В плену детей

               
   Делать ей стало абсолютно нечего.. Печь топить не надо, готовить не надо, одежды тоже не надо – прежней не сносить. По дому и то не убирать.  Все Клавдия сворочает. Раза три в неделю приходит, наскоро печь истопляет, суп да кашу варит, тут же прибирает чего, вода нагреется, в тазу стирает, раз в неделю одежду на свекрови переодевает, белье меняет, да и выкупать, помыть не забывает. В общем, забота полная. Сношенька старшему её сыну Роману попалась проворная, скорая. На язык только вот злая, да неприветливая. Все она норовит грубое слово сказать, все ведь ей свекровь мешает: полы начнет мыть, обязательно скажет,-  «чего ты тут стоишь», в другом месте – «чего ты тут сидишь», мыть её начнет – «чего ты, старая, не шевелишься, руку и ту поднять уже не можешь». Упаси господи сказать ей что-нибудь про еду, которую варит совсем невкусно и, в основном, солено или несолено – никак попасть не может, или не хочет, но если Клавдия какой ропот про это услышит, тут уж без войны не обойдется, тут уж ищи место куда спрятаться поглубже, чтобы вытерпеть эти атаки. Куда деваться? Она терпит. Потом, по правде-то сказать, ведь заботятся о ней  – голодом не морят, вши не заедают, в холоде не бывает. А то, что характер у снохи злючий, всяки ж люди бывают. Так что можно терпеть, можно. Только вот больно тоскливо да не сносно, что на улицу она её не выпускает, держит взаперти под замком. Тоже ведь из заботы, говорит. Сколько ведь она её просила – «Клавенька, на улочку бы мне». На что та почти никак не реагирует. Злобно что-то пробурчит, этим просьбы и оканчиваются. Последний раз с такой же язвой ответила: «Сама ты вряд ли сможешь. Упадешь еще где, старая, а я потом красней из-за тебя на людях. Мне с тобой некогда, у меня дома еще три оглоеда ошиваются».  На этом снова дверь закрыла и ушла.
    Оставшись одна, мать подошла к комоду. Открыла верхний ящик, достала фотографии, разложила их на столе, уселась на стул и стала снова вслух вспоминать свое прошлое, свою семью, свою жизнь.
- Муженек мой милый Константин. Справный мужчина. Что ж ты, Костенька, меня-то оставил, что ж ты не зовешь к себе, сколько ж я здесь мучиться-то еще буду?, - здесь она нестерпела, заплакала, но потом, сквозь остаточные слезы, продолжила, - тебя,  когда с шахты-то достали всего поломанного, да изувеченного, лица ведь на тебе похожего не было. А схоронили мы тебя хорошо, много твоих друзей, товарищей пришло, на машину гроб не ставили, до самого кладбища несли. И начальников много было. Все было хорошо. Я вот только, Костенька, сплоховала, в слезах урезониться никак не могла. Кое- как оттащили. А сейчас все хорошо. В холоде, голоде не сижу, да и обстирывают, обмывают, как хотят. На улицу только вот не пускают.  Но вот как снега сойдут, в майскую поминальню к тебе приду обязательно. Уж я духу-то наберусь, скажу строго Клавдии, чтобы Ромку-то нашего подослала - меня к тебе на кладбище проводить, уж я там, Костенька, душу-то отведу - наревусь вдосталь. Пока же, Костенька, спи, да жди меня. А может, пожалеешь, да пораньше к себе приберешь, вместе-то нам лежать будет покойнее».
    Отложила эти фотографии – свадебную, да ту, когда её Константина снимали при всем параде для Доски Почета. Взяла следующую.
