Устинья. Начало

    Развернув жёлтый флажок, она терпеливо ожидала приближения поезда. Поезда ходили редко и не по расписанию, часто опаздывали. А часов в доме не было, да и откуда им было взяться у переездной сторожихи, когда и дома-то своего не было, а всего лишь вот эта, казённая путейская будка, которую выделило им железнодорожное начальство. Как-никак, а они оба с мужем служили на "железке": он - смазчик вагонов на станции, а она вот - на переезде. Ох, сколько их, этих переездов, было до Вятки, до губернского города! Этот вот стоял на 120-м километре к востоку...

    Возле ног, на откосе насыпи,зашевелился и тоненько пискнул маленький свёрточек: своего первенца, Нюрочку, она брала с собой - боялась оставлять одну в сторожке. Зимой-то ещё можно будет, а летом пошаливали беглые. Как только сходил снег, они и бежали. Чаще это были политические, они спокойные, не обидят. А от уголовников можно ожидать чего угодно. И всё-таки, по давно установившейся, взявшейся невесть откуда традиции, на столе всегда стояла кринка с молоком, а рядом, в белой тряпице, лежал хлеб - для них, для беглых.

    Устинья усмехнулась своим воспоминаниям. По весне, вернувшись в сторожку, она обомлела, увидев, что из-под ситцевой занавески, которой был отгорожен закут за печкой, торчат босые ноги. Сердце ушло в пятки от страха, но, переборов его, она спокойно (откуда только смелость взялась?) сказала в никуда:
    - Ну, ты, не балуй тут, поешь - и уходи. Молоко и хлеб на столе, суп - в печи. Да убери за собой.
    И добавила с вызовом:
    - А я тебя не боюсь!
    И, подхватив двухмесячную дочку, вышла из сторожки. Часа два просидела на задворках за поленницей дров, а когда вернулась, в доме был порядок: значит, политический бежал...

    Но вот и поезд. Мирно проплыли вагоны с белыми занавесками на окнах. Промелькнули в окнах нарядные барышни и дамы, напомаженные усатые и безбородые мужчины в дорогих костюмах. Это она сама решила, что в дорогих. А как же иначе? Только люди состоятельные могли ездить по "железке". Впрочем, однажды, вскоре после свадьбы, и её Олёша взял с собой молодую жену в Вятку, на ярмарку. Устинья помнила, что раньше, когда были живы её родители, на ярмарку ездил её отец со своим звонким товаром. Всю зиму он делал гармошки: и тальянки, и концертино, а весной отвозил их в Вятку. От чего он умер - она не знала, а через год, когда ей было двенадцать лет, вслед за отцом ушла и мать. И пошла Устинька Вараксина в служанки. Сначала к местному помещику, а после - к батюшке. Старательную и чистоплотную девушку не обижали, тяжёлой работой не загружали.
    На летние вакансии из Глазова приезжала поповна, гимназистка. В жаркие летние дни она ходила на речку, на Чепцу, где стояла на берегу купальня, и всегда брала с собой Устиньку. Мылась, каждый раз распечатывая новый кусок душистого туалетного мыла, а после, собираясь домой и показывая розовым пальчиком, говорила:
   - Устинька, возьми это себе.
   Поповна была медноволоса, с нежной, какая бывает только у рыжих, кожей и - что удивительно! - без веснушек. Устинья любила причёсывать её тяжёлые, в руку толщиной косы...

    Нюра снова тоненько пискнула, и Устинья, одёрнув себя: "размечталась!", подхватила дочку и пошла в сторожку. Особых дел не было пока, но и без работы она сидеть не умела. До вечера далеко, её Олёша не скоро вернётся со станции. Приговаривая и напевая разные потешки, пока ещё не понятные полугодовалой дочке, перепеленала и накормила Анютку, смотревшую на Устинью чёрными, влажными, весёлыми глазёнками. Но после еды, возле тёплой маминой груди, она быстро уснула. Осторожно переложив ребёнка в зыбку, женщина, тщательно вымыв руки и надев белый фартук, села вязать кружева. Вязание у неё было безупречно чистым, поэтому не было необходимости стирать его перед тем, как продать. Крахмал с ниток не смывался, и скатерти получались плотные, тугие. Работу Устиньи ценили, заказов хватало, а приработок в скромном хозяйстве никогда не бывает лишним. Но Устинья с Олёшей подкапливали деньги, чтобы купить себе домик в Черноусах - близлежащей деревне. Хотелось жить пусть и небогато, но своим домом. Завести хозяйство. Детишек хотелось, сколько Бог пошлёт. Оба с детства сироты, они строили свою семью любовно и бережно, помогая друг другу и советуясь во всём, хотя и внешне, и по характеру были совершенно разные. Алексей Евдокимович - рослый, статный, с пшеничными, слегка вьющимися волосами, с пушистыми усами - всем видом своим олицетворял спокойную уверенность и надёжность. Не в пример ему, Устинья была хрупкая, щупленькая, с чёрными волосами и чёрными же, вечно смешливыми глазами. Лёгкая и проворная, она могла без устали работать на огороде и по дому.


