Пескари

ПЕСКАРИ
рассказы

1. Когда-то перед началом учебы в школе

Было это давно, когда Мама работала в бригаде, Папа на войне воевал, возле бригадирского дома на   маленьком току  подсушивалось на  весеннем солнышке  зерно пшеницы, воробьи налетали, а ребята игрались в ворохе,  распугивая воришек. Когда  стали бросаться горстями пшеницы, вот тогда Антипу  и попали зернышки в ухо.  Потому перед началом учебы было у кого как, а у Антипа началось все с пустяка, с этих двух пшеничных зернышек, которых  одному воробью на два клевка.
      Сколько их там зерен, поместилось в ухе, не видно, но   в  нем стало  противно. Антип  прижал к  уху ладошку, наклонил голову и попрыгал на одной ноге. Так обычно на речке  вытряхивали из уха воду после  переныривания речки.  Бывало, попрыгаешь с наклоненной головой на одной ножке – вся вода из уха в ладошку. Но  тут, когда попробовал на одной ноге,  а потом на одной другой ноге,  то зернышки  не высыпались, и не думали высыпаться.  Тогда ему Антил, друг,   посмотрел в ухо и  придумал:
       – Это ж не вода, а пшеничинки, а вот  с водой  они выскочат как миленькие.
      Принесли из дома и влили в ухо водички, а потом снова попрыгал. Не выскочили, стало больней. Пришла  Мама – расстроилась, сказала "горе ты мое",  а ночью стал  Антип выть от боли,  Мама велела потерпеть до утра, чтобы не будил спящих брата и двух сестер, и успокоила:
      –Утром пойдем в анбулаторию к фершалу, горе ты мое.
      Антипу прежде не приходилось бывать у фершала, он не знал, что   это,  куда они пойдут, а знал  он  пока колхозные анбары, где было зерно и мыши водились. Потому  он стал думать, и придумал, что  пойдут они с больным ухом туда, в анбараторию, и  потому нечего бояться, и уснул.  А утром, когда пошли, в ухе было больно, но  в груди  было  страшно так, что  внутри шеи дышать стало больней, чем в ухе.  Забыл  он про все  на площади перед большой-большой церковью без креста сверху, когда  Мама  сказала:
          – Вот школа, в которую ты осенью пойдешь учиться, – и показала на  ближний большущий шатровый дом с красноватой выгоревшей крышей. Позади нее, через овражек, виднелось то, куда они шли. Но правее и дальше, в центре  этой площади, было интерсней.  Там Антип увидал, как   большой  гусеничный трактор с названьем на носу "Сталинец" ЧТЗ был  прицеплен  толстым канатом к стене церкви, тарахтел громко  и дымил вовсю, и  пытался  сдвинуть всю церковь с места.  Но большой и красный  от кирпича  собор не поддавался. Стал ЧТЗ  еще сильней трещать и дымить,  рыл землю под гусеницами,  а старухи  поодаль стояли, плакали  в кулачки с тряпочками, и этими же кулачками тремя пальцами  крестили себя, не кланяясь,  только  церковь ни с места,  и стена не поддавалась.
 А там, куда они пришли, над входной дверью Антип прочитал  большие  печатные буквы "Амбулатория".
 Остальное Антип не запомнил.  На обратном пути  стало видно, что ЧТЗ стены уже все-таки сломал,  а их большие  красные куски растаскивал по площади.  Трактор меньше дымил  черными клубами дыма, а церкви уже не было.  Мама перекрестилась и сказала:
–  Перекрестись и ты, ты же крещеный, Бог даст,  последнее застрявшее зернышко само вскочит. Их было два.  А  если не выскочит, то  оно  само прорастет, мы за росток  тянем-потянем его, и вытянем.
 Антип  умел креститься, но заупрямился. Ухо прибаливало, но терпимо.  А через долгое время  он  заметил сам, как сухонькое, маленькое зернышко  само  нечаянно выпало  ему на ладошку.  И тогда  снова вспомнилось, как  он ЧТЗ увидал в первый раз, и как тот дымил из трубы, и про школу тоже.  Хотелось  в класс, чтобы про ЧТЗ  рассказать. Но рассказ  достался Кузьмичу.