- Вот и дети наши с тобою, Константин Ильич. Старший Роман, за ним Семен, следующая Лизавета, младший Женя. Выросли,  выучились, да поразъехались. Остался рядом с нами, Костенька,  Роман со своею семьею.... Роман, Роман.... Уж как свою жену-то распустил, как она измывается-то над твоею матерью. Вижу ведь я, Рома, что у вас вроде бы как забота обо мне, а в желании - лучше б померла. Это ж я и сама понимаю. Что-то вот только не прибирает меня. Намучились, небось, со старой матерью. Тебе ж, Ромочка, и без того, наверное, тяжело достается на твоем лесном повале. Ты бы вот, сынок, пил  бы поменьше водку эту. Не к добру она. Ум мутит и здоровье в подрыв делает. Тогда вот свою мать оскорбил, каргою старой обозвал. То ж я из жалости к тебе настой из разных трав, известных мне, принесла и присоветовала тебе испить. Ему ведь еще моя мама научила. Отверг ты его и меня обругал. С похмелу видно. Жалко тебя Рома. Материнское сердце всегда жалеет, кто ж еще прижалеет. Жена так не сможет. Твоей жене от тебя толк нужен. У нее с умыслом все. Мать же всегда от души, бесхитростно. Вас всех  мать жалеет,  да бережет. Вам бы крепости  набраться, да побольше, когда одни останетесь то без матери. Помните, нет  про свою мать? Через три месяца восемьдесят годков уж стукнет маме вашей.
    Тут она замолчала. Снова взяла фото своего мужа, не выпуская из правой руки своих детей. Долго смотрела, потом произнесла.
- Вот приедут, Костенька,  дети   наши с внуками, посмотрюсь на них и последнее из себя и отдам...

  - Ало, ало, Сеня? Ты меня слышишь?... Кто, кто? Не узнал что ли?  Брат называется….. Лиза конечно. Не забыл, что двадцать шестого матери 80 исполняется?....  Хорошо, что помнишь. Семен, давайте соберемся числа 24-25 все вместе и отметим у мамы юбилей.
 - ...Надо, Сеня, не попытаться, а приехать обязательно и приехать всем вместе. У Валентины когда отпуск? ….. Тогда пусть отгулы возьмет. У Сережки сессия в июне закончится, скажи, чтобы никуда не собирался, а  планировал к бабушке.  Мы в  Архиповке будем 24. Вы давайте подгадывайте, чтобы быть  не позже 25. Женька там рядом, Ромка на месте.  Да, чуть не забыла, я недавно с подругой по телефону говорила, может, помнишь Ольгу Ветрову, она там живет. Так вот она сказала, что Ромка попивает часто, а к матери ходит Ромкина жена – Клавка и, что-то говорит, что матери совсем на улице не видать. У Клавдии спрашивали, она ничего толком не отвечает, но говорит, что  бабушка, вроде как, не болеет. Ну ладно братик, заканчиваю, привет Валентине. …Стас в соседней комнате....Ладно, передам. Юлька у подруги – к экзаменам готовятся.  Ну все, до свидания, до встречи через полтора месяца.
      По счастливому совпадению Лиза и Семен приехали в Архиповку к полудню 25, но только на разных транспортах: Станислав – муж Лизы, нанял такси, Семен со своей семьей доехали на маршрутке. Встретились в доме у Романа. Стас, Лиза и Юля еще, что называется, не успели  стряхнуть дорожную пыль, как в дверях появилось семейство Семена.
      Лиза распаковывала сумки, Стас с Романом сидели за столом, Юля примостилась на табурете, Клавдия возилась у кухонного стола, очевидно, готовя угощение. Все перездоровались. Семен подсел к мужчинам за стол. Валентина также принялась распаковывать свой багаж. Сережа подсел к Юле.
- Клава, ваши мальчики где?, - спросила Валя
- Славка в клубе, Колька где-то с девками бегает. Сегодня они выходные.
- Где они работают?
- В мастерских. Сережа как у вас возмужал! Сколько ему исполнилось?
- Около месяца как двадцать один справили.
- Лиза, а Юле сколько?
- Семнадцать, скоро уж восемнадцать отмечать будем. Она у нас поздняя, а у  вас, я подзабыла, вроде Слава старший?
- Славка. – уж двадцать девятый пошел, Кольке двадцать семь.
- Рома,  -  Лиза  обратилась к брату, - к маме когда пойдем?
- Сейчас, Лиза я на стол соберу, подзакусим немного, мужики угостятся и тронемся, - ответила за мужа Клава.
- Женька сегодня или завтра подкатит?
