Rendez-vous с красотой. эссе

Владимир КАРАСЁВ,
историк.
 

Этюд первый.
 …И ПРИЛЕТЕЛА РАДОСТНАЯ ПТИЦА!

Удивительно, но имя художницы Инны Васильевой я впервые услышал на очень «закрытом показе» в квартире ашхабадского интеллигента (почему-то не в чести было не так давно у чиновников Туркменистана современное искусство и, особливо, из Узбекистана). Потом, об этой художнице, а точнее – о её удодах и цветах, мне рассказывали в Бишкеке. В Алма-Ате и Чимкенте тамошние культурологические «снобы» с упоением поведали о расцветающих красках ташкентской художницы: «Вы видели эти сияющие краски? Только один малюсенький лепесток цветка выполнен более чем двумястами мазками кисти!…».
Возвратясь в Ташкент, я искал иллюстратора к своей завершённой книге о золоте древних кочевников Евразии и разыскал квартиру и мастерскую художницы, перейдя через дорогу наискосок от своего дома(!). Оказалось, что много лет мы жили «просто по соседству».
Познакомившись, я задался вопросом: неужели у художника Инны Васильевой, напряжённо работающей на протяжении десятилетий и создавший сотни изумительных полотен, картины которой сейчас находятся в частных коллекциях на пространстве от одного океана до другого, напрочь отсутствует чувство амбициозности, что вообще-то совершенно не характерно для художников? Оказалось, что именно это чувство заменено другим великим составляющим гуманистическое начало Homo sapiens – чувством необходимости, нужности, незаменимости для сына (удивительно талантливого молодого дизайнера), для мужа (являющегося примером искренней творческой гениальности), для массы друзей (интеллектуалов и творческих созидателей).
Внимательно изучая её картины, скрупулезно разбираясь в её «творческой кухне», меня как-то внезапно осенило – да это же передо мной мыслящий дух! Ничего антиматериалистического, даже нематериалистического, моё озарение в понимании этого процесса не вводит.
Человек творит в какой-то, очень высокой точке своего развития, в точке, которая достигается тогда, когда материя непостижимых для нас пространств, внутри которых человечество живёт, сознательно способствует этому созидательному процессу. Иначе нельзя объяснить снисхождение вдохновения, и уже не художник творит кистью на холсте, а некая сила, мыслящий дух и это происходит в данный, конкретный миг.
Мыслящий дух при этом жертвует самим собой: в этом процессе он сам не может сохраниться. Но его самопожертвование совершается во имя долга перед Природой. Человек, через мыслящий дух возвращает Природе старый долг. Когда-то, во времена своей молодости, Природа породила в человеке этот мыслящий дух. Теперь, наоборот, мыслящий дух ценой собственного существования возвращает Природе новую юность, состояние, в котором она способна снова начать грандиозные циклы своего развития…
  Инна Васильева как-то безразлично отмечает факт отсутствия за десятилетия высокого (на мой взгляд) творчества персональных выставок – ещё не время подводить итоги! Но итоги-то есть. Не в музеи или хранилища худфондов, которые, по-моему, отдают каким-то кладбищенским душком, а в дома, квартиры, школы, офисы отправляются её полотна для радости, для неотделяемости человека творящего от Природы. В этом, конечно, есть высокий смысл. 
Сказать по правде, художница не «крутится под ногами» и у местных галереистов, которым, по сути, и дела нет до творческого мира, ибо они уже умело окунулись в пространство либерального шантажа, где нравственной базой стало потребительство. Подумать только бормочут они – «…ну, за сколько можно спихнуть сороку на корзине со спелыми гранатами?». И, потом, нет в её творчестве портретов луноликих восточных красавиц, которые с вычурной бесстыдной для Востока похотливой готовностью, заполонили собой стенды художественных салонов Ташкента.  И невдомёк искусственно слепленному андерграунду новой узбекской живописи, что работы художницы, это тот редкий пример, когда не надо разглагольствовать о национальных особенностях и этническом самосознании, а просто жить в прекрасном мире и по мере сил своих украшать эту жизнь извечными знаками. И пусть, на её картинах, красивый плод созревшего и растрескавшегося граната, рассыпавшего темно-красные зёрна по достархану (скатерти), охраняет плодородие семьи. Неугомонная сорока, появившаяся из-под её кисти, которую природа наградила удивительной гармоничной черно-белой симметрией (а чёрный цвет оперения всё же заполнила многорадужными отливами яркого азиатского солнца), готова украсить стену гостиной дома для того, чтобы жизнь в этом доме была наполнена добрыми хлопотами и прибытком.
