Что тебе снится, крейсер Аврора?

Какая смесь одежд и лиц,
Племен, наречий, состояний!
Из хат, из келий, из темниц
Они стеклися для стяжаний!
А.С.Пушкин

"Москвич"  резво наматывал на колеса еще не успевший остыть от дневного зноя асфальт. Ни встречных, ни попутных. Полная луна светит нам в спину так ярко, что свет от фар почти неразличим. Однако если посмотреть  вбок, то там темнота и деревья стояли сплошной стеной.
За рулем моя подруга Натали. Она напряженно вглядывается в дорогу, стараясь не угодить в колдобины, и  напевает всего одну фразу:  "Крепче за баранку держись шофер…".
Меня раздражает это постоянное повторение. Сколько можно? А еще я злюсь на нее и потому ворчу:
- Хороший ведь был кемпинг. (Ничего хорошего не было. Да и не люблю я эти чертовы кемпинги. Но нужно же мне ее в чем-то укорять – страшно ведь: одни, а кругом темный лес.) Можно было там заночевать. Так нет же, заладила: "Еще пятьдесят километров. За час управимся. Там есть озеро, лодочная станция… Останемся на день. Покупаемся, позагораем." И где твои пятьдесят километров?  Где твой час? Больше двух прошло.
Она не реагирует на мои стоны и причитания. Меня это злит еще сильнее. В конце концов, мы останавливаемся (остановка по требованию), потому что мне захотелось "по-маленькому".
Натали пожимает плечами, тормозит, выходит из машины, открывает дверь с моей стороны и говорит с  почтением:
- Прошу мадемуазель. Кустики что надо.
Выхожу, делаю всего несколько шагов от дороги и будто в колодец проваливаюсь: ни звука, ни комариного писка, вообще ничего - темный лес. Над  вершинами - полная луна и звезды, а внизу – хоть глаз коли. Становится страшно, и я зову Натали, но она не отзывается, хотя должна быть где-то рядом. Жуть. Стою, боюсь пошевелиться. О цели выхода забыла.
Вдруг вижу, что-то светится. Может это наше авто – свет в кабине горит, а Натали не слышит меня, поскольку сидит внутри. Иду в этом направлении и натыкаюсь на трухлявый пень. Это све¬тятся гнилушки. Но мне ведь нужна дорога, поэтому я обхожу пень и двигаюсь дальше, спотыкаюсь обо что-то и валюсь лицом вниз:  Руки по локоть уходят в прошлогодние листья. Запах гнили ударяет в нос. "Держись за землю зубами",- учила меня мама, когда я падала. Держусь, но сползаю куда-то вниз: Лес весь изрыт воронками от бомб и снарядов, остатками землянок и око¬пов. Здесь была война.
В нос мне что-то попало. Я чихаю и тут же унюхиваю запах дыма. Наверно неподалеку горит костер, а значит, там должны быть люди. Добрые они или злые, меня уже не беспокоит.
Вдруг чьи-то холодные руки хватают меня за талию, приподнимают, прислоняют к дереву, и кто-то шепчет мне прямо в ухо:
- Я тебя везде ищу, а ты оказывается здесь, курва старая, скрываешься.
- Почему же я старая?- возмущаюсь я. Но он не слышит и продолжает:
- Теперь ты мне за все ответишь! Стой здесь и жди меня! Я скоро вернусь. Сейчас схожу за наганом. Вернусь и шлепну.
Я молчу. А что мне остается. "Почему я должна отвечать за что-то? За что меня шлепать, и почему для этого ему нужен наган? Мама обходилась ладонью. И вообще, кто это был, и за кого он меня принял?"- думаю я и решаю убраться с этого места подальше. Но сделать это не просто. Натруженные ступни – почему я босая? – болят так, что каждый шаг дается мне с трудом. И поясница ноет, будто я целый день мыла пол.
А этот кто-то вдруг шепчет:
- Шанель номер пять,- и скрылся в темноте, кашляя и харкая на ходу.
Замерцал какой-то. Может у меня уже крыша поехала? Нет, крыша вроде бы на месте, а это светлячок. На паутинке повис прямо передо  мной. Подс¬тавляю под него ладонь, и он высвечивает линию моей жиз¬ни. Какая она у меня, однако, корявая и прерывистая…

Рядом с моей головой сонно чирикнула птичка. Оборачиваюсь на ее голос и сквозь темноту различаю слабое мерцание. Это явно костер, а не гнилушки или светлячки. Отваливаюсь от подпиравшего меня дерева, направляюсь в  сторону мерцания. Вскоре лес расступается передо мной, а ступни чувствуют прохладу живой тра¬вы... Поляна.