                2

        В окна тускло светил поздний ноябрьский рассвет, поэтому на выступе русской печки стояла керосиновая лампа-трёхлинейка, неярко освещая кухню. Дополнительное освещение давал огонь, пляшущий в топке русской печи.  Но дрова уже почти прогорели, и к тому времени, пока ещё раз – последний – подойдёт тесто, которое поднималось в квашне, в печи останутся только угли. Часть теста уже была выложена на большую разделочную доску, рядом с которой стояла глиняная чашка с подмороженной и растаявшей рябиной. Устинья обминала пышное мягкое – живое, как она говорила, –  тесто, постепенно подмешивая в него яркие горько-сладкие ягоды. Сегодняшний хлеб захотелось испечь не простой – с рябиной! Смуглые, обнажённые по локоть руки, ловко сновали над столом: работа была привычна и доставляла радость. Хлеб Устинья пекла через день и всегда, кроме свежевыпеченного хлеба, старалась порадовать мужа и детишек чем-то вкусным. Детей уже было двое, а к лету снова ожидалось пополнение. Старшенькой – черноглазой Нюре – весной  исполнилось пять лет,  Серёженьке  недавно было три года.  Дочка уже считалась большенькая, иногда Устинья привлекала её к работе по дому, помаленьку учила вязать крючком, пришивать пуговицы.  Да и Сергея приучала делать что-то посильное: принести или подать мелкие предметы. Самой любимой работой детей было собирание щепочек для растопки самовара. Мать давала им в руки маленькую корзинку и отправляла на улицу (семья уже год жила в деревне Черноусы – купили всё же Устинья с Алексеем дом!). Теперь у них был не только свой дом, но и хозяйство: в хлеву хрюкал поросёнок,  уютно хрустела душистым сеном корова,  а по двору расхаживал десяток курочек…

    Но вот и печка поспела – выстоялась от сильного жара, можно и хлебы сажать. Длинной кочергой Устинья выгребла на загнётку – в угол шестка – горячие, но уже потухшие  угли, а затем помелом – куриными крылышками, насаженными на длинный черенок, – чисто-чисто промела кирпичный  под  печи. Слегка смазать маслом хлебную лопату, подхватить на неё хлебы и осторожно загрузить в печь – дело быстрое. Закрыв чело заслонкой, женщина перекрестила устье печи со словами: «Господь, благослови!» и,  пока пеклись хлебы, принялась стряпать пирожки: сегодня они с морковью и свёклой. Устинья улыбалась: вот приедет с поездки Олёша и порадуется сладким пирогам. Алексей Евдокимович признавал только свой хлеб, испечённый женой. Муку для хлеба и выпечки выбирал всегда сам – только пшеничную и хорошего качества. Ржаной – чёрный – хлеб не пекли. А ещё  всегда сам покупал в Вятке мануфактуру – ситцы – для  семьи. Покупал всегда мерным лоскутом, то есть остатки от целой штуки – так было дешевле и разнообразнее. Приезжал из очередной поездки, получив жалованье, и выкладывал на стол гостинцы:
    – Вот тебе, Устя, шей себе и семье всё, что нужно.


                3

      Так, за привычными делами и хлопотами по хозяйству, пестованием  детей прошли зима и весна. Наступило лето с его неугомонным ритмом жизни: посадка огорода, прополка, полив грядок.  На носу был сенокос, а Устинья со дня на день должна была родить. За день до предполагаемых родов заботливый муж, не доверяя местной повитухе, привёз со станции акушерку, что стоило ему немалых денег!..

       Настал срок родин. Устинья на сей раз легко разрешилась от бремени – девочкой! Беда была в том, что родилась она мёртвая – не кричала и не дышала. Акушерка, взяв новорожденную за ступни и держа её вниз головой, сильной ладонью  шлёпала малышку по синеватой попке. Шлёпала до тех пор, пока ребёнок не закричал. Все вздохнули с облегчением. Но акушерка разочаровала родителей:
     – Девочка – не жилец. Поторопитесь окрестить, чтобы не померла некрещёной.
 