2 Пожарник

       Старик Кузьмич,  он из  соседей,   бывший пожарник,   он сидел на завалинке, курил козью ножку и поглядывал на верхушку  пожарной каланчи,  высоко высунувшуюся над  низкими крышами крестьянских домов. Кузьмич послушал  скучный рассказ  про дым из  трубы ЧТЗ и  сломанную церковь и сказал:
           – Ты  вот сначала поглянь на  эту нашу каланчу и учти,  если  в нее залить  бы все шпиртное,  что я пил-гулял за свою жись, то до  самого верху получитца-бы, а ты мне про дым, это ж  дым не на пожари, а из мотора.
           Когда докурил,  то потушил жар окурка  между двумя  желтыми  подошвами пальцев руки,  бросил окурок  себе под ноги, растоптал,  и лишь тогда объяснил   продолжение своей инструкции так.
        –  Кто ж его знаить, почаму  ЧТЗ дымить, другие то   машины не дымять,  тока на мельнице движок  тожа так  сильно дымить, что даже пукаить, пук-пук, но он называитца нефтянка, и пукаить, может,  по инстинкту. Значить,   от названия все происходить,  а для их  понятия  надоть  инстинкту учиться  поболе.  Вот с пожарами –  тут того,  тут  учись-не учись, а уметь  тушить надоть. Тебе вот, к примеру, чаво  бы не уметь тушить, а ты, небось, дажи курить  ишо не умешь с безопасностию. Учитца  все уметь –  это дело нужная. Вот тебе в школу пора осенью, это хорошо. Но лутше – когда  все по инстинкту.  Тады даже курить уметь с умом можно. А без ума – вон  Фунтик,  из Заречки,  вчерась, дурак,  стал кататься верхом на вертящейся оси, котора от нефтянки на мельнице. Да сел то не там, где  все и уже стерлась и стала склизкая середина, а поближа к концу, где не стерлась. Вот его  штаны то и зацепились и навертелись, а потом он и сам завертелся, да о земь, и разбилси  головой вдребеги. Мельнику пришлося  теперь ось откреплять, а осенью опять прикреплять надоть, чтобы ВИМ  опять для молотьбы снопов приспособить. Вот потому и ума много надоть каждому.
      И стал  с умом закручивать  новую козью ножку.

