Ассоциации

             
                АССОЦИАЦИИ


Интерьер этой квартиры напоминал интерьер прошлой. Повсюду книги, журналы, исписанные листы бумаги. На креслах брошенные кое-как концертные одежды. Свечи, свечи… пасхальные, рождественские, разноцветные, разные…    В вазах, бутылочках, в стаканах засушенные длинноногие астры. Между диваном, покрытым стареньким клетчатым пледом, и книжным шкафом, прижавшись к стене, словно боясь потерять эту стену, гитара.   

Иногда эта квартира казалась заброшенной, как старинный замок, где в шторах затаилась пыль, в старинных рамах – забвение, в атласных наволочках – сон.

Печально белели вставленные в пишущую машинку, еще пахнувшие свежей бумагой, листы. В чашках грустил остывший с вечера кофе. Ровное сопение спящей девочки. За окном чикагская ночь.

Перед зеркалом женщина. Она светла и темна, как дождь, внутри которого царит ее город – ее мир.
- Ну, что постарела?
- Есть немного. Надо раньше ложиться спать.
- А если гитара не дает?
- Гитару в сторону.
- А как без нее?
- Да, как и без него…
- А ты наблюдала за ним?
- Еще бы! Сначала я увидела, что его взгляд направлен сквозь тебя в затылок женщины за стеклом.
- Я чувствовала его взгляд, как удар затылком о стекло. Сильный удар. Как ты думаешь, если бы у нее были зубы на затылке, они, наверное, заболели бы от этого взгляда?
- Конечно! Зубная боль – она сильная! Поэтому она не выдержала и повернулась.
- Да, она смотрела на него испуганно, как будто пряталась…
- Может, чтобы никогда больше не повернуться?
- Чтобы повернуться снова, а потом опять спрятаться, и опять повернуться, и опять спрятаться, а потом повернуться навсегда… Так и остаться…
- А, может, за стеклом никого не было?
- Может быть…
- Мне тогда долго казалось, что сквозь деревья, города, сквозь туманы, сквозь толчею букв на моих листках, поверх всех чудаков, светофоров я вижу его взгляд – как две несмывающиеся капли туши, как две дырочки от сигареты…
- А теперь не кажется?
- Слушай, отстань!

Она подошла к окну, отдернула штору. Небо черное. Ни одной звездочки. Отойдя от окна, включила магнитофон. Блюз…
-Тогда нас было только двое – я и его голос: «Бебоп-бап-ба-ба-дип-бу». Ты послушай, не отворачивайся. Представь себе, что стены раздвинулись, и ты видишь нас, видишь, как мы несемся друг за другом по осеннему пляжу. Как по пустыне… Никого… Дюны… Рижское взморье… А потом бревенчатый дом, трудно дышать от сигаретного дыма. Под утро ужасно холодно было спать, пахло осенними яблоками и прелыми листьями. Послушай, не плачь! Мне часто потом казалось, что этого дома никогда не было. Вытри слезы, я сказала! А помнишь ту грузинскую мансарду? Во дворе был каменный колодец. Вода – слеза. Солнце садилось, день сам себя на нет сводил. За Курою дрожали дома, и ветер что есть силы раскачивал деревья…
- Тебе было страшно в том доме?
- С ним нет! Дом был старый-старый. Наверное, в нем давно поселились тени. Прячась под платанами, он тоже стал тенью. С упованием ловил любой человеческий шаг. Иногда я слышала в нем смех совы, а иногда ее плач. Он, наверное, и поныне там стоит. Только теперь уже без меня.
- Если его не разрушили…  Теперь и там стреляют. Ты бы хотела туда вернуться?
- Это невозможно. Нельзя войти дважды в одну реку. Ну да ладно. Попеть, что ли?..


Взяла гитару. Забормотали струны.
                …И шар, подаренный двоим,
        Земной, ни звука
        Не прокричал, не проронил –
                Катился молча
                В закате солнечных светил
                И многоточий,
                И слов никто не произнес
                Из нас, не вспомнил,
                И только лишь горячий воск
                Впечатал в пол их.
                И только лишь объятий стон,
                И светом лица,
                И только лишь Она и Он,
                И жизнь не снится…*

