Глава 4. Семейные споры

       В день выписки Наташа многое предусмотрела:  после перевязки, когда вернулись в палату, достала из вместительного баула выстиранную одежду,  некогда залитой кровью, у поврежденного свитера и рубашки отрезано по рукаву,  иначе  не смог бы натянуть на забинтованное плечо.  Наташа помогла одеться,  и мы вышли под весеннее яркое солнце.   Обнаженную руку приятно холодило.

— Благодать! — сказал я, щурясь от ослепительных бликов солнца в мартовских лужах. — Нам, в какую сторону? Пойдем пешком, я залежался,  хочется подвигаться.   Может,  зайдем в лес?
— Сейчас отец приедет,   договорилась с ним к двенадцати. Когда окрепнешь,  тогда и в лес пойдем,  и куда захочешь.
— Я уже здоров.  Плечо немного побаливает,  когда двигаю,  а так — всё нормально,  скоро пробежки делать начну.
— Не в бинтах же.
— Ты права.  Повязку надо снять,  подумают,  с сумасшедшего дома сбежал. У вас есть чокнутые?
— Их везде хватает. Пошли,  с отцом познакомлю.

Внизу к тротуару торжественно подъехали черные  "Жигули".
— Подожди, ты даже не сказала,  как его звать?
— Игнат Семенович, а я,  значит,  Игнатьевна,  теперь будешь знать.  Идем смелей.

Она открыла заднюю дверь автомобиля,  пропустила меня в салон и села рядом.   Игнат Семенович полуобернулся и протянул руку,  серьёзно,  без тени улыбки посмотрел в глаза,  словно просвечивал рентгеновскими лучами,  этакий начальственный взгляд, но я не подчиненный,  спокойно отреагировал.

Представительный мужчина,  волосы густые,  даже залысин не видно,  лицо упитанное, круглое,  ничего общего с Наташкой. Может,  неродной,  надо будет спросить потом у нее. Рука медленно  разжалась,  строгий взгляд потеплел,  и я с удовлетворением подумал,  что вступительный экзамен выдержан,  хотя завоевать сердце отца будет потруднее,  где-то отдаленно промелькнуло: с какой стати я должен стараться понравиться отцу,  разве недостаточно, что меня Наташа любит?  Пусть принимает таким,  какой я  есть. А там ещё мать. С женщинами всегда сложнее. Всё так неожиданно свалилось на голову, думал ли я дома, что будет такой поворот событий? Оказывается,  нужно уехать  из дома,  чтобы изменить привычный уклад размеренной жизни,  в которую врос не только корнями,  но и сознанием. Игнат Семенович отвернулся и, трогая машину, сказал:

— Я беседовал со следователем,  просил без необходимости тебя не беспокоить. У нас умеют по пустякам нервы трепать, хотя твое дело далеко не пустяковое. Их бы всё равно арестовали. Ты ускорил события.  Они занимались воровством и спекуляцией автодеталей. Так что по статье нанесения тебе раны, они пройдут безнаказанно.  Больший срок получат за хищение в особо крупных размерах.
— Я не возражаю, — попробовал  пошутить я, чтобы хоть что-то сказать, не молчать же.

Игнат Семенович неодобрительно взглянул на меня в зеркальце под потолком салона.
— Суть не в этом.  Они уверены, что не будь тебя, до сих пор ходили бы на свободе.
— А разве это  не так,   папа? — жестко спросила Наташа.
Игнат Семенович неохотно выдавил:
— Вероятно.  Но надо сказать,   милиция за ними следила. Они были на крючке, устанавливались их связи, контактеры,  поставщики, сбытчики.  Конечно,  никто не знает,  как долго это могло длиться.  Кого-то такое положение устраивало. Поэтому тебе лучше первые дни на улице не показываться, могут отомстить. Не они,
так дружки.
— Нельзя ли их всех пересажать,  папа? Они же преступники!
— Без достаточных на то оснований — нельзя. Ты же не хочешь, чтобы по косвенным подозрениям людей сажали в тюрьму?
— Это  не люди.
— Не нам с тобой решать,  кто они.  Перед законом все равны.
— Давно ли так стало? Кто-то и до сих пор ровнее.