       3.  От первой парты до школы мужества

        Антип и Антил  жили  ближе к центру села, но на двух разных улицах, их начала упирались в площадь.  А когда пошли в школу, то Антила записали в 1-А, Антипа в 1-Б, учиться назначили в две  разные смены. Антилу досталось с утра. В  первую переменку  он встретил  во дворе Антипа и сказал:
      – Я успел сесть на  самую первую парту, и она не качается.  Самая хорошая  мне досталась,  другим парты  достались хужей, а когда ты  забежишь первый,  то беги сразу к первой, и она тебе  тоже достанется,  тогда и  ты сядешь на  то же, на мое место.
      Антип  еще долго дожидался конца  уроков первой смены, за то успел и вбежать, и сесть, и качнуться, а уж потом подумал:
 –  Так она же  в учительницын стол уперлась,  потому и не качается.               
Сосед  по парте тоже качнулся –  не качается.
Когда пришла учительница Нина Васильевна, то все  встали. Она перед столом помолчала, поздоровалась и сказала, что ее зовут Нина Васильевна. А  все уже знали это, она  же давно  учит всех, и у всех  была лучшая учительница. Все сказали:
      – Здра-а-ствуйте!
      Нина Васильевна была  красивая и в красивой белой кофточке с красивыми  кружевами, она сказала:
       – Садитесь.
       Когда сели,  Нина Васильевна стала делать перекличку по журналу, взглядывая на  каждого. Антип был  второй по  журналу, его фамилия прошла быстро, потому делать  ему стало нечего. А тут  как раз увидел  он в окне прильнувшее к стеклу расплющенное лицо Антила. Тому очень хотелось узнать, где же досталось  место Антипу. А Антипу тоже  очень хотелось похвастать хорошим местом, и он привстал, чтобы   с первой парты  рукой махнуть другу. Заметил ли тот,  неизвестно, а Нина Васильевна заметила. И сказала:
       – Антипов, иди в угол, за плохое поведение, а  на перемене пересядешь на  последнюю парту, сядешь рядом с девочкой.
       Как потом оказалось, Нина Васильевна  только первый  урок провела в 1-Б, а  всегда  их стала учить учительница  совсем  другая, молодая, Мария Ивановна.  У  нее не было белой кофточки с кружевами, у последней парты стол качался, а  первое путешествие Антипа  от первой парты  до последней  парты ему  потом  и не запомнилось бы.   Но он   сразу качнулся, а затем  до упора подвинул парту  вперед  до упора вместе с  соседкой. А   когда сделал то, что надо, ему  соседка Катя сказала:
         – Стало  удобней,   это хорошо, что ты  там рукой размахивал.
         Только теперь Антип  огляделся в своем классе.
        Черная доска была не очень черная, поцарапанная. Слева и чуть повыше  ее  был бумажный плакат с крупными словами: "Все силы тыла на помощь фронту". По нему было хорошо  учиться читать, но Антип уже умел читать и писать печатными буками, сестра научила, потому Марь Ивановна задала  ему  свое  первое домашнее задание.
       – Вот тебе, Антипов,  такой же  бумажный плакат новый, но   ты на его чистой стороне напиши  печатными, чисто и без ошибок другой лозунг, чтобы повесить справа от доски. Вот   тебе  слова,  они обведены, бери бумагу, не мни ее и сделай  плакат до завтра.  Дома  прочитал на листочке:    "В науке нет широкой столбовой дороги, и только тот достигнет ее сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам". К. Маркс. 
         На  листочке были и другие  писания об образовании, Антип их прочитал все ; интересно  стало, хотя и не все понятно.
«Потребность в образовании лежит в каждом человеке;  народ любит и ищет образования, как любит и ищет воздуха для дыхания». Л.Н. Толстой.
«Никакой человек в мире не родится готовым, то есть вполне сформировавшимся, но всякая жизнь его есть не что иное, как беспрерывно движущееся развитие, беспрестанное формирование».  В. Г. Белинский.
         «В каждом человеке, во всех возрастах и положениях, имеются элементы или задатки творчества. От недостатка упражнения или от неподходящего направления воспитания и образования эти задатки замирают или облекаются в банальные формы. В области точного  и практически полезного знания даже самые слабые способности к созиданию путем упражнения и примера доводят человека до ценных результатов, культивирование этой способности к творчеству и тесно связанных с нею личной энергии и инициативы являются весьма важным моментом в развитии значения нации на международном рынке знания, труда и политического значения». Н.А. Умов.