У Инны Васильевой скромные букетики полевых цветов, как глас из бесконечности Природы, как капельки неподдельной жизни, украшают быт, и обязательно доброй семьи.
Как знать, состоялся ли бы художник, открывающий нам неподдельную и, почти интимную, красоту, если бы не её мать, которая, доставая из заветного узелка незамысловатые колечки и сняв с себя серёжки, всё это «неслыханное» богатство, отдала машинисту паровоза, увозившего её с детьми от войны и бомб, догонявших старую дымящую машину, рвавшуюся в ещё не осаждённый Ленинград. Может быть, именно поэтому, красота на её полотнах особенно пронзительная, чарующая, гармоничная. А ведь в её красках нет и полутона, ничего того, чего бы ни было в природе. И как тут не понять, что Природа – это и есть Гармония!
Слушая рассказ Инны Михайловны о мчащемся сквозь войну паровозе, мне представлялось, что этот пыхтящий натружено «самоварный монстр» и привёз талантливую девочку в Московское высшее художественно-промышленное училище (бывшее Строгановское). И думалось мне, что этот же паровоз привез её потом за мужем в Ташкент. Несомненным для меня было и то, что именно эти воспоминания, позволили Васильевой стать художником по костюмам художественного фильма «Ленинградцы – дети мои!» на студии Узбекфильм. 
…Смыкаются в какой-то невообразимой мистерии жизненные коллизии. Они из нашего настоящего открывают смысл прошлого. И учат. Но это уроки не предопределения, а знание Судьбы.  Суд Божий (который створяется внутри души и совести у каждого), – вот что диктует нам выбор направления путей, где мы созидаем в интимной откровенности творческого озарения. 
Инна Васильева не является адептом натуропатии, хотя классическая школа живописи раскрытая Коржевым Г.М. и Симаковым Б.Е. казалось бы, напрямую должна была привести её к созерцательной философии. Нет. Натюрморты, пейзажи, а иногда жанровые картины приобретали свою ирреальную жизнь, которая как будто произрастала из постулатов Анри Матисса: «…Всякое истинно творческое усилие совершается в глубинах человеческого духа. Здесь начинается работа, посредством которой художник шаг за шагом овладевает внешним миром и ассимилирует его до такой степени, что изображаемый объект становиться частью его самого, художник носит его в себе и может выразить его на холсте». Вот это и есть Истина!
Васильева сама, сутью своей – цветущая песня жизни. Оптимизм в её творчестве, это не слепое дитя радости, а понимание всей красоты творческого бытия. Часто, когда по сути нечего сказать, какой-то художник ищет замысловатую (мягко говоря)  форму выражения. Инне искать ничего не надо. На холст выплёскивается Истина, облачённая в одеяния Красоты. Как будто душа её сама направляет кисть, сама подбирает цветовую гамму и строит композицию.
Вот тут происходит чудо – ты вдруг, начинаешь видеть мир глазами художницы и чувствовать его, восхищаясь натурой.  И это не просто бездумная радость, но захватывающая дух восторженность: «Ведь это я – живу в этом мире! И всё вокруг прекрасное – моё владение!».
С первого взгляда, представляется, что жанр натюрморта самый не идеологизированый и не политизированный вид в живописи. Может быть оно и так! Но то, что натюрморт самый нравственно этический жанр – это, несомненно. Отсюда, удивительное дело: художник, работающий в этом жанре обычно (повсеместно) один из самых высокоинтеллектуальных творческих деятелей живописного искусства. Ибо мир натюрморта, это динамичная внутренняя вселенная художника, которая по разнообразию и наполненности смысла может соперничать с самой высокой философией. Это, несомненно, и порождает, подчас, острую фанаберию властьпридержащих любого уровня и значимости.