Чувствовалось,  что подобный тон разговора для них привычен: дочка нападает, отец умело  защищается. Игнат Семенович  ничего не ответил,  мудро гася спор. Автомобиль подъехал к тротуару и остановился.  Наташа приоткрыла дверцу.

— Ты сегодня тоже задержишься? — примирительно спросила она.
— Я тебе нужен? — впервые улыбнулся отец.
— Нет, — вспыхнула Наташа и захлопнула дверцу.
Мы вошли в просторный подъезд кирпичного здания.
— Мать дома? — спросил я.
— Нет,  она тоже поздно приходит домой. Если бы не институт — одной-одинёшенькой пришлось бы сидеть дома.  Представляешь, какая скукотища?
— С трудом. А подруги? — улыбнулся я, мельком окидывая непривычно богатую обстановку квартиры, в таких никогда не бывал. Оригинальная "стенка" не стандартного ширпотреба прессованных опилок, а из дерева под темной полировкой.   Роскошный гарнитур мягкой мебели под гобеленовой обивкой. Старинные
напольные часы со слышимым и видимым ходом времени – маятник осязаемо проталкивал секунды в вечность.
— Никого у меня не осталось, — грустно ответила Наташа. — Слишком мы разные. Я плохо переношу бесконечный разговоры о тряпках.  Мне это  не интересно.   А вот моя комната. Наша. Нравится? До самого  вечера мы одни в квартире. Нет,  ты меня неправильно понял.  Что ты делаешь? Пусти.  Я же не это  имела в виду.

За обстоятельным и неторопливым обедом Татка деликатно преподала урок пользования столовыми приборами.  Я старательно запоминал последовательность операций,   не стесняясь копировать таткины приемы,  понимая,  что они естественны и целесообразны.  Я только лишь и знал — нельзя ставить локти на стол,  сёрбать с ложки,   чавкать с открытым ртом.

Выпив чашку горячего шоколада,  я промокнул губы салфеткой и сказал,  что нужно  забрать чемоданы из общежития.  Там электробритва,  деньги,  все моё богатство.   Будет спокойнее,  если,  вещи перенести.

— Можешь бриться папиной, — растерянно оказала Татка, — папа же говорил,  тебе нельзя появляться на улице?

— Тата,  ты  не  понимаешь — никто  не любит,  чтобы пользовались его личными вещами. Вспомни сказку про трех медведей и девочку Машу,  в какое негодование они пришли, увидев, что кто-то ел из их миски, сидел на их табуретках. А уж про бритву и говорить нечего,   это святое — гигиена прежде всего. Что касается моих бандитов, то они уверены,  что я в больнице.  Не волнуйся,  если понадобится,  и одной рукой отмахаюсь.  Ты же со мной пойдешь,  два чемодана в одной руке  не утащу. Найди какой-нибудь старенький плащ — набросить на плечи,  чтобы не пугать прохожих своим видом.

Татка достала из глубины шифоньера вполне приличный плащ отца, и мы вышли на улицу.  Как и хотелось,  отправились пешком, хотя путь не близок,  часто приходилось обходить большие лужи, и остерегаться  проносящихся автомобилей,  которые так и норовили окатить веером грязной воды. В такую слякотную пору желающих просто прогуляться,   не очень  многие. О недругах не забывал, посматривал по сторонам, но думалось почему-то о превратностях судьбы.  Мог ли я представить,  что через  месяц буду шагать по этим улицам со своей женой, пусть пока и не зарегистрированной? Для этого надо было,  чтобы меня покалечили и уложили в больницу. Рана не серьёзная, но на ринг не  скоро выйду, если вообще выйду.

Оставил Татку в фойе, среди игровых автоматов и прильнувших к ним мальчишек. На проходной толстая вахтерша не хотела пропускать,  пришлось отворачивать плащ и показывать бинты, чтобы поверила — я не по своей вине оставил пропуск в карма¬не  пальто  и никак не мог в бессознательном состоянии захватить с собой в больницу. К её чести, других доводов не понадобилось,  пропустила,  но ключ от комнаты отказалась дать.

