Жизнь после жизни

I

После смерти жены Евгений Альбертович Нецветаев так растерялся, что перенес сначала инфаркт, потом инсульт, а потом и самое страшное — выход на пенсию. Став пенсионером — «по старости», как было написано в пенсионной книжке, — он растерялся еще больше — и от этого «по старости», и от одиночества, и оттого, что объяснялся теперь с трудом: речь восстанавливалась плохо.
Привыкнув считать себя главой семьи, он только теперь понял, что, оказывается, за Нелей он жил как за каменной стеной: не знал, что такое магазины и кухня, не знал телефон сына, не знал, что такое деньги, потому что зарабатывал порядочно и они всегда были. «Мужчина должен зарабатывать деньги, а женщина должна их тратить» — так говорила Неля, а он гордился. А теперь… «Из вас двоих важнее тот, кто без другого проживет», — постоянно теперь вспоминал он стихи Маршака, знакомые с детства, и тяжело прозревал.
С этими мыслями он поехал как-то к сыну — но увез их обратно. Нецветаев никогда не задумывался, хороший у него сын или плохой и какая у него жена, Неля не критикует ее — значит, нормальная. Но оказалось, что они чужие люди, не воспринимающие его без Нели, а Анфиса, невестка, оказалась неестественной и глупой. Внуков дома не было, и это не понравилось Нецветаеву — он подумал, не нарочно ли их отправили к другой бабушке. Он во всем теперь видел подвох. «Все, что у нее есть за душой, — думал он про невестку по дороге домой, — это тело. Неужели Сашка за это в нее влюбился? А если не за это, тогда за что? Или не влюбился, а так?..» — и затосковал, что этими мыслями не с кем поделиться. С Мясищевым? Неделю назад он позвонил ему: «Привет, В-в-валентин! Эт-то… с-с-самое… самое… с-cтарый знакомый беспокоит». — «Ну, — раздалось в трубке, — у меня теперь все знакомые старые. Конкретизируйтесь!» Он положил трубку, так как очень заикался, да и не мог слышать этот знакомый, но совершенно посторонний ироничный голос, без труда к тому же произнесший вот это «конкретизируйтесь».
Оказавшись единственным владельцем своего времени, он понял, что оно ему не нужно. Гуляя по Москве и продолжая пробовать одиночество со всех сторон, в том числе одиночество в толпе, он понял, что ненавидит Москву такой, какой ее сделали последние годы. «Похорошела родная столица, но перестала быть родной», — думал он и опять маялся, что не с кем поговорить.
Вынужденный передвигаться на метро, так как врачи запретили садиться за руль, он почувствовал себя добитым. В метро он не был лет пятнадцать и не помнил таких унылых, невыносимо некрасивых лиц, от которых нес­ло бедностью и провинцией. Это был не метрополитен, как раньше, а подземка — под землей, дно. «Какие бабы раньше попадались — коронки! Где они?! А где девчонки-студентки со свежими лицами и стройными ногами? А рядом с ними — ребята! Где они? Так же, как и я, на машинах, наверху, да и не ребята вовсе… Ах да!.. Я же уже не наверху и не на машине, — я в самом низу…»
От постоянного раздражения у него начало схватывать сердце.
— Предынфарктное состояние, — сказала его участковый врач Ирина Евгеньевна, разглядывая кардиограмму. — Госпитализация!
Ирина Евгеньевна смотрела на него не то чтоб с ожиданием — дескать, когда помрешь? — а с любопытством: сколько протянешь? Такое выражение лица ему почему-то было очень знакомым, и он вспомнил, что так смотрели на него все, а особенно пристально — невестка с сыном.
— П-подумаю. Дозвольте… с-самое… с-самое… завтра?
— Завтра? Ну только никаких переживаний, никакого телевизора. Почитайте чего-нибудь веселое, в парк сходите…
Идя домой, он вдруг разозлился на жену — это из-за того, что она умерла, ему сейчас так плохо. И вдруг по всему телу пробежали такие холодные мурашки от слова «умерла», что он даже остановился: он тоже скоро умрет, он не сможет адаптироваться к такой жизни — слишком поздно и не нужно! Никому не нужно. И госпитализация ни к чему, потому что он никому не нужен. Мурашки были вроде спазма, который чуть не выжал из него слезы.
«В парк? — вспомнил он слова Ирины Евгеньевны. — К чертовой матери, а не в парк! В деревню надо — вот куда! Помру — ну и все! А и в лесу прямо — без хлопот. Хоть печку истоплю перед смертью». Лучше под кустом, чем больница, куда к нему никто не придет, а если и придет, то с выражением «Ну когда же ты?..» на лице.