Я видел на некоторых выставках, как любопытствующие зрители бросаются на явление  в надежде увидеть то, как они рассуждают – «насколько мы отличаемся от вас», в то время как следует искать в природе художника, в его народе те выдающиеся черты, которые являются общими, неразъедиными.
 Но, посмотрите на её картины – «Гранаты», «Два удода», «Бессонница», «День лицедейства», «Сны на пути в лету», «Букет маков» или «Букет тюльпанов»,  «Домик для Айгуль» или портреты «Абазар Кардашбеков», «Портреты Медата», «Каирбай (Казахстан)» и на каком бы языке вы не говорили, всё равно поймёте эти небольшие и удивительные рассказы. Потому, что эти истории о вас, вашей Природе, вашей душе.
Какая радость видеть эти потеплевшие от доброты глаза зрителей, из самых разных стран мира, когда они останавливались у полотен, на которых запечатлены необыкновенно яркие птицы – удоды, являющиеся символами счастья и семейного очага у народов Узбекистана. Эта единственная птица в Средней Азии, которая селится только возле человеческого жилья, а в селениях в домах с садом обязательно проживает своя пара удодов. Так было испокон веков. По народному поверью, если эти птицы облетают дом или не садятся на дувалы (глиняные изгороди), то не будет в этой семье радости.
В современном городском мегаполюсе трудно выживать свободолюбивым птицам, да и птиц, по правде сказать, становится всё меньше. Но в Доме художников в Ташкенте, в своей мастерской, скромно и незаметно кисти художницы Инны Васильевой,  повинуясь предначертанию мыслящего духа, творят новую, истинную Природу. И поэтому, я уверен, что к каждому из нас обязательно прилетит радостная птица.
И в этом, тоже, смысл бесконечного бытия… 

Этюд второй.
ЭКЗАРСИС НА ТЕМУ СВЕТА И ЦВЕТА.

…За последние полтора десятилетия, мой родной город как-то незаметно сдал свои позиции центра среднеазиатского политсоциума. Столица переместилась Астану (заштатную когда-то Ак-Моллу). И только слова «…Сияй Ташкент, Сияй Ташкент звезда Востока…» песни Дилором Сайдаминовой, как навязчивый “hittrik” преследует меня, стоит только оказаться на его улицах. Город, в котором я родился и с которым пережил множество его трудностей и возрождений, давно уже превращён из самого зелёного и чистого города одной шестой части мира, в эклектическую свалку реализованных архитектурных амбиций неудачных посредственностей. 
А как хочется, чтобы этот добрый город был славен «в сем подлунном мире» и приобрёл славу центра высокого центроазиатского искусства, какую имеет для Европы Питер или Париж, для России – Московия. Правда в том, что на роль такого культурологического центра претендует Алма-Ата. И не просто претендует, а активно действует в этом направлении, завлекая к себе персональными выставками всех художников, которые так или иначе были связаны с азиатской тематикой или проживанием в этих, воспетых великими поэтами, землях истинного Эдема.
Может ли наш город стать таким культурным центром? Вероятнее всего – нет! Там, где Центр национального искусства Узбекистана превращён в банальный и посредственный «Супермаркет», где можно купить картошку, чеснок с сосисками, нижнее женское бельё (и притом не от самых престижных «Кутюр»), плетёную из лозы мебель для кухонь и дач, которую даже при большом желании трудно назвать «национальным искусством» и так далее, далее, далее…
Ну, какой же приличный художник пожелает выставить в таком Центре «сокровенную песнь творческой души»? Разве, что от нищеты… духа.
Конечно, если кто-то утверждает, что с 90-х годов ХХ века начался «серебреный век» художественной культуры Средней Азии, то это совсем не значит, что так оно и есть. Миф никогда не был живой идеей. А пока мой город сейчас славен количеством аптек (можно подумать, что все поголовно в нём больны!), продовольственных магазинчиков (можно подумать, что все жители бродят по нему голодными), грязными каналами и всегда безводными арыками. Количество музеев и картинных, выставочных галерей до постыдности ничтожно.
