Люська. Нравы московской Чудовки. Глава 1

Глава 1

 Тихим сентябрьским утром двор взбудоражило страшное известие: «Люськин муж повесился!» Из обоих двухэтажных покосившихся домиков, что стояли один против другого в тени нового огромного здания, выбегали полуодетые люди и останавливались возле трухлявых с взъерошенными крышами дровяных сараев. Столпилось немало народу. У мужчин были суровые, напряжённые лица. У женщин — выражали испуг и сострадание.
 Наиболее храбрые протискивались к двери одного из сараев, который ещё вчера не привлекал к себе внимания. Сегодня убогое сооружение вызывало тяжёлое чувство. Некоторые приникали к щелям — застывали, всматриваясь. Рассмотрев что-то и зябко поёживаясь, молча отходили прочь. Другие — в основном женщины — с любопытством и страхом провожали их глазами, беспокойно оглядываясь друг на друга. Мальчишки наперебой рассказывали, как было обнаружено «это», вертелись под ногами и старались всюду поспеть. Пахло плесенью, сырыми дровами, помойкой. И эти привычные для двора запахи казались теперь какими-то зловещими.
 Посылали за тёщей и женой самоубийцы, но те почему-то не шли. Собравшиеся время от времени бросали неодобрительные взгляды на тёмные сени обшарпанного, когда-то выкрашенного в жёлтую краску, деревянного дома, выходившего фасадом на улицу. Толпа росла и глухо роптала.
 Когда же оцепенение, которое обычно испытывают люди от близости мертвого тела, несколько прошло, в толпе, уже разбившейся на отдельные группы, стали вполголоса делаться предположения о причинах несчастья. В основном сходились на том, что виноваты Люська с Полинкой, жена и тёща самоубийцы. Первая — потому, что опять хвостом вертеть начала, а «он» шибко любил её. Вторая — оттого, что стравливала с дочерью, когда у «него» перестали водиться деньги. Собравшиеся время от времени оглядывались то на стоявшего возле сарая маленького тщедушного человечка с безобразно кривым носом, прозванного за это «Кручёным», то на шнырявшую в толпе его мать Дашку — такую же маленькую и ничтожную, как и он, чернявую женщину. Замолкали, если замечали поблизости её злое тощее с ввалившимися щеками и глубокосидящими глазами лицо. Мать и сына сторонились во дворе, так как догадывались об их тайных связях с тёмным миром: спекулянтами, ворами и прочим подозрительными личностями. Часто видели, как вся эта публика по вечерам, крадучись, спускалась в занимаемый ими подвал флигеля — так называли кирпичный второй, стоящий в глубине двора, дом.
 Кое у кого имелось подозрение, что в случившейся беде каким-то образом замешаны и эти два страшных человека. Люди видели, что Митька в последнее время частенько выползал из Дашкиной берлоги пьяненький. А уж у этих скорпионов зимой снега даром не выпросишь. Стало быть, имелись у них в отношении мужика свои расчёты. Втравили, наверное, Митьку в какое-то дело. Сами, как это у них заведено, не замаранные остались. А вот он за всё один и расплатился. Но говорить об этом громко не решались, придерживаясь веками выверенной тактики обывателя: «Где надо, и без нас разберутся». На все вопросы подходивших с соседних дворов отвечали одинаково: «А мы откуда знаем? Значит, была на то причина!..»
 Только дворничиха Анфисья, долговязая, насквозь пропахшая нюхательным табаком старуха с длинным лошадиным лицом, выражала, как всегда, свои мысли открыто. Выбравшись из осевшего серединой флигеля и надевая на ходу поверх пальто белый фартук, чтоб пойти и доложить о случившемся в отделение милиции, она пробасила на весь двор, равняясь с толпой:
— Они, они его удавили! Попомните моё слово, это они его в петлю пихнули! — разумея под словом «они» Люську и Полинку.
— Брось трепаться! — резко оборачиваясь и покрываясь красными пятнами, злобно оборвал Кручёный. Он один, заглянув в сарай, не отходил в сторону — то воровато приникал к
щели, огораживая с обеих сторон свою лысеющую шершавую головку сухонькими истатуированными ручками, то как затравленный зверёк подозрительно прислушивался к ропоту толпы, по временам тревожно взглядывая на Дашку. Его настораживал, заставляя вздрагивать, каждый долетавший до слуха звук, каждое слово.
 Особенный же страх у него вызывало то обстоятельство, что на земляном полу, неподалёку от бессильно подломленных ног висящего трупа, белела вроде бы бумажка — по всей вероятно-сти, предсмертная записка, которую необходимо было во что бы то ни стало захватить и уничтожить. В ней, в этой записке, мог оказаться и его, Кручёного, приговор! Не зря Митька дня два назад крикнул спьяну: «Ты, ты, паразит, отнял у меня право честно смотреть людям в глаза!..» Да тут ещё эта метла выползла, людей на мысли наводит!