- Звонил, что сегодня вечером. Он на своей машине, ему тут с полчаса ходу.
    Клавдия, накрыв скатерть, начала ставить на стол тарелки с наскоро приготовленной едой. За завтраком решили, что сначала пойдут к матери все вместе, потом, до завтрашнего дня будут находиться при ней попеременно семьями.
- Что-то мы сюда приехали, как будто наказание  отбывать, -  заметила Лиза в ответ на предложение Семена. – Я очередь занимать не буду и с мамой буду все время.
   Никто больше ничего не сказал. Молча доели, потом довольно дружно стали собираться. Подходя к родительскому дому увидели на двери замок.
- Почему закрыто, мать, что ушла куда-то?, - спросил Семен.
- Куда она уйдет. Там она,  - обронила Клавдия.
- Рома, Клава, вы, что, мать под замком держите?, - недоуменно, с испугом и тревогой в голосе спросила Лиза.
- Клавка говорила так лучше будет, ради нее же, чтобы не ушла куда, да не упала где.
- Ты, что говоришь, ты понимаешь чего ты говоришь? – Лизой стало овладевать сильное волнение. Её переполнило чувство возмущения. Однако, она, усилием воли, не позволила себе высказать явно заслуживающие гневные обвинения в адрес брата и его жены. 
- Клавдия открывай, - сухо потребовала Лиза.
   Та, словно чуя вину, беспрекословно и почти молниеносно отомкнула замок и отошла в сторону, пропуская вперед всю делегацию.
    Мать сидела у окна, разглядывая какую-то фотографию.
- Вот и дети наши с тобой, Константин Ильич, - сказала она, как будто для себя, никак не обращая внимания на вошедших. Потом продолжила, по-прежнему не отрываясь от своей фотографии. - Дети то тобою всегда хвалились. На них, на меня никогда не кричал, руки не поднял. На улице,  в школе и дома с почитанием  слушали. Боялись даже чуть, да уважали тебя. Вот, Костенька, старшенький наш, - Ромка, Рома, Роман. Ты помнишь, как ты его Ромашечкой называл. Бывало, начнешь его подкидывать, он расплачется, папка отпусти, папа боюсь. Как-то помню, ты его отпустил, присел, слезы ему вытираешь, говоришь:, «что ты, сынок,  разве папа такое допустит, разве позволит тебе больно сделать и никому не позволит». Ромка после твоих слов и плакать перестал, обнял своими ручонками тебя за шею и что-то прошептал. Видать было, что-то очень приятное, коль ты его тоже обнял, к груди прижал. Уж как у меня тогда хорошо на сердце сделалось. Любезно было глядеть на вас. Шепутной был в детстве старший сынок. Проказничать, да прятаться любил. А вот учился  неважно, не шла наука. Семен, то вот у нас выучился. Ну-ка Рома, где у нас Сенечка-то? Вот ты мой милый. Плаксун какой в пеленочном возрасте был! Потом подрос, говорливый стал, до ужасу – это ему расскажи, да это расскажи, а что это, да что это. Отец терпеливый до тебя был, не ругал, как мог всегда рассказывал. Учителя то тебя тоже хвалили, до самых последних классов. Где ж ты сейчас, сыночек мой, пропал. О матери своей не вспоминаешь. Как-то ты живешь, в здоровье ли, да в достатке ли, работа какая твоя, тяжело ли копеечка достается? Хоть бы внучков показал бабушке-то. Вот Лизонька моя милая. Дар твой еще сызмалу хорошо проглядывался. В юношеских годах как ты пела, никто так во всем районе петь не пел. Где ж ты только не ездила, доченька моя. До самой Москвы тебя посылали. Высшую свою учебу закончила, так и уехала с концами. Сколько ж я вас уже не видела с Сенечкой и вспомнить невозможно. Ладно хоть письмо редко придет. Девочку  твою, Лизонька, только на фотографии и видела. Мужа видела живьем, но вот вспомнить сейчас уже и не могу. Станислав, пишешь, каким-то большим начальником сейчас ходит. И в семье ладно. Что ж, на здоровье, на здоровье, на здоровье милые. Вот мой младшенький. Уж Женя-то для себя, для себя... Свое не упустит! Скрытным-то Женечка всегда был. Все денежку копить пытался. Когда в двенадцать-то велосипед купил - удивил всех, а вот отец, почто-то, не обрадовался. Отец-то  ваш, детки правильным был, трудом всегда шел. Честно да без хитрости денежку-то зарабатывал. Наказы-то отца дети не очень соблюдаете. Родителей своих подзабываете. Женечка-то с несколько месяцев показывался. Гостинчиков понавез. Клавдия говорила потом, что ты какое-то свое дело делаешь. Но не надо Женечка, да остальные дети мои, гостинчиков матери, не главные они.  У вас бы ладно было все.  Собрались вместе, старшего своего брата наставьте на путь-то. Жалко ведь Ромочку-то, пьянка-то его совсем всасывает.