…Думаю о бессмертной жизни искусства. Искусство позволило человеку разумному стать истинно разумным. Убить человечность невозможно, чисто метафизически. Как тут не вспомнить, что ещё Аристотель писал: «Искусство подражает природе». Поэтому по его теории необходимо адекватное отображение действительности и деятельность творческого воображения, а также, необходима идеализация действительности. Вот так – не больше и не меньше! Именно в этой связи, мимесис в искусстве является приобретением знания и возбуждения чувства удовольствия от воспроизведения, созерцания и познавания предмета. Это реалистическое искусство, которое сегодня «радует взор», но в тоже время заставляет заглянуть куда-то в глубь подсознания художника. Благодаря этому в работах Инны Васильевой часто не находим отображение самих предметов и явлений действительности с точностью радикального академизма, а видим передачу своего восприятия мира, объектов и даже, овеществление идей. Это, в её творчестве и есть именно глубокий impression.
Знаю, что следует помнить: то, что было – не  теряется! Однако мы как-то запросто забыли о том, что в самом начале ушедшего века, Ташкент и Самарканд были колыбелью «нового» художественного движения во всём Туркестане. Искусство из мастерских художников выплеснулось на площади и улицы, «граждане становились соучастниками рождения нового человека будущего»! 
…Первые «гвардейцы» футуризма, которые являлись для последующих авангардистов истинными апостолами нового искусства, бойко декламировали: «Чёрный квадрат – гибель ада, подпустим в кровь врагов – яда!». И как не пытался Иегуда Пен направить этот оптимизм «Левого искусства» в русло академизма, или хотя бы его переосмысления в традиционных постулатах живописи, но все его устремления потерпели фиаско. Эль Лисицын, Вера Ермолаева, Марк Шагал, Лазарь Моисеев, Казимир Малевич были захвачены все смывающим водоворотом «новой» истории.
Инна Васильева не поддаётся этому заразительному экстазу – выплёскивать на полотно цветные сны травмированного разума. Она видит целью художника обращение к изысканному пониманию красоты, а «ужастиков» в жизни и так полно вокруг. Вспомним её работы, такие как «Сиджакский букет» (1993г.), «Маки в вазе» (1996г.), «Купавы» (1997г.), «Конец сезона» (1998г.), где чарующий импрессионизм цвета и света доведёт до идеальной высоты. Вот те работы, в которых физически ощутима идея Востока.   
 …Если национальный идеал был у нас всегда разнообразен и широк, то национальный антиидеал – то, от чего отталкивались писатели, художники, - всегда в той или иной мере устойчив.
И всё-таки я буду говорить о национальном идеале, хотя он и менее определён, чем антиидеал. Это для меня важнее, важнее ещё и потому, что вдруг я найду единомышленников, а это так важно! Пусть со мной согласятся хоть двое-трое. Но, чтобы там не говорили, национальные особенности – достоверный факт. «Святая наука – расслышать друг друга…», а пока, «двойная жизнь» культуры также обычна, как двойственность человеческой личности, ибо национальная культура тоже личность (самое время кому-нибудь позубоскалить надо мной!).
Идеал – мощный регулятор жизни , но при всей мощности далеко не всесильный, а иногда направляющий культуру в сторону, отличную от той, в которую движет его исторический процесс со всеми его экономическими основами. Силы идеала, пробиваясь к своему осуществлению, встречаются  с сопротивлением «культурной материи», которая может заставить большой парусный корабль культуры лечь в бейдевинд.
Относится ли сказанное только к реалистической живописи XIX и начала ХХ веков, например к живописцам круга «Мир искусства»?  Я очень ценю живопись различных направлений, но должен сказать, что «искусство чистой живописи», какой мне представляется живопись «Бубнового валета», «Ослиного хвоста», «Голубого рыцаря» и прочего, меньше связано с национальными чертами того типа, о котором я только что говорил, и всё ж таки связано с русским «материальным фольклором» - с искусством вышивки, даже вывески, глиняной игрушки и вообще игрушки, поскольку в этой живописи много игрового момента, много выдумки, вымысла. Выверт для этого искусства похвала, потому что оно насквозь озорное и весёлое. Не случайно это искусство требовало выставок, было так связано с шумными вернисажами. Его надо было демонстрировать на большой публике, оно должно было поражать и возбуждать толки. В русской культуре начала ХХ века вообще было много маскарадного и театрального, что так хорошо подчёркнуто Анной Ахматовой в «Поэме без героя».