     На другой день Алексей привёл в дом местного священника отца Евлампия (церкви на разъезде не было, таинство крещения пришлось свершать дома). Бояринцев торопил батюшку поскорее выбрать имя:  не всё ли равно, если дочке не суждено жить? Но тот был непреклонен:
   – Нет уж, Евдокимыч, пусть дитя с красивым именем предстанет перед Всевышним.
    Девочку нарекли Антонина. Прошло два дня, три, неделя – ребёнок жил! И только маленькие синяки на попе, оставшиеся от широкого золотого обручального кольца акушерки,  напоминали о том, что девочка была  не жилец!  (Забегая вперёд, скажу, что прожила эта девочка до восьмидесяти пяти лет!).


                4

     Прошло ещё три года. Старшая – Нюра была определена в начальную школу, расположенную в станционном посёлке в десяти верстах от разъезда. Родители, сами совершенно неграмотные, не хотели такой же участи детям. Решение принимал отец, Алексей Евдокимович.  В Черноусах, где они жили, грамоту знали только лавочники, купец, мельник да батюшка. Сам Бояринцев выучил только две буквы, вернее, их начертание, чтобы ставить свою подпись в ведомости при получении жалованья: «А» и «Б» – свои инициалы.   Иустина – три буквы:  «У», «А», «Б», тоже только начертание.  Это для того, чтобы вышивать инициалы на льняных полотенцах, концы которых, по древней традиции наших пращуров, вышивались замысловатой русской вязью, содержащей тайный  смысл.  Русское узорочье содержит  в себе целый рассказ  о женщине, которая его вышила:  о её  семейном положении, о том, сколько раз она рожала,  и служит, кроме того,  оберегом дома и семьи.  Но постепенно из памяти народной стёрлось сакральное значение русской вышивки, поэтому она стала просто украшением полотенец,  скатертей, мужских и женских выходных рубах.  Устинья вышивала просто так, потому что это было заведено в каждой семье. К тому же это было  красиво – вышитые полотенца!..

      А Нюру – старшую дочку – надо   было непременно выучить грамоте. На первых порах девочке было трудно, ученье давалось не просто. Иногда, забыв какую-нибудь букву, она бежала  к дочке лавочника, жившей через три дома, спросить, как эта буква читается. А пока возвращалась обратно, зажав пальчик на трудной букве, забывала её и с плачем снова возвращалась к соседке. Но постепенно девочка вошла в колею и училась довольно успешно. Так успешно, что через четыре года выдержала приёмные испытания и поступила в Глазовскую уездную гимназию.  (К гимназическим годам сестёр я ещё вернусь чуть позже).

     …Устинья металась в послеродовой горячке: весной, когда стала пробиваться первая трава, родила она  девочку, которую назвали  Евгения. Ребёнок заходился в крике, требуя еды, но кормить её грудью в бессознательном состоянии мать не могла. Алексей целыми днями находился на работе, Анюта днём – на  уроках в начальной школе. Дома оставались только трёхлетняя Тоня и пятилетний Серёжа. Да приходила соседка подоить корову, отвести её в стадо и покормить ребятишек. В остальном дети старались справляться сами. Нюра старательно мыла пол в доме, вспоминая, как мама учила её тщательно  промывать плинтус: «Мужик умылся, а бороду вымыть забыл!» Или ещё вот это: «Тряпку сильнее  отжимай, вытирай суше,  а то муж будет горьким пьяницей!"  И обязательно чисто-чисто мыла порог: «Придёт жених свататься, посмотрит, что порог не мытый, развернётся и уйдёт». За чистотой посуды следили младшие: хоть и была она глиняная да деревянная, но любая посудинка обиход любит! Серёжа мыл, Тоня вытирала, перекинув через плечо посудное полотенце. Нюра как-то заметила это и сказала, подражая интонацией матери:
   – Тоня, не вешай полотенце на плечо – волосы могут попасть на посуду!
   И добавляла:
   – Мама тоже не разрешает.

        К вечеру, когда из школы возвращалась старшая сестра, двоим младшим становилось и легче, и веселее.  Соседка научила кормить маленькую Женю через рожок и строго-настрого наказала малышам, что давать ей можно только разведённое коровье молоко. Но однажды Тоня, решив, что этого девочке явно недостаточно, нажевала сушки и натолкала её в рот недельной сестрёнке. Финал угадать нетрудно – девочка умерла…

      Устинья, то приходя в себя, то снова проваливаясь в черноту забытья, смутно понимала происходящее:  ребёнка похоронили без её участия. Но так уж устроен мир – всё проходит, рубцуются раны, за повседневными заботами и хлопотами память стирает печальное прошлое, да и некогда особенно было предаваться унынию.