- Стой! Кто идет? Стой, стрелять буду,- раздается за спиной.
- Стреляй, мне уже все по-фигу!  Всех не перестреляешь!

Поляна. Медный таз луны заливает ее ярким светом так, что видны даже листочки на деревьях, развесистые кроны которых нависли со всех сторон. А у жарко пылающего  костра стоит обычный канцелярский стол с выдвижными ящиками. Вкруг него сидят:
 Лицом ко мне сидит лысый, с недоброй хитростью на лице и коз¬линой бородкой клинышком. Глаза маленькие. Лицо и лысина у него розоватые, как будто нарумяненные. Он в темной тройке при галстуке в белые го¬рошины.
Рядом с ним, развалясь, с видом хозяина положения, расположился мрачный тип с низким морщинистым лбом и торчащими усами. Его янтарно-желтые глаза смотрят недобро. На нем внакидку обтрепанный китель армейского образца без погон, какие после войны донашивали демобилизованные офицеры. Из-под кителя выглядывает несвежая нижняя рубаха с тесемками, завязанными у шеи бантиком. Он курит трубку и щурится от дыма.
Против Усатого сидит толстяк, тоже лысый, но без усов. На нем мешковатый костюм из чесучи и вышитая украинская рубаха, на груди - три звезды Героя соцтруда. Голова круглая, как арбуз, у носа-картошки большая бородавка. Глаза бегающие, заискивающие. Пальцы рук толстые. Когда я подошла, он ими тасовал  колоду засаленных карт. Прохиндей. "Такой предаст и даже не покраснеет",- оцениваю я.
Четвертое место занято широким, как шкаф мужичиной. Он сидит ко мне спиной, так что я вижу только его загривок в крупную складку и пагоны на плечах. Кажется маршальские.
На столе куча денежных бумажек, на которых я различаю портрет сидящего за столом нарумяненного. Так вот где я его видела! Но на деньгах он в кепке, а я помню, что кепки быть не должно. - А у нас всэ в кэпках,- читает мои мысли Усатый и пыхает дымом в мою сторону.
 - Где это вы, матушка, так долго шатались?- обращается ко мне тот, что в тройке.- Уж не дгысня ли у вас? Заждались мы, даагуша, вот даже товаища военного на ваше место пигласили.
- Да-а! Вид у вас таго, да-ра-га-я Надежда Кстин¬на,- говорит усатый вполголоса:- Ви случайно там  Кузь-Кузя  не встречали? Что-то долго его нэт.
- Хогоший человек товагищ Кузьма ,- встрепенулся лысый в тройке.- Наш человек. Кстати, где он?
- Вы ж его, Владимир Ильич, откомандировали в сельмаг,- напомнил лысый в чесуче.- Выпить то уже совсем нечего.
- Запамятовал я. Но сегодня я, пожалуй, больше пить не буду. Голова раскалывается,- Владимир Ильич помассировал затылок.
- А я принял бы на грудь пару сот капель,- громко заявляет Усатый.
- Ура! Тогда на троих, на троих. Пузырь на троих – это же классика!- как ребенок обрадовался лысый с бородавкой, и захлопал в ладоши.
- А хто третий?- усатый смерил его из прищура.
- Товарищ Кузьма. Кто ж еще?
- Перебьется! Я с прислугой не пью. А ты Никитушка  сплясал бы, гопака или русскую, что ли. Кукурузник ты наш… сраный. Или анекдот тисни... можно про меня. Разрешаю. Слабо? Ты ж у нас мастер языком работать. Как там у меня: ”Язык есть средство, орудие…” . Читал? Изучал на полытчасе? Вот и трудысь. Не помныш? Лаврентий  тэбэ напомныт. У него вспомнышь все, и что было и чего не было ныкогда. Он мастер освежевать память. Сознаешься даже, что польский шпиён. Или японский. А он оформит тэбэ командировку во глубину сибирских руд.
- Анекдот. Дама спрашивает поручика Ржевского...
- Нэ нада Ржевского.
