда между настоящими, крепкими мужиками – они прониклись потаённым и взаимным уважением и даже какою-то грубоватой симпатией.
Взлохмаченные, потные и грязные, они сидели на траве под берегом. Загнанно дыша, смотрели в разные стороны.
-А какого чёрта мы тут делим? – примирительно спросил Одеколон, сплюнувши кровь с губы.
-Чертовку делили. - Ловеласкин ухмыльнулся, подбородком кивая на остров. - Только где она теперь? Ищи, свищи.
Длинногривый поднялся.
-А может, ну её? Пойдём лучше в буфет! - предложил он, подавая руку.- Будем зализывать раны.
Посмотревши друг на друга, они расхохотались, как два больших ребёнка, не поделивших одну игрушку – живую куклу.

                *        *       *
 После короткого, бодрящего купания женщина пошла по кромке берега, думая, что скоро обогнёт небольшой островок – больших-то не бывает на реке – и минут через сорок выйдет к месту «зелёной» стоянки.
Птичий говор слышался в кронах векового кедрача. Ветер негромко журчал, протекая сквозь густую мелкую решетку хвойных веток. Гнус порою возникал откуда-то из тёмного кустарника, звенел над головою, но не приближался; перед выходом на остров Женщина прихватила сумочку с каким-то заграничным «антикомарином», неприятным, чтоб не сказать противным, однако весьма эффективным: вся эта мелкая злобная свора, зудящая над головой, не могла к ней приблизиться в течение двух с половиной часов. Да к тому же свежий ветер клубами накатывал от Енисея – прогонял толкунцов.
Нечто наподобие тропинки завиднелось между деревьями – туристы натоптали, не иначе. Намереваясь  пойти по тропинке, Женщина сломила ветку в березняке, где было  в этот час точно в парной – духота скопилась. Солнечный свет косыми жгучими жгутами натянут был в дырчатых кронах и между деревьями. И земля горячая кусалась так, что невозможно босиком – пришлось обуться.
Премудрое китайское «у-шу»  советует: у берёзы – возьми хорошее; сосне и тополю – отдай своё плохое, что скопилось на душе. (И на Руси человек давно уже постиг эту науку;  неспроста, например, под больную голову подкладывали сосновое полено). Памятуя об  этом, Женщина то и дело отходила в сторону и, радостно щурясь от солнца, налегая грудью, животом и бёдрами, прижималась к деревьям, будто встречала родных и знакомых в пути. И правда становилось ей всё лучше; крепло чувство согласия с жизнью; светлая мелодия, с самого утра не случайно зазвучавшая в душе, тоже крепла, ширилась и приподнималась как на крыльях. И Женщина, беспечно улыбаясь и громко выводя мажорный какой-то мотив, грациозно кружилась на цыпочках, то приседая, чтобы мимоходом сорвать приглянувшийся яркий цветок, то делая классический батман тандю – небольшие, но частые движения ногой, хорошо ей знакомые по детским занятиям в балетной студии. И при этом она не забывала легонько попарить себя берёзовой веткой  по плечам, по спине – отгоняла наглых сибирских комаров, которым было, кажется, плевать на заграничный «антикомарин»,  надёжно защищающий  – по инструкции – два с половиной часа.
Жуткое дело в тайге – этот проклятый гнус. Громадного сохатого, к примеру, который даже с медведем может потягаться и даже против стаи волчьей устоит, отбиваясь то рогами, то задними копытами, – гнусавый этот гнус, мелкая нудная тварь загоняет сохатого в реку по самые ноздри и часами заставляет киснуть там. А попробуй в глухомани на открытом месте оставить кусок свеженины: комарьё облепит и через пять минут обескровленное мясо превратится в дряхлое бледное мочало. И точно так же будет с голым человеком, если привязать его к дереву, как делали когда-то кержаки или каторжанцы, изощряясь в наказании своих недругов. (Кто-то рассказывал на верхней палубе, теперь вот припомнилось и напугало).
Вздрогнув, Женщина остановилась, глядя по сторонам. Голоса и отдалённый смех, ещё недавно слышимый за деревьями, теперь совсем пропали – только птичьи перепевки раздавались там и тут, да изредка где-то постукивал дятел. Женщина  хотела прокричать «Ау!», но заметила в прогалах между соснами высокий белый борт теплохода. И опять улыбнулась она, обнимая солнцем нагретое дерево. И обозвала себя трусихой. И почему-то не обратила внимания на то, что теплоход как будто находился неподалёку, но никакие звуки не слышны – ни матросов, ни туристов, ни чаек.