Например, в древнерусском идеале была какая-то удивительная свобода от всякого рода претворения в жизнь. Это не значит, что этих претворений не было. Жили и воплощались и высокие идеалы святости и нравственной чистоты. Убивало все эти претворения искусство, ставшее творением нового смысла, а, по сути – это политическая культура (радикальная культура + костная власть). 
Вот тут-то, как спасение, к нам и приходят тени тех, кого мы и не знали, но чувствовали или догадывались об их существовании, пусть даже в невообразимом для нас прошлом. Это говорит о том, что мысль о смерти всегда присутствует на краю сознания, хотя в работах «великих реформаторов» она прямо отсутствовала, но всегда в том или ином контексте диктовала свои условия бытия. 
Как было отмечено такое явление авангардизма в Среднеазиатском мире мы уже ведаем – это А.В. Николаев (Усто Мумин) бывший когда-то учеником Казимира Малевича, это и Александр Волков пребывавший одним из основателей художественной узбекской школы, Урал Тансыкбаев норовивший, якобы, уйти от импрессионизма в иные пейзажные (многозначительные) дали и, конечно, Надежда Кашина, витавшая в тех небесных горизонтах живописной иносказательности, которую, по сути, прекрасно освоила и Инна Васильева.
Правда, Васильева в своих работах никогда (даже мельчайшим намёком) не только не подражала, кому бы то ни было, но наоборот – творила свой собственный, тонкий, ранимый, интеллектуальный мир. Естественно, что он (внутренний мир) вбирал в себя лучшие черты или цветовые композиции, которые рождались столетиями, но всегда в полотнах Инны Михайловны они были свежими и радостными.
 У полёта есть особенность – либо пикировать, либо взлетать ещё выше. Вспомним работы Александра Волкова – «Лежащий натурщик», «Рядом с Шер-Дором» (1928 г.), или «Багряную осень» (1931 г.) Урала Тансыкбаева, кто смог более чем за половину столетия приблизится к высотам духа этих мэтров?
Н.Г. Карахан, И.М. Мазель, А.В. Шевченко, Е.Л. Коровай, М.И. Курзин, К.Н. Редько, В.М. Юститский, А. Юсупов, Л.С. Попова, М.К. Соколов, Н.М. Григорьев, В.В. Рождественский,  Л.Г. Бакулина, Н.П. Тарасов, И.В. Савицкий, Р.Р. Фальк – это золотой фонд раннего авангарда Узбекистана. И, вот, как продолжение авангардной темы, я вижу живые букеты Инны Васильевой. Словно потерянные во времени, в мимолётной красоте эти цветы живут сегодня также ярко и откровенно, как они существовали вчера, позавчера и десятилетия тому назад. Инна Михайловна буквально высвечивает на холстах идеалы этой традиционной раскрепощённости как в натюрмортах, например «Натюрморт старого дома» (1998 г.) – (ах, какое до глубины души щемящее чувство бытописания!) или в пейзажах, например «Ранняя весна» (1992 г.), «ЭКО 92» (1992 г.), «Дом на побережье» (1989 г.), «День лицедейств» (1990 г.), «Никто не забыт» - (как пощёчина памяти каждому из нас). Вместе с Баходыром Джалалом, Медатом Кагаровым, Маратом Садыковым, Лекимом Ибрагимовым, Галиёй Громовой, Мадхиддином Умаровым, Хасаном Зиёхановым, Максимом Варданяном, Файзуллой Ахмадалиевым имя Васильевой торжественно открывает XXI век нового живописного авангарда страны.