- Тогда я спою и спляшу,- отвечает Никитушка и  пускается в пляс, напевая:  "Эх, яблочко, да цвета яснага. Бей справа белага, слева краснага".
- А вы, батенька анагхист, как я погляжу. Попгошу Феликса ЭдмундОвича  газобгаться с вами. А пока  продолжим иггу. Займи даагая свое место,- Владимир Ильич показывает мне на маршала.- У меня карта-зверь. Не терпится их обчистить, а ты где-то бгодишь, даагуша.
- У тебя што, уши заложило?- рычит усатый на замешкавшегося маршала и надевает китель в рукава.- Щас прочышу.
- Слушаюсь, ваше величество,- маршал вскакивает, звеня  наградами. Его бульдожья с  кустистыми бровями физиономия - подобострастие и страх.
- Пшёл прочь.- шипит Усатый.- СадЫсь,- это он уже мне.- Чего стала, как столб?
Я занимаю освободившееся место, беру карты и распускаю их веером, пытаясь хоть ими отгородиться от табачного дыма, который усатый пускает в мою сторону.
Игроки делают с картами ка¬кие-то действия. Я, ничего не понимая, следую их примеру и вроде бы угадываю, а в голове: "Почему он в кепке?"
        - Я же сказал вам русским языком, у нас всэ в кэпках,- читает Усатый мои мысли и выпускает дым мне в лицо.
"Какой мерзкий у него табак. Воняет хуже "беломора ",- думаю я.- Самосад, наверно".
        - Мнэ друг прысылаэт. Свой. Сам выращиваэт,- опять он он узнал, что я подумала..
        - Дорогой Владимир Ильич, вам под Надежду Консти¬нну  нужно сходить,- тем временем подобострастничает лысый с бородавкой.
- А если я, голубчик, под вас схожу, вегный вы наш ленинец?- хихикает вождь и издает неприличный звук.- Дышите, тавагищи, запахом вождя мигового пголетаиата.
Я отворачиваюсь и даже пытаюсь встать.
- Сыдеть!- рявкает Усатый. Он кладет мне руку на плечо и вдавливает в стул.
- Миль пардон, мадам,- расшаркивается вождь.- Здешний харч, как говорится: не в коня. А помнишь, Надюша, Женеву: шоколад, мармелад, пирожные, бланманже, фу-агра, устрицы, мадам Клико…,- вождь мечтательно закатывает глаза.- А может, это было в Париже и не с тобой? 
         - Угу-угу,- мычит усатый, выпуская дым.- Шлялся по заграницам, теперь сюда явился на все готовенькое и мОзги  засирает. Сифилитик.
- А вы как думаете, товагищ, удегжат большевики власть?- меняет тему вождь. Он тычет пальцем в грудь Никитушки.
- Обязательно и всенепременно. Всерьез и надолго. Социалистическое отечество в опасности! Они не пройдут! Но пасаран!
- А вы-то сами, батенька, за большевиков или за коммунистов?
Неоднократный Герой труда растеряно вертит головой и,  что-то вспомнив, выпаливает:
- Я за Интернационал, Владимир Ильич.
- А за какой?
- За тот, который вы устроили, Владимир Ильич,- бойко отвечает тот и поет "Вставай, проклятый заклейменный…"- и запинается.
- Забыть пагтийный гимн! Позог. Что скажут на это геволюционные пголетагии Евгопы? На всю Евгопу позог. Позог тому на всю Евгопу, кто подтигает пальцем жопу,- декламирует речитативом вождь и подпрыгивает на сидении, будто собирается пуститься в припляс.- Погучу я Феликсу ЭдмундОвичу пгописать  вам за это, как ее там… ижицу. Не полной мерой, но пгописать непгеменно.
- Хто был ничем, тот станет усем,- встревает парень с родинкой на лбу.
- Молодец!- хвалит его вождь.- Учитесь! Учиться, учиться и учиться!- восклицает он, а Никитушка тем временем повторяет на разные лады:
- Позор тому на всю Европу, кто подтирает пальцем жопу. Ура!
- А я больше не иггаю,- вдруг заявляет Владимир Ильич.- Засиделся я тут с вами товаищи. Баюшки пога.  А это,- он сгре¬бает со стола деньги,- это я геквизирую в кассу пагтии!