Минут десять искал  воспитательницу по этажам. Плохо помнил её лицо,  но знал — должно быть привлекательным,  мне она тогда понравилась,  хотя и видел несколько минут,  довольно странная работа для молодой и красивой женщины. Другое дело,  если бы она была пожилой и безобразной,  от парней,  насмотревшихся современных видиков,  можно ожидать чего угодно.  Смелая женщина. Чтобы найти её, пришлось стучать подряд во все двери и спрашивать. Посылали из комнаты в комнату. В некоторых были девушки в домашних халатиках,  что вызывало небольшое удивление,  как они пробрались при такой строгой вахтерше,  не иначе, как через окно. 
Наконец-то нашел воспитательницу в одной из комнат, предварительно узнав у ребят, как её зовут. Она не узнала меня,  но об учиненном побоище помнила.

— Как вы не побоялись, их же шестеро! Зачем вы это сделали?

Потрясающий по логике женский вопрос. Один из тех, на которые невозможно ответить.
— Извините,  Галина Александровна,  что причинил вам столько хлопот,   но я по другому делу.  Мой пропуск остался в кармане пальто, вахтерша не доверяет ключ от комнаты, а мне нужно за¬брать чемоданы. Некоторое время поживу у друзей,  а там видно будет.   Возможно,  через несколько месяцев и выпишусь,  не буду вас обременять.

— Я вас прекрасно  понимаю. Это такие люди.  Я их боюсь.  Вы совершенно правильно поступаете.  Пойдемте, открою.

За окном пасмурно, и воспитательница щелкнула выключателем. В комнате чисто и спокойно,  ни единого следа прошедшей драки, всё только в моей памяти.  За спиной приоткрылась дверь, и кто-то просунул любопытствующую голову.   Незнакомый парень.

— Пока никто не живет,— говорила Галина Александровна, — числится занятой,  прописка сохраняется до решения суда. Я так рада, что всё кончилось благополучно. Эта комната стала рассадником заразы,  самым беспокойным местом.  Есть ещё одна неблагополучная, но они сейчас притихли,  поняли,  что могут и до них добраться.
Пальто висело в шифоньере,  как я тогда и повесил,  пропуск на месте, переложил в карман брюк,  а вот чемоданов нигде не видно.
—  А где мои чемоданы, коричневый и серый?
— Я вас предупреждала — чемоданы надо сдавать в камеру хранения,  в комнатах держать нельзя.  Да,  вспомнила, в тот день я пришла утром, эта комната была открытой, дверь прихлопнута,  всюду страшный беспорядок,  стояли, нет, лежали два чемодана.  Я сама отнесла  в камеру хранения.

Мы спустились на несколько этажей вниз, в камеру хранения, заполненную чемоданами,  сумками,  коробками,  стояла даже детская коляска.   Пожилая женщина поставила передо мной два чемодана.

— Спасибо.  Это мои.  Я оба сразу не унесу,  через несколько минут приду за вторым.

Я схватил коричневый чемодан и растерянно  посмотрел на женщин,  он был неожиданно легким,  я же помнил,  какую тяжесть переносил в общежитие. Поставил  на потресканный линолеум и раскрыл чемоданы.  Так и есть.  Даже не переполовинили,  забрали самые лучшие вещи вместе с деньгами.  Триста пятьдесят рублей не велика сумма,  но придавала уверенность в незнакомом городе. Я остался без рубля. Исчезла магнитола с  запасом кассет, новые рубашки,  брюки, костюм,  свитер.  Оставили то,  на что не позарились:  два старых тренировочных костюма,  майки,  трусы,  поношенные  носки и прочая несущественная мелочь.

— Я не виновата, мне так  принесли, — взволнованно  повторяла кладовщица. — У меня никогда ничего не пропадало,  каждый вечер опечатываю. Утром проверяю,  всё в целости и сохранности.

— Как же так?! — ахала Галина  Александровна. — Свои же  рабочие...  своего и обокрали. Дверь всю ночь была открыта,  любой мог зайти.  Что же делать? Обыскивать не  имеем права.  Вызовем участкового,  составим акт. Нет-нет,  без этого никак нельзя! Вора надо найти.