                5

       Хозяйство в семье Бояринцевых потихоньку увеличивалось, в семье появился достаток. Вот уже и вторую коровку стали держать в лето, а после Покрова забивали и запасались  на всю зиму мясом: часть Алексей сам коптил, остальное заворачивали сначала в холщовую ткань, потом в клеёнку, отправляли в ледник и засыпали  льдом. Так оно могло не испортиться всю зиму и почти всё лето. Там же, в леднике, сохранялось сливочное масло. Дома, в подполье, стояли корчаги с яйцами: пересыпанные солью, они выдерживали до весны, до того времени, пока курочки снова начинали лучше нестись. Не ленилась Устинья заготовить грибов да ягод:  лес-то – вон он, рукой подать! Огороды задами выходили прямиком к молодому ельничку, где рыжиков в урожайные годы было видимо-невидимо! Достаток семьи виден был не только в разносолах. Первый признак достатка в то время – это красивая никелированная кровать с изогнутой спинкой и с шишечками на четырёх уголках перил. Стояла кровать в горнице, в переднем углу, под образами. Но спать на ней разрешалось только хозяину семейства. И это считалось непреложным правилом! Поэтому Устинья спала с детьми на полу, а её дорогой Олёша – на кровати. Вслед за кроватью в доме появилась  ножная швейная машинка «Zinger»: обшивать растущее семейство вручную стало трудновато, поэтому Алексей Евдокимович, как мог, облегчал труд жены.

      Была в доме редкостная  диковинка – граммофон! Такой штуковиной не мог похвастаться даже  местный батюшка. Граммофон Алексей Евдокимович выписал  из самого Санкт-Петербурга вместе с комплектом пластинок. По большим праздникам он заводил свою «музыку», как окрестили эту невидаль жители деревни. Послушать песни такого дива частенько заходил и отец Евлампий. Особенно в Пасху.

       Пост в семье Бояринцевых никогда не соблюдался – так повелось с тех времён, когда Иустина и Алексей жили в услужении у священника. Насмотревшись на поповскую «праведную» жизнь, они не придерживались церковных канонов. Алексей всегда говорил: «Да чтобы мои ребята голодали?! Ешьте, дети, ничего не бойтесь: попы тоже не больно-то постятся!» Но, тем не менее, ВЕРА, как таковая, жила в их сердцах, поэтому к Пасхе, к Христову дню, в доме было особенно чисто прибрано, а стол ломился от яств.

         Как я уже говорила, церкви в их небольшой деревне не было, до станции, где служба проходила в соборе,  расстояние немалое –  около десяти вёрст, поэтому батюшка ходил из избы в избу,  поздравляя всех со Светлым Христовым Воскресением. По русскому обычаю прикладывался, конечно, к рюмочке, угощался-разговлялся и благославлял дом и семью.  Двери в каждой избе, в ожидании его появления, держали открытыми настежь.  А надо заметить, что весна в Вятском краю была отнюдь не тёплая, поэтому печки с утра топили жарко, чтобы не выстудить к ночи.

      Батюшка же, дойдя до дома Бояринцевых, надолго задерживался там, слушая граммофон и поглаживая отяжелевшее  пузцо. Тем временем бабы, в чьих домах он ещё не побывал, на чём свет стоит ругали  Алексея (да и отца Евлампия заодно!) – избы-то выстывают:
     –  Опять Олексей свою музыку завёл, теперь и батюшку не дождёсси!



                6

       Устраивал иногда Алексей для своей семьи настоящие праздники. Что ж, деньги позволяли, нарядная одежда была справная – почему бы и не вывезти всю семью, скажем, в Вятку? Сказано – сделано! В воскресный день все поднялись рано, даже самая младшая Тоня не капризничала и легко встала ещё до свету. Алексей с женой были уже одеты. На нём – новая, вышитая Устиньей, рубаха-косоворотка, светлый костюм-тройка, из маленького кармашка жилетки  свисает цепочка серебряных часов, хромовые сапоги начищены до зеркального блеска. На Иустине – платье из плотного шёлка в неширокую полоску, отделанное знаменитыми французскими кружевами валансьен.* Платье заканчивалось коротким шлейфом. Платьица из такой же ткани были и на дочках. На Серёже  –  тоже вышитая рубашка, подхваченная в талии пояском, скрученном из ниток в тон вышивки, который заканчивался  двумя кистями.
 