Он рассовывает деньги по карманам и приступает к раздеванию. Его пальцы ловко, как по кнопкам гармошки, пробегают по  пуговицам жилета, при этом он поет:
У кошки четыге ноги,
У нее длинный хвост.
Но тгогать ее не моги
               За ее малый гост, малый гост.

Расстегнувшись до пупа, он открывает грудь, а на ней наколото: слева - "Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!"  В.И.Ульянов-Ленин, а справа - "Не забуду мать родную" без подписи.
“Пой, ласточка, пой. Посмотрим, где ты сядешь,”- думает усатый, а вслух говорит:
- Хаарошая пэсня. Обязательно вставим в полное собрание сочинений, …когда похороним.
- А я уже записал, ваш бродь,- громко шепчет из темноты пацан с родинкой на лбу.- И про Европу тоже… Гениально сказал Ильич!
- Маладэц,- одобряет усатый.- Отдай этой, как ее там... Фотие…, Мотие… или Землячке. Кому-нибудь из   рев****ей. А лучше оставь у себя, но смотри не патеряй. История тэбэ этого нэ прастит!
- Как можно, ваш бродь? Я за пазуху ложу, ваш бродь.
- А ты хто? Откуда такой?- забеспокоился вдруг усатый.- Террорист? Эсер? Анархист?
- Тракторист я. На тракторе…
- Говоришь ты как-то странно. Хохол?
- Русский я, ваш бродь.
- Из казаков, наверно? Шлепнуть тебя для порядка следовало бы,- бормочет он.- Да ладно, живи пока. Только Яшке  не попадись на глаза. Он баальшой спец по казакам. Жидовская морда!
Пацан скрывается в тени деревьев, напевая:
Мы чудесным конем все поля обойдем,
Соберем и посеем и вспашем…

Усатый прислушался, повертел пальцем у виска и подумал: “Странно... Кажется, должно быть все наоборот. Они и коммунизм так будут строить. Все пойдет у них через жопу. Варвары, дикое скопище пьяниц… Слава Богу, что жить в эту пору не придется…   Не всем, конечно, но многим. Здорово подмечено... Не помню кем... А пацан с пятном на лбу… каинова метка… шустрый. Далеко пойдет… Если не остановить. Благородием меня повеличал. Пустячок, а приятно.”
- Пойдем, даагуша, займемся делом,- вспоминает  обо мне вождь.- Мой петушок рвется в решительный бой.
 Сказав так, он, перегнувшись через брюшко, посмотрел вниз, потом подморгнул мне, сделал неприличный жест и добавил голосом, не терпящим возражения:
- Прошу в апартамент.
"И этот сморчок короткобрюхий речь с броневика толкал,- критически оцениваю я фигуру вождя.- Вранье. Он обделается, только оказавшись около броневика."
- Дэнги отдай!- не унимается усатый.- Кровные мои отдай.
- Какие деньги. Ах, эти?- вождь гладит себя по карману.- Я же сказал гусским языком: Деньги изъяты кассу пагтии, на нужды миговой геволюции.
- Какой еще такой партии-мартии, какой еще революции-проституции,- рычит усатый.
- Есть такая пагтия!-  вождь становится в позу памятника и замирает. В этот миг с его лица исчезают усы и бородка, и оно становится похожим на детскую попку.- Пагтия, котогой нужны деньги!-  уточняет он, стучит кулаком себя в грудь и  выкрикивает:- Пагтия о муэрта.  Мы победим. Наше дело пгавое!
- Да за такое в харошем обществе...,- не унимается усатый, со злостью выбивая на стол пепел из трубки.
- Так то ж в хогошем!... Сегодня, батенька, ваша не пляшет,- парирует вождь.- Ну, кто вы такой? Налетчик. Бандит с большой догоги! Вот когда вас на деньгах гисовать будут, тогда и... А пока помалкивайте в тгяпочку. А то и на вас наябедничаю  Феликсу Эдмундовичу!
- Мы в лесу. Закон - тайга, прокурор – медведь. И нужно еще посмотреть, кто из нас при таком раскладе вождь, а кто – так себе, прыщ. Плюнуть и растереть. Закопаем, и ищи-свищи,- размышляет в полголоса Усатый.
- Экспроприация экспроприаторов? Грабь награбленное? За что боролись? Мы же братья по классу или нет?- это лысый с бородавкой у носа шепчет бровастому маршалу.