«Творчество…есть цельное, органическое свойство человеческой породы…Оно есть необходимая принадлежность человеческого духа. Оно так же законно в человеке, как ум, как все нравственные свойства человека и, пожалуй, как две руки, как две ноги, как желудок. Оно неотделимо от человека и составляет с ним целое».  Ф. Достоевский
Наутро дома  Антип в  пузырьке развел водой  черную сажу, которую Мама  смела старым гусиным крылышком  в печной трубе –  это для чернил, выстрогал из чилижной палочки лопаточку такой ширины, чтобы в пузырек пролезала,  затем расстелил плакат на полу,  который  сестра Клавдя, шестиклассница,  прежде протерла чисто, и стали  они вместе готовиться к главному писанию. Вместо линейки взяли  длинный выдвижной ящичек из маминой  швейной кабинетной машинки, заточили простой карандаш, посчитали буквы и  карандашом  разделили бумагу на нужное число строк и клеток, разметили  и пометили клетки под буквы, взболтали сажу, осевшую на дно  пузырька, и процесс пошел.
 Коленки  Антипа быстро заболели, потому Клавдя дала подложить  под них подушечку-думку. А  сама для   пользы делу  иногда протирала тряпочкой  лопаточку-перо и взбалтывала чернила. Работали долго, устали – но сделали к обеду. Прочитали. Антип не знал, что такое  наука и сияющие вершины, но они ему  сразу понравились, и  вот так, с помощью коленок, он выучил  быстро слова  плаката наизусть и на всю жизнь.  Правда, с Клавкой  то читали его последнее слово  разно, она – тропам, с ударением на "о",  а он – тропам, с ударением на "а",  над которой оказалась маленькая кляксочка.  Но когда в классе  плакат прикрепляли с другой стороны   от классной доски, то  его по углам намазывали квашеным молоком  как клеем, от этого углы  плаката чуть посерели, отчего менее заметными стали следы от  клякс, аккуратно  убранных сестрицей,  а потому   результат работы  читали,  кто мог и как  хотел. Заходил в класс Антил, но  за плакат ничего не  думал и ничего не сказал, он горевал заметно, – получили  Антиловы  от  войны похоронку на отца. Антип тоже не знал, что сказать другу, и снял шапку.   
     Антип жил  в начале Большой улицы, а Антил  в  начале Подгорки, а на задах ее были горки, одну из которых каждую зиму прикатывали санками и ледянками до твердого льда. И в этом году  тоже катались  на ней  допоздна кто на чем, а потому она прикатывалась все дальше и дальше;  к  самому глубокому снегу у речки.  Мчишься по ней так, что  глаза мерзнут. А инвалид  войны Колька  всегда стоит на старте сбочку, курит козью ножку и подзадоривает тех, кто  катится стоя,  или на полусогнутых, но не  виляя,  и не падает в снег у самого  финиша. Таким смельчакам  Колька давал один раз курнуть:
     – Только за мужество и отвагу, – говорил он,  –  махры на вас не  напасешься.
      Сам  то Колька был  очень мужественный и отважный,  он научился у Кузьмича скручивать козью ножку одной рукой,  а другую руку ему на фронте оторвало ;  правую и до самого плеча,  а  плечо и оторванная рука не заживали и болели, а кровь проступала через  перевязку. Но  Колька смеялся над неудачными попытками  смельчаков не упасть  на горке и честно давал курнуть победителю.
     Антил и Антип  вечерами обычно катались  вместе на ледянках  – сидя,  и  потому не падали, но  курнуть доставалось  только тем, кто  не падал с ног.   Антилу не хотелось курнуть,  ему и ледянка  была хороша, а Антипу  очень хотелось курнуть, а коньков  у него не было. Тогда он  придумал: дома немножко намочил подошвы  своих подшитых валенок водичкой, чтобы они  на горке обледенели, но не наскрозь,  и тогда  стал  кататься сверху до низа на полусогнутых, не страшась.  На  широких подошвах подшитых валенок  не трудней, чем на коньках, но ноги уставали шибко. Вскоре научился  он иногда не падать и получать свою долю   курева "за мужество и отвагу".   Но  получал недолго, до оттепели. Колька, который   был на войне  тоже недолго, так как пострадал в эшелоне,  который  наши мчали на фронт,  а фашисты его разбомбили,  то он сам, не страшась, к весне  взял, да и помер. Его   отпевали, провожали все, и схоронили на самом хорошем месте кладбища.
         Старик Кузьмич,  он  был  и Колькин сосед,  теперь  иногда курил козью ножку  на Колькином месте, но курнуть не предлагал,  а объяснил так:
        –  Кто ж его знаить, почему  Колька помер,  другие то  ранетые калеки живуть  ишо долго, даже без двух ног, а тут даже фершал не знаить,  почему помер.  Можить,    к  ранам и кантузиям не привык,  не зря же оторватая рука болела. А можить от курева. Поберегитца не грех.
      