Русло реки неожиданно круто завернуло влево, и в подсознании Женщины промелькнула утешительная мысль – это река обнимает небольшой островок, который можно скорым шагом обойти минут за сорок, если не быстрей.
Первый и серьёзный укол тревоги в сердце Женщина вдруг ощутила, выйдя на поляну, где вместо теплохода, который померещился ей за деревьями, перед ней предстало нечто похожее на беломраморную скалу.
Растерянно моргая, Женщина к воде вернулась: вода всё равно когда-нибудь замкнётся кругом острова, приведет к теплоходу.
Стали попадаться буреломы, ручейки. Здоровенные кедры, колотые молнией, лежали на гранитной крутизне, по-богатырски раскинув желтовато-костлявые руки.  Горелая поляна повстречалась – малиново-красная кипень кипрея колыхалась на ветру, словно живая память о пожаре, прогудевшем тут года четыре назад. Грибы косяками выходили навстречу – никто и никогда их тут не трогал, наверно; грибница была не нарушена и потому, куда ни посмотри  – сыроежки, лисички, маслята, рыжики, белые грибы и настоящий   груздь… И вот эта мирная картина – обилие грибов, которые Женщина любила собирать в жидковатом своём лесочке, примыкающем к городу,– этот запах прелого грибного леса умиротворяюще  подействовал на неё. Женщина стала опять время от времени улыбаться, хотя уже не так беспечно. И в глазах у неё то  и дело вспыхивала тревога – зрачки расширялись. Но простая логика подсказывала ей, что ничего особенного не произошло: вода, вдоль которой  Женщина шагала, вот-вот замкнётся кругом острова, который оказался почему-то не такой уж и маленький, как говорили  на борту теплохода.
И всё чаще и чаще на пути у неё становились бородатые кондовые деревья, большие муравейники встречались, косматый чистый мох – признаки дикой тайги, не тронутой не только человеком, но даже и зверем.
И незаметно как-то, исподволь солнце клонилось на вечер. Белёсое от жара и просторно выпуклое небо, теряя дневные тона, неуловимо гасло над рекою. Меркли солнечные блики и всё шире вода укрывалась в тенистых местах пепельно-серым налётом и, готовясь к приближающимся сумеркам, словно бы старалась попридержать своё просторное и шумное течение – поудобнее улечься перед ночлегом. Горячий воздух, отступая от земли, смешивался с зябким дуновением – облака уже перетягивались через дальние седловины хребтов. Ветер, налегая, заворочался где-то в вершинах, зашатал могучую кедру – страшный скрип точно царапнул сердце. Женщина прижалась к дереву, чтобы отдать ему свой страх и нехорошее, недоброе предчувствие. И через минуту улыбнулась: помогло ей дерево – листвяжное, огромное, где можно было разглядеть так называемый медвежий закус – своеобразную отметину топтыгина, которую он делает, стоя на задних лапах, чтобы таким закусом узаконить свою территорию, как бы говоря: сюда лучше не лезь.
В нескольких шагах от Женщины белка на земле кормилась падалицей – крупной кедровой шишкой. Их насторожённые глаза повстречались на долю секунды. Проворная белка в мановенье ока взметнулась по веткам и сучьям –  до самой кроны… А Женщина вдруг побежала, гонимая первобытным каким-то ужасом… А потом до неё достучалась простая и какая-то очень спокойная мысль: если она заблудилась на этом острове, то люди непременно будут её искать. Люди пойдут ей навстречу – всё равно ведь остров не большой, даже если он и больше того острова, который был обещан.
И от этой мысли Женщине стало хорошо, спокойно, и  можно было даже полюбоваться картинами клонящегося вечера. Тёплый воздух на востоке нежно сурьмился,  темнел, а на западе багряно-красноватый закатный жар – словно из какой-то поднебесной громадной печки  – широко рассыпал угли над вершинами тайги, над островами, старцами. И тёмно-сизая вода – впереди, куда смотрела Женщина – красочно горела от этих угольков. И скоро опять повстречались ей «родные» белоствольники и, совсем забывая тревогу, она опять и опять  стояла, обнимала милую берёзу, и всей душой, всем сердцем ощущала, как возвращается к ней  умиротворение, согласие с жизнь и всё громче и громче звучит в ней та изумительно пресветлая  мелодия, какая давно уже грезилась.

                *       *      *
 
А на теплоходе в это время происходило нечто непонятное: странная какая-то возня, переговоры шепотом, тревожные и быстрые взгляды моряков на берег.