Я расстроился окончательно,  можно подумать — весь мир ополчился против меня — все идет прахом,  не так,  как хочется. Прошло сорок минут,  внизу ждет Татка.  Хватит ли терпения дождаться меня? Черт с ними,  с вещами,  ещё заработаю.  Конечно, жаль своих вещей,   почти все  новенькое,  недавно купленное,   некуда было надевать.

Милиционер тоже подтвердил,  что  надежды, найти вора, нет,  но искать будут. Я  понял,  в таком бедламе,  разве что,  случайно найдешь.  Сложил оставшиеся вещи в чемодан,   который поновее,  а пустой отнес в камеру хранения. Татка не находила места, металась по фойе.  Увидев меня, разъяренно  бросилась навстречу.

— Господи!  Что случилось?! Я уж не знала,  что и думать?! Два часа,  как  дура,  торчу здесь.   Ты не мог  прийти и объяснить?
— Обокрали меня,   Тата.   Обчистили,  как липку.

Она выслушала с недоверчивым видом, словно я всё это придумал, чтобы оправдаться перед ней. Но поверить пришлось, и она снова разозлилась.

— Сволочи! Дегенераты!  Ничего святого.  Ты их освободил от этих подонков,  а они же тебя ограбили, крохоборы несчастные. Не переживай, я папе скажу,  он надавит на кого следует, чтобы провели тщательное расследование  и нашли,  кто это сделал. Дело не столько в вещах, сколько в принципе, порок должен быть наказан.   Давай сядем в автобус. Устала прыгать по лужам,  да и холодно стало.

Небо  покрылось черными тучами.  Казалось, с минуты на минуту, должен пойти густой снег,  что и случилось,  когда мы вышли из автобуса. Мокрый снег хлопьями залеплял глаза, заставляя отворачивать голову от ветра. Легкий плащ не согревал,  и я основательно продрог,  пока дошли домой.

Татка зачем-то позвонила,  хотя у нее  был ключ. Дверь открыла Надежда Игоревна,  очень похожая на Татку,  но более женственная.  Она настороженно смотрела,  как я гримасничаю,  освобождая больное плечо от плаща и толстого,  изуродованного свитера.

— Так это и есть гроза тольяттинских жуликов? Эк, они тебя вырядили.  Больше с ними  не связывайся,  плохо кончишь. У нас и убивают.  Ну что ж,  Тата,  развлекай своего  гостя. Отец приедет — будем ужинать.
— А Ваня не гость,  мама.
— Кто же в таком случае? — неподдельно удивилась Надежда Игоревна.
— Муж, — серьёзно ответила Татка.
— Поздравляю, — с сарказмом  произнесла Надежда Игоревна. — Быстро у вас это делается.  Отец знает?
— Ты скажешь. У тебя это лучше получится.
— Не думаю.

Я пронес чемодан в девичью комнату. Татка выделила в шифоньере самый верхний отдел,  куда и выложил остатки недоворованного. Электробритву тоже слямзили,  но я предусмотрительно взял из дома станок с запасом лезвий,  его почему-то не тронули, как и дешевый помазок. Вот спасибо, не до конца обчистили. Смог сбрить недельную щетину. В больнице несколько  раз пользовался чужим прибором.  Волосы у меня светлые,  можно долго не бриться.

К семи часам пришел  Игнат Семенович.  Ужин тянулся в чинной обстановке.  Таткины родители поочередно расспрашивали о моей семье,  о  планах на будущее,   и старательно скрывали глубокое разочарование. Не нужно быть психологом,  чтобы не замечать их редкие многозначительные взгляды друг на друга. Татка пыталась отвлечь моё внимание незначительными вопросами.

Утолив любопытство, Игнат Семенович переключился на внеочередной съезд, который транслировали по телевизору.  Слушал молча,  с неудовольствием,   погмыкивая и возмущенно  покачивая головой.  Его недавно выбрали депутатом,  и он,  видимо,  примерял некоторые ситуации к себе.

Я сидел  на диване с прильнувшей ко мне Таткой,  не очень вслушиваясь в смысл произносимых слов,  которые не отличались оригинальностью и навевали скуку даже на самих депутатов,  можно только удивляться,  каким усилием воли им удается сдерживать зевоту.  Я думал о  своем непривычном положении самозванца на чужой территории. Насколько оно приемлемо, и нет ли в нем оскорбительного намека моему самолюбию?