4. Пескари

        Зима  эта была  морозная, лед на речке был толщиной   наверно в метр, но  когда  он без снежного слоя,  то был прозрачный такой, что пескарей видно было темненькими полосками. Когда лед завалило снегом, то пескарям пришлось жить в темноте.  Мама  сказала, что им теперь и дышать стало  трудно.               Однажды Антип и Антил  увидели   как  и чем   люди опытные  себе пескарей ловят: в лунках на льду. И решили сами  организовать  свою  надледную рыбалку,  чтобы пескарей отпробовать.
– Берем все,  чо надо,– сказал Антил.
– Чо надо, то и  берем, –   согласился Антип.
 После обеда в воскресенье,  когда еще не  темнело, пошли на реку, пришли, выбрали местечко подальше от других,  но недалеко от  камыша, разгребли снег  лопатой-рылкой и стали вырубать лунку ломиком и топором.  Кололи  лед долго, а края  лунки обрубали ровно топором. Лунка получилась большая и глубиной до колен, а в центре  выступ оставили, это  для  горловины.  Выступ немного срубили по высоте топором, а в самой середине  ломиком пробили  сначала углубление, чуть не до воды, а  уж затем, стоя на краю,   дыру насквозь – это горловина. Через нее  сразу вода хлынула в лунку, как раз к вечеру, и уже вместе с пескарями, но их  пока было мало. Они маленькие,  но не темные, а блестят как створочки речной ракушки изнутри, но  все  пескари красавцы как один – с черными точками в глазах и по  два перышка  с боков у головы и на животе.  А вокруг черных точек глаз красненькие ободочки, будто от радости, что на свет божий выплыли. Пока разглядывали  пескарей, без работы стало прохладно, и  стало быстро темнеть. Перед уходом Антип подумал и решил чуть-чуть расширить дыру, чтобы пескарям не толкаться зря и побольше понавыныривать. Тогда он взял и ударил ломиком в  глубину  горловины. Но стоял  то он  неудобно на  краю лунки,  его валенки и варежки были обледенелые, потому  он поскользнулся, плюхнулся в  лунку, а ... а  ломик упустился.
 – По энерции  скакнул,  бедняга, – объяснил, а  друг ответил:               
 –  Растяпа, замечай, где упустил, весной  нырять будешь.
 Пока шли домой, Антип весь  заледенел снаружи,  а изнутри нет – шли то  быстро, чтобы не замерзнуть.  Дома Антилу пришлось возле сарая одному вязать  на палку  ржаную солому, для затычки в горловину лунки,  почти как метлу, а Антип  у себя дома  сначала  получил нагоняй от сестры, потом переодел штаны и погрелся на печке,  а уж затем   пошел на погребку за рогожей для сачка. Сачок сделал из   старого большого рогача  для печи и  этой рогожи, ее он продырявил стамеской в разных местах и примотал  к  рогам рогача кусками веревочек, вырванных из  веревочной налыги для коровы.  Сестра  Клавдя сказала Антипу  уже перед сном:
         –  Завтра – гляди!, утопнешь – не приходи!
         Наутро, каждый еще затемно.  собрался и пошли, прихватив   с собой по ведру, сачок, затычку и рылку.
        Пришли. Лунка была покрыта тонким, в палец, льдом, а вода  в ней кишела пескарями.  Они были  хоть маленькие, но со спинок темнелись целым роем. Прорубили лед  сначала в центре и воткнули затычку в горловину, чтобы не сбежали. Тогда обрубили лунку по краям и выгребли из воды крошево. И уж тогда стали  сачком выцеживать пескарей  и высыпать их на лед. Рыбки  хвостиками весело  отпрыгивали со льда, но тут же коченели как бы с удовольствием. Улов  собрали в ведра, они получились почти  не полные, и тогда Антип сказал:
        –  Не получитца,  в половодье  река унесет ломик  прям в Северный Ледовитый океан.
        –  А может, она не туда   течет, –   возразил Антил.    
        Спорить некогда.  Уже совсем светло. Когда добрались до ледяной горки,  то там уже курил  Колька.  Он  сначала стоял на льду,  но нечаянно поскользнулся  и сел, скривился телом,  из под шинели показались бинты на плече, через них проступила кровь. Его было жалко. Поговорили, узнали, что  речка впадает не в океан, а в  другое море, вроде бы в Черное. Чтобы  хоть как-то получше  пожалеть и посильней поболеть за отважного друга, предложили Кольке поделить улов на троих.  Высыпали   все из ведер на ровное место, разгребли на три  равные кучи и стали делить.
         Антил отвернулся, Колька показывал на кучку, Антип спрашивал:         – Кому?
       – Кольке, – говорил Антил,  и Колька отгребал кучку  к себе одной рукой.
       Колька опять показывал рукой на кучку, и спрашивал:
       – Кому?
       – Мне, – отвечал Антил. Оставшаяся  кучка Антипу.
       – Главное – поделить по честному, – сказал Колька.
       Дома  из пескарей   несколько раз  Клавдя варила суп  с картошкой,  и  как-то быстро и дружно всех их съели.  Мама похвалила.  Перед весной Колька помер. А весной, когда вода была еще ледяная,  ломик  на дне не нашли, знать, унесло все-таки  в море. А  у Антипа  еще зимой стамеска пропала куда-то. Но Кольке  всего этого  уже не скажешь.  Только много позже,  в старших классах,  когда и про Кольку  все забыли,  соклассники иногда  так шутили над   рыболовами.      
     Вопрос:   – Тут, часом,  лом не проплывал?
    Ответ:   – А ты стамеску   н; брал?