— А что, нешто не так?.. — прищурилась Анфисья. — Небось все знают — им только денег от его и нужно было!.. На майскую из-за чего схватились?! Мало носишь, не добытчик! А третьего дни по какой причине брехали?! Обратно из-за эстаго самого! Что, неправда, скажешь?!
— Заткнись! В последний раз говорят — лучше заткнись!
— А ты не стращай! — избочилась дворничиха. — Не на такую напал!..
 Заслышав перебранку, тётя Феклуша из восьмой квартиры, маленькая, круглая как колобок ещё не старая, но по-старушечьи одетая женщина, приходившаяся дворничихе свояченицей и постоянно терпевшая из-за неё, по её словам, одни только неприятности, с сожалением оставив интересный разговор, высунулась из толпы и потянула дворничиху за рукав:
— Анфись… Анфись!.. — зашипела зловеще. — Ступай отсюда, куда шла! Слышь аль нет?! Ступай!
 Самой-то тёте Феклуше с первой же минуты было ясно, из-за чего приключилась такая беда. И виноваты здесь, конечно, не одни Люська с Полинкой. Не зря, когда Кручёный из своего подвала выскочил, на нём лица не было, не зря! Да и теперь так и стрижёт, так и стрижёт своими бесстыжими бельмами! Но ввязываться в чужие дела, совать свой нос куда не след без надобности, было не в её правилах. «Поумнее нас люди сыщутся!» — говорила она себе в таких случаях и тихонько отходила в сторонку. Только раз не утерпела, когда нечаянно обнаружила в кармане у сына Лёшки перед тем, как тому в матросы уйти, незнакомый кошель с червонцами. Войной пошла на Кручёного с Дашкой — сразу смекнула: неспроста, неспроста малый в их треклятый подвал нырял. Так они про него такое поведали, что пришлось тут же хвост поджать да спесь поубавить! Вот и получилось: и злодеев не свалила, и врагов нажила — пятый год эти два ирода косо поглядывают!..
 Она ещё яростней потянула дворничиху за рукав:
— Да тебе русским языком сказано: ступай, куда шла! Оттеснила её и зашептала, подталкивая грудью к распахнутым воротам:
— Что, нож в спину заработать хошь, да? Мало тебе стёкла били? Иль думаешь, они на тебя любоваться станут? Вот прищучат в тёмненьком местечке — запоёшь тогда!..
 Несмотря на то, что тётя Феклуша приходилась дворничихе по плечо и была, по её собственному признанию, женщиной рыхлой да слабой, та побаивалась её. Во-первых, потому, что если б не Феклушина помощь, ни за что б не устроилась так вольготно в Москве. Во-вторых, хотя Феклуша была и помоложе, но считалась умнее и речистее. Выпроводив Анфисью со двора, тётя Феклуша поспешила дослушать, что рассказывает о покойном соседка Люськи и Полинки Марья Андреевна. Уж больно по её словам хорош да умён был Митька-то. Он действительно носа не задирал, не гордился. Хотя и грамотный был, всегда первый здоровался. «Какого мущину со свету сжили, — вздохнула Феклуша, протискиваясь сквозь толпу. — Какого мущину!..» Не удержалась, зло посмотрела на Кручёного. «Господи, неужто опять эти ироды вывернутся?!» Натолкнувшись на пристальный взгляд Дашки и сделав равнодушное лицо, стала энергичнее двигаться на своё прежнее место.
 Когда опять оказалась подле Марьи Андревны, вокруг которой теснилось больше всего народу, та жеманно говорила, полагая, что так говорят интеллигентные люди, к которым из всего двора она причисляла только себя:
— Нет, нет, не говорите, пожалуйста — с приходом Димитрия Николаича у них всё по-другому пошло. Бывало, что ни вечер, то пьянка и безобразия, пьянка и безобразия. А он въехал
– мигом всё переменилось. И Оленьку любил, как свою дочь. Скорее они её забывали, а он — нет, никогда. До него во втором часу дня загляни — Люська ещё в постели. После гулянки прийти в себя никак не может. Девочка нечёсана, не кормлена. При нём стал порядок. Это уж они его потом в свои безобразия-то втянули. Поверьте мне, ведь всё — на моих глазах!
— Да-а, выходит дело, снова держись дом одиннадцать, — горько усмехнулся кто-то.
— Ох, не говорите! Опять житья не будет, опять житья не будет! — вздохнула Марья Андреевна и сердечком сложила рот.
— Да ты-то уж больно раскудахталась, в другой комнате ведь! — вмешался мужской голос.
— Ах, что вы такое говорите! — забывая о приличном выражении лица, взорвалась она. — Это одно только название — в другой. А как начнут посуду бить и матерно ругаться, деваться не знаешь куда!
— А я всю ночь не спала, — слезливо сказали рядом, — всё сердце сжималось. Быть беде, думаю. Ох, какой-то беде быть!
— И ведь какой пришёл-то к ним, не пил не курил. Бывало, чёрного слова не услышишь.
— У, к этим варварам хоть ангела присылай — совратят.
— Да здесь Люська всё, опять завертелась.