- А может их всех объявить антипартийной группой и примкнуть к ним какого-нибудь Шепилова,- отвечает шепотом тот.- Или …
        Но Усатый прерывает размышления о перевороте и, желая хоть чем-то досадить ограбившему его вождю,  говорит:
- А вас, Надежда Констан…, фу ты дьявол, не выговоришь натощак. 
- Кин-стин-тинна,- помогает опять возникший из тени парень с пятном на лбу.
- Вас мы накажем.
- Одобряем. Наказать, всенепременно,- доносится из мрака.
- Как бы нам вас наказать, любезная вы моя?- чешет лысину вождь.- Массы тгебуют. Во, пгидумал!- он шлепает себя по лбу. - Оставим ее без сладкого. Что вы скажете на это, това¬гищи?
- Одобряем. Единогласно,- скандирует многократный Герой труда и хлопает в ладоши, хотя ему и не весело. Деньги-то тю-тю, уплыли. Ему вторят голоса из мрака.
"Бог с ними с деньгами, но меня нельзя оставлять без сладко¬го!- хочу возразить я.-  И никакая я не Надежда Константиновна. А день рождения…”
В этот момент из леса доносятся крики, стрельба и топот многих ног. Все смолкают. Вождь напряженно вслушивается, как-то скукоживается и с выражением страха на побелевшем лице шепчет фальцетом:
- Что пгоисходит? Почему шумят?
- Я выясню, мигом, Владимир Ильич,- шепчет парень с пятном на лбу.
- Сбегайте, любезный, узнайте и доложите,- шепчет вождь. В его растерянность и ужас.
Но посланец с пятном на лбу не успевает сделать и шага, как из чащи на поляну вбегает матрос с двумя маузерами в руках. Он стреляет  вверх из обоих сразу и орет громовым голосом:
- Кто здесь Ленин?
Услыхав это, вождь еще больше сжимается, будто в землю уходит и не откликается. Однако его соратники, все как один, дружно показывают на него.
- Товарищ Ленин,- продолжает матрос также громко, но почтительно,- я тут пробился к вам с отрядом верных революции морячков. На броневиках мы.  И на телегах.
- Как зовут вас, доогой товагищ? - вождь взбодрился и посмотрел на окружающих соколом.- Геволюция должна знать своих геоев.
- Железняк  я, товарищ Ленин,- матрос прикладывает руку к голове, а затем почтительно кланяется.
- Это какой такой Железняк? Тот, что шел на Одессу, а вышел к Херсону? А там его того, пришили.
- Он самый, товарищ Ленин. Только я туда еще не ходил. Скоро пойду,- вздохнул он.
Вождь переходит на тихий и доверительный тон, так что слышим его только я и матрос и продолжает:
- Свезло вам, браток, ой как свезло.
- Это почему же товарищ Ленин, ваше сиятельство? Я бы мог еще…- растерянно шепчет матрос.
- Пустое все, братец, пустое. Давайте мы с вами помечтаем и заглянем в будущее лет эдак на пятнадцать-двадцать. Положим в год эдак тридцать седьмой. Наше социалистическое отечество гасцвело и окгепло: днепгогесы, колхозы, лагея. Народ благоденствует и славит своих вождей.
- За что боролись?- вставляет матрос.
- Вы  поднатаскались, стали генералом или даже маршалом.
- А шо?- произносит пренебрежительным тоном будущий маршал. Он засовывает маузеры за пояс, расправляет могучие плечи, будто даже воспаряет над землей и уже оттуда с пренебрежением взирает на мельтешащего перед ним толстенького, лысого штатского. – Мы не хухры-мухры. Могем и так.
- Вы сидите,- продолжает вождь спокойным голосом: - А рядом молодой человек в военной форме, офицег.
- Адъютант, наверно,- предполагает будущий маршал.
- Он держит вас за волосы, повернув лицом к себе, плюет вам в глаза и кричит юношеским срывающимся голосом: «Сознавайся, ****ина,  (Пардон, мадам,- это вождь мне,- но из песни слова не выкинешь) кому продался?» И хгясь вас,дорогой мой, лицом об стол, еще, еще, еще. И вы сознаетесь, что являетесь агентом Бгазильской газведки, а завегбовали вас … Я бы тоже сознался. А кто не сознается, когда бьют? Вас осудят. Самый справедливый советский суд приговорит вас к высшей мере социальной защиты. Гастгеляют в затылок.