Но вот на трибуну поднялся упитанный маршал в красивой литой форме,  с многочисленными фронтовыми наградами, и начал говорить такое,  что Татка удивленно посмотрела на меня,  на отца, и пораженно закачала головой, после чего мы вместе,  не сговариваясь,  прыснули.  Не надо Геннадия Хазанова,  чтобы так точно спародировать закостенелого сталиниста.   По словам маршала выходило:   не было миллионов плененных солдат,  колоссальных человеческих жертв из-за безграмотного командования,  войну не могли не выиграть, потому что в армии были такие орлы, как он сам,  а под чутким руководством коммунистической партии творили чудеса — задавили фашистского зверя в его логове.

Каждое слово было истиной в последней инстанции,  холеное лицо дышало спесью и явным желанием угодить речью генсеку, щедрые аплодисменты подхлестывали, как звук трубы застоявшегося жеребца. Он так давно не был на виду у миллионов зрителей. Как же ему не хотелось уходить с трибуны!  Показал военную реликвию — свою записную книжку с патриотическими стихами, которые тут же и продекламировал с большим чувством. Распалившись,  с жаром пожал руку председательствующему генсеку.

Сложные чувства владели мной:  уж наверняка,  воевал честно, не отсиживался в тылах, вон сколько наград.  Но на каком году после войны переродился так, что перестал задумываться о происходящем в стране, а интересы правящей верхушки кожей приросли вместе с маршальским мундиром?

— Кто это такой? — спросил я Татку.
— Не имею представления. Прослушала, когда объявляли.  Ты посмотри,  как они ему хлопают! Что значит — родственная душа на трибуну вышла.  А мы ешё чего-то хотим добиться!  Господи, когда кончится это словоблудие, фанфаронство,  показуха?!  Ради чего всё это?!

— А для тебя лучше разрушение идеалов,  нападки на самое святое — на Ленина? — возмутился Игнат Семенович, — С чем вы останетесь,  к чему придете,  если всё отбросите? Водка, наркотики, секс! Я не говорю про тебя, а про  большинство твоих сверстниц,  чем они живут, оглянись,  неужели ты ничего не видишь? 
— Папа, о чем ты говоришь? Ты же совсем не знаешь народ, ты забыл, чем он живет, ты его боишься, поэтому так и говоришь. Для тебя народ — это те, кто в длинных очередях за водкой стоит,  да кого милиция забирает,  а тех,  кто тихо работает, изо дня в день получая мизерную зарплату,  вы их не замечаете и за людей не считаете.
— И это говорит моя дочка! Ты-то откуда всё это выдумала?
Начиталась непотребных книжонок.  Обрадовались, что всё дозволено! Ещё свадьбы не было,  а уже сидишь в обнимку!
— Папуля,  ты забыл свою молодость.  У вас с мамой не так было? В церковь под венец шли? А у нас  свадьбы,  может,  и не будет.  Ради чего,  какой смысл?
— Что знакомые скажут? — испугалась Надежда Игоревна.
— Вот-вот, свадьба для знакомых,  чтобы обожрались,  обпились водкой,  и потом не обсуждали скупость  родителей.
— Нет,   по-твоему не будет, — решительно сказала мать, — У меня одна дочь,  а не несколько,  чтобы я могла эксперименты ставить. Я хочу,  чтобы вы нормально жили,  а не разбежались через месяц. Может, у Вани другое мнение?

Я примирительно улыбнулся.

— Мне всё равно,  хоть  в церковь.  Красиво.  Я был посаженным дружком на свадьбе моего друга,  мне понравилось,  такое не всю жизнь запомнится.
— Вот видишь! — торжествующе обратилась мать к дочери, — приятно слушать здравые  речи,  а не твои,  экстремистские.