-Могу поспорить! – сказал какой-то плечистый моложавый матрос. - Этот остров – не тот…
-А какой же?
-Другой.
-Ну и что?
-Ничего. Просто не надо ушами хлопать, когда за штурвалом стоишь.
-Так не я же стоял.
-А я не говорю, что ты…
Моряки помолчали. Покурили, глядя на туристов.
-Слушай! - сказал плечистый. - Так ведь надо капитану доложить!
 -Зачем?
-Ну, как – зачем? Он же  знать обязан, что тут произошло.
-А что произошло? Ты не пыли раньше времени. Ты что здесь – самый умный? Кто на вахте был? Старпом? Ну, вот и пускай идёт, докладывает. Капитан его не тронет, а вахтенному может врезать по зубам.
Бросая папироску, пожилой матрос поморщился.
-Нет, я думаю, надо сказать капитану.  Нехорошо получается.
-Да что ты раскудахтался? Ты смотри – народ культурно отдыхает. Водочку пьют, собаки, шампанское лакают и нам не наливают. Им какая разница, где мы причалили – возле большого или маленького острова? Им же это по барабану!
Примерно так оно и было: беспечное племя туристов, вволю порезвившись на поляне, поплескавшись в парных тиховодах, звонко похлопав пёстрый волейбольный мяч, попивши винца и водочки, и пожевав селёдочки – туристы, разомлев от жары и слегка одуревши от выпитого, гуськом взошли по трапу и через несколько минут теплоход грузно отвалил от берега. И поскольку на борту было многолюдно  - пропажа обнаружилась не вдруг.
Ловеласкин, тревожно глядя по сторонам, отыскал своего недавнего соперника.
-Ты не видел?
-Кого?
-Ну, кого? Её, конечно…
-Нет, не видел.
-Я тоже.
-Да сидит, поди, в каюте, письма пишет сынку.
-В том-то и дело, что нету в каюте. Я стучался.
-Так, может, заснула? Меня вот разморило на жаре так, что я сегодня даже на танцульки не хочу идти.
Первая звезда взошла над сумрачным крестом высокой пароходной мачты. Берега почернели, сливаясь с такою же чёрной водой; лишь одинокие, редкие огонёчки на бакенах вспыхивали жёлтыми цветками по фарватеру.
И только ближе к полночи на теплоходе возникла тревога и приглушенная паника.
В ноль-ноль часов – начало капитанской вахты – в кают-компании произошёл довольно крупный разговор, во время которого капитан взбесился так, что врезал рулевому по сопатке.
-Ты куда причалил, сволочь? Куда, я  тебя спрашиваю, ты, сучий потрох, причалил? - Капитан сунул карту под нос рулевому. - Ты лоцию читать умеешь? Или ты шары залил в буфете?
-Иван Максимыч! Я не заливал… - пробухтел рулевой, пальцем трогая  зуб, едва не выскочивший после удара.
-Не заливал? - Капитан перешёл на крутой не печатный жаргон.- Так в чём же дело? Как это могло произойти?
-Ну, так уж получилось, мы сначала…
-Как получилось… - закричал капитан, с трудом удержавшись от второго сокрушительного удара. – Как получилось, ты расскажешь на суде! Подонок! Я сколько лет хожу по Енисею и никогда ещё не пугал острова с берегами…
-Ну, так я же первый год…
-А старпом на что? – Капитан, осаждая разгулявшийся пыл, повернулся к пожилому седовласому старпому.- Сергей Михалыч! Ну, ты-то куда смотрел? Ты-то морской волк, можно сказать… Так что ты же как этот, как последняя овечка сухопутная…
-Виноват, Иван Максимыч! Виноват! - пробормотал седовласый могучий старпом, страдающий давлением, особенно сильно донимавшим  его  на жаре. – Виноват.  Ну, что теперь? Надо возвращаться. Искать.
-Это я знаю без тебя! Да где найдёшь, когда стемнело! Да и вообще – триста километров до океана…
-А если до утра там подождать?
-А вертолёты в Дудинке? Они ждать не будут! - опять закричал капитан, остервенело сдёргивая форменную фуражку.- Вертолёты!..  Кто их простой оплатит? А? Или ты такой богатый, Сергей Михалыч? Или вот эта вот сопля зелёная, твой рулевой… Устроили, суки,  такую стоянку зелёную, что я теперь до  пенсии  хрен доработаю!
-Да может, ещё ничего…  Может, обойдётся, что вы понапрасну-то, Иван Максимыч…
-Молите бога, чтобы обошлось! Молите бога! - повторил капитан, собираясь покидать кают-компанию. - И не вздумайте туристам разболтать про этот остров…
-Да ну что мы… - Старпом развёл руками. - Не понимаем, что ли?