- За что? Я же… - плаксивым голосом в ужасе бормочет несостоявшийся маршал. Плечи его опускаются, весь он сникает.
- Но этого не случится. Потому что вы заблудитесь в степи под Херсоном, там и останетесь, станете героем гражданской войны. О вас даже песню сочинят. Так что вам, доогой товагищ, несказанно повезет. В песню попадете, блудливый вы наш.
Матрос переводит дух, распрямляется, маузеры занимают прежнее место,  и он шепчет вождю подобострастно:
 - По пути мы буржуев слегка пошерстили. Золотишко,  камушки разные, деньги тоже, романовские и иностранные всякие. Для революции все.
- Это, товагищ, чегтовски здогово и своевгемено,- переходит вождь на обычный тон. Глаза его радостно блестят.
- Рад стараться, товарищ Ленин, ваше величество,- матрос кланяется в пояс,- Премного вам благодарны.
- Все это очень даже может сгодиться,- продолжает вождь как бы про себя,  особенно если пгидется опять  в Пагиж подаваться. "Нужны Пагижу деньги. Се-ля-ви. А гыцаги ему нужны...  ла-ла-ла".
- А зтих, товарищ Ленин,- матрос маузером тычет в застывших в немой сцене соратников вождя,- может их… из пулемета?… Рожи у них  очень уж мерзкие: кадеты, троцкисты, ревизионисты, космополиты безродные.…
- И педерасы,- подсказывает Никитушка.   
- Точно,- соглашается матрос,- они самые.
- Этих?- Ильич обводит взглядом поляну:- А с кем я по-вашему поведу мой нагод в светлое будущее? Пусть живут, пока.
- Слушаюсь, товарищ Ленин,- нехотя соглашается матрос.
- А "Авгогу" дегжите под пагами,- приказывает вождь: - Вгаг не дгемлет!
- Будет исполнено, товарищ Ленин. Разрешите выполнять?
- Идите, голубчик. Да поможет вам Бог. А золотишко и деньги здесь оставьте.
- Слушаюсь, товарищ Ленин!- бодро козыряет матрос и   скрывается в тени деревьев, уходит в бессмертие, грустно напевая "Что тебе снится, крейсер "Аврора"?” В его удаляющейся широкой спине увиделось мне что-то очень знакомое. Неужели это был он?
- Хогош, пгямо скажу! Как хогош! Вагфаломеевы ночки устраивать,- громко говорит Ильич и победным взором оглядывает собравшихся, - А мысль пго пулемет, пожалуй, не так уж плоха. Как вы считаете, товагищи?
- Согласны!- доносится с разных концов поляны.
- Вот и ладненько. А теперь отдыхать. Устал я от общения с пгедставителем моего нагода. Где вы, да-а-га-я? Ау! – вождь поворачивает голову ко мне.- О чем мы с вами давеча говорили. Ах да - никакого дня гождения. Ни-ка-ко-го!  Это вопгос пгинципа.  А сейчас, я только в кустики на минутку и весь ваш. А то ведь опять Ленин в Газливе  может оказаться. Вот потеха будет.
Но сделать он это не успел. Из леса выбежал всклокоченный, тощий тип принялся громко причитать:
- Ушла, убежала, скрылась, пся крев!
При звуках его голоса, у меня, как бы сказала Натали, матка ушла в пятки. Это был тот самый, что прислонил меня к дереву и сказал ждать. Я попятилась, пытаясь скрыться за плотной фигурой претендента на мое тело.
- О ком это вы, Феля? - шепчет вождь.
- Анархистка, террористка, контрреволюционерка. Я хотел ее расстрелять, но патроны кончились. А пока я ходил за ними, она скрылась.
- Сюда никто не пгиходил,- говорит вождь, и гладит беднягу по щеке:- Далеко не уйдет она от вас, Фелечка вы мой.
Но Феля вдруг повел носом, словно собака-ищейка, глаза его загорелись, и он  истерично, с надрывом прокричал:
- Шанель номер пять! Она здесь, пся крев!- его ноздри хищно расширяются.
- Что с вами, даагой?- шепчет вождь ему в ухо. – Какая еще шинель? Потегяли, украли? Отыщем мы вашу шинель.- А про себя со вздохом добавляет: - Совсем плох, бедняга. Не жилец.