    А дети стояли в дверях, не смотрели друг на друга. Видно было, что ими все больше  овладевала тревога, все сильнее охватывала их  щемящая жалость к матери всю свою жизнь посвятившую им. Им, которые только и вспомнили  о ней накануне её юбилея. Но даже приехав в Архиповку, они ведь не побежали первым делом к матери, а трусливо подготовилсь, собрались с духом, как готовятся и собираются с духом люди, когда их ожидает какая-то жизненная, не желаемая невзгода, которую, хочешь не хочешь, а придется преодолевать.
  Все чувствовали вину. Роман с Семеном, понурив головы, сосредоточенно уставились каждый в какую-то свою точку в полу, словно боясь потерять её из виду. Лиза уже в открытую плакала, Валентина всхлипывала, а мать продолжала дальше свой монолог молитвенным голосом. Сосредоточенный взгляд и безостановочная речь все больше рождали у пришедших подозрение о психическом отклонении у своей матери..
-  Про Лизу-то мы с тобою уж не раз беседовали. Добрая, приветливая соловушка наша. Не забывает мать, не забывает. Письма писала справно, благослави ее судьба и деток наших остальных тоже и внуков всех наших. Спасибо, что сейчас, наконец-то, показались. Подойди Лизонька ко мне.
     Еще мгновение назад Лиза была уверена, что мать их не замечает и говорит сама с собою. Поэтому, после такого прямого осмысленного обращения к ней, она оторопела. Какое-то время даже не могла прийти в себя, но вот, словно сбросив это оцепенение, она искренне обрадовалась. Бросилась к своей маме, упала на колени, прижалась к ее груди, зарыдала.
- Хорошо, хорошо доченька, - гладила она ее по голове, ласково перебирая ее локоны, - плачь, плачь милая. В слезе сила большая, она лучше любого снадобья сердце чистит.
    И Лиза плакала, теперь уже только от счастья, потому, что мать просто  жива и потому, что она по ней сильно соскучилась. Ею все больше стало овладевать чувство большой вины перед матерью, что так долго не приезжала, но, вот приехав, опять, как будто согрешила, недействительное про мать подумала.
    Не вставая с колен, Лиза подняла голову, взяла мамины руки, стала смотреть ей в глаза. Они были печальны и грустны, но, по-прежнему, полны сострадания и заботы.
- Спасибо дочка, что вместе приехали. Хоть напоследок посмотрю на вас всех. Подойди, Юленька, к бабушке своей, - обратилась она к внучке все еще стоящей со всеми вместе в дверях.
    Юля подошла.
-  Красавица. Вся в мать. Помню, Лиза, каким ты у меня цветочком была, как школу закончила. Дочка твоя ну копия тебя той поры. – Она взяла ее руку, другой погладила  по талии. – Счастья тебе, милая. Сережка то тоже приехал, нет? Где твой братец-то, где внук мой  приехавший?
   Она посмотрела на остальную компанию.
- Семен показывай сына, - произнесла она по простецки, -  Что вы там все стоите, сколько порог то еще будете обтаптывать? -  проворчала добродушно мама в привычном тоне, словно и не было многолетней разлуки, а расстались еще давеча и покуда не успели подзабыться друг другу, - Роман, Клавдия, давайте-ка по-свойски  начинайте привычно воевать. Стол ставьте на середину, никак на праздник к бабушке пожаловали..
