Не имеет имени

Родная, не умирай – это был не я! Там, у самой черты, где жизнь уже не полна, только ты ещё держишь меня за человека – не умирай, не уходи к живым, пока я ещё здесь. Я ведь знаю, что такое – неполное пространство смерти, его сумерки, его прерывающаяся логика. Я знаю, что ты боишься всю ночь; я знаю – каково это закрывать во сне глаза и слушать, мертвея, как неведомые твари толкаются в дверь, которая – рядом совсем, у щеки... Я ведь знаю каково, окоченев, слышать, как тот, кто рядом спит с открытыми глазами, вдруг разевает пасть, испуская не то хриплый выдох, не то шипение, и обращается в чудовище, потому что так он хочет дождаться ухода настоящего ужаса.
Я знаю – ты боишься открыть во сне глаза, чтобы не увидеть меня, косвенного, ворочающего медвежьей башкой в углу захламлённой веранды в синем и скошенном вечернем свете, среди шкафов каких-то и каких-то тумбочек... Не уходи!

Я знаю, кто там простит меня? Я знаю, знаю, кого я не мог обидеть, кого я мог мучить, бить и медленно резать лезвием своей трусости – и мог заставить корчиться от боли и умереть, но не смог всё равно обидеть. Маленький, ясный призрак, фитильком смаргивающий в сумерках этих, призрак, чья-то фантазия просто, выдумка, ффу – и нет...
…чья-то, не умершая вслед за телом, любовь столбиком встанет у изголовья, ослепляя и пригибаясь. Так, пустяки, танец четырёх рук на медленной глине, любовь и смерть, и любовь после смерти...
Чья-то душа попытается прорвать пелену меж двух миров, шевельнёт губами в огне, обернётся назад и выпрямится снова...
Я знаю, кого я не могу обидеть, как бы не старался, кто последним усилием протолкнётся сквозь толпу окаменевших чудищ – и несколько лап и личин свалятся с мест своих, и в мусор и прах рассыплются по полу. Прощай! Я люблю тебя! Я буду любить тебя всегда, там, везде, не умирай, до встречи!..

... это то, что живёт, пока не имеет имени, это то, что умирает названное.