В Узбекском искусстве изобразительных течений к наступающему столетию, так и не родилось хоть что-то близкое, пусть не по духу, а хотя бы по внешним атрибутам, что можно было бы назвать существенным творческим объединением единомышленников. Есть, правда, нечто такое, что и объединением-то назвать, по-хорошему, нельзя – это «Арт трио», построившие свои работы на манер гиперреализма или группа «Батик», закомплексованная на возрождении уже отжившего ручного труда разрисовки скроенных тканей (Бог послал в этой отрасли лёгкой промышленности цифровые технологии!), где, по сути, должна проявляться индивидуальность одного автора-художника. Увы, это не более чем форма артели по сбыту безымянного продукта, который нам пытаются «втюрить» за высокое искусство. Разумеется, я не отрицаю возможности существования подобного, потребительского искусства. Это как кич или примитивизм, которые тоже имеют право на некое существование. И только…
Последнее десятилетие уходящего века знаменовались попытками создания «приличных» объединений – «Группа 23» или совсем недавний «Караван», но «заразить новой живописью или чистым искусством» пока ещё никого не удалось. Да, не до этого всем было. Кипели страсти переустройства подлунного мира. Неужели пришло время одиночек?
В каждой работе Васильевой хорошо видно предвосхищение откровенной простоты, неброская скромность и ироничность. В её полотнах проявляется именно личность высокой внутренней чистоты до такой степени, что становится видимой музыкальная интонация, которая обретается и бытует в этих полотнах. Не это ли та светлая печаль, которая посещает каждого из нас в моменты наивысшего духовного откровения? 
Индивидуальные таланты в Узбекистанском искусстве всё же, пока ещё, существуют! Несомненно, что им трудно выжить в системе, где чиновники пытаются указать художнику как надо изображать руку или лицо выдуманного персонажа или героя, а скульптору рассказывают, как надо лепить коленку у сидящей Родины-матери. Они замкнулись в своих «мирках», ограниченные стенами мастерских, им не хватает воздуха пространств выставочных залов. Навстречу со зрителями хочется вырваться из сонного анабиоза «указующих перстов официоза». Теряются ли картины Инны Васильевой в частных собраниях? Думаю, что нет, если полотна востребованы хотя бы десятком зрителей.
Надо, вероятно знать, что спят и грезят одни лишь нигилисты…
 
Этюд третий.
МЕЛОДЕКЛАМАЦИЯ  СЮЖЕТА.

Так уж было принято в Азии испокон веков, что дома киргизов обязательно украшают своим присутствием кеклики (каменные куропатки), у узбеков – радость в доме возвещают бидона (перепёлки), у уйгуров – ласточки, как хранительницы домашнего очага и уюта, хорезмийцам ближе был суетливый и важный удод (дикий петушок), селившийся в ухоженных садах, туркмены – знатоки сапсанов (соколов) всегда конкурировали с каракалпаками, которые, как и казахи предпочитали видеть в доме на деревянной сидке  – беркута (степного орла). У каждого среднеазиатского этнического характера была всегда своя символическая птаха, выбранная в качестве охранения души человеческой. Недаром, организованные племена древних кочевников, выбирали себе знаки-нишаны в образе птиц и животных…
Эти поверья – очень маленький штришок в сложном и громадном этническом портрете народов Азии. Это полотно, созданное в пространстве мифологемы, которое заставляет нас жить так, а не иначе. Драматургия содержания любой картины, диктует именно те мифы, в которых воспитан наш интеллект. Художник же, создавая свой рассказ, подспудно, всегда пытается осветить истинное происхождение своего этнического мифа. И если мы знаем этот миф, то чутко и по-родственному тепло понимаем содержание полотна. Когда не знаем (у нормального человека разум пытливый и любопытный), то восхищаемся экзотичностью, самобытностью, неординарностью этноса, к которому принадлежит художник.
Из громадной массы ключей, долго и упорно, выберем тот самый, которым можно открыть дверь познания. Наконец, – щелчок замка, открываем дверь, а там… завтра Зима! Васильева находит такой ключ в сюжетах, которые навеваются вдохновением, которое, в свою очередь, приходит как бы ниоткуда, как бы из ничего. А, может, так и должно быть? Ведь вокруг нас миф и никуда от этого не денешься. Правда, каждый сам выбирает, в каком мифе ему жить. Другое дело художники, поэты, а значит – Пророки бытия, они-то и создают пространства мифов.