— Значит, ты конформист? — удивленно отстранилась от меня Наташа. — Тебе всё равно, как поступать, лишь бы всё было хорошо? Как ты можешь ходить в церковь,  если не веришь в Бога? Потому что там красиво? Если фашисты  построят храм ещё краше, ты к ним тоже пойдешь?
— Нашла с кем сравнивать,  какие же верующие — фашисты?
— Ты всё забыл,  или ничего не знаешь.   Инквизиторские костры,  пытки,   распутинское мракобесие в начале века, это ведь всё верующие вытворяли. Впрочем,  и атеисты оказались не лучше.  Как всё это простить, забыть?
— Ужас,  какой винегрет у тебя в голове! — патетически воскликнула Надежда Игоревна. — Ты же всё смешала в одну кучу. Чему вас только в институте учат?

— Тебе интересно? Могу рассказать. Идеи коммунизма торжествуют  и распространяются по всему миру.  Как Маркс сказал, так и будет: капиталисты вот-вот сгниют, а мы руки им в помощь не протянем,  так им, проклятым, и надо. Потрясающая логика у коммунистов — уничтожить всех инакомыслящих,  даже  если это твой собственный народ,  а потом,  как ни в чем, ни бывало, учить студентов о торжестве социалистического строя во всем мире. Только попробуй на экзамене выскажи своё мнение в перестроечном духе,  как сразу схватишь "неуд" за неполное освоение материала. Сталинисты ходят героями и шельмуют всех сочувствующих перестройке. Старшекурсницы месяцами в аудитории не показываются,   знают,  им за красивые глаза "отлично" в зачетку поставят,  и для каждой уже рабочее место приготовлено,  потому что любовники при должностях, и папа всех их знает. Скажи, что это не так, папа.  Что же ты молчишь, нечего сказать?

— Какая ты жестокая,  Татка, — горько сказала мать. — Мы живем ради тебя,  а ты с нами совершенно не считаешься.
— Я — жестокая?! Я просила вас жить ради меня? Я просила вас рожать меня, врать ради меня?! Я-а!...

Татка разрыдалась и убежала в спальную. Я растерянно смотрел на родителей Татки, не зная, что делать, идти утешать Татку,  которая,  получается,  настроена и против меня,  потому что я её  не  поддержал, и что можно сказать, если все это похоже на бурю в стакане воды. Можно ли разобраться в том, что наворочано за семьдесят три года,  если и академики не могут понять, каждый показывает в разные стороны, куда надо идти. У Татки подростковый максимализм,  инфантильность наоборот.

— Вот такие пироги,  Ваня, — сказал Игнат Семенович, — с родной дочерью  не  могу  найти общий язык. Может,  ты сможешь  повлиять на нее благотворно,  она тут все уши прожужжала про тебя,  расхваливала,  да и мы видим, ты парень хороший, не чета другим. Ты уж попробуй с ней не спорить,  ей невозможно возражать, не  принимает ничьих доводов,  вбила в голову,  что во  всем виновато старшее поколение, в частности, коммунисты, но коммунисты тоже  разные,  мы начали перестройку,  обновление партии.

— Папа,  замолчи!  Я не  могу это слышать!  Какая перестройка?! О чем ты?! — из соседней комнаты донесся отчаянный голос  Наташи.

Отец вздохнул и отвернулся к телевизору,  где снова вяло говорили обо всем,   но только не о том,  что волновало народ. Ради чего понадобился этот съезд, и об этом ли надо сейчас вещать?

Пакостное,  зависимое положение,  каждый шаг и слово  надо обдумывать.  Делать вид,  что меня это не касается.  Ну и семейка!  Впрочем,  моя не лучше. Зачем всё это? Разве идеалами живет народ? Он их мимо ушей пропускает и делает то, что  велит желудок и страсть.

Прошел к  Наташе,  которая лежала на кровати, уткнувшись в угол подушки,  присел рядом и погладил  по  плечу.  Она рванулась ко  мне и часто зацеловала,  шепча:

— Прости меня,  я дурная,  глупая,   разве об этом должна говорить? Ты абсолютно прав, не надо  никакой политики, зачем она, когда есть любовь. Ты любишь меня? Нет,  ты скажи,  мне никто не говорил.  А ты кого-нибудь любил? Она была красивая? Нет, выключи свет, я не могу так.  Пусть идет к чертовой матери эта политика,  главное,  что есть мы, ты и я,  больше нам никто не нужен.

Продолжение следует: http://www.proza.ru/2013/05/19/618