Из ненаписанного

Весна.
Весна действовала возбуждающе.
— Надо! что-то! делать! - громко и решительно произнесла она вслух.
Хотелось чего-то архигероического.
— Может окна помыть? Или на дачу? Да, ну…
Или в Куршавель на пару недель с Достманом? Или на слоновью охоту с Эдиком в Африку? Или всё же в Куршавель? Не-е…, тогда уж лучше к Дыбенко на Майдан, в Украину, там хоть адреналину хапнешь, - рассуждала сама с собой учительница младших классов Людмила Афанасьевна, вспоминая последние серьёзные предложения отцов своих учеников.
— Как правильно, на Украину или в? Хотя, какая, блин, хрен разница, «на» или «в»…? Всех - "на", всех - в "жо", - подытожила, истомленная размышлениями Людмила Афанасьевна.
За окном, на скамеечке у подъезда, привычно лузгая семечки и бдительно, сектор за сектором, вертя приборами дневного видения, сидела соседка.
— О, не.., её тоже в жо, - категорично отбросила Людмила Афанасьевна свежую, казалось бы на сегодня мысль, спуститься на лавочку.
— Что тогда? Может сфоткаться? – мелькнула шальная идея у школьной искательницы приключений.
— Вот! Точно! Сфоткаться. И как это я сразу то..?
Людмила Афанасьевна тигрицей сдернула с себя домашний халат, нашла, порывшись в шкафу, что-то похожее на платье - черное крепдешиновое, втиснулась в него, подошла к зеркалу, прицелилась, глядя на себя, сквозь сложенные пальцы рамочкой, как делают это особо одаренные фотографы, щелкнула несколько раз Нокией, потом еще и ещё раз, пока не посинели, выпяченные вперед уточкой, губы.
Посмотрела отснятый материал.
— Эх, глаза…, - грустно вздохнула она, - маловаты будут...
— А, ты, бабшик, их того, выпучи, - посоветовал внук, смешно округляя и вытаращивая глазки, отчего они у него и в самом деле стали казаться больше.
Разместив фотографию в одной из соцсети и оказавшись сто миллионной, она выиграла приз в номинации "Сними себя сам", но внук уверял всех, что это именно благодаря ему бабуля теперь смотрится в новое призовое венецианское зеркало.

Козьма Прутков.
У Людмилы Афанасьевны ныло нутро и чесалось под левой лопаткой. Так ей хотелось сегодня чего-нибудь сочинить. Она села за стол, поправила очки, всмотрелась в листок белой бумаги, лежащий перед ней. Перебрала в памяти фамилии некоторых классиков советской литературы. Вдохновение не приходило. Вместо этого почему-то всплыло имя Козьмы Пруткова. «Бди! бдю! бдим! бдишь!» задумчиво произнесла она, а на листке её рука аккуратно, крупно, но непроизвольно вывела одно лишь слово: "бля".

Бард.
Людмила Афанасьевна резала на кухне салат и слушала кассетный магнитофон. Кассета визжала и скрипела, но Людмила Афанасьевна на кухне всегда слушала кассету с записью знакомого барда из Ленинграда. «Как он поёт, ах, как же он поёт!» , закатывая глаза, думала Людмила Афанасьевна и бормотала себе под нос текст песни. Внезапно нож соскользнул и срезал кожицу, сразу, аж с двух пальцев её левой руки. Кровь брызнула и оросила, нарезанные ровными дольками, огурцы. «Выбрасывать что ли?» подумала Людмила Афанасьевна. А вслух произнесла: «Без страданий нет творчества», высыпала огурцы в общую миску с салатом и добавила: «Хоть что то ради искусства».

Рукописи не горят.
Людмила Афанасьевна, слушая на поэтическом вечере чьи-нибудь, очень уж ей понравившиеся стихи, морщила лоб, шумно вздыхала, томно смотрела вдаль… А после, уже ночью, когда дети и супруг засыпали, шла в кабинет, садилась за огромный письменный стол писать свои. Исписав от руки десяток, а иногда полтора десятка машинописных страниц и, перечеркнув многократно написанное, она через два, а то и через три часа, бросала истерзанную рукопись в холодный камин, и со словами «горят, не горят, завтра сгорят», шла, позёвывая, спать.

Пленэр.
Людмила Афанасьевна любила ходить на пленэр. Не то что бы она очень уж любила ходить на него, но ей нравилось само это слово, отдающее пармезаном и гладиолусами. «Куда ты, Люся?», спрашивали её домашние. «На пленэр» односложно и отрывисто бросала она, и Гриша в детской понимал, что сегодня вечером они с папой опять будут сами жарить яичницу.
«И куда Вы сегодня?», тряся бородкой и поблескивая очками, торжественно спрашивал любопытный главбух. «На пленээер», протяжно и с достоинством, удлиняя последний слог, говорила Людмила Афанасьевна. И всем вокруг становилось понятно куда это, и зачем это. Но на всякий случай бухгалтер пояснял: «На обычный пленьер! работать, товарищи, работать».

Мыши.
Людмила Афанасьевна не любила мышей. Впрочем, они платили ей тем же. "Фу-у, мыши!", говорила она мужу, показывая рукой на ведро под мойкой. "Ну, мыши", почесывая зад, соглашался муж, прихлопывая на столе муху метким ударом свежей "Правды". Мыши затихали. Сидели под мойкой, трясясь от страха и люто ненавидя, Людмилу Афанасьевну.