II

На другой день Нецветаев, плюнув не врачей, сел за руль и поехал в свои Холмы, чтобы никогда не возвращаться в Москву. В Москве — в любимой Москве! — была теперь не жизнь, в деревне хуже не будет. За заботами о себе самом он привыкнет к тому, что Нели нет, забудет о своем предынфарктном состоянии и, может быть, привыкнет к одиночеству. Делов по дому всегда полно — не соскучишься. И лес у них там замечательный — грибы, ягоды. С дровами только надо поторопиться — осенью к ним ни один грузовик не пройдет. Но это если не помрет. Сегодня же, как приедет, печку надо протопить — сырость прогнать и посмотреть, сколько там сажи. Интересно, зимует в деревне кто-нибудь? Бабки-то все, поди, поумирали. Ну, один так один. Сейчас сосед Юрка, наверно, там. Если жив, конечно… Юрка со старой работы, с которым в восьмидесятых здесь дома купили…
С такими мыслями он доехал до поворота на Холмы, «заложил руля» и… со всей силы дал по тормозам. «Поворот перепутал, черт! У нас же грунтовка!» — и хотел сдать назад, но, поглядев по сторонам, понял, что ничего не перепутал, а до деревни проложено шоссе. Сколько же он здесь не был? Два года, три? Нет, все пять. В прошлом году сын с семьей здесь лето проводили, ничего не рассказывали… Он разозлился, вспомнив про сына и что «не рассказывали».
Подъехав к деревне, Евгений Альбертович помотал головой, отгоняя мираж: рядом с его домом, на месте Юркиного, стоял двухэтажный кирпичный особняк. «Все, — подумал он, — Юрка помер, участок продали и… Ну, значит, и мне скоро… закругляться».
— Альбертыч, ты, что ли?! — раздалось из особняка, когда он ворочал ключом в старом, от хозяев еще оставшемся амбарном замке.
— Юрка! — поднял он голову ко второму этажу. — С-самое… Это… с-самое… ты?
— Самое-самое я!
— А я д-думал… с-самое…
— Нет, не помер еще. И тебе не советую. Вовремя приехал: у нас ланч, — ланчуем, в общем! Ха-ха! Заходи!
Евгений Альбертович прерывисто вздохнул — первый раз со смерти Нели он услышал так необходимое ему «Заходи!». А то, что Юрка его передразнил, было, честное слово, даже приятно, потому что звучало по-свойски и потому еще, что за последний год он понял: самое страшное в старости — это что тебя начинают щадить.


III

Через две недели сын Евгения Альбертовича приехал в Холмы в надежде найти отца — и был нехорошо поражен: из трубы струился дрожащий теплом печной воздух, на участке вся трава скошена, у дома сложена большая поленница. Дом был убран, отец сидел за столом — пил чай — и совсем не удивился, когда сын вошел: он видел, как тот подъехал.
— А!.. С-самое… С приездом!
— Ну как же так можно, отец? Мы же волнуемся! Все морги обзвонили, все больницы! В розыск хотели подавать!
— Не, не помер еще, — сказал Евгений Альбертович, усмехаясь тому, что сын первым по порядку упомянул морг, и почти не заикаясь. — Рано вз-зволновались. И не собираюсь, не ждите. Мобильник я с-специально оставил, чтоб никто… в общем… с-самое… Чаю будешь?
Попив чаю, они вышли во двор.
— Сам? — спросил сын, окидывая головой хозяйство.
— Юрка помог… И художник один молодой тут… с-с матерью. У нас тут общество! И генерал вон!.. — Нецветаев кивнул через пруд. — Самое… с дочерью…
Сын покачал головой, скосил глаза на отца, но ничего не сказал. После обеда он уехал.
Нецветаев лег на диван — приезд сына утомил его неприятными воспоминаниями — и взял в руки мобильник, привезенный сыном:
— Юр, привет! Ты с-сегодня как?
— Сын мобильник привез? Ну, с пользой тебя, Альбертыч! Как мы сегодня? Сегодня мы как?.. А так давай. Давай сейчас в город съездим — то-се… Только давай на твоей, у меня чего-то стучит там…Потом… Банька?.. Или тебе нельзя пока?.. Посмотрим, в общем. Ну а вечером — пулечка! Пулечку-то можно?.. Или нет: дамы у нас азартные! Покер сегодня, покер: стрит там, флеш-ройяль…
— С-слушай, у меня ф-фрака нету, — улыбнулся Нецветаев.
— У меня тоже. Но это пока. Пока нету! Все будет, Альбертыч, обязательно даже будет! Дамы не позволят, чтоб не было. Ольга говорит вон, давай бричку заведем — выезд. Ага? Во как! Берегись!.. Ладно, по дороге поговорим — Ольга чего-то машет…
Нецветаев полежал пару минут, посмотрел на деревянный потолок — один сучок был похож на кабана в тумане, — потом встал, подошел к зеркалу, подмигнул ему и сказал:
— Как, однако, карта-то легла!..
И обрадовался, что ни разу не запнулся.