   После такого наставления все словно встрепенулись. Сергей подошел к бабушке, мужчины стали устанавливать стол. Заметив, что тот шатается, Роман принялся  что-то подкладывать под одну из ног, Клавдия, достав из комода, принялась стелить скатерть, Лиза с Валентиной стали выкладывать из сумок и одновременно расставлять принесенную еду на стол.
     Бабушка сидела с внуками, держала их за руки. Что-то им тихонько говорила, очевидно, обращаясь к ним, обоим одновременно. У тех взгляд  спокойный, сосредоточенный, на лицах не видно даже тени скуки или иронии.  Были очень серьезны. Однако, за этой серьезностью, чувствовалась проникновенная душевность их уединенной атмосферы. Кампания их выглядела нежной и трогательной.
     Вскоре подошел и Женя со своей женой, но без сына, тот был в отъезде. Перездоровались, потом подошли к матери. Лена поцеловала свою свекровь. Поговорили немного и отошли, оставив бабушку с внуками. Лена подошла к женщинам, которые хлопотали у стола, Женя подсоединился к мужчинам.
     Когда стол был полностью готов, мужчины приставили скамьи с двух сторон, с одного торца поставили стул. Лиза сделала символическое предложение  все стали рассаживаться за стол. На стул посадили бабушку, Юля и Сережа сели справа и слева от нее.
- День рождения у нашей мамы будет завтра, - встав, начала вступительную речь Лиза, -  поэтому сейчас я предлагаю провести наш семейный праздник по случаю встречи почти всех Коростелевых.  Но первый тост должен все-таки прозвучать в честь нашей мамы, потому, что благодаря ей  мы собрались, благодаря ей мы вообще есть. За тебя мама!
     Все встали, потянулись своими бокалами к маминой рюмке, говоря при этом всевозможные поздравления. Выпили, уселись. Через какое-то время вдруг, неожиданно, встала Клава.
-  Мы все в большом долгу у наших родителей, но я, наверное, перед матерью больше всех виновата. Стала закрывать тебя, вроде как даже самой себе казалось, что из заботы к тебе, чтобы случайно куда не вышла, чтобы чего не случилось. Сейчас сижу, дни прошлые в голове перебираю и, ведь так получается, что толком и не разговаривала, все с недовольством, все с ворчанием. Прибегу скоро-скоро по дому приберусь, чего-то там сварю, постираю, раз в неделю помою, но все без души, не по-человечески. Ведь, Рома, если признаться, то и не заботились мы о матери, а, скорее, сживали ее. Мы, когда к дому-то стали подходить, когда Лиза про замок то сказала, меня ведь словно прошило, что ж мы делаем-то. Мама, ты прости нас с Романом. как помутнение какое на нас нашло.
  - Брось, Клавонька, не казни себя. На вас мать не обижается. Я даже не знаю, как эти обиды и выдумываются. Да и  нет, родные мои, у меня времени на обиды эти. Мне его только и осталось, чтобы вас всех на подольше уберечь, да оградить.
     Тут она сделала паузу. Задумалась. Чуть погодя продолжила.
-  Сижу, вспоминаю и как ясный день помню, кто на что слаб, да в чем силен.  Роман всегда какой-то открытый был, как нарастопашку, бесхитростный. Корнем-то в отца пошел. Может, поэтому, может потому, что первенец, но любил он тебя, больно. Переживал за тебя по особенному и верил тебе. Ведь ты ж был драчливым, да занозистым, но всегда как-то по правде. Помнишь. Рома, как ты с Темкой да Димкой подрался. Ведь тогда  один на двоих кинулся, не испугался, хоть и старше они тебя были. Они  велосипед  у кого-то отобрали и не отдавали обратно, вот ты и вступился. Когда домой-то пришел, синяки под двумя глазами, губы разбиты, нос разбит, одежда вся порвана. Отец ничего плохого и не сказал, лицо только внимательно осмотрел, проговорил «заживет» и пошел дальше читать свою газету. Я ему давай говорить, чтобы он пошел с теми ребятами поговорил, а он ответил, «я Ромку знаю. Он за подлое в драку не полезет». А потом то, на следующий день, Темка да Димка сами пришли,  извиняться начали. Вы потом, в следующих годах, друзьями сделались.