       Алексей  оглядел своё семейство и остался доволен…
       Ехать от разъезда Черноусы  до Вятки было, по теперешним меркам, не столь и далеко – всего-то около ста двадцати километров, но, учитывая скорость тогдашних поездов и многочисленные остановки, дорога занимала около пяти часов. И всё же Алексей Евдокимович не захотел везти свою семью третьим классом – ехали вторым, уплатив за каждый билет более 50 копеек серебром!
       Семейство чинно, а дети – не без робости! – погрузилось в вагон.

 Иустине было не внове  ехать «железкой», а у ребятишек глаза округлялись от увиденного великолепия! Бархатная обивка на диванах, спинки которых  откидывались вверх, образуя второй ярус; крохотный столик, покрытый белой накрахмаленной скатертью, красивая обивка стен – было от чего разгореться детскому любопытству. Купе вагона второго класса не были отделены от длинного коридора дверьми;  дверь была посреди вагона,  разделяя его на две зоны: для курящих и не курящих пассажиров. Алексей Евдокимович хоть и курил трубку, но, уважая жену и детей, билеты купил в ту часть вагона, которая не была предназначена для курильщиков.
 
        Детские ножки осторожно и чуточку боязливо ступали по ковровой дорожке, постеленной в проходе  –  было непривычно:  дома-то были только домотканые половики! Девочек –  особенно  Нюру – восхищали лёгкие занавески на окнах и тяжёлые ночные бархатные портьеры с красивыми шёлковыми кисточками. Серёжа – мальчик же! – с нескрываемым любопытством рассматривал, как всё устроено-обустроено. Но, приученные вести себя спокойно и без шалостей, они старались говорить шёпотом, забросав родителей массой вопросов: а что? а почему? а для чего? Родители терпеливо поясняли, удовлетворяя  чрезмерное, но понятное детское любопытство. Нюра,  на правах самой старшей и будучи более шустрой, раньше всех пробралась к окну, но Устинья, сделав ей коротенькое внушение, усадила туда  самую младшую – Тоню. Напротив сестёр чинно и степенно, подражая отцу, устроился Серёжа. Родители сидели с краю и, улыбаясь, наблюдали за радостью детей. Настроение у всех было приподнятое, и даже бессонная ночь не сказалась на оживлении.
 
       Ребята, приплюснув  носы к  стеклу, смотрели, как мелькали за окном вагона деревья, кусты, лужайки, деревеньки…. Алексей удовлетворённо поглядывал на них, тихонько переговариваясь с женой. Первая не выдержала и уснула Тоня, вскоре стал клевать носом и Серёжа, а вслед за ними, оставшись одна и заскучав, угомонилась и Нюра. Алексей улыбался: укатали сивку крутые горки! Муж с женой тихонько переговаривались, и вдруг Алексей уловил смешливую искорку в чёрных глазах Устиньи.
        – Ты о чём?
        – Ой да,  Олёша, вспомнила сейчас нашего кума Егора! Помнишь, когда он приезжал, то попросил тебя «железку» ему показать?
        Алексей сдержанно улыбнулся, спрятав под усами улыбку, только глаза выдавали его весёлость. Кум приехал из дальней деревни проведать крестников. Под вечер, после радушного приёма и обильного угощения, кумовья, обнявшись, пошли смотреть на поезда и железную дорогу. А что это такое, Егор знал только по рассказам Олёши, и уж больно хотелось ему посмотреть на это диво! Вышли к железнодорожному полотну, и, пока не было поезда, кум Егор очень обстоятельно,  по-мужицки прицениваясь и прикидывая так и эдак, разглядывал рельсы, шпалы, видневшийся вдали семафор. Но вот вдали показался поезд, Алексей отвёл Егора подальше от насыпи  – издали лучше видно будет. Мимо мужика, изумлённого этой техникой, прокатились вагоны пассажирского поезда, светящиеся окна которого повергли его в окончательный восторг!
       –  Ой, кум! Деревня!
       – Что – деревня?
       – Кум, да это же целая деревня на колёсах! – Восхищённо говорил Егор…
       Вот и посмеивались Устинья с мужем, вспомнив своего гостя…

       С той поры в нашей семье  при покупке какой-нибудь необыкновенно красивой вещи повелась эта, своего рода, поговорка: «Ой, кум-деревня!»
 
       ...Память о той поездке запечатлена на двух фото, сделанных в Вятке и бережно хранимых в семейном архиве. На одном – вся семья,  на другом – только дети. Картонные уголочки от времени  чуточку поистрепались, но изображение – чёткое.  А ведь этим фото более ста лет!




               

   


___________________________________________________
*Очень дорогое кружево, название своё получило по названию французского города Валансьен, где его изготавливали.