Пианино.
Людмила Афанасьевна трепетно относилась к музыке. Она не позволила тестю выкинуть старенькое пианино с балкона, хотя так было бы проще доставить его вниз. Но зато убедила всю семью стащить его, волоча по этажам, сбивая углы, колени и локти. Стоя на помойке, члены семьи, еле живые, разгоряченные и одухотворенные содеянным, сгрудившись в последний раз у инструмента, с изумлением смотрели на Людмилу Афанасьевну, собственноручно выковыривавшую клавиши у пианино. «Черную и белую. На память», грустно говорила она, а потом несколько раз добавила: «Белый бим, черное ухо, белый бим, черное ухо...»

Любовь.
— Любовь - есть, любовь не может не есть, улыбаясь, говорила обычно Людмила Афанасьевна, усаживая за свой обеденный стол подругу Любу. Сегодня предобеденная речёвка оказалась иной:
— Любовь – зла, полюбишь и козла.
— Я - зла? чего это ты? - опешив, спросила гостья, - и с чего козла то?
— А с того, что видели твоего с одной там кралей. Несколько раз. И ты знаешь - о ком речь. Есть то будешь, Любовь? - ехидно, не дав опомниться подруге, спросила Людмила Афанасьевна. Та, не спеша нанизав огурец на вилку, помолчав с минуту, и что-то внутренне решив для себя, наконец выдохнула:
— Есть любовь, нет любви, а жрать то, хочется...
Людмила Афанасьевна понимающе кивнула и полезла в буфет за бутылкой водки, предусмотрительно поставленной туда вчерашним вечером.

Индюк.
Людмила Афанасьевна купила курятник. Ей не нужен был курятник, но она его купила. «У нас перед глазами всегда будет птичий мир и мы будем заглядывать в него», - оправдывая покупку, говорила обладательница огромного неподъемного ящика с окошком сверху, и двумя проволочными стенками по бокам. Подходящих курочек, достойных для созерцания, все никак не находилось. Зато нашелся индюк, которого подарил ей сосед за ненадобностью и из за привычки индюка болботать по ночам дурным голосом. Индюк еле вместился в ящик, и всё заглядывал снизу одним глазом в окошко, изучая, видимо, чрезвычайно сложный и богатый мир Людмилы Афанасьевны.  Жизнь  семьи наполнилась смыслом, душераздирающими криками птицы, натуралистическими заметками в огромной  амбарной  тетради младшенькой дочери, научными спорами на кухне с остальными членами семьи и индюшачьей вонью по всей квартире. Так они и жили некоторое время, проводя активную жизнь в исследованиях и научных изысканиях, пока не наступило всеобщее утомление, и одно происшествие, прекратившее  подвиг научной семьи.
От  Людмилы Афанасьевны ушел муж. Ушли бы и дети, но идти то им, собственно говоря, было и некуда. Так что пришлось им остаться с индюком  и Людмилой Афанасьевной. Ситуация была критической и, претерпев три дня муки страдания непростого выбора, а главным образом, в связи с отсутствием главного слушателя на кухне, Людмила Афанасьевна, заламывая руки, распорядилась зарезать яблоко семейного раздора. Затем запечь, после поедания которого, в семье воцарились уют, покой и дружба, иногда прерываемые воспоминаниями  «о птичьем мире кулдыкающих птиц». В толстой же амбарной книге появилась последняя, никем впоследствии не признанная запись, начертанная, чьей то, видимо левой рукой, и, судя по разводам, смачно орошенная слезой: "Прости, индюк, прости нас, друг, ты вкусен был, но жёсток, как мир жестокий наш..."

Жи-ши.
Людмила Афанасьевна, педагог по ОБЖ, в обычном режиме вела занятие. В такт словам, синхронно размахивая металлической линейкой, словно самурайским мечом, рассказывала она 5-му «б» о доброте человеческой. Вовочка, которому, как всегда, нужно было больше всех, а может сдуру, кивнув завороженно на измерительный инструмент, спросил: — А как ниндзя умеете?
Стало слышно, как за закрытыми окнами зашелестела весенняя листва.
— Умею ли я, как нинд-зя? - мгновенно среагировали вопросом на вопрос, сузившиеся до размеров мышиных зрачков, глаза Людмилы Афанасьевны. В ту же самую секунду, когда отрубленная голова ученика должна была скатиться на пол, отворилась дверь класса. На пороге скалой стояла преподавательница русского языка и литературы, заслуженная учительница школы и подруга несостоявшейся убийцы, Анна Гавриловна. Мягким голосом и щедро улыбаясь, поправляя очки, и как бы извиняясь, она прощебетала: «Людмила Афанасьевна, а не одолжите ли мне линеечку на пару секунд, а то мои гавнюки забыли как «жи-ши» пишется". Людмила Афанасьевна, с заметным сожалением, но по всем канонам фехтовального искусства, передала орудие обучения коллеге. А Вовочке шепнула лишь два слова: "жи-ви" и "ды-ши". После которых, тот грохнулся без чувств оземь…