     Мать замолчала. Молчали и остальные. Пять минут, еще дольше, а обстановка почему-то не делалась тягостной, даже наоборот, установилось какое-то красноречивое молчание, единящее сейчас всех присутствующих в доме матери. Установившаяся атмосфера порождала какое-то сладостно-грустное чувство, из которого начинала истекать жалость, тоска и, почему-то, тревога; от них нагнетались свербящие душу разные переживания. Отчего хотелось как-то излиться и покаяться перед своей мамой. У Лизы снова текли слезы, Валентина еле сдерживалась, все чаще прибегая к помощи носового платка, Лена с Клавой,  понурив головы, смотрели в никуда со спокойной грустью. Семен, сидел на лавке. Рома, сидя подле стола, бестолково зачем-то крутил пуговицу на пиджаке, при этом еще и внимательно наблюдая  за этим процессом.
- Мне, мам, - прервал он, наконец, молчание, -  больше другое запомнилось. Был у нас случай, когда мы с Сенькой сцепились. Я его тогда за что-то ударил по лицу, а он меня нет. Он просто стоял и смотрел мне в глаза. Он даже ничего не сказал. Хотел я  его еще раз ударить, но уже не мог. Он отвернулся и спокойно пошел от меня. Тогда, тем поступком да взглядом, он меня сильнее отлупил. Тем более, что и правда-то была на Сенькиной стороне. Он, кажется за Женьку вступился, у которого я хотел конфеты стащить.
     Семен сказал, что тоже хорошо помнит тот случай и еще напомнил, что они с Женькой в тот день ситуацию, что называется, довели до предела – отдали каждый по две своих конфеты своему старшему брату.  Ромке же стало стыдно и он потихоньку подсунул  каждому из своих младших братьев по пять конфет, а последние положил на стол Лизе, за которым она делала домашние уроки, заявив, что у него болят зубы и сладкое он есть не может. Мама потом сказала, что Семен все-таки чаще почему-то был особняком  от Ромки с Женькой, которые в основном водились вместе, даже с уличными  меньше бегали. А Лиза всегда была королевой. Все в ее поведении было особенное, как-то даже свысока – прилежно и с достоинством и такое везде: хоть в школе, или дома, или на улице. Куда, как она выходит, обязательно собираются  несколько девочек, потом еще и еще, бывало собиралась компания человек в десять пятнадцать и все они что-то такое важное делали. Мальчишки тогда и подойти к ним робели. В школе тоже ни одно дело без нее не проходило. Голосок то у не был что ангельский. Отец-то на свою доченьку дышать боялся. Гордился, да кукол каких только не покупал. А Лиза сказала, что на самом деле почему-то всегда уставала от такого везде окружения, и ей чаще хотелось побыть наедине.
      Стало уж запоздно, но еще достаточно светло. Поздние сумерки принесли прохладу. Стали поеживаться. Предусмотрительная Клавдия решила подтопить, предполагая, очевидно, далекие посиделки,  которые, сейчас, ушли в молчаливую паузу. Рома встал, подошел к двери, приоткрыв ее уселся на табурет, закурил. Чуть погодя подошли Женя со Станиславом.
  - Чего Ром, на харюзка-то часто ходишь?
- Не получается, с домом связался. Хочу с западу два венца заменить, да и сарай подправить надо.
    После этих слов опять замолчал. Другие мужчины тоже молчали. Молчали и остальные. Мама по-прежнему сидела подле окна со своими внуками, держа Юлю в правой руке, а Сережу в левой. Рома, покурив, вновь принялся за свою пуговицу, Клава не отходила от печки, остальные сидели кто как в своем печально счастливом томлении. Сделалось очень тихо. Через какое-то время стали доноситься еле слышимые междусобойные разговоры. Рома делился со Станиславом  личными секретами ставить с хитрецой печку, чтобы та и разгоралась быстрее, тепло распределяла равномерно, остывала дольше и дрова не на воздух палила. Юля с Сережей лежали на печи, где им соорудила скорую постель тетя Клава. Валентина Лена и Клавдия сидели за столом, первые две о чем-то перешептывались, Лиза с Женей сидели рядом с матерью, которая их, точно также, как недавно своих внуков, держала за руки, Лизу — правой, Женю — левой рукой.