Если даже мифотворчество ниже искусства, его всё равно нельзя судить с точки зрения науки, как я уже писал об этом. Наша гордыня – «царя и повелителя Природы» не выдерживает неведения. С тех пор как взялось словечко «агностик», мы ни за что не хотим признавать, что чего-то не знаем. И бегают по кругу маленькие, визжащие, небритые, суетливые академики, пытающиеся через свой винный перегар доказать нам, что, они-то, знают всё и, что, они-то – это и есть Истина, в последней инстанции! За всей же этой суетой нет ничего большего, чем элементарное невежество, которое с успехом искупается наглостью.
Но, вот сегодня прилетают удоды и приносят на своих перьях солнечные краски. Потом, в картинах Инны Васильевой птицы летят дальше – в Италию, в Японию, в Грецию, в Швецию, Израиль и на Британские острова. Нам остаётся тихая, успокаивающая грусть, такая же, как на полотне «Где жить удоду?» (1987). Натюрморт «Гранаты» (2007), где целебные и возрождающие жизнь плоды помещены в корзину, больше напоминающую забытое гнездо какой-то птицы, насквозь пронизан массой вопросов, ответы на которые всё равно будут заполнены, этой самой, грустью. Так начинается рождение новой мифологемы.
…В самом древнем наскальном изобразительном искусстве вы не найдёте рисунков цветов или орнаментов. Потому, что это уже, как иногда кажется – украшательство. Но замечем человеку надо украшать миф, в котором он пребывал с самого первого момента, когда осознал самого себя? Ни к чему. Всё равно завтра для человека наступит, он знает это. Перефразируя, можно сказать: «И был вечер, и будет утро». Это именно то, что животные и птицы подлунного мира знать не могут. Это под силу только Homo sapiens. Орнамент и цветы в искусстве появляются от ценностного излишества, когда миф был уже давно рассказан, а его элементы превращены в угольники, полоски, круги и закорючки, которые, якобы, что-то и повествуют. А содержание-то самого повествования забыто!
Каждое полотно Инны Михайловны придаёт новый смысл белому свету и вечнозелёным веткам; из-за него тот самый снег, выпавший завтра, кажется нам тёплым. Конечно, мой довод взывает только к воображению, но это не значит, что он произволен. Это не значит, что он субъективен, как говорят теперь, когда хотят обвинить во лжи. Каждый настоящий художник сознательно или бессознательно чувствует, что касается потусторонних истин, что его образы – тени реальности, увиденной сквозь покров и пусть ему в этом помогает магия воображения.
Есть в творчестве Васильевой и очень, на первый взгляд, странная картина «А.В. и Е.В. Васильевы», которая «выбивается» из общего творческого стиля художницы. Из гнетущего полумрака какого-то знакомого пейзажа выступают две фигуры – старика и старухи. Два идентификационных портрета одной Судьбы. И хотя они одеты во всё тёмное (старый пиджак, непритязательная фуражка, поношенный платок, кофта с большими пуговицами), их апостольские лица спокойны своей усталой мудростью. Какими-то незрячими глазами они взирают на нас с плоскости полотна. Немой вопрос в их постановочных позах, не даёт нам – зрителям, покоя. Хочется отойти от картины побыстрее, чтобы не вступать в диалог со стариками, чтобы не искать в своём сознании оправдательных ответов, но куда бы ты потом не делся, куда бы не порывался скрыться, везде этот немой вопрошающий взгляд, каждого из них, будет тебя преследовать.  Как всегда преследуют нас, живущих сейчас, вопросы из потустороннего бытия, - так ли мы живём? То ли мы творим? Исполнены ли чаяния ушедших в вечность? И как бы нас не тешило собственное благополучие, пресыщенность или удовлетворение, всегда – до скончания веков, чувство какой-то непоправимой вины, чувство не исполненности, не досказаности перед  теми, кто затерян в печальной безвозвратности, будет тревожить наше сознание в гулкой тишине одинокой ночи. А их неясные силуэты, мистически высветленные лики, будут вопросительно взирать на нашу совесть…
В бетонных монстрах городских общественных житий, совершенно не остаётся места Природе, и несут люди в квартиры аквариумы, тащат черепах, ежей, собак и птиц, как будто в этих существах видится что-то родное и покровительствующее семейному «очагу». Одиночество в многомиллионном мегаполюсе, как беспощадная эпидемия, заражает всё большее и большее число горожан. На балконах и тесных комнатушках украшают быт, затравленных проблемами людей, нежно-зеленые и покорно цветущие круглогодично самые бесхлопотные растения. Все эти живущие рядом с нами живые существа получают сполна избыток нашей любви. Ну, не замечательному же правительству и чиновникам её (любовь) дарить?