-Я вижу, как вы понимаете! - Капитан волком посмотрел на рулевого.- Этого чёрта завтра же списать на берег! Ну, а с тобой, старпом, ещё поговорим…
Поднявшись на мостик, капитан по громкой связи потребовал  к себе директора, а точнее, директрису туристического рейса – дородную бабу, увешанную золотыми цацками.
-Ну, что там у вас? – угрюмо спросил капитан, избегая смотреть на бабу.- Не нашли?
-Не нашли, Иван Максимыч. Нет её нигде на теплоходе.
-Ясно. Идите.
Директриса потопталась около двери.
-А что за остров был, Иван Максимыч?
-Остров? - Капитан пожал плечами, глядя в ночь.- Нормальный остров. А что такое?
-Да он мне показался…
-Иди, перекрестись! – неожиданно гаркнул Иван Максимыч и пробормотал уже вослед ушедшей директрисе: -  Столько лет без сучка, без задоринки ходил по Енисею, и вот на тебе… Устроили, собаки, зелёную стоянку…
Теплоход, будто споткнувшись на полном ходу,  застопорил машины, осторожно развернулся в темноте и на всех парах пошёл к месту недавней «зелёной» стоянки. И несколько часов подряд могучие прожекторы шарашились в деревьях, высвечивали каждый кустик, каждый камень на берегу. И вся команда теплохода, все матросы, поднятые по тревоге, с фонарями бродили в деревьях, осматривали пустые поляны, укрытые туманом. Освещали сонные обрывы, набитые стрижами и ласточками-береговушками. Напуганные ярким светом птицы пробками выскакивали в ночь – из тугого земляного горлышка.
Из-за гор катилась косматая гроза, поигрывая молнией и громом. Первые капли уже лупцевали по горячей теплоходной жести, по земле, по зелени, ядовито сверкающей в лучах прожектора и вспышках молний.
Ливень обрушился как потолок –  шумно и плотно… Ливень буйствовал отчаянно и яро, но довольно  коротко… Берега задымились туманом, поглотившим всю округу в одночасье. Прожекторы по-прежнему старательно вертелись и на полубаке, и на корме, и на капитанском мостике, но теперь они светили квёло, точно их тестом обмазали. Туман сгустился. Туман забил протоки, старицы и основное русло Енисея. Двигаться куда-либо становилось небезопасно – в два счёта можно теплоход посадить на мель, расколоть на каменных клыках.
В рубке включили локатор. Понуро молчали. Курили. 
Перейдя на самый, самый малый, теплоход растерянно топтался на волнах и кричал, кричал, кричал – до хрипоты в своей железной глотке. Но никто ему, увы, не откликался, только многократное ночное эхо раскатывалось где-то в бескрайних просторах, позабытых богом и людьми.
На рассвете капитан пришёл к себе, коньяку хотел с устатку выпить, чтобы  маленько расслабиться, но, посмотрев на гранёный стакан, неожиданно передумал.
«Отвечать-то всё равно придётся мне! – затосковал он, отодвигая стакан.-  А там ещё найдутся доброхоты, могут сказать, что я пьяненький был, потом не отмоешься…»
Капитан, вздыхая, посмотрел на переборку, где висела карта Енисея – витиеватая голубая артерия, протянувшаяся  с Юга на Север. А потом он посмотрел на крохотную точку, несколько минут назад обозначенную красным карандашом – «зелёная» стоянка, объявленная как стоянка на острове.
    Но дело в том, что  э т о   б ы л   н е   о с т р о в.
Ошибка теплохода заключалась вот в чём: то ли моряк-рулевой перед вахтой тяпнул рюмку в буфете и в глазах у него Енисей развалился на три голубых рукава, то ли просто по своей халатности рулевой отклонился от курса, только совсем ненадолго. Теплоход завернул в какую-то глубокую протоку, но вскоре вышел в основное русло и, не найдя обещанного острова, причалил к основному енисейскому берегу.
   Это был дремучий дикий берег, на сотни километров растянувшийся вниз по течению – до Северного Ледовитого океана.
   И сколько потом не искали ту Женщину – найти не смогли.

                *       *       *
    Единственный сын её, заканчивавший  службу в армии где-то на Курильских островах, долго ещё получал помятые потёртые в пути конверты из далёкой сказочной сибирской стороны. Письма читал он светлыми весёлыми глазами: хорошо, как никогда, легко, свободно было родному человеку на земле – среди первозданной природы.