- А помню еще клавиши одесской лестницы. И мы, держась крепко за руки, по ним, по этим клавишам… А потом Дерибасовская, последний троллейбус, как в той песне…
- Еще не забыла?
- Никогда не забуду. Не дождешься! «Последний троллейбус по улицам мчит…». В троллейбусе только мы вдвоем. Целуемся… А потом опять все кончилось.
- А почему ты всегда перед зеркалом?
- Чтобы ты об этом спросила.
- Нет, но почему? Любуешься собой?
- А почему бы и нет? Думаю, что ему могло понравится во мне… Голос, волосы, глаза…
- А может, душа?
- Ты права! А душа – это мои стихи. Точно! Он влюбился в мои стихи. И очень жаль, что не в меня. Я так и знала. Из-за них вся жизнь кувырком.
- И сплошная ночь…
- Дура! Заткнись! Надоела… Ну, ну… Только не слезы… А знаешь ли ты, что ночью все обостряется: фантазии, страхи, борьба, задушевные беседы? Знаешь ли ты, что ночью в кадушках киснет капуста, в квашнях пыхтит и поднимается тесто, в каминах тлеют поленья? Старый часовщик Рецкович вставляет лупу в свой единственный глаз, чтобы услышать малиновый звон, говор колоколов башни, стоящей на центральной площади города. А башня светится по ночам зеленоватым светом. В это время юная дева надевает кружевную ночную рубашку и тихонько спускается в комнату господина N. А  еще ночью  на улице играют бродячие музыканты. Тогда в моих жилах вспыхивает солнце, ко мне возвращается свет. Город мой делается как шпага сильный,  тонкий как игла, доверчивый и умудренный, а я, доверившись ему, начинаю писать. Берешь чистый лист бумаги, ручку и думаешь. Что именно сейчас напишешь стихи. Может быть, главные в твоей жизни… Можешь кусать локти. Перебирать воспоминания, подпрыгнуть до потолка, открыв невозможное в словах. Ну, и что? Чего ты добилась? Стихотворение пялит на тебя жабьи глаза, шмыгает мышонком среди бумаг, а ты его не видишь и видишь, но никак не ухватишь, а если и схватишь, оно чуть ли не лопается перед самым твоим носом, и ты приходишь к мысли, что и впрямь не умеешь месить это бесформенное тесто.
- Впору завыть!
- Не перебивай! И думаешь: не лучше ли сперва прикончить эти наблюдения и кружить по спиралям сигаретного дыма, кружить…
- Все напрасно…
- Нет! И нет! Однажды слова в твоих руках начинают ломаться, а стихи крошиться на зубах. Смеясь, начинаешь выкарабкиваться из саркофага и думаешь: все возможно на этой земле. Перед тобой камни превращаются в хлеба. Чувствуешь, как буря закипает в твоей груди, и ты насыщаешь ее трудом своих рук. Дороги перед тобой широкие, и ты плывешь по этим дорогам…
- Ну, и все-таки? А потом?
- А то ты не знаешь, что потом? Потом концерт самой себе до рассвета. Устала от этих концертов чертовски. Слушай, может, собаку завести, а?
- Заведи! Славно придумано!
- Когда он пригласил меня с собой в Японию…
- Это была ваша последняя встреча…
- Сейчас ударю! Не надо!..
- Ну, дальше!
            - Мы попали на парад собак, представляешь? Гордые и степенные, съехавшиеся на свой праздник отовсюду. Ах, как шли гиганты-сенбернары, а как шествовали доги! Грустные артисты – пудельки – как вальсировали, как вальсировали!
- За что ты любишь их так?
- За то, что не треплют длинным языком.
- А еще?
- Не предают.
- А он?
- Ты послушай дальше… Япония… Осенью там проходят осенние праздники. Тогда город был увешан большими бумажными фонарями. Был день то ли Счастья, то ли Помолвок, повсюду кровоточили спелые гранаты, вино в бокалах. На ярмарках – дети, безделушки, кастрюли, дымящиеся назло сырой ночи. На крутой улочке, мощеной брусчаткой,  храмы и кафе, кафе… Беседы за полночь. За соседним столиком старая шлюха, чахоточный старик-вышибала, поэзия… В ту ночь он подарил мне гравюру – гейша причесывается на ветру.
- А ты ему что?
- Губы, изъеденные разлукой.

Женщина взяла чистый лист бумаги, плеснула на него из чашки водой и стала протирать им зеркало.
- Что ты делаешь? Зачем это?
- Знаешь сказку «Красная шапочка»? Помнишь, как волк говорит бабушке: «…чтоб лучше тебя видеть…».  Вот и я… Хочу, чтоб тумана не было, чтоб все ясно было. Жить – так жить петь – так петь, писать – так писать и куда-нибудь мчаться, мчаться… в поезде.
- Но известно, как мирно и тихо идет поезд. Не мчится, как ты бы хотела…
- Но в тоннелях – сквозь тьму и свет подземелья – он летит быстро.
- Так быстро и мерно, как стучит метроном. Так мерно и быстро качается маятник лиц за стеклом вагона, в котором сжимаются, втиснувшись друг в друга, в общем такте, в шутовском хороводе, застывшие в движении поезда, пассажиры, женщина…
- Замолчи, прошу тебя! Не надо возвращаться. Не хочу. Только не о том взгляде сквозь мой затылок…
- Через стекло?
- Да! За которым, возможно, никогда никого  не было. Но мне казалось это всегда.

В окно залетела мушка, чтобы попрыгать на столике, покружиться в свете лампы, может, даже поерничать перед зеркалом. Вдруг мушка исчезла, но через минуту привела с собой еще несколько таких же, как она, и они закружились в танце, из которого почему-то складывался запах инея, пришедшего к ней из той… другой жизни.    Она взяла спичку, чтобы поджечь мушек, пытаясь наказать их за то, что они пробудили в ней воспоминания, и увидела, как плавились лица Сухова, Ирки, Мишки бородатого. Ей показалось, что зеркало покрылось инеем, она опять почувствовала запах осенних яблок и прелых листьев, и все, пришедшие оттуда, будто окликнули ее. Наверное, для того, чтобы она ударила по зеркалу, и оно бы рассыпалось на мириады мушек, улетающих во тьму
 искать осколки упавших звезд…  Но за стеной в спальне мирно посапывала девочка.
______________________________________ 
* стихи Кати Капельниковой