 Убогость и примитивная нищета наших городских парков, казалось бы, должны были только способствовать «приливу» пленэрной живописи в квартиры и учреждения горожан. Но, увы – что-то этого пока незаметно. А, незаметно по той причине, как мне с грустью думается, что забиты наши худсалоны (наверно, от слов – «худо», «худой», «прохудившийся») и скверики возле памятника вождю второсортной, и от того наглой, кичевой мазнёй, где руины куполов архитектурных памятников в тумане, русалки с бубнами или в срамном рванье попрошайки-бомжи под видом дервишей, сотворённые как под копирку,  «радуют» глаз горожанина или гостя столицы. И, невдомёк этим, с позволения сказать – «художникам», что у человека, которому «впихивается шедевр», за окном и так полнейшая разруха и сумрак, а дома и подъезды выкрашены в коричнево-зелёные тона тюремных коридоров, которые не сможет высветлить даже когда-то выпавший снег.
Васильева не только «выпадает» из этого потребительского пространства, что кажется не только естественным, но и обязательным, прежде всего потому, что она представительствует саму себя, свою недосягаемую многим, с позволения сказать – художникам, сферу бытия, когда каждая картина становится уже настоящим событием. А, в этом, вероятно, и есть смысл жизни творца. Вглядитесь в её полотна – «Пейзаж с лошадью», «Аквариумные рыбки», «Рапана», «Дом в котором…», «Сороки», «Прошлогодний букет», «Подоконник»,  несомненно, вы почувствуете, что это ваш мир, ваше окружение, ваши помыслы.
Не случайно отождествление Пророка с художественным даром, с художественной деятельностью, – считается, что таковая, в отличие от всякой другой профессиональной работы, способна выразить целостного человека, а не частичного, конкретного, и, в то же время, не абстрактного. Эта романтическая интерпретация художественной деятельности, и романтики много острее, чем другие, отталкивалась от реализма новой демократической эры. Как подтверждение, замечательные «Ночь, цветы», «Пейзаж прародины», «Натюрморт с рябиновой кистью», «Час совы», «Туман», «Тишина», «Тихий омут», более чем наглядно рассказывают о том, что давно уже тревожит и ублажает внутреннюю романтику каждого из нас.   
И, всё-таки, эта удивительная по своей глубокой внутренней философии, художница, смогла искусство натюрморта показать с такой трогательной искренностью, какая не под силу многим деятелям этого жанра. И не только наших современников. Остаётся непонятным: почему наш, такой весь интеллектуально-импозантный, обласканный вниманием, андеграут, оказался слеп к Красоте? Скорее всего, потому, что красота творчества Васильевой – истинная, неподдельная и настолько высокая, что оказалась непостижима для «дровяных» умов этих, как они себя называют – «искусствоведов». Полная аноксия вкуса у наших «арт-ведов» меня, разумеется, не удивляет; поражают упущенные «шансы» торговых агентов от искусства. Явно, это очень существенная потеря.
Но, суть-то не в этом, главное, что Природа, с которой мы были, есть и будем всегда едины, войдёт в наш дом вместе с этими прекрасными полотнами Инны Васильевой, где букеты цветов, как дань нашим высоким помыслам; где птицы, как элемент почитания прошлых традиций дедов; где знакомые сюжеты, как знак самосознания и смысла жизни…