Но тот все не унимался: нюхал воздух и шел прямо на вождя.
- А это Надюша. Мы спать собгались. Удвойте охгану у моего шалаша.
Пока он словоблудствует, отдает какие-то распоряжения, а я беззвучно кричу: “Неужели черт лысый меня потянет в свой шалаш для исполнения супружеских обязанностей. И что мне тогда делать? Караул кричать? Бесполезно. Они - одна кодла. Отбиваться? Морду расцарапать?  Говорят - он сифилитик. Вот и пусть свою Иннесу  имеет, как хочет. Или пусть найдут ему его Надежду Константиновну. А как же мои  гости? Они ведь придут!- переключаюсь я.- И гусь? Оттаял, поди.”
- И ныкакых гастэй! Ныкакых гусэй!– откудато возникший Усатый бьет меня кулаком в лицо и поет:
       Я магылу мылай ыскал,
       Но ыё найты нэлэгко...  Очень трудно.
Я валюсь как сноп на траву. Хорошо еще, что не в костер. Пытаюсь встать. Хочу глядя в глаза сказать этому говнюку все, что я о нем думаю, но ноги меня не держат.
- Довольно с нее,- решает вождь.- Кокой ни какой, а товагищ по пагтии. А потом мне еще нужно обсудить с ней один насущный вопрос. Пожалте, мадам, в апартаменты,- он кивает на притулившийся в тени деревьев шалаш, у которого уже стоит на посту рабочий с винтовкой.
- Не мадам, а мадмуазель,- огрызаюсь я.
- Как так, Наденька?- удивляется вождь.- Ведь…
- Нэ асазнала,- говорит Усатый и продолжает петь:

Долга я тамилса и стрыдал,
Гдэ же ты, мая Сулыко.
- А где наш Лев, гооза вгагов?- встрепенулся вождь, услыхав последние слова песни. – Лёва, Лейбушка, Лев Давидович! Аууу!- прокричал он по петушиному.
- Это вы о ком, Владимир Ильич?
- О Тгоцком.
- Нет его, Владимир Ильич! Отлучился куда-то! В самоволку убежал!- послышались голоса.
- Да здесь он, здесь!- фальцетом прокричал возникший из темноты Никитушка.- Вон в тех кустах,- он ткнул пальцем:- Он со свинаркой из соседнего колхоза стирает грань между городом и деревней. – И как стараются.
Все притихли и из темноты послышались похожие на всхлипывания восторженные женские вскрики и мужское хрюканье.
- И укрепляют нерушимый блок коммунистов и беспартийных,- вставил свои два гроша малый с родинкой на лбу.
- Вот пгоказник,- восторженно в полголоса произносит вождь.- Молодец! Огел революции! Вгемени згя не тегяет.
- Жидовская морда!- прорычал Усатый и опять замахнулся на меня.
- Да пошел ты..., мразь черножопая!- уворачиваюсь я и плюю ему на сапог.- Рад, что сдачи не могу дать. Но погоди, я что-нибудь придумаю.
- Нэ понял!- усатый переходит на крик.- Террор-помидор,  да? Каплан  - госплан,  да? Из нагана, да? По вождю революции, да? Лаврентий!? Опять с Анастасом   в нарды дуется на щелбаны. А чем ви занимались до Вэликой Октябрьской социалистической рэволюции.
- Меня тогда еще не было.
- Я нэ спрашиваю, гдэ ви били. Я спрашиваю, что ви дэлали.
И получив удар кулаком, отлетаю к кустам. Хорошо, что не в костер.
Во мне  закипела злость. Я вскакиваю, готовая кинуться на обидчика, но меня удерживает оказавшийся  рядом Никитушка.
- А тебе чего надо, засранец, шулер паршивый,- срываюсь  я  на нем.- На конюшню б тебя. Да и выпороть.
  Говорю, а во рту  солоно от крови. Мастер бить гад ползучий! верно сказал поэт:  «Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Неожиданный порыв ветра разметает костер. И вдруг все пропадает. Я у себя дома, сижу в кресле. Передо мной мерцая экраном, гудит невыключенный телевизор. Не помню, что смотрела.  В комнате полумрак: сквозь щель неплотно задернутых штор  из   февральской ночи нагло заглядывает полная Луна.