5. Народная стихия

В тесной  задней  нетопленой комнате сельского  заезжего дома, стоявшего  близ грунтового шоссе, по случаю дождя собралось мужиков человек восемь, "шоферье"  застрявших грузовиков. Сидели, не раздеваясь,  на лавке и на полу, курили непрестанно, говорили про   непрекращающийся дождь  и  грязь непролазную, и  беззлобно сквернословили, «разбавляя» скуку. В комнате  надышали и стало теплей,  потому многие поснимали шапки. Когда из передней комнаты выбежал  хозяйский мальчик лет  четырех,  но бойкий и разговорчивый, то  " в зале"  сразу стало веселей. Он разговаривал со всеми "зрителями"   и поочередно с каждым, отвечал на разные вопросы, смеялся сам, и все смеялись. Но вот мальчик  замолк, остановил взгляд на одном дяде,  затем – на своих сандалиях, а  затем спросил:
        – Дяденька, а зачем твоя голова босиком?
        «Зал» грохнул смехом от удивления и удовольствия: у  этого дяди голова  то была лысая! Но удивила всех, естественно, не  его лысая голова, а происхождение  детского вопроса. Рассуждали:
      – Или  это от ума, или от глупости! Дите он есть дите! Народная стихия!
Антип  был при этом, и  позже вспомнил кое-что иное. В  ту зиму брат Костя на ловлю пескарей не попал – из-за своей  мастеровитости, любознательности и неосторожности.  Еще в начале  зимы он сыскал в сарае старую кадушку  из-под капусты, она пузатая, т.е.  с гнутыми клепками, и взял  кусок ременной конской подпруги,  и сделал из них лыжи с  прибитыми ремнями под валенки. Когда навалило  сугробы, а горки стали пологие,  то он  с товарищами ушел кататься с  других, крутых горок на заречных огородах. Там, где горка  была круче всего,  он решил прокатиться под конец,  не заметил  занесенный сугробом колодец и провалился в него. Он звал-кричал, но  товарищи уже ушли,  другие там  не ходят,  и  потому он,  по пояс в воде,  устал и чуть не утоп совсем. Когда, уже к вечеру,  его нечаянно спасла  и привела женщина, а  затем он отогрелся на печке,  то  все обошлось. Но на  запястье руки вскочил красный пупырышек,  может от простуды.  Костя сам решил, что это чиряк, знал, как   шибко он болит, и потому  сам  же решил полечить его  каустиком ... в погребе.
  Костя был уже третьеклассник, сам придумал это лечение и приготовил тонкую лучину. В погребе темно, Антип стал  держать коптилку для света, а каустик нашелся за бочкой с капустой, в стеклянной банке со стеклянной же крышкой, а под краями крышки были потеки, а  под ними была бумажка с одним словом "каустик".  При свете коптилки  Костя  тонким кончиком  лучины поводил по краю  под  крышкой, а затем  очень осторожно, уголком кончика  помазал свой прыщик. И сказал:
– Каустик его съест, и  чиряка не будет.
И правда, чиряка  не  стало в тот же  час,  а руку разъело чуть не до мосла,  и болела рана сильно и долго, не до рыбалки было. А Мама в тот день, когда пришла с работы, сказала:
 –  Ты разве не видел,  горе мое, как я  из этого каустика и бараньего сбоя недавно мыло варила, и каустик все-все съел.  Я же его убрала подальше, а теперь он и тебя может съесть до мыла. Что с тобой делать, горе ты мое?
 Даже в школу Костя не мог ходить, и на рыбалку тоже,  а Антип утешал его:
 –  Ты же не виноват, что она сама такая едучая.  Вон  Фунтик с Дрындой   без каустика, а  может еще хуже доигрались.  Фунтик –    на мельнице докатался. А Дрында – с кольцом от  ступицы колеса доигрался, оно  железное,  от льда отскакивало высоко, да  так отскочило, да так по зубам звизнула, что у  Дрынды ползуба переднего как и не было! И ничего.  И у тебя заживет.
  Заживало долго. На руке шрам величиной с пятак остался на всю жизнь. Но и  жизнь оказалась недолгой.  Когда Костя  уже выучился на шофера, отслужил в армии – шоферил  он на "Катюше",  а потом женился,  работал в МТС, народили двух детей, стали строить  свой домик, то,  чтобы зарплаты и времени свободного побольше было,  уволился  он из МТС и устроился на работу в соседнем  городе в санэпидемстанцию. В  ее хозяйстве были старый автомобиль ЗИМ и мерин Карий, которому сено заготавливать  пришлось.   Чтобы успеть до дождя, мерина впрягли в косилку-лобогрейку, а  к ЗИМу Костя прицепил  конные грабли, они с множеством больших загнутых зубьев.  Когда  стал сгребать сено, то  дело пошло, но ехал  он с малой скоростью, на первой,  зубья гребли, а в кабине дым был угарный. Вот и угорел  насмерть брат Костя,  умер в  тридцать три года.
 Плакали горько,  горевали сильно, схоронили с почетом,  могилу крестом увенчали  и кустиком черемухи обозначили. Бог даст, этот  горький  опыт  стихийного  народного самодеятельного творчества пойдет во благо другим людям, для  развития учебой инстинкта самосохранения.