— Постой, тут давеча говорили, мол, в какое-то дело его втравили!
— Потише ты, вон Кручёный с Дашкой так глазищами и водят!
 «Ничего, ничего, пусть поводят! — со злорадством думала тётя Феклуша, искоса взглядывая на своих врагов. — Уж теперь-то беспременно возьмут их за мягкие места, отольются им мои слёзы!»
 По соседству выясняли: пьяный был в «тот момент» Митька, или нет. Женщины вздыхали: «Да уж скорее всего — вдрызг, потому как в последнее время его и трезвым-то никто не видел…» Высокий же мужчина с длинной кадыкастой шеей настаивал на противном и клятвенно утверждал, что «он» вчерашний день отказался войти к ним даже в пай, хотя деньги имелись. Женщины не верили и стояли на своём.
 Тетя Феклуша столкнулась с Митькой накануне вечером, возвращаясь с дежурства — в соседнем доме лифтёршей работала — и могла бы подтвердить, что он действительно был трезв. Но не сделала этого, а только ещё плотнее поджала губы и скорбно вздохнула.
 Из флигеля нерешительно, как бы предчувствуя недоброе, сначала выглянул, а потом и вышел дядя Ефим — высокий, худой, с вислыми седеющими усами человек. У него было нездорового цвета лицо и красные слезящиеся глаза. С похмелья голова Ефима отчаянно трещала. И он с надеждой выклянчить хоть на сто граммов собирался найти во дворе Крученого, который мог болтаться где-то возле своей голубятни. Увидев необычное скопление народа и с трудом уразумев, в чём дело, больной мигом протрезвел и даже забыл, зачем вышел.
— Н-н… не может быть! — дрожа всем телом, лепетал он. — Да я сам … сам с ним вчера разговаривал. Он мне ещё полтинник взаймы дал. Не пьяный Митька был!..
— Ну что я говорил, — с упреком сказал мужской голос.
— Да слушайте вы их, они наболтают! — тотчас же откликнулся женский.
— Нет, нет, вы уж мне поверьте, — горячо вмешалась подошедшая к толпе шустрая бабёнка, которая как выяснилось тут же, видела «его» последней. И она, захлёбываясь, поведала, что «он» дважды заходил к ней на «квартеру», чтоб отдать долг, который она уж и не чаяла получить.
 Потом было доподлинно установлено, что накануне Митька до копеечки расплатился и со всеми остальными своими кредиторами, и те в один голос отмечали, что вид у него был при этом какой-то странный: и Митька приходил, и не Митька! И что особенно всех поразило — прощался уж очень как-то загадочно…
— Всю войну прошёл — нигде не царапнуло! — прогудел мужской голос.
— Господи, и когда только эти наши проклятые развалюхи поломают! — подхватил слезливый женский. — Два на всю улицу торчат, словно зубья гнилые!
— Теперь недолго осталось, обожди. Вон в газетах пишут, навряд ли до весны доживём. Даже название улицы будет… — вступил еще один — сиплый голос, но оборвался, закончив испуганно:
— Постой, постой — никак сами идут!
 Все как по команде обернулись в сторону деревянного дома, из тёмных сеней которого вышли и двинулись прямо на толпу две женщины: пожилая — грузная, в засаленном капоте, со злобным взглядом, и молодая — по-цыгански красивая, с густыми вьющимися в беспорядке набросанными на лоб волосами. Молодая была бледна и напугана. Её большие под полускрытыми причёской бровями глаза тревожно бегали по толпе, словно искали в ней притаившегося врага. В мочках её небольших крепких ушей трепетно сверкали фальшивыми брильянтами тяжёлые подвески. Пожилая напротив была совершено спокойна и всем своим дерзким видом как бы говорила: «Ну чего собрались?! Чего не видели? Обрадовались!»
 Одна была жена повесившегося — Люська, другая — её мать, Полинка. Люди хмуро расступались, давая проход. Стоявшие позади поднимались на цыпочки.
— Ить ты погляди, Дуняш, — ни слезинки! — переговаривались шёпотом.
— А что он ей? Мало к ним и без его кобелей ходило!.. Воспользовавшись тем, что внимание сосредоточено не на нём, Кручёный подхватил с земли специально вынесенный из дому ломик и хотел осторожно отогнуть им нижний угол ветхой двери сарая, — «записка-то — вот она!..» Но в толпе, заметив, зашумели:
— Не имеешь права!
— Жди, когда участковый придёт!
 Испуганно осев и втянув голову в плечи, Крученый уронил ломик под ноги – будто и в руках не держал. Злобно ругнул себя за то, что не воспользовался им раньше. Ведь первым же обнаружил удавленника! Вышел, как всегда, голубей покормить перед работой, да прежде, чем идти к голубятне, к Митьке решил заглянуть. Видел, как Полинка с Люськой его с боем из дому выгоняли и как тот в сарае спать укладывался. А вот ковырнуть дверь и руку просунуть страх не позволил — до смерти покойников боялся!..