    Вскоре вся эта предсонная домашняя суета смолкла. Каждый, кто где примостился, там и уснул. Дом наконец-то ожил своими ночными шумами, либо неслышимыми, либо незамечаемыми во время бодрствующих хлопот. По прежнему верещал привычный  и давнишний сверчок. Лениво, еле-еле шевелилась занавеска на окне, поддуваемая слабым ветерком из открытой форточки. Плясали на полу огненные отсветы догорающих в печке дров. Лунный, тусклый свет, истекающий темносиним коридором от первого окна уперся в развалившегося на полу кота, слегка задев неубраннный стол, «коридор» от второго окна разрезал его пополам.  То замолкаемые, то возобновляющиеся с той или другой громкостью слышимые песни молодежной гулянки на дворе скрадывали или проявляли монотонное, размеренное тиканье дедовских ходиков на стене. В почти невидимой фотографии отца под стеклом слабо проглядывались только глаза, источающие суровость и мудрую многозначительность. Полотняный абажур не стало видно — он скрался  огромной, с рыхлыми очертаниями, тенью. Ночная мгла придавала домашним предметам таинственные очертания и полутени. От этого каждая утварь отдавала какой-то непостижимой величавостью. Все это должно быть порождало образы, которые появились бы обязательно у каждого, кто бы сейчас не спал и вглядывался в домашнюю ночную таинственность и непременно бы поеживался и, возможно, боялся, выдуманных им самим же, загадочных сюжетов.
   К этому умиротворению прибавилось сопение,  похрапывание и храпение, вновь воскресшей большой коростелевской семьи, давно уже не виданной и не слышанной  в отчем доме.
     Первой проснулась Клавдия. Прибрала волосы. Накинула платок. Подошла к печи, открыла ее, посмотрела,  пошуровала. Угли еще тлели. Бросила бересты, подождала, пока та возьмется, бросила два полена, чтобы чуть добавить тепла, спящие уже начали поеживаться от прохладного утреннего озноба.
   Лежали все, кроме матери. Она так и не прилегла, осталась сидеть на скамье подле окна. Клава взяла шаль и накинула ее на свою свекровь, при этом решив положить на колено свесившуюся руку. Рука показалась холодной, она испуганно взяла вторую — холодная! Тронула мать за плечо. От этого легкого прикосновения она повалилась набок и  чуть не упала, хорошо  сноха успела придержать. Клавдия приподняла веко правого глаза, никакой реакции. Все поняла, по настоящему испугалась. Сами по себе полились слезы. По очереди растолкала Лизу, Лену, Валентину. Видать интуитивно почуяв беду проснулся Роман, растормошил Семена, Женю. Дети спали, их пока не будили.
    От неожиданной смерти матери пока царило оцепенение. Какое-то время молчали.
- Надо, наверное, сообщить в больницу и в милицию, - робко высказалась Валентина
- Сейчас шесть доходит. Будите детей. Клава отведи их к себе, - начала давать распоряжения Лиза, - мужчины приготовьте кровать и кладите маму. Мы с Леной и Валей будем готовить избу к похоронам. Потом соберемся у Ромы и обсудим кому что делать.
  Еще восьми не было, а Архиповка уже знала, что Степанида Коростелева умерла. 
   Первые старухи потянулись в дом еще до гроба. Они сейчас казались не обычными пожилыми женщинами, в черном они выглядели чем-то единым, представляя какой-то один облик, олицетворяющий некий символ горя.
   Есть поверье, что смерть является знаковой поверкой человека. Количество людей, принимающих участие во всех похоронных процедурах, вплоть до самих похорон, является мерилом того каким был человек. Бабушку Стешу  хоронила, очевидно, вся деревня.
- Красиво, по-доброму, Стешенька жила, красиво умерла, - сказал перед опусканием гроба, бывший кузнец старик Панкрат.

                А. Симаков